И кислорода не хватит на двоих

Я лежу в темноте,

Дыханье.

«Наутилус Помпилиус», «Дыхание».

У ненависти кислый привкус и багровый цвет.

Гарри смотрит на мир вокруг, и всё — багровое; вокруг война, и убивают людей. Снаружи идёт война, а Хогвартс учится; и Гарри ненавидит это, каждую секунду, истово и рьяно, как умеют только гриффиндорцы, целиком, бездумно выкладывающиеся в том, что чувствуют — что бы это ни было. Гарри ненавидит тихий скрип перьев по пергаменту, красные пометки преподавательских чернил на мятых листах эссе, старательные голоса, вразнобой повторяющие новые заклинания, звёздный потолок Большого зала и россыпи обёрток от шоколадных лягушек в гостиной; он не понимает, как можно оставаться здесь и делать вид, что ничего не происходит, пока Вольдеморт набирает силу, и страдают невинные.

Если бы Гарри мог сделать что-нибудь, он бы сделал; но ненависть — плохой советчик, и Гарри скован по рукам и ногам — своей юностью, неопытностью, растерянностью. Просыпаясь по утрам, он мечтает заплатить — десятью, двадцатью годами жизни, своей кровью до последней капли, собственной душой — за одно только знание: как прекратить это, как убить Вольдеморта, как вытащить наконец голову из песка; но нет никого, кто пожелал бы принять эту плату в обмен на то, что нужно Гарри.

В это время Хогвартс напоминает пороховой склад, в котором кто-то то и дело бросает тлеющие спички; то тут, то там вспыхивают жестокие драки, магические и маггловские. Больничное крыло забито пациентами, и у губ мадам Помфри залегла жёсткая складка — колдомедику приходится разнимать уже обмотанных бинтами, напоенных лекарствами, но не утерявших своей ненависти. Их много сейчас — таких, как Гарри, тех, кто ненавидит собственное бессилие и чужую боль. Слизерин и Гриффиндор — в состоянии фактической войны на выживание; всплеск цветов факультета-врага на галстуке — уже повод сцепиться насмерть, пока не разнимут силой и не наложат раздельное взыскание. Хотя мало кто осмеливается трогать Гарри — для этого он всегда слишком на взводе. Он не жесток от природы, но когда багровый цвет вспыхивает ярче, он с трудом контролирует себя. По правде сказать, почти что вообще не контролирует, и инстинкт самосохранения заставляет слизеринцев обходить его стороной. Так или иначе, они встретятся позже, когда война не даст Хогвартсу учиться дальше; встретятся лицом к лицу. Гарри знает это и тоже не лезет на рожон, сберегая своё ожесточение для того, кто больше всех его заслуживает.

Поэтому, поздно вечером столкнувшись в коридоре с Драко Малфоем, Гарри не уделяет последнему никакого внимания — нужно вернуться в Гриффиндорскую башню до отбоя, иначе не миновать конфликта с Филчем. Но у Малфоя, похоже, на эту встречу совсем другие планы, потому что он останавливается, смотрит Гарри вслед несколько секунд — Гарри буквально спиной чувствует колючий вызывающий взгляд — и говорит, негромко, но чётко:

— Слабак ты, Поттер.

— Заткнись, Малфой, — отвечает Гарри, не останавливаясь. Он возвращается сейчас после разговора с профессором Дамблдором; ему говорили там, в светлом большом кабинете с разлитым в воздухе ароматом чая, что надо подождать. Надо терпеть и набираться знаний и опыта; пока нельзя вступать в открытое противостояние, у Света недостаточно сил, и сам Гарри ещё не готов исполнить пророчество.

Дамблдор просил поддерживать мир между факультетами; говорил, что единство школы — единственное, что может спасти магический мир, ибо Вольдеморт сеет раздоры и недоверие. И со стороны Гарри было бы почти предательством затевать драку сразу после этого разговора.

Что же делать, если драка затевается сама?..

