Виноград

Оливандер устал. Смертельно устал.

— Да, мистер Малфой, я прекрасно понимаю, как это важно для вас.

— Да, мистер Малфой, я знаю, что вы можете мне предложить.

— Да, мистер Малфой, я знаком с достоинствами вашего сына.

И за всем этим:

— Нет, мистер Малфой, я не могу взять ученика.

Беседа продолжалась столько, что пожилой мастер уже устал следить за временем. Угнетала даже нарочито неформальная обстановка — кофе с имбирем, витающий в воздухе запах теплой ванили, такая же теплая и домашняя леди Малфой... Разнаряженная в белые кружева кукольная лавка — и все специально для него, Оливандера. Опутывают, одурманивают своей липкой ванильной вежливостью, которая просто не позволяет сказать правду...

А, к черту! С какой стати я должен играть на их условиях?

Чашка с кофе с глухим стуком опускается на стол, несколько капель тепло-коричневой жидкости попадает на белоснежную скатерть. Легкая леди Малфой вздрагивает, как от удара. Белые цветы в вазочке, неподвижные, как застывший воздух, слегка сдвигаются.

— Послушайте, мистер Малфой. Не знаю, так и уж прекрасен ваш сын, как вы его расписываете, но одно то, что он — Малфой, делает его непригодным для обучения мастерству производства волшебных палочек. Я не хочу, чтобы секреты этого искусства выходили за пределы моей семьи. Я передам это знание своим детям — и только своим детям! Или унесу его за собой в могилу!

Капли слюны приземляются на скатерть рядом с каплями кофе. Мистер Малфой касается бледных губ на бледной коже идеально белоснежной салфеткой.

— Вы уже не молоды, а детей по прежнему не имеете.

Месть в духе Малфоя.

— Впрочем если это — ваше окончательное решение, дворецкий проводит вас к выходу из поместья.

Через бесконечно долгую череду белоснежных комнат Оливандера наконец выносит на улицу. Он почти физически ощущает толчок энергии, которым поместье выпроваживает неподатливого гостя. Но это ничего не стоит перед тем, что мир снова обретает краски.

* * *

— Английские аристократы. До безумия чопорные, закостенелые в своих привычках. Живут, ничего не производя, за счет ресурсов магии.

— В общем, воплощение всего того, против чего мы боремся, — задумчиво тянет Жеко. Все дело в том, что здесь, в небольшой забегаловке, наполненной запахом табака, идущего не от курящих, а от работников табачной фабрики, отдыхающих после службы, далекая английская аристократия казжется чем-то несуществующим. И появление в этом городе, в этой вот забегаловке молодого, чистенького, безупречного богача сравнимо было, пожалуй, только с появлением Иисуса.

— Они будут платить... — тянет Грегорович, сам чувствуя стыд за свои слова.

— Да, это меняет дело. Их капиталы могут послужить нам. Сам знаешь — как бы ни были презренны деньги, без них не организуешь ни одной стачки. Пуская богачи послужат собственной смерти, — на губах Жеко заиграла злая ухмылка.

— Я знаю Катехизис. Просто... Разве это не противно — брать деньги, покрытые кровью бедняков? Деньги, в которых бедняки так нуждаются?

— Ты слишком горяч, Марк, — Жеко смотрит на него с какой-то усталой нежностью. — Катехизис не всегда идет в согласие с совестью. Не понимаю, над чем ты вообще думаешь? Бери ученика, он все равно окажется необременительным богатым бездельником, который привык получать оценки только за свое имя. Как его зовут, кстати?

— Люциус, — Грегорович кривится, как будто это имя растекается в его рту кислотой лимонного сока.

* * *

— Папа, я понимаю, как важно мне получить образование именно в этой отрасли. Но Болгария? Ты сам знаешь, какая там атмосфера. Коммунисты со своими идеями, деревенские лачуги, грязь... Если бы хотя бы столица! А то ведь какая-то провинция... Деревня!

— Ты Малфой, — холодный взгляд отца будто пригвождает Люциуса к месту, заставляя забыть и о высокомерии, и о «взрослости», и о только что законченном с отличием Хогвартсе, — Если понадобится, ты будешь спать в хлеву и жрать из одного корыта со свиньями — но от своей цели не отступишься. В этом и состоит гордость.

И возражения как-то разом вылетают из головы. Чувство гордости у Люциуса обострено до почти болезненного предела.

— И что? Почему я должен платить этим людям — они ничего не сделали для меня!

— Ты покупаешь их табак!

— Заметь, я ПОКУПАЮ их табак!

Аристократ оказался еще более невероятным, чем можно было себе представить. Даже абсолютно невозмутимый обычно Жеко присвистнул в легком удивлении. Что уж говорить о Грегоровиче, который, несмотря на довольно солидный возраст, сохранил способность детски радоваться и непосредственно удивляться?

