Сборник гетных драбблов

Ах, руки трясутся. Тебе так сильно хочется курить, что ты уже не в силах дотерпеть. А ведь осталось чуть-чуть – два этажа. Нет… Твои пальцы уже открывают пачку сигарет, она почти пуста, хоть и куплена вчера вечером. Закуривать нельзя, ни в коем случае, – школа полна учеников, а им нельзя подавать плохой пример. А сигарета уже во рту, один взмах палочкой и твой рот наполнится чарующим никотиновым дымом с приторными нотками вишни. Но ты бросила курить! Все стало налаживаться, сигареты тебе не нужны. Хотя кому какое дело? Тебе хочется, и плевать, что думают другие. Матери у тебя больше нет, значит, нет контроля – тебе можно делать все, что заблагорассудится. Братьям на тебя плевать – все они свили себе укромные гнездышки и уже не заботятся о тебе, не оберегают. Ты уже взрослая, Джиневра, решай сама свои проблемы. А проблем-то нет. Дни не отличаются друг от друга в своей серости, ни о каких проблемах речи даже не идет, жизнь пуста. Твой муж, некогда без остатка влюбленный в тебя, смешался с массой вечно усталых офисных работяг, возвращающихся с работы поздним вечером. А подруги? Одна, прибывая в вечном детстве, колесит по миру вместе со своей семьей, а другая слишком ответственна, чтобы даже пожаловаться на жизнь, на мужа, на работу.

Вот ты уже добежала до Астрономической башни, взмахнула палочкой и наконец-то вдохнула в изголодавшиеся легкие никотин. Медленным, изящным движением ты вынимаешь сигарету изо рта и, запрокидывая голову, выдыхаешь. Раствориться бы тебе, как этот табачный дым. У тебя уже давно непроходящая депрессия. Кризис среднего возраста, если можно так выразиться. Ты никому не нужна и тебя спасают только сигареты. Ты и сейчас уже готова признаться, что они – смысл твоей жизни. Именно поэтому ты здесь. Одна. На вершине Астрономической башни с сигаретой. Недавно твой муж не вытерпел и сказал, как бы в шутку: «Выбирай: или я, или эти твои сигареты». Ты сделала свой выбор.

Но почему ты именно здесь? Почему не пошла ни к братьям, ни к подругам? Почему именно Хогвартс? Просто именно здесь все начиналось, именно тут ты начала жить. Почему бы здесь и не умереть? Прыгнуть с башни с сигаретой в руке – красивый конец красивой, сложной жизни. Но ты ведь не сделаешь этого. В Хогвартс ты приехала, чтобы попрощаться с двумя младшими детьми, ведь твой младший сын учится на седьмом курсе, а дочь – на шестом. Оба гриффиндорцы. Как банально. Вся твоя геройская молодость уже закончилась, закончился квиддич, любовь тоже закончилась. Жизнь закончилась. В свои 40 ты ощущаешь себя старухой, хотя стареть, вроде, рановато.

– Уизли?

Старая фамилия режет уши. Как давно тебя так не называли, ты даже не сразу понимаешь, что обращаются к тебе. Но голос ты сразу узнала. Слишком едкий, слишком холодный, слишком Малфоевский. Ты заставляешь себя не оборачиваться, а просто бросаешь через плечо, старясь, чтобы голос не звучал удивленно:

– Чего тебе, Малфой?

Кого-кого, а его ты здесь увидеть не ожидала. Теперь в школе, конечно, разрешено навещать своих детей, но его сын уже не ребенок, и разве подтиранием соплей Малфоя-младшего не должна заниматься эта мышь Гринграсс (ну теперь уже Малфой)?

– Что ты тут делаешь?

– Не твое дело.

Ты отвечаешь в унисон своим мыслям и снова затягиваешься. Малфой стоит где-то справа, ты чувствуешь его присутствие, видишь его боковым зрением. Тоже курит. Ты чуть поворачиваешь голову, давая волю любопытству. Сколько вы не виделись? В твоих мыслях вертятся воспоминания, связанные с ним. Сначала ты была для него «Малявка Уизли», потом «Уизлетта», да и рядом вы стояли всего пару раз и почти всегда – в бою как враги. Он не сильно изменился, только складка между бровями отличала его от тогдашнего Малфоя, да еще щетина на лице. Ты заметила, что он тоже разглядывает тебя с какой-то странной ухмылкой.

– Это Поттер довел тебя до такого состояния?

– А что со мной не так?

Этот вопрос сорвался с твоих губ быстрее, чем ты могла бы подумать о том, что сказала. Ты-то привыкла лицезреть «новую» себя в зеркало, а для бывшего слизеринца необычно видеть сигарету в твоих дрожащих руках, не очень ухоженные ногти, потрескавшиеся губы, морщинистое лицо, тусклый взгляд, выцветшие волосы и хриплый голос.

– Ты постарела, – с неприкрытой усмешкой он говорит это тебе, глядя в глаза.

Ну какая же старость? Ты же еще вчера обнималась с мальчишками в коридорах школы, хамила братьям, ссорилась с мамой. Когда ты успела состариться, ведь 40 – не возраст! Жизнь только начинается. И нужно суметь ее правильно начать, второго шанса не будет!

