Чистюля

Твои руки жёсткие, огрубевшие. Там и идиоту ясно станет, что для тебя оружие не только волшебная палочка. Ты воюешь всю свою сознательную жизнь, воюешь со всем миром, только не с внешним. С тем, что внутри тебя. Ты прячешь его глубоко-глубоко, за всеми этими таинственными мягкими улыбками, долгими прямыми, немного укоряющими взглядами, своим мнимым уродством, отпечатанным навеки на ещё молодом, но уже изрезанным морщинами лице. Прячешь за этими бесконечными седеющими прядками, падающими на глаза, за запахом не столь уж любимого тобой шоколада, за эффектными взмахами палочки, за тихим вкрадчивым голосом. Ты проникаешь вглубь, сразу, куда-то в душу, ты даришь уверенность другим, только для того, чтобы они не прочитали в твоих глазах вечную мольбу о помощи. Тебе страшно? Я знаю. Знаю, но упорно делаю вид, что мне всё равно. Я ведь сразу приметил тебя ещё в том вагоне, мерно постукивающем по рельсам, влекомым за собой алым паровозом, символом начала новой, почти бесконечной жизни для кучки восторженных мальчишек и девчонок. Ты сидел у окна, я помню, и на твоём лице было написано всё, что ты чувствовал тогда. Ты словно светился изнутри, и я прошёл мимо, потому что боялся. Я знал, что и ты боишься. Боишься, что всё это ошибка. Страшная ошибка, что всё это неправильно и глупо. Эта новая жизнь не для тебя? Эх ты, странный маленький мальчик, такой взрослый для своего возраста.

Я помню, как ты просиживал вечера в библиотеке. Гриффиндорская мантия, идеально выглаженная, как и рубашка, брюки, жилетка. Идеально завязанный галстук. Мне страшно признаться в этом себе, но я хотел походить на тебя. Такой серьёзный, такой мудрый не по годам. И дело вовсе не в том, что наши галстуки были разных цветов. И даже не в твоих невыносимых дружках. Дело только в том, что, не будучи толком знаком с тобой, я мог смотреть на тебя со стороны, и ты не замечал. Как, кстати, не замечал и взглядов доброго десятка девчонок на старших курсах. Ты мнил себя уродом, из-за шрамов, из-за своей неизлечимой болезни, и не хотел видеть дальше собственного носа.

Ты шёл своей дорогой, дорогой, полной боли, презрения и ненависти. Ты видел её такой, и спасительным глотком воздуха для тебя, опять же, были твои друзья. Ты боялся влюбиться, боялся дать слабину. Так и шли годы.

Потери, потери, потери. Уверен, что тогда ты и понял, что слёзы совсем не признак слабости, а наоборот. Если ты можешь заплакать, значит, ты ещё живой, настоящий. Пройдя через всё это, ты остаёшься человеком, ведь звери не умеют плакать. Ты часто говоришь, что это я помог тебе укротить твоего зверя, зверя, что живёт в тебе и раз в месяц вырывается наружу, раздирая твою плоть, ломая твои кости. Но нет, я не согласен. Всё, что я делаю, это варю тебе мерзкое, горькое зелье, которое тебе приходится пить. Это мелочи, просто мелочи, ты же знаешь. Я часто думаю, что даже под Круциатусом и в рот бы не взял эту дрянь. Но ты пьёшь её, не морщась, глоток за глотком, и только улыбаешься мне одной из своих тёплых таинственных улыбок. Наверное, это лучшая благодарность, которую я могу получить от тебя, но ведь никогда не подаю виду. Мы с тобой разные, как куриное яйцо и шишуга, но это правильно. А я люблю, когда всё правильно...