А белоснежный блондин с алебастрово бледной кожей обозревал почерневшие доски трактира, в котором Грегорович снимал комнату, маленькие окошки с мутноватыми стеклами, пятна выпивки и пыльные доски для моникса в углу комнаты. Лицо его постепенно искажалось ужасом.

— Здесь я буду жить? — с тихим, обреченным ужасом приговоренного к смерти спросил аристократ.

Святой, как есть святой! Мученик, ангел, спустившийся на землю и вынужденный терпеть невероятные страдания ради великой миссии вечного добра! Если сощурить глаза, можно разглядеть нимб над головой. В безотчетном порыве хоть как-то нарушить безупречную — слишком безупречную —красоту этого юноши, Грегорович хватает его за плечо и толкает перед собой, ведя по лестнице.

Жилая комната выглядит еще более неуютно. Бардак, организованный из спартанской бедности в обстановке, выглядит ужасно. Люциусу хочется взвыть.

— Коммунизм придумали те, кто ленится зарабатывать деньги!

— Может им просто НЕ ДАЮТ зарабатывать деньги!

— Ты сам-то понимаешь, какую чушь ты несешь?! Как можно помешать зарабатывать деньги?

Впрочем преодолев первоначальный шок и ужас от соприкосновения с пугающей новой жизнью, Люциус вскоре обрел привычную нагловатую гордость.

— Когда ты начнешь со со мной заниматься?

— Если не хочешь, можешь не учиться. Я ничего не скажу отцу.

Это прозвучало настолько абсурдно — Люциус и представить себе не мог такого способа мышления — что ответ нашелся только через несколько минут.

— Я хочу учиться не для отчетности перед отцом, а для отчетности перед Родом. Я должен овладеть как можно большим количеством навыков и умений, потому что пригодиться может все. Если мне предоставилась возможность изучить производство палочек, я даже подумать не смогу о том, чтобы променять ее на безделье.

Грегоровичу противно лицемерие этого аристократа, как тому противна грязь его жилища. Как смеет он рассуждать о работе, когда сам ни разу в жизни даже не соприкасался с ней! Не сдержавшись, он выплевывает прямо в надменное, тонкоскулое лицо:

— Не тебе говорить о навыках! Здешним людям приходиться зарабатывать себе на хлеб тяжелым трудом! Их ладони покрыты мозолями этого труда, а ты — паразит, пожирающий их усилия и думающий только о том, как приумножить свой капитал!

Люциус только морщится от неожиданной эмоциональности нового учителя.

— Пусть работают руками, если не годны на то, чтобы работать головой. И что плохого в том, чтобы приумножать капитал и славу Рода? Раздавать свои деньги — значит поступать глупо.

— Ты... Я даже спорить с тобой не буду, — с невыразимым презрением говорит Грегорович.

Неожиданно он вспоминает, что между ними разница в четырнадцать лет. И что глупо кричать на холодного и несокрушимого как скала юнца, стоя на пороге спальни. Особенно если он уже почти десять минут как твой ученик. И тебе нужно что-то решать с его учебой.

— Так ты точно хочешь заниматься?

— Да.

* * *

— Хочет учиться? Ну... Мало ли какие у них там прихоти. Они вон стреляются из-за того, что кто-то станцевал с чужой дамой. Или отца боится.

Жеко как всегда логичен, но на этот раз Марк ему почему-то не верит. И не может объяснить, почему уверен, что англичанин хочет учиться не из страха перед отцом и не ради прихоти. Слишком твердо тот выглядел... Слишком... неизнеженно?

Жеко продолжает:

— Учи его. Не делай снисхождения, брани за малейшую ошибку, но учи. Ему и придраться будет не к чему.

Грегорович кивает, но как-то отстраненно. Несмотря на раздражающий, вызывающий близкое к бешенству состояние эгоизм, к Люциусу хотелось быть справедливым. Возможно, потому, что он обещал стать очень хорошим учеником, а Грегоровиу всегда нравилось учить.

* * *

Но проявить царственную снисходительность и беспристрастно посмотреть на неизбежные ученические ошибки не получилось. Ученик делал все безупречно. Безупречно слушал, безупречно запоминал, безупречно решал и безупречно делал. Настолько, что это приводило в ярость.

Изначальное намерение не срывать на Люциусе свой гнев снова подвело, и Грегорович осыпал того градом вопросов, многие из которых были настолько сложными и не по теме, что он сам-то не знал на них ответа. Ответа не знал и Люциус.

Грегоровича несло. Он орал, выплескивая всю злобу на прогнившую, ничем не достойную, глупую, порочную себялюбивую аристократию, которая жирует за счет бедняков, оставляющих здоровье на вредных и тяжелых работах, получая за это гроши, которых едва хватает, чтобы не умереть. Но на пассаже про гордость терпящих лишения бедняков не выдержал и Люциус.

