В преддверии Рождества в лондонском парке имени Святого Джеймса не очень много людей. Только влюблённые парочки прогуливаются вдоль покрытого тонкой ледяной коркой озерца, а еще встречаются одинокие, из тех, что сбегали из собственных домов, когда на них начинали давить стены.
— Вы могли быть моей матерью, — говорит Роза задумчиво, опираясь локтем на поручень моста и глядя куда-то вниз, на замерзшую воду. Её рыжие волосы непослушными пушистыми кудрями лежат на её плечах, припорошенные первым снегом.
— Чушь, — фыркает Лаванда. Она наматывает на указательный палец кисточку своего цветастого шарфа, в её голосе — насмешка, а в глазах — сожаление. — У нас с твоим отцом не могла бы получиться именно ты.
— Я не могла не родиться, — качает головой Роза. — Вы или моя мама — не важно. У вас могла родиться только я.
Роза говорит уверенно, и Лаванда просто пожимает плечами, не находясь с ответом. В глубине души ей бы очень хотелось, чтобы это было правдой, но она не лезет в эти задворки собственных чувств, на это ей не хватит ни смелости, ни внутренних сил, которых совсем не осталось.
У Лаванды ничего нет. Всё, что у неё было, забрали война, Грейбек, Грейнджер, случай, судьба. Лаванда привыкла обвинять, иногда ей кажется, что это всё, что она действительно умеет делать.
— Ты самонадеянная, — говорит Лаванда. — Как твоя мать.
Роза ухмыляется и смотрит куда-то вдаль.
У Лаванды ничего нет, никого и ничего, кроме этой девчонки, которую она однажды встретила здесь же, на мосту, куда часто приходила, сбегая из клетки своей серой квартиры. Тогда эта девчонка просто подошла к ней, нагло наплевав на личное пространство, тряхнула своими рыжими волосами и спросила, чуть склонив голову к плечу:
— Как вы думаете, что такое гордость?
Лаванда тогда лишь взглянула на неё удивленно, узнавая в девчонке ненавистные когда-то черты. Грейнджер, от макушки до кончиков пальцев — Грейнджер. Не Уизли, нет. Грейнджер. Рыжая, худая, вся обсыпанная веснушками, голубоглазая Грейнджер.
Узнала, но вдруг поняла, что не испытывает ни ожидаемой ненависти, ни раздражения. Только усталость, которая вдруг навалилась на плечи с такой страшной силой, что Лаванда даже покачнулась.
— А честь? — девчонка никуда не уходила, только смотрела как-то странно, словно видела, что творилось у Лаванды в душе.
Ветер трепал русые волосы, гладил холодными порывами белесые шрамы. Лаванда давно прекратила тщетные попытки замазать их гримом. Всё равно, ведь душу искалеченную не замазать. А лицо — всего лишь лицо, кусок испорченной обертки, изрезанной острыми когтями.
— Гордость — это самоуважение, — сказала девчонка. — Я так думаю. Я спросила однажды у друзей, что это. Кто-то ответил, что это что-то вроде чести. Кто-то сказал, что это синоним слова «гордыня». А я не согласна с такими определениями. А вы? Как вы думаете, чем честь отличается от гордости?
— Не знаю, — хрипло ответила тогда Лаванда. И замерла, услышав то, как звучал её голос. Она просто отвыкла говорить вслух, ведя беседы в своей голове. — А что думаешь ты?
Как там писали в «Ежедневном Пророке»? Грейнджер и Рон назвали дочь Розой. Лаванда помнила ту заметку, потому что несколько дней ставила прямо на неё горячую чашку с кофе, оставляя на бумаге грязные разводы.
— Я думаю, что различие в том, на что эти чувства направлены. Честь — это оценка извне, это то, на что люди дают установку... А гордость — это то, что внутри вас. Ваша самооценка.
— Бесполезные рассуждения, — ответила Лаванда тогда. — Каким бы словом ты не назвал чувство, о природе его ты всё равно ничего не узнаешь. Всего лишь пустые разговоры, напрасная трата слов и времени.
— Вы так думаете? — глаза Розы сверкнули. Может быть, это был всего лишь отблеск зажигавшихся фонарей.
— Да, — сухо ответила Лаванда и отвернулась.
— А я считаю, что иногда нужно подбирать нужные слова, чтобы разобраться с тем, что творится внутри, — сказала Роза и ушла.
А через несколько дней они вновь столкнулись на том же месте.
— Разве ты не должна быть в школе? — спросила тогда Лаванда вместо приветствия.
— Сейчас каникулы, — беззаботно ответила Роза и вытащила из кармана голубые перчатки. — Скоро ведь Рождество. Семейный праздник.
— Почему же ты здесь? — Лаванда взглянула на Розу, пытаясь понять, сколько же ей лет. Четырнадцать? Пятнадцать?
— Пятнадцать, — усмехнулась Роза. — В этом году буду получать своих СОВ.
— Как быстро летит время, — только и сказала Лаванда.
Снег падает медленно, кружась в странном порывистом танце. Снежинки совсем мелкие и быстро тают на ладони.
— Ты самонадеянная, — говорит Лаванда. И добавляет зачем-то: — Как твоя мать.
Роза ухмыляется:
— А вы ведь говорили, что слова бесполезны...
Снежинки кружатся вокруг них, где-то из парка доносится пение и звон колокольчиков. Лаванда улыбается, потому что уже Сочельник, потому что скоро наступит Рождество, потому что идёт снег, потому что ветер треплет волосы и потому что она не одна.
