Смерть – очень неприятная форма бытия.к/ф «Достучаться до небес»
Топориный Пух, как ни печально, полностью оправдывал свое имя. Путался в ногах, каким-то совершенно невообразимым образом умудряясь наступать на пачку, сбивался даже с максимально простого и медленного ритма — одним словом, проявлял себя абсолютно неспособным к балету. И это при таком желании танцевать! Едва ли не каждый вечер Топор, как его называли товарищи, или просто Пух — для Варнавы — приходил к мудрому учителю, по совместительству другу, поплакаться, пожаловаться на жизнь и отсутствие таланта. Варнава как мог утешал угнетенного неудачей ученика, и уходил Пух всегда немного приободренный.
Пуха следовало беречь. Пух был самым сильным троллем в десятке подопечных Варнавы, и одновременно — единственным, кто любил балет. И это если не считать того, что Пух был другом.
«Знаешь, мы познакомились еще при жизни. Он подобрал меня на большой дороге — усталого, изголодавшегося — одним словом, классическая тема романа. Он был наемником, а мне до безумия нужен был сопровождающий, причем как раз такой. Заплатить у меня, как ты понимаешь, было нечем, так что он был для меня просто невероятной удачей, потому что согласился работать фактически бесплатно. За балет...»
* * *
— Значит, уговор такой. Я отвожу тебя куда просишь, а ты учишь меня и моих друзей балету. Толпа троллей одинаково выкатывает свои маленькие глазки, таращась на сухопарого юношу перед ними. Юноша едва не сгибается пополам от сдерживаемого хохота, но, прилагая героические усилия, не издает ни звука. Учить троллей балету! Вот еще! — Да. Я согласен. И пузырящиеся в душе смешинки почти не прорываются в голос. По выжженной палящим солнцем дороге двигается странная процессия: впереди хмурый тролль верхом на коренастой лошади, за ним весело гогочущая толпа каких-то подозрительно разнузданных сородичей и следом понурый полуголый человек верхом на осле.
Варнава уже давно стянул с себя рясу и подрясник, оставшись в заношенной батистовой рубашке и коротких подштанниках, но солнце его в конечном счете донимает. Переборов гордость, он подходит к хмурому и серьезному командиру отряда с просьбой о привале. Грубое, словно вытесанное из камня лицо, разрезает напополам кривая усмешка.
— Что, человек, тяжело?
Странно, но это обращение «человек» снимает все границы. Варнава начинает рассказывать о комарах, о ноющих составах, об упрямом животном, в конце концов, о жаре, и заканчивает:
— Ты тролль, тебе легче!
Командир выслушивает всю взволнованную, обиженную и какую-то ребячливую речь, не снимая усмешки, а под конец не выдерживает и заливисто смеется, запрокидывая голову, громко отфыркиваясь, как будто лошадь, наглотавшаяся воды. Варнава подумывает обидеться на такое вопиющее пренебрежение, но вместо этого только присоединяет к басовитым раскатам свой прыгающий счастливый дискант.
Всю оставшуюся дорогу они едут рядом, и Топор травит байки, вроде бы негромко, но так, что слышно Варнаве, чья голова находится чуть выше крупа тролльей лошади, и все войско едет напряженно вслушиваясь и заливаясь неудержимым смехом каждые три минуты. Варнава думает, что то, что рассказывают о тролльем юморе — мол, он-де примитивный, пошлый, грубый, и приличному человеку это слушать невозможно — вопиющая неправда. И прямо на привале, стянув набившие мозоли деревянные монашеские туфли, заявляет об этом Топору. Чтобы получить в ответ уже знакомую кривую ухмылку.
* * *
«Знаешь, со времен своей смерти Топориный Пух перестал смеяться. И вообще превратился в какого-то замкнутого имбицыла, знающего только одну страсть — балет».
С маниакальным упорством он пытается делать растяжку, повторять за Варнавой какие-то па, которых он сам Варнава, честно говоря, не знает... Наверное, при жизни Пух не переставая смеялся бы над собственной неуклюжестью, а значит — уже давно научился бы танцевать как заправский балетмейстер.
Плюнув на все, Варнава уходит за край гобелена, к самому истоку изображенной на нем речки. Скоро вечер. Скоро должен прийти Барон. Он всегда приходит в одно и то же время, ночью, когда все тролли уходят спать на другой гобелен. Наверное, чтоб Варнаве было легче предчувствовать его приход. А может, просто одна из оставшихся от жизни привычек — пунктуальность.