— Какого черта?! Вы же видите, что я лучше их! Что хорошего в том, чтобы давать первому, кто попросит, довольствоваться тем что есть, просить милостыню, шатаясь по домам? Да даже будучи бордельной шлюхой, я сохраню больше гордости, чем любой из них! Какого черта я должен склонять голову и поклоняться мужеству этих ничтожеств, не знающих и не желающих знать ничего, кроме того, что нужно им «для выживания»?! Почему я должен стыдливо прятать свое превосходство?! Да, я лучше их! И почему я должен это скрывать?

Они орали друг на друга самозабвенно и яростно. Каждый выплескивал накопившееся в душе отвращение — отвращение к миру, который их окружает, который их не видит и не ценит в силу собственной тугодумности, ограниченности и откровенного идиотизма.

В середине яростного диалога Люциус выбежал в коридор, понимая, что еще немного — и он окончательно взорвется, набросившись на нового учителя с кулаками. Он не понимал, что именно это и было нужно Грегоровичу. Его вспыльчивый нрав требовал действий, взрывов, стачек, ораторствования над колеблющимся морем человеческих голов, крови! Но как раз это-то всегда проходило мимо него. И сейчас, когда кулаки уже сжимались в предчувствии ударов, когда сознание заволакивало красной пеленой возбуждения, сравнимого по остроте разве что с половым, побег Люциуса приводил его в невероятное бешенство.

* * *

Ночью они оба не спали. Комната, магически расширенная до размеров небольшой квартиры, была разделена тонкими перегородками, и Малфою всю ночь мерещились сквозь говор пьяных голосов с улицы стоны и поскрипывания кровати Грегоровича. А Грегорович лежал, глядя в потолок, и все дальше уплывая в своих далеких от сна мыслях. Ему чудились бесконечные ворочания ученика, его приглушенный голос, а один раз даже — стон, отчетливый стон наслаждения. «Ну, пусть только попробует подрочить в моей кровати! Пусть только попробует!» С этой мыслью Грегорович и уснул, так и не расставшись с охватившим его нервическим оцепенением.

Люциуса разбудил разговор внизу. Прислушавшись, он различил голос Грегоровича. Солнце только начало вставать и лежало тяжелыми малиновыми пластами на скомканной постели и крупных досках пола. Поспешно одевшись, Люциус сбежал по лестнице, стараясь не разбудить остальных постояльцев трактира.

Внизу Грегорович разговаривал с бедняками. В юбке из грубой ткани, деревянных башмаках, со спутанными волосами и искаженным мукой лицом, женщина казалась персонажем какой-то старинной картины. Ребенок на руках только дополнял сходство. Еще одна девочка цеплялась за юбку, испуганно тараща смышленые глазенки. Грегорович произносил что-то утешительное, одновременно суетясь у стола, отрезая внушительный ломоть хлеба.

— Надеюсь, ты не собираешься давать им денег?

Чувства, всколыхнувшиеся в нем при виде сонного полуодетого Люциуса, только усилили раздражение Грегоровича. Он с трудом подавил желание тут же бросить а него оскорбление, или даже ударить. Воспоминание об искаженном яростью, раскрасневшемся холеном личике странным образом не отпускало, плотно засев в воображении.

— Собираюсь. Им нужны деньги, — твердым и почти спокойным голосом произносит Грегорович.

— А еще им не помешал бы американский автомобиль и шкатулка индийских бриллиантов, — фыркает Люциус.

— Господин, мне не на что купить хлеба своим детям... — начала было женщина. Но Люциус прервал ее, презрительно и несколько удивленно, как будто даже не предполагал, что она посмеет заговорить в его присутствии:

— Молчи, пока тебя не спросят.

— Она с утра до ночи работает на табачном заводе! Табачная пыль отравляет ее легкие! В году у нее есть всего три полноценных выходных, и те она тратит на то, чтобы оббирать господские виноградники! — произнес Грегорович, охваченный желанием доказать очевидную для него истину этому аристократу.

— Еще большая дура, чем я думал. Когда начинается сезон сбора винограда?

— На Крестов день, господин.

— Четырнадцатого сентября, — поясняет Грегорович.

Люциус разворачивается и уходит, словно мгновенно потерял весь интерес к происходящему. Грегорович едва подавляет в себе желание догнать и развернуть, наорать, ударить... Отдав женщине деньги и еду, он идет поговорить с Жеко.

* * *

— Ну и чего ты так бесишься? — удивленно и даже несколько растерянно спрашивает Жеко.

— Знаешь, какой он! Несет всю эту чушь про то, что свои капиталы заработал честным трудом... и из себя почти не выходит! А я при нем постоянно вне себя! — голос Грегоровича звучит почти жалобно.