Лаванда смотрит на Розу с какой-то материнской гордостью в глазах, и ей кажется, что, будь всё так, как она когда-то мечтала, свершись всё иначе — Роза была бы её дочерью.
— Почему же ты здесь? — спрашивает Лаванда тихо, повторяя свой вопрос, на который так и не получила ответа.
— Скоро Рождество. А вам нужна семья, — немного помедлив, отвечает Роза. — В конце концов, вы могли бы мне ею быть. В какой-нибудь параллельной реальности.
И словно луч солнца вдруг пробился сквозь снеговые тучи, согрев душу Лаванды за один только миг. Она вдруг почувствовала, что она действительно не одна и вдруг поверила, что всё так, как она когда-то представляла. И эта рыжая худая девочка перестала быть похожей на Грейнджер. Только Рон, только его черты. И не было никаких шрамов на лице, не было войны и безумного оборотня... И вдруг всё тело её стало легким и от этого у Лаванды перехватило дыхание.
— Мне так жаль, — шепчет Роза. — Так жаль.
По веснушчатым щекам её катятся слёзы.
Лаванда смотрит на неё, не понимая, что происходит, а затем вдруг вспоминает. Порывы ветра треплют волосы Лаванды, но она ничего не чувствует. Школьная мантия разорвана на плече, а все колени сбиты до крови. Лаванда поднимает палочку и выкрикивает какое-то заклинание, срываясь на хрип, но промахивается. И падает, падает... И серая тень, огромная и смазанная, вдруг накрывает её, а острые когти-пальцы рвут на ней одежду и кожу.
Она просыпается на заднем дворе Хогвартса. Среди десятка безжизненных тел, которые казались восковыми. Просыпается и кричит отчаянно, напуганная таким соседством.
И затем что-то происходит. Что-то, чего она вспомнить не может...
Лаванда стоит на пороге родительского дома, но не может войти. Не хочет, чтобы родители видели её раны. Не хочет причинять им боль своим присутствием. Она остается у Парвати, в её лондонской квартире. Швыряет тарелки о стену, разбивает зеркала, когда натыкается взглядом на свое отражение.
Месяц, два, три. Затем понемногу затихает.
Чашка выскальзывает из пальцев, когда она видит заметку о свадьбе Рона и Грейнджер. Смотрит на своё изорванное лицо в отражении кофейной лужи. Забивается в угол и кричит так, что срывается голос.
А затем смиряется.
Перегорает.
Выбирается из квартиры.
В этом парке она иногда гуляла с Парвати, когда гостила у неё. В этом парке она однажды сказала своей лучшей подруге, что мечтает, что у них с Роном однажды будет дочь.
Воспоминания мельтешат у Лаванды перед глазами. Она плачет и зовет кого-то на помощь, пошатываясь, поднимается. Вокруг неё — мертвые тела. Колин Криви, бледный и напуганный, лежит, сложив руки на животе. В стороне от него — Фред Уизли, бессмысленный и мёртвый. У Лаванды перехватывает дух от ужаса. Неподалеку — Ремус Люпин, бывший учитель, и какая-то молодая женщина с серыми волосами — наверное, его жена. Лаванда оглядывается и открывает рот в беззвучном крике. На мощеном полу лежит она.
* * *
Роза, остановившись у двери в кухню, затаив дыхание, слушала разговор родителей с какой-то их знакомой. Отец сидел, обхватив голову руками, за столом. Мама стояла у окна, а её плечи легонько дрожали. Она плакала.
— Я так больше не могу, — шептала какая-то женщина сквозь слёзы. — Я уехала, оставила эту квартиру, чтобы дать ей возможность со всем разобраться, но ничего не изменилось. Она не понимает, что должна уйти. Я...
— Парвати, но что мы можем сделать, — спросил Рон хрипло. — Я ведь даже больше не аврор, да и не имеют сотрудники Аврората таких навыков...
— Навыков? — женщина подняла голову и взглянула на Рона. — Навыков? Она ведь из-за тебя...
Отец потёр виски.
— Парвати, я... Я понимаю тебя, но и ты меня пойми. Прошло столько лет, что я смогу сделать? Может быть, тебе стоит обратиться в Отдел тайн, я могу договориться, Парвати, я... У Гарри наверняка там есть свои люди, и они смогут помочь тебе...
— Мне? — Парвати поднялась. — Мне помощь не нужна, Уизли. Это ей нужна помощь, но ты, очевидно, как был бесчувственной скотиной, так ею и остался, и оттого просто не в состоянии понять...
Она вылетела из кухни, даже не взглянув на Розу.
— Парвати! — позвал Рон, но женщина лишь схватила с вешалки свою мантию и выскочила на улицу, яростно хлопнув дверью.
Когда Роза, пройдя несколько улиц, наткнулась на неё, плачущую, ей больше ничего не оставалось, как спросить:
— А я могу чем-то вам помочь?
* * *
Роза стоит на мосту, обняв себя за плечи руками. Она сделала всё, что могла, чтобы дать мёртвой девочке то, чего та никогда не имела. Хоть на один краткий миг.
Потому что иногда всё, чего ты только можешь желать, спрятано от тебя за семью печатями. И это мучит тебя, грызет, притягивает твои мысли. То, чего у тебя никогда не было и не будет... И если кто-то, вдруг исполнившись жалости или любви, позволит тебе почувствовать то, чего ты ранее никогда не испытывал, это позволит тебе идти дальше.
Vova
