Драблы, рабочее название которым не придумали

Гарри лизал стены.

Они были белые. Такие же, как одиночество.

Гарри думал, что они будут соленые или сладкие. Но на языке оставался лишь вкус горьких, просроченных микстур от кашля. Такие он получал от Дурслей, когда болел.Белизна текла по стенам патокой. Спадала водопадом с потолка. От вылезающих из него проводов.

На проводах держалась лампочка. На проводах повесилось одиночество.

Оно хохотало и пыталось повернуть вывернутую шею так, чтобы увидеть Гарри. И смеялось, хохотало, истерило. От чего по белым стенам шла рябь.

Гарри разглядывал одиночество, отрывался от стен и останавливался посреди комнаты. Ровно под проводами.

Так белому уродцу его не было видно. Он крутился, вертелся, раскачивался на проводах, но увидеть не мог. Одиночество его проклинало.

Гарри расплывался в улыбке. Падал на колени, упирался руками в пол, сопротивляясь заклинаниям уродца. И улыбался, скалился. Его выворачивало наизнанку, а он улыбался. Пачкал кровью белизну и улыбался.

Одиночество визжало в бессильной ярости.

Когда белая рябь становилась розовой, за дверью слышались осторожные шаги.

— Гарри, ты в порядке? – спрашивала Молли Уизли.

— Да, Гарри. Ты в порядке? – повторял белый уродец. – В порядке? Когда ж ты сдохнешь, Гарри?!

Одиночество багровело, когда кровь по белизне, изменившей направление, добиралось до него. Оно визжало, но уже не от ярости. От боли.

Кровь Гарри разъедала уродца.

Тот шипел, сдуваясь лопнувшим волдырем.

Гарри подходил к двери, приоткрывал немного и смущенно улыбался.

— Все в порядке, миссис Уизли, — говорил он. – Я в порядке.

Молли кивала, успокоенная магией Гарри, и уходила.

Одиночество взрывалось возмущением.

— Он в порядке! – кричал уродец. – Я умер, а он в порядке! Неблагодарный паршивец! Я следил за тобой, взял ответственность за тебя, сел из-за тебя в Азкабан. А ты меня убил. Совесть не гложет, гриффиндорец поганый? Ты в порядке после дня в Министерстве?

— Прости, — Гарри поворачивался к уродцу.

Комната Рона в Норе превращалась в комнату в доме Дурслей. Белизной покрывался сломанный шкаф, старый стол и кровать. Бледнела рама окна и железные прутья.

— Прости? Это все, что можешь сказать? Ты стольких убил!

— Ты не совесть, с тобой можно договориться.

— Нельзя. Хочу твоей смерти, — одиночество скалилось. – Ненавижу.

— Повторяешься, — Гарри мягко улыбался.

— Из-за тебя умерли Северус, Сириус, Седрик. За тебя умерли люди, маги и магглы. Ты всех убьешь.

На белизне начали проступать алые буквы.

«Убийца, убийца, убийца» — шептали стены голосами погибших.

— Это несчастные случаи.

— Уверен? Если бы так, ты бы не приходил. Не просиживал бы здесь часами. У тебя же есть те, кто о тебе переживает. Заботятся. Что ты здесь делаешь? Сказать? Ты себя винишь. Ты умираешь, разлагаешься, ломаешься от заботы. Тебе уже плохо от спокойствия. Войны хочешь. Сломанный оловянный солдатик. А здесь есть с кем воевать. Убьешь меня, и загнешься. Все вокруг сдохнут.

— Да, ты прав, — улыбался Гарри. – Только ты умрешь, а я останусь. И нет никакой войны. Нет. Просто тебя не должно быть. Вообще. И никто не умрет, кроме тебя.

— Убийца, — шипел уродец. – Убийца. Не было бы меня, не было бы тебя. Сдох бы еще в начале. Я тебя заполнял.

— Надоело. Больше ты не нужен. У меня появилась дружба. Этого хватит.

Гарри разворачивался. Выходил за дверь, и пространство вокруг обретало краски. Стены прекращали голосить, белизна исчезала. Все вокруг было живо.

Рон и Гермиона приветливо улыбались, зовя на улицу.

Гарри был не один.

Белизна за дверью скукоживалась, затихала растрескавшейся краской на стенах.

Одиночество утирало розовую кровь с губ и улыбалось.

Уродец смеялся, будучи уверен – Гарри еще вернется. Наиграется в дружбу, любовь, привязанность и вернется.

Герои без войны не могут.

Одиночество – это сражение.

— Помолчим?

Темнота кричит. Вульгарно, томно, бесстыже. Подмигивая тенями.

Вечер. Острый, холодный, пахнет отравой. Пытается расцеловать темноту. Она уварачивается.