Но Жеко его не понимает.

— Но ты-то знаешь, что все это чушь! Чего тогда заводиться? Пускай себе мелет, что хочет, ты-то знаешь, что на твоей стороне — правда!

— Да, конечно... — говорит Грегорович, и взгляд его становится стеклянным.

Неожиданно он понимает причину всех своих раздражений и волнений. Этот смутьян-аристократ внес дисгармонию в его стройную и красивую систему мира. Все богачи, с которыми он имел дело до этого, были обычными ничтожествами, тщеславными, эгоистичными, жирными ублюдками. Они полностью заслуживали уготованную для них участь — уничтожение. Но Люциус? Кем будет Люциус в том дивном новом мире, к которому они все так стремились? Он же не сможет выжить в мире, где всех благ не надо добиваться, где они и так есть у всех и у каждого — ровно столько, сколько надо!

Это открытие произвело в его голове эффект разорвавшейся бомбы. И неожиданно для себя он придумал, что нужно сделать, чтобы Люциус его понял.

* * *

Малфой брел в сторону виноградных полей, задумчиво глядя под ноги. Под ногами проплывала булыжная дорога времен Римской империи — одна из городских достопримечательностей. Но мыслями Малфой был где-то далеко. В его голове зрел коварный план. Вспомнился старый трюк из «Политики» Аристотеля. С любым другим ресурсом и в любом другом месте он бы не сработал, но здесь... почему бы и нет?

— Здравствуйте! — в дверь просунулось миловидное девичье личико с крупными серыми глазами.

— Здравствуй, красавица. Проходи, — дружелюбно пригласил продавец.

— Вообще-то я парень, — совсем не обиженно протянуло личико.И действительно, дверь отворилась и в лавку прошел парень очень красивой, хотя и правда несколько женственной внешности.

— Ой, прости! — смутившись, произнес продавец, как-то сразу переходя на «ты».

— Да ничего страшного, — парень улыбнулся лучистой улыбкой, — Это из-за волос, да? Просто там, откуда я прибыл, так принято, — даже несколько виновато оправдался покупатель.

— Ухты. Откуда ты? И каким ветром к нам?

— Не поверишь, из Англии! — снова улыбнулся парень, — Я Люциус, кстати.

— Александр, — продавец улыбнулся в ответ.

— Я новый ученик Грегоровича. Страшно хмурый тип! А мне еще и ему за продуктами ходить надо, — так забавно-обиженно пожаловался Люциус, что Александр не выдержал и засмеялся.

— Ничего, привыкнешь. Грегорович не такой уж и хмурый, если его узнать поближе. Что из продуктов-то?

— Даже не знаю. Хочется приготовить что-нибудь ваше, болгарское...

— Приготовь гювеч. И ракию купи, твой учитель точно обрадуется. Я тебе сейчас все взвешу, и даже рецепт напишу, — новому знакомому почему-то хотелось понравиться.

— Ой, давай! Спасибо. А то я здесь вообще пока не очень освоился. Хотя то, что видел, уже заставляет восхищаться. Мне тут недавно наследство от дядюшки досталось, и я выбираю место для дома. И здесь, похоже, идеально.

— Ухты. Дом?

— Да, только рабочие нужны.

— Нет проблем, все наши с табачной фабрики с удовольствуем на тебя поработают.

— У вас же вроде этот... сезон виноградный..

— Ну да, но ты если заплатишь нормально, так они у тебя работать будут.

— Ой, да против вашей цены я вдвое больше предложить могу! Такое ощущение, что вас здесь голодом морят!

Александр рассмеялся, но как-то невесело.

— Ты только познакомь меня с рабочими, ладно? — Люциус снова улыбнулся.

— Познакомлю, конечно. Заходи еще тогда.

— Обязательно.

* * *

— Как прошел день?

— Плодотворно. Правда, мои губы устали улыбаться.

Белобрысая сволочь заявилась уже под вечер, когда Грегорович места себе не находил. И еще заявляет, что у него, видите ли, «губы устали»... улыбаться! Да на него с такой внешностью небось все окольские девчонки липнут... а ему что — поматросит и бросит! Сволочь белобрысая.

— Сегодня я повысил тебе продажи раза в два. Не думаю, что эффекта стоит ждать так уж скоро, но все же ты должен быть мне благодарен.

— С чего бы?

— Говорю же, я тебе продажи повысил. И еще, к тому же, продуктов купил. Сейчас буду готовить этот, как его там, гювеч. Цени меня!

Люциус был просто до безобразия доволен и счастлив. Грегорович старался не думать, чем вызвано такое непривычное состояние. Медленно, чувствуя знакомый подступающий к глазам красный туман он прошел на кухню.