— Слабак ты, — повторяет Малфой с явным удовольствием. Гарри, не выдержав, резко разворачивается — на лице Малфоя усмешка. — Сидишь здесь под крылышком у директора, а там за тебя воюют. Так они все и умрут — с мыслью, что ты спасёшь мир. Какая жалость, что ты, кажется, вовсе не собираешься этим заниматься…

— Не провоцируй меня, Малфой… — шипит Гарри.

Но Малфою море по колено. Он подходит к Гарри — слабый запах огневиски касается обоняния — и продолжает говорить, и Гарри невидяще смотрит, как двигаются узкие бледно-розовые губы, показывая и скрывая белые блестящие зубы, мелкие, как у грызуна, и острый кончик языка:

— Ты ничтожество, Поттер. Пусть ты и засадил моего отца в Азкабан — но его скоро освободят, и ты сдохнешь во славу Тёмного Лорда, магглолюбивое ты дерьмо. Ты меня понял? Вы все сдохнете после долгих мучений, и ты, и твоя грязнокровка, и этот предатель крови, позорящий имя волшебника…

Мир вспыхивает багровым перед глазами Гарри — так ярко, словно кто-то повернул выключатель, давая свет; кулак Гарри врезается в живот Малфоя, и слизеринец, подавившись криком, падает на колени и прижимает руки к животу.

Гарри пытается что-то сказать — «паршивая дрянь, Пожиратель Смерти, ты сдохнешь первым» — но, может быть, говорит это, а может быть, нет, он не уверен, потому что ненависть лежит на языке толстым кислым налётом, и от этого трудно произносить членораздельные звуки.

Малфой встаёт, одной рукой держась за живот, другой опираясь о стену, и продолжает говорить, тоном ниже, но с той же злобой:

— Трусливое ничтожество, Поттер, вот ты кто. Тёмного Лорда ты тоже собираешься бить кулаками? Я ненавижу тебя, мальчик, который выжил, чтобы прятать свою трусливую задницу за чужими спинами…

Он выплёвывает оскорбление за оскорблением, гадкие, мерзкие слова дымятся ядом, и Гарри впитывает этот яд, как губка воду. От этого ненависть в Гарри разгорается всё жарче и жарче, кипит под кожей багровым огнём, и всё, чего Гарри хочет — это чтобы Малфой замолчал. Как угодно, почему угодно, но замолчал, заткнулся, прекратил своё тошнотворное словоизвержение.

Гарри рывком подаётся вперёд и хватает Малфоя за горло; белокурый затылок смачно ударяется о стену, и Малфой наконец-то затыкается. Гарри сильнее сжимает пальцы, чувствуя, как багровая пелена начинает потихоньку спадать, и видит, как расширяются глаза Малфоя; чувствует, как Малфой пытается сглотнуть, но не может — сжать сильнее, чтобы перекрыть кислород поганому хорьку… Малфой судорожно выгибается, как-то нелепо взмахивает руками, задевая стены, и вцепляется в ладони Гарри. «Врёшь, не уйдёшь!» — Гарри тут же усиливает хватку, не давая Малфою разжать сомкнувшиеся на горле пальцы, и только через несколько секунд понимает: Малфой вовсе не пытается их разжать. Наоборот, он сжимает их так, чтобы они туже охватывали его горло.

Ошарашенный, напуганный этим суицидальным порывом, Гарри отпускает Малфоя — свои руки ему приходится высвобождать практически силой, так слизеринец в них вцепился. Освобождённый Малфой сползает по стенке, оседая на каменный пол в чёрную лужу мантии; голову он держит запрокинутой, так, чтобы видеть лицо Гарри, а Гарри видит красные отпечатки рук на нежном горле. Светло-серые глаза Малфоя прозрачны и чисты; и абсолютно, совершенно, идеально трезвы.

Гарри постыдно убегает из этого коридора, и Малфой на этот раз ничего не говорит ему вслед. В Гриффиндорской башне Гарри вихрем влетает в общий душ, где, слава Мерлину, в такой поздний час уже никого нет, и долго отмывает руки от ощущения бархатистой кожи Малфоя. Отмывает битый час, но так и не может отмыть.