Барон никогда не рассказывает свою историю, всегда только слушает. И Варнава все чаще ловит себя на мысли, что не знает, как жить дальше, когда история его жизни, и без того не слишком богатая, закончится. Можно украсить ее: добавить схваток с драконами, знакомств с благородными рыцарями, похищений прекрасных принцесс.. Но Варнаве почему-то не хочется. И каждый день он по нескольку раз прокручивает в голове тот отрывок эпизода, который будет рассказывать сегодня.
Первый раз они увиделись, когда Барон вышел из Выручай-комнату. То есть, Варнава тогда не знал, что это Выручай-комната, он, если честно, вообще не знал, что напротив его гобелена есть какое-то помещение. И так случилось, что как раз в тот момент, когда Барон проходил сквозь стену прямо напротив него, Варнава бездумно смотрел в пространство, попивая вино из походной фляжки.
Он захлебнулся и закашлялся от неожиданности, и дремавший рядом Медвежий Угол, не просыпаясь, ударил его по спине, заставив закашляться еще сильнее. Барон бесшумно подлетел к самой поверхности гобелена, почти проникая в нее.
— Не смей никогда никому рассказывать об увиденном!
Призрак, похоже, был в неподдельной ярости. А на Варнаву никто не обращал внимания, наверное, со времен смерти.
— Только если ты расскажешь мне, что скрывается за стеной.
— Можно подумать, ты не знаешь.
Барон хмыкнул и скрестил руки на груди. Его раскатистый бас звучал уже спокойнее, а значит, скоро он потеряет интерес.
— Я впервые видел, чтобы здесь кто-то ходил.
— Мимо тебя сюда каждое столетие ходит огромная куча школьников, а ты даже не заметил? — в голосе призрака поубавилось сарказма, но зато прибавилось искреннего изумления, — Потрясающе, — неожиданно добавил он, — расскажи мне историю своей жизни.
— Что? Зачем?
— Затем, что я хочу ее услышать. А ты, я знаю, хочешь рассказать.
Каждый портрет, призрак или даже моветонная фотография мечтают поведать историю своей жизни. И с годами это желание только крепнет. Поначалу, первые два-три столетия, молодой призрак пытается навязаться — громко кричит, устраивает какие-то проделки, гремит цепями, размахивает отрубленной головой... Следующей наступает пора меланхолии: призрак разочаровывается в мире и тоскливо бродит по заброшенным коридорам и кладбищам в поисках недостижимых идеалов, изредка пугая неосторожных встречных. Но проходит и хандра. Призрак избавляется от своей прошлой жизни, запрятывает в самую глубь своей души (или того, что от нее осталось) мечту о терпеливом собеседнике, готовом выслушать его рассказ, и начинает получать определенное удовольствие от загробного существования. Потом, правда, меланхолия набрасывается на несчастного с удвоенной силой, он неожиданно теряет интерес ко всему, чем плодотворно занимался да этого и удаляется проводить свои дни в аскезе и абсолютном одиночестве.
Но Варнава, как и Барон, пока что находился на плодотворной стадии. Каждый вечер привидение Слизерина приходило послушать его рассказы. В некотором роде, это было поводом для гордости. «Барон, знаешь, я всегда безумно странно себя чувствую, когда ты встаешь так близко к моему полотну. При жизни я был монахом, однако плотское возбуждение, мне кажется, должно выглядеть именно так...»
* * *
Бар шумен и оживлен донельзя. За одним из крайних столиков увлеченно поглощают пиво два монаха. Бармен рассеянно думает, что служители Бога — вечные дети. Кто ж так хмелеет от пары кружек? К религии он относился не слишком серьезно, считая, что соблюдения заповедей вполне достаточно, чтобы отблагодарить Бога за великий дар жизни. К тому же эти юнцы в рясах на порядок смелее, забавнее и интереснее большинства его обычных посетителей.
— Смотри! Как хорошо! Свобода! — Абракас тянет заманчивое слово, словно пропевает его или пробует на вкус. Делает протяжный жест кружкой, едва не расплескивая пиво. Варнава намного менее раскован — он здесь впервые и еще не может отделаться от страха наказания за нарушение правил.
— Свобода не в пиве, — осторожно замечает он.
Абракас неожиданно делается серьезным.
— Ты прав. Не в пиве. — и тут же, вернув прежнюю разнузданность и эйфорию, добавляет, — Слушай, ты когда-нибудь видел море?
Варнава удивленно моргает и отвечает:
— Нет. — Рассеяно смотрит на ополовиненную кружку в своей руке и, решившись, делает еще один глоток.