Люциус снял рубашку и перекинул ее через спинку стула, видимо, чтобы не запачкаться. И сейчас раскладывал продукты из стоящей у его ног корзины. Нагнулся, достал буханку хлеба, зарылся в нее носом, ловя приятный запах, и потянулся всем телом, чтобы убрать в хлебницу.

След газового фонаря примостился прямо в ложбинке его поясницы, как какая-то свернувшаяся саламандра. Это-то и стало последней каплей. Грегорович, не давая себе времени передумать, подошел со спины и обнял, хаотично водя руками по открытому и одуряюще доступному телу, носом ероша пушистые и мягкие волосы.

Люциус, против ожиданий, не стал сопротивляться и вырываться, а только замер на миг, будто раздумывая над чем-то, и уже сам повернулся, прижимаясь всем телом, упираясь твердым членом в бедро Грегоровоча. И сам — сам! — впился поцелуем в его губы.

Губы у Люциуса оказались одновременно твердые и податливые. Возбуждался он по-юношески мгновенно, опаляя кожу жарким дыханием, вскидывая затуманенный, подернутый взгляд. Как будто умоляет трахнуть его до искр в глазах! И Грегорович не выдерживает окончательно, звякает пряжкой ремня, толкает его, путаясь в брюках, к широкому столу и укладывает на спину, так, что в волосах запутывается одинокая веточка сельдерея.

Люциус оказывается до странности податливым, хотя даже в его податливости чувствуется превосходство. Он почти совсем отказывается от подготовки и дергается, и стонет, и жадно глотает ртом воздух, когда Грегорович берет его почти всухую и трахает с оттяжкой, грубо, глубоко, с непонятной самому себе злобой и зашкаливающим удовольствием наблюдая, как член раз за разом погружается в растянутое отверстие. Люциус кончат первым, ни разу не прикоснувшись к своему члену, и вид его выплескивающейся на живот спермы заставляет кончить и Грегоровича.

— Ты стонешь, как бордельная потаскуха.

— А ты пытаешься не стонать и пыхтишь, как загнанный кролик.

Люциус упруго поднимается со стола и выходит из комнаты, бросив:

— Я в душ.

— Ты учился в Хогвартсе?

— Да. И при том закончил его с отличием, — Люциус улыбается без тени хвастовства.

Они идут в тени теплого полусозревшего винограда и Сандр щурится на солнце, чувствуя, как тепло проникает в него, будто он сам виноград, спелый, наполненный сладким, прозрачным, кипучим соком вместо крови. Люциус улыбается, смотрит, склонив голову, на счастливого друга.

Дома ждет мрачный Грегорович, который патологически не умеет быть нежным и требует подчинения, которого Люциус не может ему дать. И в боли, которую он причиняет, тоже есть своеобразный кайф, и Люциус не захотел бы от него отказаться, даже если бы мог...

— Зря ты волосы остриг, — прерывает его задумчивость голос Сандра.

И его рука тянется зарыться в короткие, обкромсанные по самый корень волосы в нарочито хозяйском жесте. Но Люциус чувствует сомнения мальчишки, гадающего, позволительно ли ему подобное, и сам подставляется под ладонь.

* * *

Грегорович вылизывает его, как собака, норовит ощупать и погладить все тело — и делает это так уверенно и сильно, что Люциус кончил бы от одних его облапываний, если бы не легкая боль. Болят кожа под туго намотанными на руку Грегоровича волосами.

— Суучка...

Грег хочет его, хочет тем больше, чем больше разрушает. Ножницы в его руке, и Люциус на мгновение пугается, что ими будет перерезано его горло, но лезвия всего лишь смыкаются рядом с затылком, заставляя безупречные платиновые пряди упасть на пол. А Грег, ни на минуту не прерываясь, облизывает шею, гладит спину, трется о набухшие от возбуждения соски, заставляя стонать в голос, и с последней упавшей на пол прядью Люциус кончает.

— Безумно красивая картина, — бормочет Грегорович.

Светлые волосы, забрызганные прозрачной спермой, и лицо Люциуса с закатившимися от оргазма глазами.

* * *

Сандру очень хочется спросить что-нибудь вроде "Ты спишь со своим учителем?". Но о таких вещах не спрашивают. К тому же, с Люциусом приятно болтать о всякой всячине. Приятно, что ему одному Малфой рассказывает о своих планах и даже позволяет в них участвовать. И лекции и бизнесе аристократ читает удивительно интересно.