* * *

Весна вступает в свои права, безразличная к проблемам людей; зеленеет трава, распускаются цветы, раскрываются почки на деревьях, солнце греет одинаково и Пожирателей Смерти, и учеников Хогвартса, долгие часы томящихся в душных классах. Обычно по весне ученики мечтают о свежем воздухе, о свободе от нудных экзаменов, о возможности до одури целоваться за кустами жимолости; но это поколение мечтает о войне.

Они хотят воевать, все они, от субтильного первоклашки-хаффлаффца до верзилы выпускника-слизеринца. Они знают, что война ждёт их, ухмыляясь всеми тысячами остро наточенных клыков, и им невыносимо оттягивать встречу с ней — это рвёт на части последние нервы. Изменяет даже самая железная выдержка; самые миролюбивые забыли, когда улыбались в последний раз.

Гермиона зарывается в книги, под глазами у неё чёрные круги, и она забывает доносить до рта взятую в руку булочку, потому что и за едой читает книги о самых действенных, убийственных и жестоких заклятиях.

Невилл по вечерам просит Гарри потренировать его в дуэльном искусстве, и Гарри не раз чудом успевает разминуться с заклятием, которое могло бы стать для него последним; когда Гарри спрашивает, почему такие опасные заклинания, Невилл признаётся, что, поднимая палочку, на миг закрывает глаза и представляет Беллатрикс Лестрейндж.

Парвати Патил вцепляется в волосы Панси Паркинсон, когда обычно хладнокровной гриффиндорке кажется, что слизеринка как-то особенно гнусно ухмыльнулась. Впрочем, это было за завтраком, и Гарри не винит Парвати в отсутствии выдержки: за завтраком прилетают совы с письмами от родных и знакомых и со свежими выпусками «Ежедневного Пророка», а теперь в «Пророке» передовицу занимают не статьи, не речи министра, но напечатанные мелким жирным шрифтом списки погибших от руки Вольдеморта и его подручных. Гарри трудно читать эти списки, буквы прыгают перед глазами, строчки меняются местами — ему страшно, так страшно увидеть знакомое имя. В то самое утро, когда причёска Паркинсон пострадала, букву «П» в списке открывал отец Парвати.

Иногда — нечасто, честное слово, это происходит нечасто — когда в списке попадается кто-то, кого Гарри знал, Гарри аккуратно складывает газету и выходит из Зала, не дожидаясь окончания завтрака. Через пару минут следом выскальзывает Малфой; Гарри ждёт в неприметной нише у входа в Зал, чтобы убедиться, что следом за Малфоем никто не идёт. Серые глаза встречаются взглядом с зелёными и вспыхивают странным чувством — Гарри предпочитает не думать о том, как это чувство называется. Ему удаётся это с лёгкостью — в эти безумные, изматывающие, багровые дни он вообще почти не думает, занятый тем, чтобы чувствовать.

Дверь пустого класса запечатывается заклинаниями; ни один из двоих не доверяет другому, и каждый накладывает свои заклинания. Гарри не возражает — меньше шансов, что кто-нибудь случайно или намеренно заглянет сюда и увидит то, что совсем не предназначено для посторонних глаз. Малфой присаживается на край парты и ждёт. Гарри никогда не заставляет его долго ждать.