Мы с Драко на одной из башен. Нарушаем правила, пугаем темноту.

Вечер улыбается, утешая темноту, – теперь у него есть шанс.

Мы с Драко – враги. До гроба, тлеющих душ и прочей мути. Мы друг друга ненавидим. Мы глотки рвем при встрече, ядом плюемся, заклинаниями убить пытаемся. Много всего. Эпитетов много.

Ненавидим.

А по вечерам встречаемся на высоте башни. Темнота тогда особенно бесстыжа и продажна, кричит надрывно, звенит на высоких нотах, стонет открыто.

Мы с Драко молчим. Раньше – напряженно. Разглядывали друг друга. Слабости искали, а вечер мешал. Прорывался сквозь повисшую пленку напряжения к темноте на свиданку.

Сейчас – легче.

Мы – извращенцы. Не смотрим на главного врага, но наблюдаем за чужими поцелуями.

Поцелуи – это личное. А касание к щеке и шее – интимно. Улыбки, взгляды украдкой, из-под челки и прядки волос убирать за ухо – интимно. Когда так. Отчаянно, открыто, легко. Непринужденно. Когда не представление, а естественность. Когда боязно, что на следующий день духу на это не хватит, останется скотская похабность, лживые обещания и улыбки за пять галеонов в час бонусом к прочим услугам.

Мы подсматриваем. Нам можно. Нужно.

Темноте и вечеру плевать. Тени разрешают. Гордость разрешает, совесть – тоже.

Мы пахнем уютом замка и пирогом. Мы – взрослые. Мы пахнем детским шампунем, но мы – взрослые. Это жалко. Возбуждающе – тут же поправляет темнота. Эротично – поддакивает вечер. Жалко – негласно соглашается Драко, прикрывая веки.

Мы молчим. Легко, мягко. Тишина переливается, скромно, безвозмездно.

Мы молчим. Это успокаивает, хотя тело под ласками вечерней прохлады – горит. Она влюблена в вечер, но шансов нет, а эти касания – забытье, чтобы не резать вены.

Мы молчим. Но это не страшно, не неприятно, не хорошо. Это не любовь, не дружба, не лирика вроде «единения двух одиночеств».

Нас здесь много. Наши страхи, наши мечты, ненависть, привязанность. Целый хоровод. Занудный, цветастый, мельтешащий.

Это молчание. Нас двое. Всех нас – двое. Мы и молчание. Мы разделены. Это не музыка, когда растворяешься, становишься целым, не кем-то из гущи, а целым. Это молчание, где четкие границы, белизна тонких граней, безумие и все припорошено снегом – ложью. Где улыбки стоят не пять галеонов в час, а всего-то улыбку в ответ.

Это молчание. И оно тянется где-то в животе, бежит по венам и глотке наружу.

Драко кашляет, сплевывая. А я храню, лелею, как подарки на Рождество. А потом меня рвет, сразу и много, чем-то белым, сгибает пополам. Темнота ухмыляется – ей знаком белый цвет в жидкостях. Вечер хлопает по спине.

Драко – молчит, не отвлекается. Его целует прохлада, тишина гладит плечи. И это интимно. Но Драко морщится, отпихивает одну, другую и платить не собирается. Он молчит.

Мы молчим. И это интимно. Это естественность.

Изгибы молчания соблазнительны. Пальцы скользят по граням, и наши с Драко руки встречаются. Взгляды встречаются. Драко качает головой. Это не то. Мы не любим. Мы не соблазняем. Мы молчим. И это личное, интимно. Руки расцепляются.

Мы смотрим на чужие поцелуи.

Вечер и тишина рассеиваются в ночи, прохлада сменяется ветром, тишина была прогнана уханьем в совятнике.

Ночь не кричит. Она томно вздыхает, обнажает плечи, шею и изящные линии запястий. Ночь грациозна, красива, но ее улыбка стоит дороже, чем все остальные услуги.

— Помолчим, — говорит Драко.

И мы молчим до белых, лживых полос на горизонте. А потом расходимся по своим комнатам, чтобы положить в карман пять галеонов и ненавидеть снова.

Драко был в растерянности.

Вот сейчас – всего десять секунд назад – шла война. Пылало рыжими всполохами пламя, а разноцветными – проклятия. Всего минуту назад Драко был в холе школы и направлял палочку на кого-то, чье лицо рассмотреть он не успел.

Сейчас же Драко находился в абсолютной тишине – давно позабытой.

Большой зал, в котором он стоял, был пуст. Чист и светел. Потолок ухмылялся Драко солнечными лучами раннего летнего утра.

Драко, оглядываясь, пошел к выходу. Но у самых дверей развернулся и застыл.