Вот и смотрю я на тебя сейчас, а ты сморишь на меня. В твоих глубоких, цвета плохо заваренного чая глазах, отражается льющийся в окно лунный свет. Ты медленно склоняешь на бок лохматую голову с острой, любопытной мордой и смешно торчащими ушами. Я с трудом сдерживаю улыбку, назойливо лезущую на губы. Ты слегка приоткрываешь зубастую пасть и нетерпеливо переставляешь лапы, как щенок, жаждущий играть. Я делаю вид, что слишком увлечён догорающими в камине углями, чтобы обратить на тебя внимание. Ты только что пришёл со своей ночной прогулки, и я уже слышу твоё утреннее тихое ворчание, вызванное отпечатками грязных лап на ковре. Луна скатывается за горизонт, валится с неба, и скоро уже настанет тот ужасный момент, когда тебя настигнет боль. Ты будешь корчиться в судорогах прямо здесь, на этом самом ковре, а я ничего не смогу сделать. Я помню, помню договор: я не должен видеть этого. Ты сохраняешь разум, находясь в теле зверя, и тебя не обмануть.

Ты встаёшь, медленно, с грацией истинного хищника, делаешь пару несмелых шагов и тычешься холодным мокрым носом мне в колено. Я неспеша опускаю на тебя взгляд, приподнимаю бровь. Ты робко переминаешься с лапы на лапу и снова склоняешь на бок голову. О, Мерлин, какие же забавные уши! Я вздыхаю мученически и возвожу к потолку глаза. Ты слегка скалишься, как бы намекая. А то я сразу не понял. Быстрый взгляд в окно. Где-то на востоке небо уже начинает слегка светлеть.

Я встаю, всем своим видом демонстрируя недовольство, хмыкаю и выхожу из комнаты, в несколько широких шагов преодолевая расстояние до двери. Ну и к дементору всё это!

В ванной комнате, на широкой деревянной полке, уже с вечера стоит большая банка свежего, пленительно пахнущего настоя из луговых и лесных трав. Я, от души кривясь, выливаю всё содержимое в большую железную ванну, и от этого самого прекрасного запаха меня чуть ли не выворачивает на изнанку. Пускаю следом воду из крана, разогреваю её настолько, что она закипает тут же. Резким движением запихивая палочку в карман брюк, распахиваю дверь и выхожу из вмиг наполнившейся паром комнатушки. Ударом ноги захлопываю тяжёлую дверь, и несколько минут тупо стою, не зная, что делать дальше. А дальше мне стоит уйти, но так не хочется. Я иду в спальню и прямо в мантии валюсь на кровать. Есть ещё час, как минимум. Я закрываю глаза и прокручиваю в голове всё те же картинки, что и все предыдущие часы.

Время тянется медленно, липуче. Я ненавижу его за это, и оно в ответ ненавидит меня. Иногда до моего слуха долетают твои поскуливания внизу. Ну и гриндиллоу с тобой, хочешь быть один, пожалуйста. Потом всё затихает, я распахиваю глаза и ещё какое-то время лежу, глядя в потолок. Потом поднимаюсь, набираю полную грудь воздуха, и, прикрыв глаза, иду в гостиную.

Ты лежишь на ковре, сжавшись в комок, и нервно подёргивающаяся от ветра занавеска скользит иногда по твоему голому телу. Тебя бьёт мелкая дрожь, зубы плотно сжаты, но ты спишь. Я подхожу, присаживаюсь рядом, откидываю с твоего лба очередную седую прядь. Их снова стало больше, и не только в твоих волосах, знаешь ли. Ты всхрапываешь, со свистом, сдавленно, и веки со слипшимися ресницами дёргаются. Я снова вздыхаю, качаю головой, просто по привычке, поднимаюсь. Наклонившись, слегка похлопываю по спине, и меня не оставляет ощущение, что вот-вот, и сломаю твой выпирающий хребет. Ты дёргаешься, с трудом разлепляешь веки.

-Идём, давай,— осипшим голосом говорю я и протягиваю руку.