— Ладно, не заливай! Ни разу не был на море?
— Не был. Не довелось.
— Пойми, на небесах только и говорят, что о море. Как оно бесконечно прекрасно. О закате, который они видели. О том, как солнце, погружаясь в волны, стало алым, как кровь. И почувствовали, что море впитало энергию светила в себя, и солнце было укращено, и огонь уже догорал в глубине. А ты? Что ты им скажешь? Ведь ты ни разу не был на море. Там наверху тебя окрестят лохом.
Кто вложил в его голову эти слова? Так никто и никогда не говорил на проповедях. Весомо. Может, все это пьяный бред... а может и нет. Абракас со стуком ставит на стол пустую кружку и изрекает:
— Предлагаю бежать!
Варнава опустошает свою и решительно, хотя и немного пьяно, отвечает:
— Пошли!
* * *
Кровавый Барон сидит на полу, прислонившись к стене. Варнава думает, что он гораздо моложе,чем хочет казаться — он еще не успел отказаться от привычек жизни. Или не захотел отказаться.
— Зачем ты сидишь?
Барон вскидывает на гобелен слегка испуганный взгляд, словно его только что оторвали от размышлений. Он всегда так сидит, когда слушает его рассказы.
— Потому что... жить хочу.
Это признание настолько интимно, что Варнава на несколько секунд разучается мыслить и говорить. Такое не принято произносить вслух. Не принято.
— Не сиди на холодном полу, простынешь.
* * *
Варнава в очередной раз думает, что тролли умеют идеально выбирать имена. Ноги Плюшевого Подштанника похожи на рыхлое взбитое тесто. Если не научить его хотя бы немного держать спину и осанку, про балет можно забыть. Поэтому толпа троллей недовольно топчется в сторонке, пока учитель командует «Иии... раз!». И снова наблюдает за полной неспособностью Подштанника поднять ногу на хоть сколько-нибудь приемлемую высоту.
Объявляет перерыв, берет неиссякаемую флягу с вином, делает пару глотков и немного успокаивается. Задумчиво смотрит в стену напротив. Жалеет, что он не призрак. Если бы он умел проходить сквозь стены, он узнал бы, куда заходит Барон. Почему каждый раз, когда он выходит напротив его гобелена, на его лице такая мечтательная улыбка.
Если бы он был призраком, не запертым в плоскости стены, он обошел бы сидящего на полу Барона и заглянул бы в его лицо. И, может быть, увидел бы ту же улыбку.
* * *
— Он совершенно несчастный. — голос Барона хриплый, но по прежнему басовитый. Только какой-то восхищенно безнадежный. — Он его любит. Если есть кто-то, кого он способен полюбить... то только этот.
Хочется сказать, что это плохо — вмешиваться в дела людей. Что это против правил. Но Барон стоит лицом к гобелену, и кажется, что он дышит. И на его губах улыбка.
— Это ненормально, знаю... Но это поколение.. Оно какое-то особенное. Ты знаешь, я недавно говорил с Ником — и он был серьезен. Еще немного, и они заставят Пивза поумнеть!
«Еще как заставят, — думает Варнава, — если заставили Барона засмеяться»
— Ник говорит, что это все тот мальчик со шрамом. Что это он на всех так влияет.
— Он похож на тебя, — неизвестно зачем говорит Варнава. И сам пугается своих слов.
Если бы сейчас он мог поцеловать Барона — поцеловал бы. Но он заперт в плоскости стены. И он мертв.
* * *
«И в общем, эта шлюха Топора напоила, вынула деньги и убежала. Так и не выполнив свой долг, хи-хи, — Варнава и сам пьян, хотя знает, что нарисованное вино не пьянит. — И он отправился на дело как был — пьяный в стельку...» Ночь выдалась что надо — безлунная и крепкая, как добротная выпивка. Топор взял с собой только Желтка, самого юркого. Дело предстояло не слишком сложное — взять обоз какого-то купчишки. Пару пустышек-талисманов магам-заказчикам, остальное себе. Муть от дешевого вина в голове страшно мешала, как и еще не улегшееся возбуждение, но Топор надеялся справиться — не впервой.
Все просто. Они залегли в высоких придорожных кустах. Когда в конце дороги показался обоз, Желток отточенным жестом метнул в переднее и заднее колесо по ножу. Благодаря низкой скорости на повороте, обоз аккуратно завалился на бок, предоставив лошадям волочить себя в таком состоянии. Топор метнулся на дорогу, чтобы притормозить взбушевавшихся животных, а заодно и возницу — это было его задачей.