— Это очень старый трюк. Когда некоего Фалеса Милликийского попрекнули тем, что он, якобы великий философ, не может заработать денег, он придумал вот что. Предвидя богатый урожай оливок, он за пару месяцев до сбора законтрактовал все маслобойни — естественно, очень дешево. А когда начался урожай и маслобойни понадобились сразу всем, он без конкуренции назначил высокие цены и заработал кучу денег. В точности такой трюк уже не повторишь: все, у кого есть мозги, тебя раскусят. Но ведь есть же еще и люди! На виноградниках работают рабочие, которые вынуждены работать очень дешево, потому что иначе им нечего будет есть. А тут всех рабочих неожиданно нанимает какой-то богатый приезжий из города! Ему, видите ли, именно сейчас необходимо построить дом в провинции Болгарии! Хозяева виноградников в панике, нанять рабочих в других местах — значит заплатить втридорога, а у них нет таких денег. И тут приезжий предлагает: а давайте я отдам вам ваших рабочих. Но с условием, что половину денег из той суммы, которою вы переплатили бы, вы отдадите самим рабочим. Они заключают договор — такой договор, из которого богачам не выкарабкаться — и все счастливы. Я получаю симпатичный домик в Болгарии, рабочие — свою зарплату, а богачи — повышение цен на виноград, урожая которого в этом году уже не ждали.

— А чьи тогда деньги? У кого ты их отнял, чтобы всем раздать?

— У покупателей винограда. Каждый переплатит совсем немного — а в итоге сумма выйдет внушительная.

Они немного помолчали. Сандр осмысливал невероятную информацию, что деньги, оказывается, можно делать из воздуха, а Люциус опять погрузился в горьковато-сладкие воспоминания.

* * *

— Ты опять засиживаешься со своими палочками до поздней ночи.

— А ты спишь в ночном колпаке. Выглядит весьма забавно.

Грег настроен сегодня удивительно благодушно.

— Чем хоть занимаешься?

— Вот смотри, — Люциус даже не уверен, слышал ли Грегорович вопрос, — этой палочке будет удаваться все, связанное с огнем. Либо с разрушительным, либо с созидательным — это уже на выбор хозяина.

— Покажи, — рука сама тянется за тонким красным деревом. На кончике мгновенно загорается небольшой, но вполне ощутимый огонек.

— Он горячий? спрашивает Люциус завороженно.

— Горячий, — произносит Грегорович, облизывая пересохшие от возбуждения губы.

И тут же, даже не думая о контроле, хватает Люциуса за талию и притягивает к себе, впиваясь поцелуем.

Люциус лежит на столе, упираясь затылком в какую-то твердую колбу и жадно, сорвано дышит. Ноги раздвинуты, ягодицы ерзают по столу, руки заломлены за спину. Грегорович широко, по собачьи высунув язык, лижет его член, захватывает губами яички и перекатывает во рту, но не берет в рот сам ствол. В правой его руке волшебная палочка с не затухающим огнем. Выпустив изо рта яички, он проводит языком по линии лобка и упирается в тазобедренную косточку. Обводит ее, чувствуя пульсацию крови, и слегка прикусывает, оставляя яркий засос. А потом вдруг отстраняется и прикладывает палочку прямо красной точкой вниз, к тонкой и бледной, как бумага, коже. Люциус вздрагивает, член его дергается и он кончает, долго и протяжно, пока на свежем ожоге набухает тонкая пленочка и он превращается в маленький яркий пузырек.

— Кажется, я понимаю, какой огонь будет лучше всего удаваться этой палочке, — шепчет Люциус и тянется губами к его члену.

* * *

Сандр срывает с неспелую гроздь винограда и начинает обирать ягоды прямо ртом, высоко задрав руку. Он нежно обхватывает виноградинку губами, тянет на себя, срывает, раздавливает во рту, чувствуя вкус сока, в котором кислоты пока что гораздо больше, чем сладости, глотает, так, что дергается острый кадык, и тянется за следующей виноградинкой.

— Я тоже хочу, — неожиданно для самого себя поддается на откровенную провокацию Люциус и вбирает в рот виноградинку в непосредственной близости Сандровых губ. Поцелуй получается как-то сам собой, и мальчишка цепляется за его плечи, как море цепляется приливом за берег, как будто не верит до конца в то, что это происходит с ним наяву.

Потом они долго бредут по знаменитой римской дороге, от которой здесь осталась лишь пара булыжников, пачкая легкие царвули в желтой глине, а солнце вытиралется об их одежду липким красноватым светом.

* * *

— Знаешь, у меня есть для тебя кое-что.

— И что же?

— Нам давно пора подраться.

Они магически расширяют комнату, дрожа от предвкушения, пока не оказываются в центре большого пустого зала.

— Ты хоть драться-то умеешь, аристократ? — последнее Грегорович выплевывает как ругательство, хотя и не сокращает до презрительно-снисходительного "аристократишко".

