Три слизеринца, два гриффиндорца и один слишком любопытный патологоанатом

29 апреля 1998

— Ты уверен во всём этом?

— То, что я до сих пор жив, должно было убедить тебя: я знаю, что делаю.

— Не злись. Изменения предстоят кардинальные. И возврата назад не будет.

— В этом и весь смысл. … Итак, ты составил завещание так, как мы договаривались? Зелье даст нам не более трёх недель.

— Да, бумаги у гоблинов, — усмешка. — У нас же всегда так: на мне бумаги, на тебе зелья.

— Меня беспокоит твой...

— Мой кто, Северус? Я тебе уже много раз говорил, что ваши представления друг о друге немного устарели. Здесь точно не будет сюрпризов. Меня больше беспокоит твоя судьба в эти недели.

— Право, не стоит. Я учёл возможные осложнения.

— Значит, через два дня?

— Да, Люциус, два дня.

* * *

Sting “Why should I cry for you”

Это было летом. Сириус потом часто вспоминал тот день 6 июля 1997 года. День, когда он снова оказался дома и не почувствовал ничего, кроме разочарования.

Конечно, они вернулись в Англию.

Разумеется, ступив на лондонскую землю два месяца назад, они больше не виделись.

Естественно, сначала его завертело в вихре чужой радости по случаю чудесного спасения из «плена».

Совсем неудивительно, что все были счастливы. Гарри был счастлив.

А он стал эгоистом. Ему больше не хватало чужого счастья. Ему хотелось своего.

Что же это: дурное влияние, какое-нибудь заклинание принуждения или это поганая кровь Блэков всё же взяла своё? Об этом он начал думать на второй месяц.

В первый месяц Сириус улыбался Гарри, улыбался Ремусу и Молли, смеялся вместе с близнецами. Но никому не рассказал, где провёл свои девять дней заточения. Он описал безымянный подвал, блокирующий магию, и кое-что рассказал о Малфое-старшем. Например, о нежелании Люциуса приводить сына на службу Волдеморту и клеймить его знаком мрака, вследствие чего блондинистая семейка и угодила в опалу при дворе Тёмного лорда. Вряд ли кто-то ему поверил. Разве что Снейп.

А в сентябре Гарри уехал в Хогвартс на свой последний курс.

И снова один. Один в покрытом плесенью доме на серой площади. Орденцы настоятельно просили не выходить на улицу без крайней необходимости.

И снова эта клетка для души. Все цвета вокруг сделались серо-болотными. Как в Азкабане.

И рыба с жареным картофелем, которую готовил Кикимер, больше напоминала безвкусную кашу. Он сидел за столом, придавленный молчанием стен, смотрел в тарелку с бесцветной рыбой. И это было точь-в-точь как те двенадцать лет в тюрьме на острове. Океан тишины, сквозь который он тянет свою лямку, понукаемый тёмными стражами.

Любил ли он когда-нибудь?

Он знает, что такое дружба. Совместные шалости, совместная война, безоговорочная вера в чужое плечо. Джеймс и Ремус.

Он даже знает, что такое семья. У него ведь был брат. А теперь есть крестник, который любит его даже не просто так, а вопреки. Вопреки двенадцатилетнему отсутствию, вопреки идиотскому безрассудству (чуть не погубившему всех тогда в Министерстве), вопреки общественному мнению. Гарри для него стал чем-то незыблемым, живым напоминанием о рано ушедшем друге и надеждой на будущее. Только это будущее Гарри, а не его.

А любовь? Любил ли он? Нет, не успел. В быстротечной юности не нашлось никого, кто подарил бы ощущение полёта, захлёстывающей с головой неги и непрекращающегося фейерверка одновременно, приправленного острым плотским желанием. Было либо желание потрахаться, либо радость полёта. А вот чтобы всё, сразу и в одном человеке – такого не было.

Были девчонки-сокурсницы. Удовлетворение на одну ночь. Ни к одной из них больше не хотелось вернуться.

Были парни-сокурсники. Не всегда было даже удовлетворение.

А потом был Азкабан.

А потом – два года в бегах. Временные пристанища, крысы, сквозняки.

А потом – год почти полного заточения в этом доме.

А потом – ещё один год. Отвратительные заседания в Министерстве, где он пытался перед кем-то обелить собственное имя. Выматывающие облавы с орденцами – крысы, сквозняки, холод.

Вот они четыре года. А где же жизнь? Сейчас большинство боролось со смертью. Не-смерть. Его существование последние шестнадцать лет – это не-смерть. Иллюзия будущей жизни.