Никто из людей не отважился бы так действовать — не хватало мастерства, сноровки и смелости. Но вот тролли могли себе это позволить. Правда, иногда люди примазывались к уже готовой добыче, успевая пощипать самое ценное, пока наемники возились с лошадьми и хозяевами. Вот как сейчас, например.
С другой стороны дороги к освещенному окну обоза рванула тонкая человеческая фигурка. Желток, отпустив шею уже мертвого хозяина, ухватил человека за ляжку и вздернул в воздух. Раздался истошный визг. На миг в свете окна мелькнуло перевернутое лицо, блеснули глаза. Топор, не до конца понимая смысл своих действий, оставил успокоенных лошадей и подошел к Желтку.
Воришка оказался совсем молоденьким — впрочем, таких обычно и нанимают. Вяленый в шутку говорил, что для вора, как для проститутки, пенсионный возраст наступает рано. Гораздо удивительнее было другое — одежда. Неброская, но новая и явно дорогая.
— Богатенький? — сплюнув, спросил такой же внимательный Желток.
— Что тебя сюда потянуло то? — Топор был гораздо миролюбивее
— Пустите! Вы не понимаете!
— Ну да, конечно мы не понима...
Сзади раздались звуки погони. Желток бросил пленного и вслед за напарником вскочил на лошадей. Туман в голове все еще не улегся, поэтому Топор сильно отстал. Кто мог донести страже? Хотя, с этим лучше разобраться потом. Не когда в спину едва не тычутся копья.
— Дайте руку!
Обернувшись на звук, Топор видит рядом фигурку юного вора, где-то раздобывшего себе лошадь.
-Руку дайте!
Почти не соображая, Топор протягивает руку. И тут же чувствует болезненный рывок где-то в районе пупка. Очумело оглядывается по сторонам, не понимая, где очутился.
В лесу стоит оглушительная тишина — или, может быть, так только кажется после шума погони. Через пару минут Топор начинает различать, как поскрипывают деревья и поют птицы. Как глухо шлепается о лежащую плашмя стену обоза раздуваемая ветром шторка. Как неровно дышит воришка.
Последнее первостепенно. Дышит — это уже хорошо. Из носа и ушей идет кровь, но не слишком сильно. Вздохнув, Топор идет разбивать походный лагерь.
* * *
— Ты сам когда-нибудь грабил? — Барон уже не просто сидит, он пытается что-то выводить на пыльном полу.
— Я... да, было.
Нарисованный алкоголь выветрился из головы, и кажется, Варнава видел,как он испаряется едва заметной дымкой.
Пальцы Барона проходят сквозь пыль, не затрагивая ее. Когда по коридору гуляет ветер, она укладывается в неясные узоры, и кажется,что так ветер рисует. И портрету знакомо это чувство горькой, незаслуженной детской бессильности и обиды. Можно все. Кроме... и длинный, длиной с бесконечность, список ограничений.
— Расскажи. Рассказывай свою историю. Мне не нужны тролли.
Хочется спросить: «А я тебе, значит, нужен?», но Варнава отвечает, как-то устало вздохнув:— Это и моя история. Увидишь.
Пауза.
В общем, мы с Абракасом так и убежали, как были — пьяные, в рясах и без денег. На счастье, искать нас не стали — кому мы нужны. Я еще слишком молодой, чтобы прибыль приносить, от Абра вообще одни проблемы: вечно шалопает, нарушает, дерзит. Его в монастырь заключили, когда он был еще совсем младенцем. Сирота, но видно из благородных. И душа... свободная.
— А ты? — Барон задает вопрос чуть слышным шепотом, словно боится потревожить громким голосом открытую рану, и потому прикасается, гадит словами, как смоченной в зелье губкой.
— А я от девушки прятался. Точнее.. от себя,наверное.
И также чуть слышно. Теперь можно думать, что этого не было. Барон понимает. Поэтому, наверное, и не задает вопросов.
* * *
— Это — единственный выход! — горячо настаивает Абракас и даже ударяет кулаком по шатким деревянным доскам. Они сидят внутри телеги с сеном, куда их пустил добродушный хозяин. Сейчас он что-то насвистывает, незлобно правя лошадкой, а они примостились среди сена, зарывшись в него чуть ли не по самую макушку.
— Я не буду грабить, — Варнава мотает курчавой головой и тут же ударяется ею о стенку телеги. Абракас делает какое-то устало-возмущенно-снисходительное лицо и изрекает:
— Ты предпочтешь умереть от голода?