У стола Хаффлплафа стоял Поттер и раскладывал цветы. На каждое сидение клал по большому бутону белой лилии. Он, не отвлекаясь, шел в конец стола и напевал веселый мотивчик себе под нос.

Оставив двери, Драко поспешил его нагнать.

— Что ты делаешь, Поттер? – спрашивает Драко, подстраиваясь под неторопливые шаги.

— Я? – удивляется тот, на секунду замирая. – Я хороню.

Поттер улыбается – немного лукаво – и смотрит на Драко глазами с расширенными зрачками и тонкой полоской зеленой радужки.

Малфой теряется еще больше.

Что здесь происходит?

— Кого ты хоронишь? – допытывается Драко. – Здесь же никого.

— Ты в этом уверен? – мягко уточняет Поттер.

Драко оборачивается, разглядывает Большой зал, и столы оказываются заполнены телами. Сваленные в кучу, лежащие друг на друге – мертвые люди. Ученики, авроры, чьи-то родители – все в месте, без разбору. И на каждом – прямо на лице – белый цветок.

Драко отворачивается к столу преподавателей, надеясь отвлечься от запаха запекшейся крови и вида мертвецов.

Прямо посередине, в кресле директора сидел Дамблдор. Бледный и улыбающийся, он облокачивался на спинку кресла и держал в руке букет белоснежных лилий с большими бутонами.

Поттер останавливается рядом и смотрит на мертвого директора.

— Как спящий, правда? – спрашивает он, чуть прищурившись.

Драко смотрит на Поттера – спокойного и мягкого – и не узнает. Обычный Поттер – Поттер – герой, Поттер – мужчина – спрятался за яркой зеленой радужкой, и сейчас перед Драко - мальчишка. Обычный мальчишка, который любит игры перед обедом и десерт вместо ужина. Мальчишка, которого никто и никогда не видел, – с лукавым взглядом и мягкой, хитрой улыбкой.

Что с тобой происходит?

— Что ты здесь делаешь, Поттер?

— Хороню, – улыбается тот. Драко щурится и открывает рот, чтобы съязвить, но Поттер понимающе кивает. – И выбираю.

— Выбираешь?

Поттер не отвечает, отвлекаясь на раскладывание цветов. Белый бутон ложится на шею девушке с рыжими волосами и глубокими царапинами на лице.

— Что выбираешь?

— Помочь тебе или нет, – хитро улыбается Поттер.

— Помочь? В чем?

— Хмм, – жмурится Поттер, разворачиваясь. – Скажи мне, Драко, зачем ты здесь?

— Не знаю. Я просто здесь.

— А ты хочешь быть здесь?

— Не знаю.

Поттер качает головой и отходит. Он больше не заговаривает и, кажется, не отвлекается от своего дела. И Драко понимает, что ему нужно сделать выбор.

Драко оглядывается, крутится вокруг себя, рассматривает, как Большой зал заполняется трупами. Их становится так много, что в какой-то момент Драко не знает, куда от них отвернуться. Поэтому он смотрит на потолок – тот уже не улыбается, но смеется переливчатыми солнечными бликами.

— Нет, – говорит Драко, закрывая глаза. – Я не хочу тут быть.

— Тогда, почему не уходишь? Дверь же открыта.

Драко оборачивается, и дверь, и впрямь, приглашающе приоткрыта.

— А ты?

— Я не могу уйти.

— Таков твой выбор? – удивляется Драко. – Остаться здесь?

— Нет, – качает головой Поттер. – Мне шанс выбрать не достался.

Он улыбается, и Драко хочется разбить его голову об стол за столь явное смирение в зеленых глазах.

— Тогда есть ли выбор у меня? – спрашивает Драко и видит, как по столу стелется не высказанное «достоин ли я выбора».

— Разве дверь не открыта? – мягко возражает Поттер и кивает в сторону выхода.

Дверь призывно открывается чуть больше, зазывно проходясь по ногам маленьким сквозняком.

Что со мной происходит?

— Тогда я заберу тебя с собой, – уверенно говорит Драко и хватает Поттера за руку.

Он тащит его до дверей, не оглядываясь.

Но у самого порога Поттер вырывается и останавливается. Он улыбается, сверкает зеленой радужкой из-под полуопущенных век и хватается за плечи Драко, целуя его в лоб.

— Ты решаешь только за себя, Драко, – говорит он. – Но и это уже не мало. Главное, научиться это делать.

Поттер впихивает ему в руки белую лилию и выталкивает за дверь, заговорщицки улыбаясь.

И Драко просыпается у себя в комнате в Малфой-меноре. Далеко и от войны и от Большого зала в Хогвартсе, и от Поттера.

Он встает, одевается и выходит в сад.