Они не заботятся о комфорте; парты жёсткие и пыльные, нагромождения мебели порой не дают и шагу ступить, но Гарри всё равно, и Малфою тоже — они приходят сюда не за удобством. Гарри взмахивает палочкой, чтобы прочные верёвки привязали руки уже лежащего на парте Малфоя к чему придётся — к спинкам стульев, к ножкам составленных в пирамиды массивных столов; Малфой вздрагивает, когда Гарри тоже взбирается на парту и садится верхом на грудь слизеринца — так проще. В карманах Малфой обычно приносит что-то, что должно пригодиться: шёлковую ленту, моток бинта, широкий шнурок. Гарри достаёт это что-то и старательно обвивает вокруг тонкой шеи слизеринца, завязывает скользящий узел и тянет. Сначала легонько, а потом всё сильнее и сильнее, чувствуя, как ткань врезается в податливую плоть, как по натянутой ленте пробегает легчайшая дрожь, когда Малфой нервно сглатывает. А потом доступ воздуха в лёгкие становится перекрыт, и глаза Малфоя расширяются — Гарри знает в точности, когда этого ждать, насколько нужно затянуть для этого — и слизеринец открывает рот, словно в крике, но не издаёт ни звука. Единственный звук, который раздаётся в комнате — это учащенное, неровное дыхание самого Гарри и почти неслышное, деликатное шуршание затягиваемой петли.

Это затягивает, да. Гарри не отрываясь смотрит в острое лицо, искажённое поровну паникой и наслаждением, и ощущает, как жизнь бьётся в выгибающемся в приступе удушья теле; всё сознание Малфоя, весь он сосредоточен сейчас на горле, перетянутом куском ткани, и во власти Гарри — только Гарри, только его одного — затянуть так, чтобы хрустнули беззащитные позвонки и померкли блестящие глаза, или ослабить хватку ленты ровно настолько, чтобы хриплые, загнанные вдохи Малфоя заглушили бешеный стук его, Гарри, сердца. Это такая власть, такой контроль, которого Гарри никогда не имел ни над собой, ни над кем-либо ещё, и это сладко, сслаааадко — особенно если сравнивать с кислым вкусом ненависти.

Гарри не может отказаться от этой сладости; это как наркотик. «Я на игле, — говорит себе Гарри, — на малфойской подлой игле». Он злится на себя за эту зависимость, но когда дни становятся сплошь багровыми снова, он не в силах оставить себя без единственной отдушины — без сероглазого искушения с блестящими солёными каплями на бледных ресницах и густо-розовыми лихорадочными пятнами на щеках.

В первый раз это происходит, когда Гарри находит в списке Дедалуса Диггла, смешного маленького человечка, который как-то раз поклонился на улице маленькому Мальчику-Который-Выжил; Гарри помнит, что Диггл был членом Ордена, а ещё — что он пожимал Гарри руку в «Дырявом котле» в тот день, когда Хагрид привёл одиннадцатилетнего спасителя Магического Мира на Диагон-аллею в первый раз. Вот, собственно, и всё, но в горле у Гарри ком, а руки трясутся; газета летит в сторону, и сам Гарри мчится к выходу из Зала. Находит пустой класс, хлопает дверью, не вспомнив про запирающие чары, и прижимается лбом к холодному окну. Он не плачет, нет; просто стоит и смотрит, расплющив нос о стекло, на двор, покрытый ноздреватым снегом вперемежку с грязными лужами.

Позади звучат тихие шаги, и Гарри оборачивается, чтобы лицом к лицу столкнуться с Малфоем. По лицу не понять, зачем тот сюда пришёл, но это, если честно, не особо интересует Гарри; и поэтому, когда Малфой открывает рот, чтобы что-то сказать, Гарри не позволяет ему сделать этого — поднимает руки и берёт Малфоя за горло.

В этот первый раз он душит Малфоя долго — ему кажется, проходят часы, пока слизеринец извивается в агонии удушья, колотится, как выброшенная на берег рыба; на самом деле, конечно, не прошло и двух минут, но Гарри отпускает его не потому, что боится убить, а потому, что Малфой как-то по-особенному выгибается, прижимаясь бёдрами к бёдрам Гарри, и сладкая дрожь пронизывает Малфоя всего — он кончает. Гарри отпускает его и застывает, раздираемый на части жгучей гадливостью и нестерпимым желанием; он готов плеваться от омерзения к подобному извращению и одновременно обхватить рукой свой изнывающий, твёрдый как камень член. Сидящий на полу Малфой решает проблему за Гарри: дрожащие точёные пальцы задирают мантию Гарри, неуклюже расстёгивают ширинку брюк и приспускают трусы. Хватает нескольких движений вверх-вниз, чтобы Гарри излился так бурно, как никогда в жизни, прямо на лицо Малфою.