К такому Варнава не готов.
— Должны быть другие способы...
Разговор идет по кругу.
* * *
— Итак, юноши, что мы имеем?
Как будто и так не ясно. Мы имеем двух зарвавшихся иноков, имевших наглость вообразить, что у них получится ограбить маститого купца. Весь небольшой остаток своей жизни они будут помнить, что если охраны не видно, то это не означает, что ее нет вовсе.
— Мы имеем двух молодых людей, которых отчаяние и политика нашего правительства довели до крайности — до разбоя, — разглагольствует купец.
* * *
— Абракас согласился. Сказал, что лучше уж добротная пища и относительная свобода, чем нищенство и... Стал слугой этого господина. А тот, выступая перед себеподобными лицемерами, всегда упоминал что сам он взял слугу из народа — бывшего вора, и что до сих пор ни разу не пожалел. Гуманист..
Последнее Варнава выплевывает как ругательство. Барон ничего не говорит, только неожиданно резкая линия, проявившаяся в мягко очерченной скуле, может послужить знаком, что он слушает и ему интересно. Если ты выискиваешь знаки.
— А потом мы познакомились с Пухом. Я напросился к ним на ночевку, они пустили.
Ночевка с троллями для человека — это хуже, чем ночевка со свиньями. Это означает конец и окончательное признание статуса ничтожества.
— Спать будешь здесь. И запомни, — хмурый тролль неожиданно разворачивается и приближает свою морду прямо к лицу и без того до смерти испуганного Варнавы, — грабить троллей может только сумасшедший.
Варнава не сумасшедший. Он встает с рассветом, разводит костер, ставит кипятится воду в котелке и идет искать крупу и заварку. И неожиданно оказывается придавлен к земле чьей-то сильной лапищей.
— Что, решился таки? А что ж не ночью? — в голосе столько ярости, что Варнава не отваживается даже пикнуть.
Это уже после, когда они вдвоем сидят у костра и с удовольствием поглощают приготовленную Варнавой кашу, выяснятся, что Пух, которого тогда еще звали Топор, всю ночь караулил молодого постояльца, надеясь застать того за воровством, и только к утру поддался Морфею.
И уже совсем потом, когда Варнава в неожиданном порыве интересуется, а знает ли Пух дорогу к морю, оказывается, что знает. И что море — это великолепно даже для тролля. — Значит, уговор такой. Я отвожу тебя куда просишь, а ты учишь меня и моих друзей балету.
Толпа троллей одинаково выкатывает свои маленькие глазки, таращась на сухопарого юношу перед ними. Юноша едва не сгибается пополам от сдерживаемого хохота, но, прилагая героические усилия, не издает ни звука. Учить троллей балету! Вот еще!
— Да. Я согласен.
И пузырящиеся в душе смешинки почти не прорываются в голос.
* * *
В один из вечеров Барон подходит к полотну гобелена вплотную, так, что его сияние почти щекочет нитки Варнавы.
Хочется зажмурится и отшатнуться, закрыть глаза, чтобы ресницы щекотали щеки и неудержимо залиться краской. Но Варнава смотрит во все глаза, потому что ему кажется, что клубящиеся зрачки призрака наполняются жизнью. Они стоят настолько близко, насколько это возможно без проникновения, и кажутся друг другу снежным хрупким стеклом. Барон терзает, вглядывается в каждую деталь гобелена, все больше пьянея от накатившего осознания, что все это — правда. То, что он так долго придумывал, тщательно взращивал в душе, заранее зная, что ни капли не сбудется — сбылось. Напротив него стоит вышитая фигурка, очевидно жаждущая...
— Барон!
Этот день мог бы запомниться Драко Малфою уже тем, что он в первый — и, наверняка, последний — раз увидел заливающийся румянцем призрак. Но день и без того был переполнен уникальными явлениями.
Юноша кружился по коридору, до предела запрокинув голову, и казалось, что через мгновение его ступни оторвутся от земли. Что притяжение уступит под напором брызжущей магии счастья. Драко словно сам стал призраком — настолько он был бесплотен от невероятной, охватившей каждую частичку тела эйфории.
— Что с ним случилось? — вопросил ошарашенный быстрой сменой событий Варнава, когда Малфой убежал, прошептав что-то на ухо своему поверенному.
Вместо ответа Барон дернулся в сторону гобелена, на этот раз не остановившись перед препятствием и позволив своему лицу полностью погрузиться в ткань.
— Зачем, зачем, зачем...
— Зачем так долго...