Вместо ответа Люциус без замаха ударяет его в скулу так, что голова откидывается влево. С этого все и начинается, без всякого счета, подготовки, выстраивания позиций. Это поединок не на победу — иначе Люциус до последнего сохранял бы трезвую голову, брал бы ловкостью и меткостью. Но в душе он жаждет проиграть, и закономерно проигрывает.

— Знаешь, кажется, за все время нашего знакомства мы не совокуплялись только на кровати.

* * *

Люциус часто бродит по окрестностям, вытаскивая с собой то упирающегося Грегоровича, то на все готового Сандра. Прилежно постигает искусство производства палочек, и уже научился очень интересно и оригинально подбирать компоненты — а это самое главное. Если он возвращается с виноградников под вечер, Грегорович уже не ревнует, а только протягивает ему чашку с ракией, из которой они пьют по очереди, наблюдая за долгим закатом. А потом, опьяннные, долго трахаются и лижутся, как звери, на пушистом, заляпанном чем-то ковре.

В этом дне, этом месяце и этом лете столько елейного света, что он истомой затапливает веки и заставляет язык заплетаться, кожу гореть от прикосновений, мешает рассмотреть за белоснежной пеленой близкую развязку.

— Сегодня я познакомлю тебя кое с кем. — Грегорович стоит у зеркала, затягивая галстук. Ты должен видеть, против чего я борюсь.

— Я и так знаю, против чего. Против меня и мне подобных, — отвечает Люциус, не отрываясь от полировки ногтей. Сам он уже давно одет, сидит на скомканной постели и вяло острит. — Кстати, будет лучше, если ты все же оденешь штаны, прежде чем затягивать галстук.

— Не против тебя, — возражает Грегорович. Ему немного досадно, что Люциус не проявляет никакого интереса к намечающемуся мероприятию.

* * *

Это ужасно. На самом деле ужасно — хуже всего, что Люциус когда-либо видел. Только теперь он по-настоящему осознал, за что многие поколения его предков так ненавидели грязнокровок. Не просто равнодушно презирали, как делал до сих пор Люциус, а именно ненавидели, настолько, что его деда прямо таки трясти начинало от одного упоминания о них. Если грязнокровки могут быть такими, то от них стоит защищаться. Любыми способами.

Праздник следовало бы устраивать под открытым небом — так, во всяком случае, казалось Люциусу. Чтобы солнце, и много легких, белых одеяний, и как бы невзначай оголенные плечики и ножки, и, конечно, бокалы с легким игристым вином. Чтобы кто-нибудь непременно напился до невменяемого состояния, а все остальные сделали бы вид, что этого не заметили. И чтобы, когда наступит изумительно читая летняя ночь, легкие золотые браслеты и украшения в прическах поблескивали сквозь прореженный теплыми огнями сумрак, как звезды ночного небосклона.

Но устроители праздника, похоже, имели совсем другое представление о красоте. Если они вообще имели о ней представление. Богато разукрашенная и иззолоченная амфилада комнат, пышная мебель, пышные женщины, туго спеленанные тканями, не слишком дорогими, но зато весьма вычурными, множество непонятной мишуры, тяжелой еды и слишком дорогих для такого праздника вин. А что тронуло Люциуса больше всего: почти не поднимаемые глаза девушек, очаровательные бархатные глаза в пушистой поволоке ресниц, которые должны сейчас сиять от счастья, а не от сдерживаемых слез. Почти с каждой очаровательной молодой девушкой присутствовала "мамка", которая изо всех сил скрывала свой возраст и вес, а потому старалась изо спрятать и не замечать цветущего под боком очарования юности.

Грегорович, видя негодующие взгляды, которыми Люциус оделял "мамок", вмешался:

— Не волнуйся так уж сильно. Когда придет пора выдавать их замуж, все переменится. Просто "свободная любовь" здесь не в почете.

— Ты же не хочешь сказать, что они все выходят замуж девственницами? Даже у нас, ревностных хранителей традиций, этот обычай уже считается атавизмом!

Но общество неполноценных магов-полукровок упорно цеплялось за отжившие свое традиции, чтобы хоть так доказать, что в них есть что-то, что отделяет их от рабочих.

В средине липкого, как обсиженный мухами мед, мероприятия Грегорович извинился, и они исчезли.

— Хочу показать тебе еще кое-что, Чтобы ты не считал Болгарию страной этих.

И повел его знакомой дорожкой через виноград.

В тени пышных виноградных листьев и созревших гроздьев расположилась пестрая компания. Парочки, не скрываясь, целовались чуть ли не под каждым кустом, и, как скоро понял Люциус, если зайти поглубже в заросли, можно увидеть и не такое. Пожилые пары с удивительно лучистыми и какими-то просветленными лицами не обращали на это никакого внимания, так же, как и все остальные, наслаждаясь солнцем, виноградом, срываемым прямо с веток, и друг другом.