Пока Гарри суматошно застёгивает джинсы и поправляет мантию, Малфой достаёт из кармана носовой платок, стирает с лица мутные белые пятна и прячет платок обратно в карман. На миг Гарри думается, что сперму, верно, можно использовать в каких-нибудь темномагических целях, но эта мысль тут же пропадает. Уж наверняка для злодейских планов его сперму можно было бы добыть как-нибудь иначе, более простым и менее извращённым путём…

Во второй раз в списке значится имя Чарли Уизли; и в тот день, перед тем, как отправиться на Трансфигурацию, Гарри собственным гриффиндорским галстуком душит Малфоя, а потом кончает ему в рот.

Это помогает Гарри не сойти с ума — или, по крайней мере, сойти так, чтобы этого никто не заметил.

— Мне нужно что-нибудь по анатомии человека, — бормочет Гарри.

Мадам Пинс смотрит на него крайне неодобрительно.

— Какую именно часть тела человека вам нужно изучить? — в её взгляде можно прочесть осуждение: ох уж эти глупые дети, пользующиеся анатомическими атласами, чтобы узнать подробнее о сексе, пачкающие книги неподобающими субстанциями, использующие стеллажи с бесценными фолиантами, как прикрытие для поцелуев…

— Горло, — говорит Гарри. — Дыхание… дыхательная система. Всё, что есть, пожалуйста.

Он забивается с выданными книгами в самый дальний угол библиотеки; ему мерещится, что стоит кому-нибудь из друзей увидеть, что он читает, как они сразу догадаются, зачем он это делает, поймут его самый страшный, самый тщательно оберегаемый секрет. Это паранойя, наверно, но Гарри не желает рисковать.

Теперь он знает всё о том, как циркулирует воздух в его теле. Он может в любой момент воссоздать большое схематичное изображение горла, указать на нём глотку, гортань, трахею, каждый хрящ, каждую мышцу с заковыристым названием. Гарри знает, какие вены и артерии пролегают там, куда он кладёт свои руки в те утра, когда мир подёргивается багровой пеленой. Всё это впечатывается в память Гарри накрепко; пока он дышит, он вряд ли сумеет забыть эти подробности. Но это не помогает ему избавиться от своей зависимости, ничуть. Чем дальше, тем глубже он проваливается в тёмный, илистый омут собственных желаний, и у него нет ни сил, ни искреннего желания выныривать — он слишком увяз. Он не может больше думать по вечерам, за задёрнутым пологом кровати, о Джинни, хотя раньше мечтал, что женится на ней после войны, и сказка о Мальчике-Который-Выжил закончится хорошо, как полагается порядочным сказкам. Это совсем не порядочная сказка: стоит Гарри закрыть глаза и вызвать в памяти лицо и фигурку Джинни, как её черты превращаются в черты Малфоя, а тело становится мальчишеским, костлявым; и в конце концов Гарри перестаёт мечтать, потому что когда что-то в его жизни происходило так, как надо? Потом, когда настанет мир, Гарри разберётся с этим, и всё будет хорошо. Потом. Позже. Не сегодня и не завтра; и, скорее всего, не в этом учебном году.

Этой весной Гарри шестнадцать раз душит Малфоя и кончает в его тело, но ни разу не целует его в губы.

* * *

Гарри отлично известно, что радоваться этому нехорошо — но он всё же рад, что Вольдеморт наконец-то осадил Хогвартс. И рад вовсе не потому, что экзамены автоматически отменяются, а тому, что их всех здесь прижали к стенке, и теперь нельзя до бесконечности тянуть с войной. Как будешь с ней тянуть, если она в буквальном смысле расположилась у твоего порога?

Хогвартс отрезан от внешнего мира: камины контролируются Вольдемортом, территория обложена у самых границ антиаппарационной зоны, совы перехватываются на подлёте — больше никаких горестных новостей по утрам, самая горестная и животрепещущая новость нынче здесь, достаточно выглянуть из окна Гриффиндорской башни.