Варнава просяще всхлипнул. По телу разливался горячий и какой-то беспомощный жар, заставляющий упасть на колени, продолжая что-то шептать.
Барон вслушивался в набор сбивчивых признаний, и с удивлением понимал, что... что такое еще возможно. У людей, наверное, проще. Достаточно прикоснуться губами к губам — и это заменит целые страницы слов. Все последующие вечера они сидят напротив друг друга. Драко и сам все понимает, когда впервые видит их взгляды, и притаскивает неизвестно откуда деревянный стул с высокой спинкой. Он ходит по замку счастливый настолько, что при взгляде на его улыбку слезятся глаза. Но Варнава замечает, что хмурая морщинка между бровями тоже растет.
Теперь днем, когда Барона нет, школьники видят напротив гобелена одинокий стул — довольно странное зрелище. А какой-то второкурсник даже приволок с собой фотоаппарат, чтобы заснять это зрелище. И потом долго, смущаясь, извинялся и объяснял, что это очень похоже на картину сюрреалистов. И даже поведал, едва не шаркая ножкой по полу, что мечтает в будущем стать художником или очень хорошим фотографом, что, в принципе, одно и то же. Варнава с удивлением высушивает сбивчивую речь, и весь следующий вечер Барон вынужден со снисходительной улыбкой объяснять ему, что такое фотография — а заодно радио, самолет и тепловоз.
Однажды на стул присаживается и Малфой. И Варнава сам не замечает, как оказывается захлестнут потоком сбивчивых признаний, высыпанных на голову проблем и вопросов, на которые никто не может ответить. Драко уже давится словами, как грязевыми комьями, подается вперед, встряхивает отросшими волосами и то пытается сжаться в комочек, то наоборот запрокидывает голову, так, что на шее дергается кадык — маленькое проглоченное яблоко, которое мешает нормально дышать. Наверняка в каком-то из отделов сердца у этого юноши лежит что-то такое же маленькое и веское, что мешает жить.
Варнава думает, что его жизнь должна быть названа раем — он никогда не вынужден был делать выбор между любовью и долгом, никогда не был обречен убивать с самого рождения, черт, он даже нищенствовал весело и беззаботно! Он искал путь к морю так, будто нет ничего важнее! А теперь его преследует чувство нависающей огромной угрозы. Угрозы, которая затронет даже портреты, покой которых никто не нарушал веками, даже призраков, уже отдавших свою дань жизни, даже доспехи, никогда не бывшие живыми, даже сами стены.
Сейчас он чувствует то же, что и этот мальчишка. Мальчишке восемнадцать. Варнаве около трех веков — он сбился со счета. Но сейчас он чувствует то же... он чувствует. Время как будто замедлило свой ход, приближаясь к эпицентру взрыва. Столетия перестали сливаться в сплошной туман, и дни неожиданно стали действительно большими промежутками.
Плюшевый Подштанник научился танцевать. В чем-то даже лучше Замочной Скважины — абсолютного лидера по грации и ловкости. Днем Варнава часто наведывается к Полной Даме, любящей вспоминать за стаканчиком хереса о своей молодости и бытности балериной. Херес он берет у Толстого Плакальщика. Часто, пробираясь сквозь незнакомые портреты к Полной Даме, он наталкивается на удивленны взгляды и вопросы «Простите, а кто вы? Мне казалось, я знаю все портреты Хогвартса...»
Зато Плюшевый Подштанник научился танцевать. И Топориный Пух больше не приходит к нему, чтобы поплакаться на свою неуклюжесть. Варнаве кажется, то мир изменился и терпеливо дожидался сколько-то десятков лет, когда он заметит эти изменения.
У Варнавы теперь снова есть мечта увидеть море. Наверняка оно будет выглядеть обновленным после грядущего взрыва. Наверняка оно будет выглядеть обновленным рядом с Бароном.
В один из вечеров, когда Варнава уже привыкает к убыстренному темпу жизни и поцелуям, завершающим каждую встречу, к ним неожиданно присоединяется Пух. Долго топчется в углу гобелена, еще более смущаясь от направленных на него взглядов, а потом, собрав в кулак всю свою большую троллью решимость, выпаливает, что «он же не идиот, понимает, чувства, все-такое» каким-то до идиотизма оскорбленным тоном и тут же переходит на просьбы «остаться». Снова возвращает горячность, обещает, то будет «сидеть тихо-тихо», а если помешает «так вы это... так и прогоните меня, я ж не идиот, понимаю, чувства и все-такое». Барон чувствует, что бессвязный, но искренний — как и все у троллей — монолог начинает идти по кругу и вклинивается в него своим басом, в котором за последнее время успели появиться ласковатые хриплые нотки, разрешая присоединиться.
