Мечты

— Грёбаный же ты засранец, — говорит Альбус. Говорит и бьёт кулаком по столу. В комнате стоит аромат сирени и чего-то ещё, приторно сладкого и вызывающего рвотные позывы.

Я тяжело вздыхаю и пожимаю плечами. И смотрю в окно, где майское, совершенно не по-британски жаркое солнце заливает верхушки деревьев в Запретном лесу.

Ал пялится на меня и облизывает пересохшие губы.

Этим маем у всех пересыхают губы. У всех намокают рубашки на спине от выступающего мелкими каплями пота, все стирают влагу со лбов и клянут погоду. Этим маем мир, кажется, окончательно сходит с ума — те его остатки, что каким-то образом оказались нормальными после воин и прочих апокалипсисов местного масштаба. Этим маем всё как-то неправильно.

Именно поэтому я спрашиваю у своего брата, не встречается ли он со Скорпиусом Малфоем. А потом, пока он ловит ртом воздух, мечтая выдавить из себя хоть что-то членораздельное, смущённо выпаливаю, что это нормально и я бы понял. А потом он говорит:

— Грёбаный же ты засранец, как ты мог вообще такое подумать.

Я тереблю край выпущенной из-за пояса брюк рубашки, чтобы хоть чем-то занять руки. И отвечаю:

— Брось, это просто мысли. Пришло в голову. Ляпнул, не подумав.

Ал коротко, почти незаметно кивает и отводит взгляд.

— Ясно, — говорит. — Думай в следующий раз.

В комнате стоит аромат сирени, а я глупо говорю:

— Ну ладно, я пошёл.

И действительно выхожу, стараясь не встречаться с братом взглядом. Закрываю за собой дверь, оставляя его сидеть и читать свои заумные книжки, и прислоняюсь к стене. Прикрываю глаза и стараюсь думать о чём-то отвлечённом. Мимо кто-то проходит, здоровается и хлопает по плечу, а я так и не открываю глаза и безуспешно стараюсь натянуть улыбку на лицо.

Я действительно грёбаный засранец. Проецировать собственные похабные мысли на брата — это верх глупости. Верх эгоизма, верх идиотизма, верх ещё чего-нибудь, абсолютно ужасного и неприемлемого.

Альбус хороший парень, он встречается с девчонками и хочет стать адвокатом. Любит Историю Магии с заунывным профессором Бинсом, потому что в детстве слишком перечитал маггловских рыцарских романов и теперь мечтает понять первопричины всего сущего. Альбус — да, что скрывать — слегка заумный и немного сумасшедший, хотя кого из нас нельзя назвать сумасшедшим.

И Альбус просто не может встречаться со Скорпиусом Малфоем.

Это всё жара, думаю я. Это всё жара — слишком сильно влияет на людей, все с ума посходили.

Я отлепляюсь от стены и иду в гостиную.

Время стоит сумасшедшее, и дело не только в жарких днях и душных вечерах. Дело в людях — в студентах и в потакающих им учителях. Невозможно не потакать, мы ведь дети героев, и дома у нас было то же. Иногда мне кажется, что весь мир поставил перед собой цель отблагодарить нас за то, чего мы не совершали. Мы слишком долгожданны, мы те, которые могли не появиться вовсе, но большинство из нас даже не знает, чем заслужили свою славу наши родители.

Не в нашей семье, конечно. Мы с детства в курсе, какую роль сыграли родители, дяди и тёти, что сделали бабушки и дедушки.

Было бы глупо не знать этого всего на самом деле.

Здесь, в Хогвартсе, нам многое сходит с рук. Альбус — староста. Он носит из Хогсмида сливочное пиво и огневиски. А ещё сигареты — среди студентов слишком много полукровок и детей из семей магглов. Все знают о том, что делает Альбус, даже преподавателям в руки попадали прайсы его подпольного магазина, но все молчат. Почему? Потому что это сын Гарри Поттера.

Я захожу в Большой Зал и успеваю на конец субботнего ужина. Вижу Розу и сажусь за стол Рэйвенкло. Здесь не важно, за каким столом сидишь и на каком факультете учишься. С тех пор, как Слизерин несколько лет подряд набирал не больше, чем по паре-тройке студентов, все межфакультетские соревнования практически сошли на нет. Кроме квиддича, разве что. Роза кивает мне, двигает в мою сторону тарелку с жареной картошкой и возвращается к книге, а я вдруг выхватываю из-за чужих макушек светлые волосы Скорпиуса Малфоя и пялюсь на них, как дурак. Он, в конце концов, замечает это и тоже смотрит. И приподняв левую бровь, как бы спрашивает, что случилось. Я пожимаю плечами и отворачиваюсь. И знаю, что ночью мне опять будут сниться кошмары.