Так, когда же будет жизнь? В октябре Сириус ответил своему поблекшему отражению в зеркале: «А ты и жил, старина. Девять дней в Сиене. В те девять дней, проведённые с ним».

Иногда во сне он видел его лицо и его волосы.

Что бы это значило? Наверное, такая вот первая любовь или первая страсть. Странное признание для сорокалетнего мага с сединой в волосах.

«Похоже, я всё-таки полюбил тебя…»

А настоящая ли она была, эта любовь? – следующий мучительный вопрос, ответ на который не найдёшь в библиотеке.

Как-то Сириус выбрался на улицу, обернувшись псом. Он бежал по холодным лужам, наслаждаясь шумом и дымом Лондона. На одном из перекрёстков что-то заставило его замереть. Запах. Тонкой струйкой в воздухе тёк запах мускатного ореха и гвоздики. Запах, который он узнал бы из тысячи – запах Малфоя.

Чёрный пёс смешно тявкнул и кинулся куда-то в самую гущу толпы.

Сириус на миг даже увидел белые волосы, аккуратно стянутые в хвост. И аромат стал ярче. Но в этот момент случайный прохожий пихнул его под живот так, что на миг пришлось зажмуриться. А следующая минута была потрачена на то, чтобы облаять неуклюжего человека. Белые волосы исчезли, а воздух снова пах только гарью и мокрой одеждой чужих людей. И захотелось завыть от потери.

Блэк забежал в неосвещённый проулок и перекинулся. Прислонившись к стене спиной и подставляя лицо ноябрьской измороси, он понял: «Эта любовь не просто была, она и сейчас есть. Настоящая. Реальная. Живая собачья любовь».

Тем вечером Сириус совершил неожиданный поступок. Он написал письмо Малфою. А тот ответил. А в начале декабря, когда даже Кикимера было не дозваться из-за рёва метущего снега, Люциус пришёл в дом на Гриммо и спросил:

— Захочешь ли ты исчезнуть для всех, кроме меня? Исчезнуть со мной? Только если ты ответишь «да», назад уже не вернёшься, — Малфой как-то тревожно смотрел на него, словно всё уже было решено, и он шёл на плаху.

— О чём ты говоришь? О побеге? Я уже был в бегах. Не мальчик уже, чтобы бегать.

— Постой, не горячись, Блэки. Я расскажу тебе кое-что. Учти, если об этом узнает хоть один человек, портрет или эльф, ты меня больше не увидишь. Останешься здесь, в своей кунсткамере, с моим фамильным проклятием наперевес.

Блэк снова почуял, как когда-то, что Малфой серьёзен.

— Рассказывай, Люциус. Я никому не сказал об Италии, все считают меня гордым узником-героем. Зачем разрушать иллюзию? Я не собираюсь кричать о твоих намерениях. Если ты, конечно, не собираешься причинить вред моей семье и друзьям.

— Ваше гриффиндорское благородство уже навязло на зубах. Я говорю с тобой только потому, что считаю это удобным для себя…

Когда почти под утро Люциус покинул блэковский особняк, оставив Сириуса в согретой их телами постели, последний получил ответы на многие незаданные, но мечущиеся в мозгу вопросы.

Он пойдёт туда, куда его зовут. Но с одним условием.

И Малфой это условие обязательно примет, потому что он тоже получил эту зависимость, потому что и он теперь любит. По-своему, но любит. В малфоевском лексиконе это называлось «удобно», «нравишься» и «соответствуешь».

Благо, время ещё есть. Ещё полгода. Он успеет всё подготовить.

* * *

Ежедневный пророк от 4 мая 1998

Вчера, 3 мая 1998 года, на 42-м году жизни в своём родовом мэноре скончался доверенный советник Министра магии на протяжении двух последних лет, тринадцатый лорд Люциус Абракас Малфой.

Причиной смерти стало неизвестное тёмное проклятие, наложенное одним из Пожирателей смерти, скрывшихся после Финальной Битвы.

По информации из достоверных источников, Люциус Малфой, сам являвшийся Пожирателем смерти, продолжительное время предоставлял Министерству магии и силам сопротивления ценные сведения о деятельности Того-кого-не-надо-вспоминать и его приспешников. Ожидается, что посмертный оправдательный приговор будет вынесен на ближайшем заседании Визенгамота. Жена и сын покойного, Драко Люциус Малфой (наследующий титул), от комментариев воздержались.

Как стало известно редакции, погребён покойный будет во Франции, на фамильном кладбище французской ветви семьи Малфой.