* * *
«Ну да, так и получилось, что остался я в лесу с этим бесноватым волшебником и обозом, нашпигованным всякой драгоценной снедью. Целитель из меня в сто раз хуже чем разбойник, так что...— Ты что, поил меня настойкой багульника в смеси с отваром череклеса? — возмущение в голосе Салазара, кажется, может заставить пристыженно дрожать ближайшие сосенки, но Топор абсолютно спокоен.
Он размышляет над одним очень важном вопросом: как этот щуплый пацаненок в два раза меньше его ростом и раза в четыре — массой, умудрился взять на себя командование в первые секунды после пробуждения? Вот только открыл глаза — и сразу начались обвинения: хижина построена криво, повязка завязана неаккуратно, а всякие колбочки-пузыречки вообще вызвали массу пререканий. Проблему с хижиной и повязкой новоочнувшийся волшебник лишил в пару хитрых пассов — может быть это и заставило подчиниться хмурого тролля, привыкшего уважать силу. А магия, определенно, была силой.
Вообще, Топор страшно гордился тем, что разительно выделяется на фоне дубиноголовых собратьев. Он не только был не в пример сообразительнее, но и, что было совсем уж редкостью для тролля, владел грамотой. И потому, естественно, ощущал смутную обиду на человека, который считал очевидным, что тролль не только не бросит его одного посреди леса, сбежав с вещами, сумеет найти в обозе какие-то зелья и прочитать этикетки с указаниями, но еще и будет знать в каком порядке и в каких пропорциях эти зелья смешивать. Вместе с этим подразумевалось умение накладывать повязки, строить комфортабельные коттеджи в нереально сжатые сроки и многолетний опыт в выхаживании больных. Но, странно, к обиде примешивалась горчинистая долька сожаления, что он эти требования не оправдал.
— Мерлин, ну что ты за человек! Ты что, правда влил в меня два пузырька марпалвама?
«Я не человек» — хотелось возразить. В конце концов, эта формулировка позволяет отказаться от стольких целей. Топор послушно собирает никому не нужную землянику и чувствует себя трусливым ничтожеством.
* * *
— Так вот откуда ты такой... недотролленый, — задумчиво тянет Варнава.
— А мне вот этот ваш знакомый кого-то смутно напоминает, — щурится Барон.
И отмахивается, сталкиваясь с двумя недоумевающими любопытными взглядами:
— Ты договори сначала.
* * *
«В общем, вечером, когда этот вроде как уже угомонился, стали спокойно ужинать. И тут он огорошил!
— Возьми меня к себе. Я пригожусь, ты видел.
От неожиданности Топор захлебывается супом и долго кашляет.
— Мне тебя к себе взять?! Я думал, ты матерый волшебник, все на мази, у тебя таких троллей как я десятка три должно быть.
— Угу, а телегу я грабить пошел, потому что скука заела по шелковым шатрам и мраморным дворцам ошиваться.
Топор окинул выразительным взглядом богатую одежду собеседника и изрек:
— Ну мало ли, какие у вас, у волшебников, причуды.
* * *
— Так что вот так — появился у меня ручной маг. Жизнь пошла — только успевай шуршать, — на грубо вытесанном лице появляется мечтательная улыбка, — заказы так и сыпались, деньги девать некуда было. А парень этот оказался хоть куда — до золота ему дела не было, знай сидит себе свои картинки рисует. Я, конечно, в этом не разбираюсь, но красиво у него получалось — не рассказать. Иной раз смотришь, и глаз отвести не получается. А потом он их оживлять начал... В общем год мы так поработали, и тут он заявляет, что уходит. Самое интересное, что он мне за это время не то что историю свою не рассказал — даже имени не назвал. Так и кликал его «Волшебник». Уж как я ни подступался — скала. «Нам, — говорит, — не положено о таком болтать». И все — дальше что-то пишет-читает. А когда уходил, соизволил свое имя назвать.
Расчувствовался, что ли, никогда его таким не видел. «Я, — говорит — из рода Слизерин, Салазар, младший сын. У отца одну побрякушку спер, у него все равно без дела пылилась, а я на таком амулетике целый замок могу построить. У меня, Топор, тоже мечта есть, да покруче, чем балету научиться».
* * *
На лице Барона изображается чистый шок. Варнава только ухмыляется, глядя на это зрелище. В его груди закипает иррациональное чувство гордости за то, что он сделал возможным существование такого Барона — не жестокой и леденящей душу куклы, а почти живого человека, способного вот так шокированно поднимать брови. Хотя бы на секунду.