Кошмары преследуют меня постоянно. Странные, непонятные, ужасные по своей сути.

Бледная кожа, тихие стоны и приоткрытые губы, смятые простыни и прикрытые глаза. Непристойности, вспоминая о которых, я неизбежно краснею.

В конце концов, мой вопрос к Альбусу не был вызван только простыми умозаключениями. У него были вполне обоснованные причины, от которых почти каждое утро мне хочется лезть на стену от стыда.

Ещё иногда я задумываюсь, что мне нужен маггловский психиатр. Папа рассказывал, что тётя посещала таких после войны. Говорят, ей помогло, и мне тоже надо, чтобы помогло. Потому что…

Мерлин, видеть во сне лучшего друга своего брата, раздетого и стонущего в экстазе, — это точно какое-то неизвестное науке заболевание.

*

Вечера душные и тухлые, и мы тоже такие же. Мы запотеваем, потому что внутри у нас собачий холод. Мы все какие-то потухшие и тухлые. Мы символ того, что в мире всё хорошо. И от осознания этого каждому хочется по меньшей мере сверзнуться с Астрономической башни или утопиться в озере, чтобы кальмар глодал наши кости и хрустел хрящиками.

Когда-нибудь пройдёт время и я, убелённый сединами, скажу: «Моё детство пошло коту под хвост». Я могу сказать это и сейчас, вот только никто не поверит. Не поверит даже сидящий напротив Альбус, пересчитывающий галлеоны и обсасывающий фильтр Мальборо. Он не поверит, потому что ему плевать. Может быть — когда пройдёт время, да — он тоже скажет что-то такое же пафосное. Про загубленное детство и слишком быстро наступившую молодость. Тогда мы соберём свои пожитки, закинем в рюкзаки волшебные палочки и ломанёмся в Новую Зеландию. Просто потому что там красиво. Он и я. Два брата.

— Двадцать пять галеонов и три кната, — говорит Альбус. — Неплохо.

Он прячет деньги в карман и подкуривает, наконец, сигарету. Дым облаками вылетает в окно, как будто тоже стремится вырваться и поскорее раствориться в воздухе.

— Ненавижу жару, — говорю я. — Интересно, в Новой Зеландии климат лучше?

— Спроси у Скорпиуса, он там был.

Конечно же, я никогда не спрошу.

*

Пальцы его заляпаны чернилами, он постоянно потирает ими друг о дружку, как будто собирается щёлкать, да так и не решается. Нас разделяет стол, какой-то дурацкий стол, это ни разу не преграда, особенно для моих постыдных мыслей. Мне кажется, что мысли просачиваются тонкими белыми нитями, будто из мыслеслива, и Скорпиус вот-вот сможет поймать их и увидеть всё. И иногда я даже замечаю за собой, что мне этого хочется: чтобы он увидел, понял, покраснел, перестал ухмыляться.

Волосы падают ему прямо на глаза, и я чувствую, как свербит у меня в подушечках пальцев — настолько нестерпимо мне хочется потянуться и убрать чёлку с его лица, и я прячу руки под стол.

— Кстати, — говорит сидящий рядом Альбус, — Джеймсу было очень интересно, какой климат в Новой Зеландии.

— В Зеландии? — Скорпиус смотрит на меня в упор, чуть прищурившись. — Решил переехать?

— Скорее, сбежать от всего этого, — я обвожу взглядом зал и против воли тяжело вздыхаю.

— Чем же тебя не устраивает твоя нынешняя жизнь?

— Ничем. Ничем она меня не устраивает, — я встаю из-за стола и поспешно ухожу.

И знаю — почти чувствую, — что он ухмыляется.

Двери на улицу открываются с громким скрипом, и я спускаюсь по ступеням вниз и присаживаюсь на нижнюю. Небо над головой подмигивает звёздами, и я тяжело выдыхаю и опускаю голову. А потом оборачиваюсь, потому что опять слышу, как скрипят за спиной двери.

Скорпиус спускается, положив руки в карманы. Садится рядом, достаёт из пачки сигарету и подкуривает от палочки. В сумерках его лицо выделяется, как белое пятно. Оно и есть белое — слишком бледное, слишком выделяющееся.

— Ал переживает за тебя, — говорит он и выдыхает в воздух сизоватый дым. Я только киваю. — Ал переживает, и ты должен объяснить ему, что с тобой происходит.

— Да ничего не происходит.

Он вздыхает и протягивает мне пачку. Я беру сигарету, кручу в пальцах и ухмыляюсь.

— Вот в этом дело, понимаешь?

— В сигаретах? — он сводит брови к переносице, и я нахожу это очень милым.

— Да. Нет. Да, — я качаю головой. — Знаешь, и в них тоже. Отчасти. Всё, что мы делаем, Скорпиус. Эта недозволенность, тот факт, что нам всё сходит с рук. Ты не считаешь, что это неправильно?