Ты, морщась от боли, садишься, с трудом втягивая воздух, и я не могу отвести взгляда от обтянутых почти прозрачной кожей рёбер, от прилипшего к позвоночнику живота. Я качаю головой, обхожу тебя, запускаю ладони подмышки и резко ставлю твоё почти невесомое тело на ноги. Конечно же, эти никчёмные палки тут же подкашиваются, и ты заваливаешься на меня с тихим стоном. Ничего-ничего, проходили уже. Я закидываю твою безвольную руку себе на плечи, пытаюсь придержать за бедро, точнее, то место, где оно обычно бывает у нормальных людей. Ты тихо стонешь, закатываешь глаза и тяжело дышишь, высунув изо рта кончик языка. Я глупо ухмыляюсь и медленно веду тебя к ванной комнате, делая вид, что всё нормально. Ты ступаешь неуверенно, осторожно, словно твои кости, каждую из которых сейчас, кажется, можно разглядеть, сделаны из хрусталя, и со всех возможных сил цепляешься мне за плечо. Я довожу тебя до точки назначения, распахиваю дверь, которую ещё недавно так несчадно захлопнул, и нас обволакивает ароматным паром. Я снова подавляю нахлынувший приступ тошноты, ты снова стонешь. Пробую воду. Остыла. Достаточно для того, чтобы погрузить в неё твое ледяное на ощупь тело, в котором, кажется, осталось столько же жизни, как в заспиртованной змее, стоящей на полке в кухне.

Помогаю тебе перекинуть ногу через край ванны, опускаю в неё тебя всего, осторожно придерживая подбородок. Ещё не хватало счастья, утонешь! Ты глубоко вдыхаешь, и в который раз стонешь, снова открывая глаза. Твои потрескавшиеся сухие губы слегка шевелятся. Я знаю, что это "спасибо", но только хмурюсь в ответ. Нашёл, за что благодарить.

Отпускаю твой треклятый подбородок, сажусь на край ванной. Так мы проводим в полном молчании около получаса: ты в воде, я рядом. Трястись ты прекращаешь почти моментально, и я прямо-таки вижу, как силы понемногу возвращаются к тебе. Наконец, встаю и ухожу на кухню. Как примерная домохозяйка, варю кофе, подмешивая в него то те, то другие травы. Кофе выйдет мерзким, я знаю, но иначе никак. Шлёпаю на тарелку слегка прожаренный кусок свинины, морщусь снова. Со скрипом открывается дверь, я не спеша оборачиваюсь, глядя исподлобья.

Ты стоишь на пороге, закутанный в полотенце, и смотришь на меня, одновременно виновато и с укором. Так только ты умеешь.

-Завтрак,— равнодушно смотрю на тебя, ставлю кофе и "завтрак" на стол. Ты молча делаешь пару неуверенных шагов, садишься на привычное место в углу у окна, тянешь к себе сначала тарелку, потом кружку с бурдой. Я отворачиваюсь, делая вид, что очень занят изучением заспиртованной змеи, и мне абсолютно нет дела до доносящегося сзади чавканья. Спустя несколько минут, оборачиваюсь. Конечно же, тарелка пуста, а твои губы слегка измазаны кровью. Ты тут же облизываешь их, ловя мой взгляд, и заливаешься краской, как же иначе? Я хмыкаю, сажусь напротив и принимаюсь за изучение вчерашнего "Пророка", который и так уже знаю наизусть.

Так мы и сидим: ты медленно пьёшь свою целебную бурду, я тупо пялюсь в строчки ничего для меня не значащих новостей. Отрываюсь, только когда ты робко прокашливаешься.

— Северус,— твой голос звучит тихо, но уже вполне уверено,— идём спать, а?

Я медленно опускаю газету на стол, смотрю прямо тебе в глаза. Ты снова способен улыбаться, и это значит, что всё прошло не так уж паршиво. Поначалу было значительно сложнее.