Одиноких здесь не было. Те, кто приходил без пары, быстро ее находили. Здесь можно было найти красивое приключение, любовную связь, проникнутую хрустким запахом примятой травы, разгоряченных тел, мягких женских объятий, твердых мужских желаний, спермы и мучительно сладких стонов.

— Как сказал один мой друг, на этом празднике "сперма и вино льются рекой", — прошептал Грегорович, и вдруг утащил его в кусты.

Он впервые был нежным.

Они долго целовались, так, что губы саднили, а виноградный сок и запах, кажется, проникли под самую кожу, под пластинки ногтей, под веки.

Сандр целовался с каким-то темнокожим высоким парнем, целовался отчаянно и безудержно, как будто выплакивался этим поцелуем. Люциус на мгновение присоединился к ним, стер языком влажные дорожки слез с Сандровых щек, быстро и глубоко поцеловался с темнокожим, и в конце концов решился удалиться с ними в кусты, потому что член в напрягся почти нестерпимо — от прижимающихся упругих стройных тел, от жадных губ и рук, расстегивающих рубашку.

Но героем этой сцены был не он, а Сандр, совсем запутавшийся в своих чувствах, полубезумный от их ласк.

Когда одежда, наконец, была сброшена, и три тела просто сплелись в тугой клубок, беспорядочно целуясь и вылизываясь, как звери, Люциус почувствовал каким-то глубоко запрятанным звериным инстинктом, что нужно делать. Как-то они расплелись и Сандр оказался лежать на траве, распластанный, напряженный, мелко подрагивающий от желания.

Не раздумывая, Люциус наклонился и вобрал в рот его член. Он старался делать это так же, как всегда делали ему: тщательно вылизал поджавшиеся яички, постарался взять член максимально глубоко, хотя головка, погруженная в горло, доставляла страшно неприятные ощущения, нежно посасывал головку. Темнокожий парень, имени которого он так и не узнал, в это время готовил Сандра, обнимая его со спины. От рук, блуждающих по его телу, Сандр совсем обезумел и только подавался навстречу особенно приятным движениям, выгибая спину и широко расставляя ноги.

Собственное возбуждение давило нестерпимо, но видеть, как кто-то властно берет Сандра, сам почти трескаясь от острого налета удовольствия, было невыразимо приятно. Не выдержав, Люциус обхватил одной рукой член и провел от основания до головки, застонав от удовольствия, чувствуя, что сейчас кончит, забрызгав спермой живот Сандра... И вдруг почувствовал чье-то прикосновение к себе.

Все тем же инстинктом он угадал руки Грегоровича и откинулся ему на грудь, умоляя о большем, чем просто поглаживания лобка и выкрученный сосок. Затылком он чувствовал сорванное дыхание и улыбку Грегоровича. Застонав, он сам толкнулся разведенными ягодицами к напряженному члену. Грегорович, правильно все истолковав, нежно аккуратно вошел в него, придерживая за бедра. Легкая боль в уже достаточно растраханном анусе слегка отрезвила, и, наверное, только поэтому Люциус продержался несколько толчков прежде чем кончить.

* * *

Когда они, наконец, возвращаются домой, у Люциуса подкашиваются ноги, а глаза такие пьяные и счастливые, как будто этим вечером он наблюдал зарождение нового мира. Засыпая, он бесконечно обещает Грегоровичу то-то бессвязное, и ему все время мерещится небо огромное голубое небо, простирающиеся во над их кроватью. Они впервые засыпают вместе — и почти одновременно.

Прощание выходит каким-то скомканным и не слишком приятным, как будто и не было этих летних месяцев, безудержных сексуальных марафонов и совместных закатов. В порту ветер и небо как будто специально выбрало свой самый серый цвет. Волосы Люциуса уже отросли до плеч и теперь треплются, иногда стегая по лицу. Но Грегоровичу кажется — это они так тянутся, чтобы прикоснуться, так гладят по губам. И он специально идет прямо позади Люца, почти дыша ему в затылок. Ресницы у Люциуса влажные, но наверняка не от слез, а от сконденсированной в воздухе влаги. Кожа бледная, как будто он и не в Болгарии был, а где-то в районе Северного Полюса. "Надо было чаще ебать его на природе — у него от оргазма все противозагарные заклинания выбивает, как пробки"— отстраненно думает Грегорович и чувствует, как возбуждается от этой мысли. — Хочешь меня ударить? — не оборачиваясь, спрашивает Люциус. "Хочу тебя трахнуть" — хочется ответить, но он знает, что такого ему не позволят. Хотя от мысли, что Люциус будет сидеть в своем чертовом поезде, еще чувствуя в своей растраханной жопе его сперму, совершенно срывало крышу.— Если хочешь ударить, то лучше трахни. Синяки сходят дольше, чем засосы.