– Я как раз собираюсь начать все с чистого листа. Ты поможешь мне, Малфой?

Ты получаешь в ответ удивленный кивок и рассеянную улыбку. Похоже, не только ты решила начать новую жизнь.

На улице уже стемнело, но в гриффиндорской гостиной было светло и многолюдно – многие делали домашние задания. Гермиона, например, перечитывала конспект по Истории магии, Рон обнимался с Лавандой, а Гарри листал свой любимый «Расширенный курс зельеварения».

– Опять ты с этой книгой! Прекрати ее читать, в ней нет ничего полезного, — проворчала Гермиона.

– Как это нет? Без нее я ничегошеньки не добился бы в зельеварении! А сколько здесь полезных заклятий – ты только посмотри! – он протянул книгу подруге.

Гермиона попыталась выхватить томик из рук Гарри, но он понял, что если девушка завладеет книгой – ему ее не видать. Они перетягивали учебник, как дети в яслях игрушку, не желая уступать, пока кто-то, только что вошедший в гостиную, не окликнул Поттера. Тот, сразу узнав голос Джинни, резко обернулся и ослабил руки, и книга с грохотом повалилась на пол. Казалось, Гарри этого даже не заметил, все его внимание было устремлено на юную Уизли, которая, подмигнув ему, подошла к Гермионе, успевшей поднять учебник.

– Ой, что это?

Джинни подняла с пола старенький, пожелтевший листок бумаги, на котором было что-то написано почерком, явно принадлежащим хозяину учебника, а именно – загадочному Принцу-Полукровке. Девушка начала читать вслух:

– Твой голос тихий мне приятен,

Твоей улыбкой одержим

.Я столько лет был глупо жаден –

Я называл тебя своим.

С тобой мы много лет знакомы,

Но сколько помню я себя,

Тобой я тихо восхищаюсь,

Теперь же знаю – не моя.

Ты далеко за горизонтом,

А я остался там, где был.

И это чувство непривычно,

Ведь близ тебя всю жизнь я жил.

Тебя, прекрасной, недостоин.

Прощенья нет моей вине.

Нужна ты мне, тобою болен,

Ты снишься часто мне во сне.

Там пальцами касался кожи,

Губами губы ощущал,

Лицом всем в гриву зарывался,

С тобою под луной лежал.

Молить хочу я о прощенье,

Готов я ноги целовать,

Ты для меня поистине священна,

Мой Рыжий Ангел, так тебя звать.

Джинни читала и лицо ее озаряла такая нежная улыбка, что у Гарри защемило сердце. Как же ему хотелось, чтобы с такой улыбкой она смотрела на него!

– Гарри, это твои стихи? – тихо прошептала Джинни, не отрываясь от клочка бумаги.

Вопрос удивил Поттера, чего-чего, а его он не ожидал, поэтому ответил правду:– Нет, конечно! Я не пишу стихов. А этот листок выпал из старого учебника по зельям.

Уизли явно расстроилась, хотя Гарри не мог понять, в чем же причина. Когда она удалилась в спальню, Поттер обратился к Гермионе:

– Что это с ней?

– Гарри, ты иногда хуже Рона, — ответила она, не отрываясь от домашней работы, — Она увидела, как листок падает из твоего учебника и решила, что это твои стихи. А слова "Мой Рыжий Ангел" однозначно говорят, что это стихотворение для нее.

– То есть она думала, что я пишу для нее стихи? Но почему?

– Думай, Гарри, думай.

Нет ничего хорошего в зиме, честно. Когда ледяной ветер рвет в клочья иллюзию тепла, создаваемую энным количеством одежды, нет ничего хорошего. И пусть дома теплее, как кажется, но из-за внутреннего душевного холода это незаметно. Давно стемнело, но женщине не хочется включать свет, и его отсутствие способствует узлу одиночества. Вот так сидеть по-турецки и невидящим взглядом смотреть на суп, меланхолично крутящийся в микроволновой печи. Скоро муж вернется с работы, он – шериф небольшого полицейского участка, голодный, уставший, замерший во вьюгу. Единственный сын гостит у матери мужа, поэтому в доме до крайности тоскливо.

– Чжоу, я дома! – слышится из прихожей голос мужа.

– Как прошел день? – дежурный вопрос задается с нотками заботы, когда жена помогает мужу раздеться, и они вместе идут ужинать.

Это что-то вроде традиции – как бы поздно муж не приходил, жена не сядет ужинать без него. Такой своеобразный ритуал верности – она верная, ждет отца своего ребенка не приступая к еде, а он – верный, не ходит налево, зная, что жена не может без него взять и крошки в рот. Была ли между ними сильная любовь? Ничуть. Семья должна строиться не на любви, а на уважении. Чжоу искала себе мужа, который бы не связывал ее с прошлой жизнью, и Дадли Дурсль подходил для нее, как никто другой. Они сели за стол, и муж, как ни в чем не бывало, сказал:

– Почему ты никогда не говорила мне, что ты волшебница? Я, вообще-то твой муж, имею право знать?