— Ну, идём,— пожимаю плечами я, и мы одновременно встаём со стульев. Я направляюсь к лестнице наверх, а ты, само собой, задерживаешься, чтобы вымыть посуду.

Твои руки жёсткие, огрубевшие. Но они знают моё тело, пожалуй, лучше, чем я сам. Ты целуешь меня с жадностью, подобной той, с которой ты ещё недавно поглощал свой "завтрак". Сил у тебя немного, но ты всегда готов потратить их на эти минуты, пока твой зверь ещё не полностью уснул. Ты пахнешь этими чёртовыми травами, только сейчас меня не тошнит от этого запаха. Твоя кожа бледная, прозрачная, а пальцы цепкие и дыхание сбивчивое. Я распластываю тебя на кровати, наваливаюсь сверху, слегка прикусываю плечо. Тут же на этом месте расползается багровый синяк, а ты кричишь, тихо, но так восторженно, что удержаться нет никакой возможности. Я делаю рывок, раздвигая ладонями твои тощие ягодицы, слегка помогаю себе рукой. По твоему телу прокатывается волна, ты резко выдыхаешь и, кажется, уже не можешь вдохнуть. Я двигаюсь медленно, входя всё глубже и глубже, ты выгибаешь шею, глухо рычишь. Потихоньку подбираешь под себя колени, приподнимая бёдра, я подаюсь назад и тут же снова вперёд, провожу рукой по костлявой спине. Ты трясёшь головой, стонешь в который уже раз, приподнимаешься на локтях. По-собачьи, значит? О, Мерлин, как это логично. Скольжу руками по твоему животу, внутренней стороне бёдер, ловлю в ладонь твои яйца, слегка сжимаю. Снова крики, и я тоже кричу, хотя толком не понимаю, с чего вдруг. Становится неописуемо жарко, я хватаю тебя за выпирающие кости, притягиваю к себе. Ты скулишь, рвёшь зубами подушку. Очередную подушку.

Ты сдаёшь назад, вынуждая меня сесть, и дальше продолжаешь сам, двигаясь быстро и неосторожно. Я слегка притормаживаю тебя, ты ловишь мою руку и кладёшь на свой член, намекаешь, что нужно слегка сжать пальцы. Я ухмыляюсь-будто я не знаю, что делать!— и быстро, уверенно скольжу ладонью от головки до самого основания, другой рукой притягивая тебя к себе за плечи.

Это продолжается недолго, ты слишком слаб для такого бурного секса. Твоё тело выгибается дугой, ты кричишь в голос, и по моей руке течёт густое горячее семя. Ты обмякаешь в моих руках, а я ещё несколько минут резко двигаю бёдрами, пока тело не сводит судорогой. Но крик, рвущийся из горла, я сдерживаю, довольствуясь сдавленным стоном. Можно ж и мне постонать, в конце концов.

Ты падаешь на кровать рядом со мной, я убираю со лба прилипшие к нему чёрные пряди.

— Северус,— шепчешь ты, и я, снова страдальчески закатывая глаза, тянусь к лежащей на прикроватной тумбочке волшебной палочке.

— Экскуро,— недовольно произношу, делая лёгкий пасс, и простыни снова становятся чистыми.

Ложусь рядом с тобой, засовывая палочку под подушку. Ты сонно тычешься носом мне в плечо.

— Северус, я же тысячу раз просил постелить у порога что-нибудь, обо что можно вытереть лапы,— бормочешь ты уже сквозь сон,— опять я весь ковёр изгадил.

Я не выдерживаю и спустя несколько секунд уже буквально сгибаюсь пополам от хохота.

— Да что тут смешного?— поднимаешь ты голову, смотришь на меня с досадой.

— Да ничего,— отвечаю, уверено укладывая твою всклокоченную голову на своё плечо,— спи давай, чистюля...

Ты бормочешь что-то ещё, но я уже не слушаю, ведь я тоже, знаешь ли, очень устал...