В лагере слуг Вольдеморта есть великаны, дементоры, оборотни, джинны, вампиры, баньши и множество созданий, которых Гарри не опознаёт; а ещё много людей самого разного происхождения, социального положения, возраста… но среди них нет некоего шестнадцатилетнего аристократа из Слизерина, единственного наследника огромного состояния. Вместе с другими слизеринцами Малфой заперт в Хогвартсе; учителя патрулируют замок круглые сутки, и даже крыса не проскользнёт наружу или внутрь. Слизеринцы здесь, а их родители там, за воротами — это многих сводит с ума, но не Малфоя, чей отец всё ещё в Азкабане. Малфой, на взгляд Гарри, странно спокоен насчёт того, что будет дальше; хотя, быть может, Гарри кажется. В конце концов, за все шестнадцать раз они не сказали друг другу ни единого слова — ни о войне, ни о чём-нибудь ещё.

Рассвет — серый и неприглядный; солнце тускло, словно через силу, рассыпает лучи по земле. Это рассвет дня Последней Битвы, как её обязательно назовут в учебниках по Истории Магии, и его запомнят так или иначе, особенно те, кто будет сегодня сражаться. Гарри думает об этом, стоя у ворот Хогвартса; с другой их стороны, в нескольких метрах — Вольдеморт, взламывающий охранные чары школы. Он взламывал их всю ночь, и Дамблдор держал защиту, сколько мог. Утром его стопятидесятилетнее сердце не выдержало, и профессор МакГонагалл, бывшая рядом с Дамблдором всю эту ночь, подняла на ноги весь Хогвартс; в результате Гарри стоит сейчас перед воротами, а в ста метрах позади него — остальные, с палочками наготове, с решимостью в опухших от недосыпа глазах, готовые убивать и умирать. Здесь, во дворе, зябко, и Гарри передёргивает плечами. Это движение — словно сигнал для Вольдеморта: ворота с тихим шипением просто-напросто испаряются.

«Вот оно, — думает Гарри. — Пора».

Страха он не чувствует: одну только испепеляющую ненависть. «Сила любви», говорил Дамблдор; её нет у Вольдеморта, и ею можно его победить. Но у Гарри её тоже нет — ненависть, вот всё, что у него осталось, и он отправляется в бой с чем есть; когда мир подёрнут багровым цветом, жить одновременно и тяжелей, и проще. Встретившись взглядом с алыми глазами на безносом нечеловеческом лице, Гарри понимает, что и у Вольдеморта тоже нет больше ничего, и всё дело теперь лишь в том, чья ненависть жарче, чьё ожесточение прочнее, чья ярость клокочет громче.

Кто бы мог подумать, что всё будет так до смешного просто.

Вольдеморт мёртв, но его клевреты не собираются отступать просто так. Их больше, чем защитников Хогвартса, они накатывают волнами, как прибой, и всё никак не заканчиваются. Гарри теряет счёт времени; он сражается и сражается, и все остальные рядом с ним тоже дерутся — отступать им некуда.

Они всё ещё дерутся, когда солнце скрывается за горизонтом. Двор Хогвартса усеян трупами и залит кровью так щедро, как не бывал полит ни одним ливнем; у многих подламываются колени — непросто пробыть на ногах весь день, уворачиваясь от заклятий — но никто не падает. Даже Малфой, который почему-то сражается по левую руку от Гарри против людей, которых наверняка знал с младенчества; даже Малфой, изнеженный и слабый, держится с выносливостью сумасшедшего — да такой он и есть, все они потеряли разум в этот день, Кровавый Майский Вторник, все, кто дрался, и дрался, и дрался, как заведённый — так будильник продолжает идти и звонит в установленное время даже тогда, когда его владельца уже похоронили.