— Неправильно? Возможно. Вот только…

— Что только? — я взмахиваю руками. — Какого Мерлина. Знаешь, если бы наши родители сидели здесь и спокойно курили, им бы это не сошло с рук. Если сейчас выйдет МакГонагалл, она только посмотрит строго и покачает головой. Ну, может быть, будет строже относиться к нам в ближайшую неделю. Хотя вряд ли. А представляешь, что было бы, если бы тут сидели наши отцы.

— О, да, — он ухмыляется, снова. А потом потешно копирует директора: — Мистер Поттер, мистер Малфой, как вы посмели, вы ведь не на Пикадилли вышли погулять!

Мы вместе смеёмся, и я присоединяюсь:

— Это школа! Вы студенты и обязаны вести себя соответственно!

— Ну, начать, наверное, стоило с того, что они бы здесь не сидели.

— И не курили.

— И уж тем более не вместе.

— В точку. — А потом, после небольшой паузы, я выбрасываю окурок и констатирую: — Вот в этом и проблема, Скорпиус. Моя главная проблема.

— Знаешь, — говорит он, — пойдём.

Встаёт и тянет меня за руку, вцепляется своими тонкими пальцами в мою ладонь и тянет, и я вздрагиваю всем телом от этого прикосновения и, что самое страшное, совершенно не могу со Скорпиусом бороться, просто встаю и иду следом, повинуясь тому, как он меня тянет.

Мы проходим мимо хижины Хагрида, в которой приятно горит свет, мимо заросших грядок с большущими тыквами, мимо свежей поросли деревьев, которые были посажены после войны в честь погибших. Каждому погибшему — своё дерево, как будто деревья смогут что-то изменить или вообще хоть что-то значат.

Он ведёт меня прямо в Запретный лес, и в сумерках мне за каждым деревом мерещится какая-то чертовщина. И если бы не его тёплая ладонь в моей руке, я бы, наверное, сбежал отсюда, как последний трус. А потом он вдруг останавливается, да так резко, что я наскакиваю на него, утыкаясь лицом ему в спину.

— Пришли, — говорит, а я осматриваюсь и не вижу ничего, только заросшую кустами поляну.

— Где мы?

— Я, — он обводит руками поляну, — люблю это место. Здесь приятно думать.

— А чем тебя не устраивает думать в других местах? Зачем ходить так далеко?

— Брось, — он кривится. — Перестань быть таким прагматичным засранцем, Джеймс. Я просто чувствую себя здесь комфортно. Мне здесь нравится, вот и всё.

Он стягивает мантию и кидает на землю. Усаживается и вновь подкуривает сигарету.

— Забудь на пару часов о своих проблемах. Сядь рядом и расслабься.

— Да не смогу я расслабиться.

— А ты попробуй.

И когда я сажусь рядом на свою мантию, снова протягивает мне пачку сигарет.

— Ляг. Расслабься. Подумай о хорошем.

Он откидывается и смотрит на небо, будто последний романтик. И мне ничего не остаётся кроме того, чтобы улечься рядом и также романтично пялиться на звёзды.

После получаса молчаливого лицезрения и трёх выкуренных сигарет, я не выдерживаю и восклицаю:

— К чёрту романтику!

— Что?

— Я говорю, что к чёрту это всё: твою романтику, твои разговорчики, небо это твоё грёбаное. Всё к чёрту.

— Ну и что случилось на этот раз? Что не так? Мы мило лежали, курили, думали.

— В том-то и дело, нам по шестнадцать, в следующем году школа закончится, по крайней мере, у меня, и что мы будем делать? Ты вот знаешь?

— Ну, отец наверняка для меня что-то придумает, — он грустно ухмыляется. — Знаешь, какую-нибудь должность в какой-нибудь компании или в Министерстве. Потом я женюсь на какой-нибудь милой блондинке, я бы предпочёл француженку, они более чувственны, английские женщины иногда вгоняют меня в уныние, но, знаешь, тут уж главное, что скажет отец. Потом у меня будет свой дом, какой-нибудь красивый особняк, мы будем жить в нём семьёй, а потом родим ребёнка.

— И тебя это устраивает?

Он задумывается.

— Нет, знаешь, на самом деле я ненавижу детей, боюсь тёмных углов в больших особняках и предпочитаю мужчин.

Я на мгновение застываю с раскрытым ртом, но быстро беру себя в руки и откашливаюсь.

— Вот она. Наша проблема.

— Наша?

— Да, наша. Всего нашего поколения. Мы строим из себя крутых парней, независимых, которые курят и пьют, плюют на правила и делают всё, что им хочется. А что в итоге? — я не сдерживаюсь и передразниваю: — Главное, что скажет отец.