Раннее летнее утро улыбается ленивыми лучами, и сад наполняется сладкими запахами цветов.

Драко, не спеша, идет к дальней беседке, вокруг которой разрослись большими бутонами белые лилии. Он срывает несколько и раскладывает их на лавочке в беседке.

— Что ты делаешь, Драко?

— Хороню, отец, – говорит он, улыбаясь. – Учусь делать выбор.

Их дом всегда был, и они надеются – будет, шумным, жарким, нелогично изгибающимся и светлым.

Сквозь большие окна в него всегда лениво втекало солнце и стелилось по полу, разогревая старое дерево, плясало по стенам желтыми мальками и, отсвечивая от стеклянной крышки часов, разбредалось по комнатам.

В их доме нельзя было свободно вздохнуть, поначалу от криков, смеха и беготни по скрипящим полу и лестницам, а уже после, ночью, ранним утром – от хрипов, стонов и шепота, больше похожего на жалкие всхлипы раненных птиц; от всего того, чего нельзя избежать, когда в доме тонкие стены и живет много народу.

Их дом не умел хранить тайны. Абсолютно не умел.

Поэтому каждый с детства умел прятать дневники и позорные пятна на одежде за шкафы, а виноватые взгляды за рыжие, будто опаленные, ресницы и улыбки. Взрослым приходилось проще – они умели колдовать и кричать, наказывая за ненужные вопросы, косые взгляды и понимающие ухмылки.

А их дом предательски ломал именно те ступеньки, где находились тайники со сладостями, и молчал тогда, когда тайные желания жгли изнутри не хуже родительских укоризненных взглядов.

Каждый из них в тайне хотел сбежать из этого дома и возвращаться только тогда, когда он, разомлевший от солнечных лучей, тихонько скрипел гниющими досками, создавая в гостиной, где все собирались, уютное тепло.

Все боялись старой Норы, пытались сбежать – на работу, на рынок, в гости.

Все, кроме них.

Их двоих жгло изнутри сильнее остальных. Так, что иногда не хватало сил пошевелиться, оставалось только лежать и скрести короткими ногтями по старому досчатому полу, и слышать, как стучатся о ребра сердца друг друга, пытаясь вырваться и срастись – венами, тканями, кожей.

Когда дом пустел и в душных, запертых комнатах не оставалось никого, кроме них, они укладывались на пол, и один из них клал голову другому на живот и рассказывал сказку. Всегда одну и ту же. О Брате, который жил в старом доме, по утрам выходил на веранду, где от солнца потрескалась краска на перилах, и пил зеленый чай в керамической кружке с отколотой ручкой. О том, как к нему пришла однажды вечером колдунья – с рыжими волосами, добродушным нравом и заботливой улыбкой, и неукротимой, янтарной яростью, перекатывающейся в темных зрачках; пришла и попросила ночлега. Брат впустил колдунью в свой старый, пропитанный жаром дом, напоил ее зеленым чаем и разрешил остаться на столько, сколько понадобится. Колдунья поблагодарила и осталась; каждый день она ходила по дому и разглядывала пустующие комнаты, а после, поздним вечером, когда они с Братом выбирались на веранду, с пледами и уютными, мягкими, тягучими разговорами, она спрашивала, почему в таком большом доме никто, кроме Брата, не живет и слушала семейные истории о братьях и сестре, которые выросли и разъехались из старого дома. Колдунья задержалась у Брата на неделю, а когда пришло время расставаться, они попрощались, как старые друзья, и колдунья решила поблагодарить Брата за гостеприимство, она взмахнула рукой и испарилась, как только потухли последние звуки прощаний. А на веранде, вместо одного Брата, осталось двое совершенно одинаковых братьев. Теперь они делили все на двоих – утром они пили зеленый чай из керамических кружек, днем ловили рыбу в озере, а ночью корчились на полу, царапая грудь короткими ногтями, цепляясь друг за друга изо все сил, оставляя синяки на руках, потому что сердца пытались вновь стать одним, единым целым, пальцы переплетались, словно бы кости спаивались вместе и не было возможности их отодрать друг от друга, тоска текла по венам постоянно, и оседали на кончике языка горечь и духота запертой комнаты. Так благодарность колдуньи для Брата – уже двоих братьев – стала проклятьем.

К тому моменту, когда в Нору возвращалась вся семья, близнецы заканчивали сказку, они открывали настежь все окна в доме, пропускали мимо ушей придирки матери – с растрепанными рыжими волосами и янтарным яростным блеском в зрачках – и бежали, бежали, бежали. Вон из дома, который абсолютно не умел хранить тайны. Туда, где расплавленное солнце умирало и на последнем издыхании тонко хрипело их имя – одно на двоих. Как и должно было быть.