Ложка выпала из рук бывшей Чанг и плюхнулась в суп.

– Ты знаешь о магии? Но, но… Ты же маггл! И родители вон – магглы, ты не должен…

– А ты считаешь, что все неволшебники ни сном, ни духом? – Дадли ел совершенно спокойно, будто они обсуждали погоду, – Так почему ты мне не сказала? Не доверяешь?

– Доверяю, конечно, доверяю! Просто я отказалась от прошлой жизни после войны. Я сейчас и простого Люмоса не сделаю без тренировки.

– После какой войны? Вашей? С темным волшебником, который убивал людей направо и налево? Который натравливал на людей дементоров? – на последнем слове муж вздрогнул и мотнул головой.

– Ты и про дементоров знаешь?

– Один напал на меня, когда мне было 15.

– Но магглы же их не видят!

– Дементорам это не мешает.

– Но как же ты выжил? Как сохранил душу?

– Меня спас мой кузен, – с благодарностью в голосе пояснил Дадли, – Он – настоящий волшебник, даже в школе какой-то специальной учился.

– В Хогвартсе? Я тоже там училась! А как зовут твоего кузена, может, я его знаю?

– Гарри Поттер.

Изначально Чжоу вышла за Дадли потому, что он был совершенно не похож на то, что было в прошлом. Дурсль был крупным, неповоротливым, светловолосым и сероглазым, а главное – он был типичным магглом, который не мог напомнить о былых ошибках. Оказывается, мог.

– Так ты знаешь его? – нарушил затянувшееся молчание Дурсль.

– Знаю. Даже слишком хорошо.

А зима бушевала.

Метель стонала и выла, разрывая, комкая тревожную тишину. Ветер заглушал даже бормотания за стенкой, хотя пожилая женщина, сидящая в стареньком, потрепанном кресле, вслушивалась в них, стараясь ничего не упустить. Ее дочери плохо, а она ничем не может помочь. А что может быть хуже для матери, чем бездействие?

А непогода разбушевалась не на шутку, и из-за хриплого плача стихии женщина не услышала, как дверь отворилась, и в темную гостиную вошел мужчина. Его рано поседевшие волосы намокли от снега, а мелкие, подтаявшие капельки скатывались по щекам. Снежинки или слезы?

— Пошел прочь! – устало, но твердо бросила женщина, не смотря в его строну.

— Андромеда, ты даже не убедишься, что это я? – проигнорировав выпад, спросил мужчина.

— Уходи. Тебе все равно нечего делать здесь.

— Мне нужно увидеть Дору!

Мужчина сжал кулаки и двинулся в комнату, на которую украдкой косилась пожилая женщина. Она, вопреки словам, не стала останавливать гостя, а тихонько двинулась за ним. Просторную спальню, в которую они вошли, освещал огарок свечи, стоящий на тумбе у кровати; тяжелые, габардиновые шторы сиреневого цвета были наглухо задвинуты, будто защищая больную на постели от звуков метели.

Мужчина сразу же бросился к Доре, падая на колени возле ее кровати и крепко сжимая холодную руку.

— Римус, — едва слышно сорвалось с губ больной.

— Она что, в сознании? – шепотом спросил Люпин.

— Нет, она в бреду. Каждую ночь зовет тебя.

Лицо Римуса исказилось такой уже привычной гримасой боли, а пальцы вцепились в руку жены еще крепче. Он целовал костяшки ее пальцев, чуть прикусывая их, и шептал что-то неразборчивое, быть может «Прости меня» или «Я больше никогда тебя не оставлю». Он плакал. Беззвучно и не замечая своих слез, скатывающихся с лица и падающих на ее руку. Левая рука Люпина коснулась живота жены, и он тихо, срывающимся голосом спросил у тещи:

— А с ребенком что?

— С ребенком все в порядке, вирус не затронул плод. А вот она еле держится,— так же тихо ответила Андромеда, — Если бы не война, мы давно обратились в Мунго, но сейчас это бесполезно.

Она говорила это будто бы спокойно, но Римус понимал, что творится у нее на душе. Как он мог оставить их? Они – его семья. Они – то, чего не хватало ему столько лет. Прав Гарри, он настоящий трус. Испугался ответственности за других, ведь за себя отвечать не так страшно, как за женщину, которая младше почти на десять лет, и за то чудо, растущее в ней сейчас. Как он мог?

— Римус, спасибо, что приходишь, — почти не разнимая губ, сказала Нимфадора, — Я не хочу просыпаться, зная, что снова увижу тебя во сне…

— Я здесь, я с тобой, и я никогда и никуда не уйду, слышишь? Никогда и никуда! Ты вылечишься, война закончится, и мы будем вместе с нашим ребенком. Всегда вместе, слышишь?

Сколько боли было в этих словах! Андромеда, стоявшая на пороге комнаты, осела на пол, не скрывая плача. Римус гладил жену по лицу, целовал покрытый испариной лоб, стараясь каждым нежным касанием показать, что он рядом.

Нимфадора открыла глаза.