Через секунду Барон уже опомнился, опустил брови и отомстил:
— Ну что ж, я так и думал.
— Объясни! — требует Варнава, но Барон не из тех, кто даст сорвать отлично продуманную пытку любопытством. Историю продолжает Пух.
— Короче, он ушел, оставил мне кучу денег, хотя я предлагал ему забрать половину, и ушел. Сказал, что пойдет искать исполнения своей мечты. И мне посоветовал искать того же. И знаете, после того, как он ушел, что-то надломилось. Деньги уже перестали быть чем-то ценным. И стыдно стало, аж жуть — как я мог целый год убить на такое?! Я же практически предал всех! У нас, у троллей, свои правила — никогда и ни за какое золото не предавать своей свободы. А я брюшком обзавелся, топор в руки забыл когда последний раз брал и знал только монеты пересчитывал. Крепко он мне, короче, мозги вправил своим уходом.
— И что ты с деньгами сделал? Когда я тебя встретил, ты был не богаче рваного башмака, — спросил Варнава.
— Раздал своим воинам. Пускай уж сами думают, как от них избавится. Себе только топор купил добротный, хороший, о котором давно мечтал, и латы.
— Слишком напоминает сказку, скептически усмехнулся Барон, — вот просто так взял и отдал все деньги? Не верю.
— Это же тролль, — спокойно возразил Варнава, — Тролли они такие. Может, за это волебники их и считают идиотами. Вот какой человек согласился бы всем войском проводить к морю абсолютного нищего с подозрением на воровство просто за то, что он хорошо готовит кашу?
— Ты еще обещал научить балету.
— Но гарантий, что научу, не было! Честно говоря, я вообще не собирался вас учить. Думал, увижу море — а там уже будь что будет.
— Ты не собирался меня учить? — Пух изменяется в лице
— Успокойся! Ну ведь учу же! И, поверь, прилагаю к этому все усилия.
— Продолжайте уже, — недовольно прикрикивает Барон, возмущенный тем, что еще кто-то может столь безраздельно управлять вниманием Варнавы.
— Ладно, продолжаю, — бывший монах, по-видимому, не утратил дара замечать оттенки настроений, — Буквально через пару дней после начала путешествия к нам постучался некий бродячий художник, — Варнава вопросительно смотрит на Пуха.
— Ну я ж обрадовался, мол — старый друг, все такое. Пригласил его с нами, он сказал, что опять на мели, не откажется если что, поработать. Мы ему в первый же вечер за костром все и рассказали: и про то, куда идем, и про то, зачем..
— И про то, какую цену я согласился за это путешествие заплатить, — подхватывает Варнава, — а эта сволочь залезла ко мне в мысли.
— И увидела, что ты, сволочь, обещание выполнять не собирался. А он, в отличие от тебя, прекрасно знал, что для меня значит эта мечта.
— И решил проблему исключительно своеобразно.
— Нарисовал с нас со всех портрет...
— Полных три дня рисовал, между прочим!
— И прирезал. Сказал, что нам по его меркам, жить осталось все равно мало, а так мы будем вечны. И я смогу научиться балету.
— Великий волшебник, в общем.
Барон молчит, на этот раз совсем уж шокированно. Видимо, такое решение проблемы представлялось ему совсем уж слизеринским. И немного чересчур экстравагантным.
— Ну а что... решил же.
— А теперь ты давай делись.
— Кхм.. Просто, когда я познакомился с Салазаром, у него с собой был твой гобелен.
— Подожди, ты тогда уже призраком был?
— Ну да. Он же к тому времени уже весь в строительстве Хогвартса погряз, ушей не видно. И призраков тоже набирал. Обещал за некоторую помощь строительстве комфортабельное место для последующего бессмертия и магическую привязку к добротному старинному замку. Конкурс был большой, но я ему сразу понравился. Сказал, что ему мое прозвище нравится. Передает необходимую атмосферу.
Варнава, не удержавшись, прыснул. Пух, и не думающий сдерживаться, загоготал в голос.
— И не смейтесь! Вот вы помните, как в Хогвартс попали?
— Ну не помним. И что? Все портреты не помнят.
— Правильно. Усыплял он вас. А на тебя, Варнава, у него вообще особые планы были. Поэтому и повесил он тебя... здесь.
— Стоп. А где «здесь»? Мы же с этого и начинали! Ты обежал объяснить, где я живу!
Vova