Он опускает взгляд к земле, будто устыдившись.

— Всё это глупо, Скорпиус. Глупо и фальшиво до ужаса. И у меня уже в печёнках сидит эта фальшивость. Я не хочу всю жизнь быть под крылышком своих родителей. В тени своего звёздного отца-победителя, о чьих подвигах уже наверняка порядком подзабыли. Не хочу идти в Аврорат после школы, где меня уже поджидает уютное местечко. Я не хочу, Скорпиус. Я хочу хоть раз почувствовать жизнь на вкус — такой, какая она есть, а не эту… Синтетическую эмульсию.

Я срываю растущее рядом куцее растеньице и в раздражении бросаю на землю.

— И чего ты хочешь? Как это решить? Есть предложения?

— Да! Да, знаешь, есть. Плюнуть на это всё и уйти после школы играть на гитаре в Косом переулке.

— Ты играешь на гитаре? — удивляется он.

— Да. А ещё снять квартиру с видом на маггловский Лондон и каждый вечер пить пиво, не эту сливочную лабуду, а настоящее разливное пиво с терпким вкусом.

Я вижу, как он улыбается.

— А ещё, знаешь, водить к себе симпатичных девушек, каждый вечер разных. — Я затягиваюсь и выпаливаю: — А лучше парней. Тоже симпатичных. И забыть о том, что я первенец, а значит главный наследник звёздных родителей. И о том, что я должен соответствовать. И о том, что за каждым моим шагом с детства следят репортёры, и всё, что я должен им показывать — своё радостное, счастливое и до одури довольное собственной жизнью лицо.

Он вдруг заливается смехом:

— И ты ещё называл меня романтиком?

Я тушуюсь.

— Да, знаешь, зря я всё это сказал.

Я поднимаюсь, хватаю мантию и пытаюсь отряхнуть от налипших на неё листьев. Скорпиус вскакивает и снова хватает меня за руку.

— Эй, подожди. Джеймс! Я… Мне это интересно. Знаешь, заставляет задуматься, — он тянет меня обратно на землю, и мы почти падаем, на этот раз оба на его мантию, и я оказываюсь совсем рядом с ним. — Знаешь, это и правда романтично, и мне нравится. Я бы… Я бы послушал о твоих мечтах ещё.

— Не все мои мечты такие красивые, — я смотрю на него в упор, прямо в глаза, и взгляд сам собой соскальзывает вниз, к его губам. — И уж точно не все из них тебе понравятся.

— Уверен? Знаешь, может, у нас есть похожие мечты. Ну, хоть в чём-то, — он вдруг проводит пальцем по моей ладони, еле заметно, так, что я даже сомневаюсь, не почудилось ли мне это. — У меня ведь тоже есть мечты.

— И какие они? — я понижаю голос, почти шепчу, и, да, чёрт, это всё невозможно романтично.

— Они похожи на твои, — Скорпиус ухмыляется. — Только я не умею играть на гитаре, — он снова прикасается к моей руке, проводит по пальцам, очень нежно. — Научишь меня?

Я сглатываю вязкую слюну.

— Научу.

— А про мечты расскажешь?

— Расскажу.

Он снова ложится и тянет меня за собой.

— Всё-таки ты из нас больший романтик, — говорю я.

Он ухмыляется.

— Уверен, ты дашь мне фору. Но я не буду спорить.

— Почему?

— Не к месту.

Я чувствую его руку на своей ладони, чувствую, как соприкасаются наши колени, вижу над головой чёрное небо в россыпи серебристых звёзд. И соглашаюсь:

— Да, ты прав.

Совершенно не к месту.

Я лежу и думаю, Мерлин, наверняка теперь мои кошмары, те самые постыдные кошмары будут ещё ярче, ещё хуже и ещё постыднее. И мне страшно, потому что я не знаю, что с этим делать. Наверное, я и правда трус, потому что боюсь слишком многих вещей. А больше всего боюсь, что он сейчас встанет и уйдёт, и что его рука, сжимающая мою, совершенно ничего не означает. И что над мечтами моими он просто смеялся, а на самом деле ему глубоко по фигу.

А потом Скорпиус приподнимается на локтях и заглядывает мне в лицо. И говорит:

— Слушай… Если я вдруг всё неправильно понял, ты меня прости, ладно?

И я не успеваю ничего ответить, когда он целует меня, еле прикасаясь, будто тоже боится. Какие же мы трусы, думаю я. И ещё думаю, что нужно с этим что-то делать. Собираюсь с силами и обнимаю его за шею, закрываю глаза, приоткрываю рот и провожу языком по его губам.

И думаю, что, наверное, мои желания, те самые, постыдные, теперь не будут меня мучить вообще. За ненадобностью.

В конце концов, у нас есть и другие мечты, которые тоже нужно успеть осуществить.