Это происходит, когда остатки сил Вольдеморта отступают — то ли насовсем, то ли только на сегодня. Отступая, они напоследок швыряют заклятиями в защитников замка; и Гарри видит, как сияющий голубой луч режущего заклятия начинает широкую дугу по двору.

Всё происходит заторможенно, как в маггловской замедленной съёмке; Гарри видит, как Гермиона направляет Экспеллиармус в того, кто послал режущее заклятие, как летит красный луч обезоруживающего — медленно, слишком медленно — Гарри видит, что голубой луч успеет пройтись по двоим, стоящим чуть поодаль друг от друга слева от Гарри. Это Рон и Малфой.

Гарри может спасти только одного; они слишком далеко друг от друга, чтобы успеть помочь обоим, и больше никто, кроме Гарри, не видит, что их нужно спасать — или больше никто не видит этого так медленно, достаточно медленно, чтобы добежать хотя бы до кого-то одного и уронить на землю, прикрывая собственным телом.

Гарри не колеблется насчёт того, к кому бежать, ни единой минуты.

Голубые глаза Рона остекленело смотрят на него из мокрой от крови травы; тело Рона перерезано на две части на уровне груди, как раз там, где расположено сердце.

«Им будет легко делать бюсты героев войны, — думает Гарри тупо, — во всяком случае, когда дело дойдёт до Рона, его ведь как раз подходяще разрезало…»

И тут до него в полной мере доходит, что случилось.

Он рывком садится, оглушенный произошедшим, как пыльным мешком, а во дворе в это время стремительно темнеет.

* * *

Темнота расслаивается оттенками багрового, рассыпается, как песочное печенье, дробится тенями запёкшейся крови; Гарри задыхается, раз за разом ловит ртом воздух, но не может вдохнуть. Серые глаза рядом блестят ярко, как от подступивших слёз — что он находит в этом, в агонии удушья, в слепом страхе, в панике тела, лишённого кислорода? Мерзкий ублюдок, маленькая шлюха, слизеринский гадёныш…

Гарри не замечает, когда начинает плакать. Слёзы катятся по его лицу, тяжёлые, как капли крови; тонкая белая ладонь — не его ладонь — вытирает их, бережно и уверенно.

Гарри никогда не простит себе этого, он знает; никогда не забудет, что выбрал не того, ясно осознавая, что поступает неправильно, так отчаянно неправильно. Он единственный виноват в смерти Рона, и от того, что мстить, кроме себя, некому, ещё больней.

Малфой рядом дотрагивается до плеча, говорит что-то вроде «битва закончилась, вставай, Поттер» — а Гарри смотрит, как зачарованный, на изящное горло, откуда через гортань воздух идёт в тонкую трубку трахеи, потом в бронхи и лёгкие; где в артериях и венах пульсирует кровь, тревожно-алая и багровая, как ненависть, как боль и бессильная ярость; кровь, сдерживаемая стенками сосудов, как гнев Гарри сдерживают лишь ветхие останки рассудка.

Гарри протягивает руку и берёт Малфоя за горло — совсем несильно, осторожно, просто берёт; Малфой замолкает на полуслове и облизывает губы, покрытые сетью кровоточащих трещинок.

«Он прекрасен, — думает Гарри. — Прекрасен. Как же я его ненавижу…»

Жилки на по-девичьи хрупком горле ломко бьются под рукой, и ярость жаром приливает к кончикам пальцев, побуждая согнуть их сильнее, сжать, чтобы кровь на бледных губах запеклась от тщетных попыток вдохнуть, чтобы лёгкое тело забилось, как пойманная в горсть бабочка; Гарри до судорог в закостенелых, болезненно напряжённых мышцах рук жаждет отомстить хоть кому-нибудь… и вдруг осознаёт, что он может это сделать.

Что Малфой хочет, чтобы он это сделал.

Гарри не знает, можно ли назвать гармонией то, чем стала его жизнь; но раз за разом, смотря в безумные, расширенные серые глаза с булавочными уколами зрачков, он убеждается снова и снова, что Малфой без малейших сомнений называет это именно так.

Для Гарри этого достаточно.

~Fin~