Два хода

Холодно. Холодно до такой степени, что дрожат руки, и ужасно хочется лечь и заснуть. Новое тело постоянно мёрзнет. Чтобы согреться в ход идёт всё: чары, многочисленные камины Малфой-мэнора, податливое тело Беллатрикс, — но сейчас вокруг только снег, ветер, горы и виднеющийся вдали чёрный силуэт замка, в котором тепла не было со времён его основания. Хотя так всё же лучше, чем жить без тела вообще. Это очевидно, как и то, что лучше быть живым, чем мёртвым. Впрочем, с бессмертием не сравнится ничто. И сейчас предстоит убрать ещё одну досадную помеху на пути к нему…

Златовласый вор. Кошмарный сон и одновременно грязная, липкая фантазия Грегоровича. Забавно иногда рыться в чужих мыслях. Особенно когда тот, кому эти мысли принадлежат, болтается вверх ногами и слёзно умоляет о пощаде. Причём совершенно зря, потому что я сразу узнал этого вора. И дело не в том, что к моменту нашей единственной встречи он практически не изменился: просто этот ненавистный, разрывающий душу не хуже Авады смех я бы не спутал ни с чем.

Белокурая бестия. Смерч, проносящийся над Европой, покоряющий города, разрушающий замки и не ограничивающий себя никакими рамками. Так я представлял его тогда. Возможно, я даже восхищался им, потому что только таким мог быть по-настоящему великий волшебник — не склонным к жалкому морализаторству и возвеличиванию вещей, которые не имеют на самом деле никакой ценности. Геллерт же Гриндевальд, как мне в то время казалось, был лишён всякой дурацкой сентиментальности. Впрочем, я не всегда его не понимал: любовь к публичности, пренебрежение вопросами чистоты крови, слухи о связях с мужчинами и постоянная лукавая улыбка — всё это, в моём понимании не соответствовало имиджу Тёмного Волшебника. Но я хотел понять его, учиться у него и, забрав всё, что он может дать, низвергнуть его. И именно поэтому я заставил Розье, дядя которого занимал довольно весомый пост при Гриндевальде, добиться аудиенции.

* * *

И вот я стою у высоких резных деревянных дверей и понимаю, что сейчас увижу самого опасного волшебника из ныне живущих. Немного нервничаю, хотя и никак это не показываю. К тому же теперь я не одиннадцатилетний мальчик, которого можно испугать внезапно загоревшимся шкафом. Думаю, мне есть чем удивить даже Гриндевальда. Толкаю дверь, но вместо комнаты передо мной оказывается длинный белоснежный коридор. Первый щелчок по носу. Я досадливо морщусь, быстро прохожу через коридор, уже не раздумывая, толкаю дверь и оказываюсь лицом к лицу с сидящим в кресле и лениво улыбающимся Гриндевальдом. Второй щелчок. Научившись не краснеть ещё в приюте, я с вызовом гляжу на него, замечая расстёгнутые верхние пуговицы мантии, слегка растрёпанные волосы и тёмные глаза, внимательно изучающие меня. Перевожу взгляд на кресло, а затем осматриваю и всю комнату, отмечая разные детали вроде персидского ковра с запутанным узором и растущего в углу мирта, и понимаю, что она слишком уютная и постыдно личная, чтобы быть приёмной. И тут же, не сдержавшись, вздрагиваю от вкрадчивого: «Добро пожаловать», — над ухом. Третий щелчок, и Гриндевальд теперь стоит напротив меня, явно довольный произведённым эффектом. Потом он опять опускается в кресло и, небрежно махнув рукой, указывает на противоположное. Я присаживаюсь и жду, что же он предпримет дальше.

— Том Риддл, если я не ошибаюсь, — скучающим тоном произносит он, глядя куда-то в сторону.

— Да, сэр, — сдержанно отвечаю я, вспоминая, что лучший способ понравиться властным людям — проявить должное уважение.

Он хмыкает.

— Без «сэр», прошу тебя, — и никакого «вас» и «мистер Риддл». Мне явно указали на место. Гриндевальд между тем продолжает: — От этого вашего английского «сэр» мне начинает казаться, что меня накормили вчерашней овсянкой, а потом заставили есть недожаренную яичницу с беконом.

Он натянуто улыбается, но глаза остаются серьёзными.

— Впрочем, ты ведь пришёл сюда не для того, чтобы узнать о моих кулинарных пристрастиях, — и выжидающе смотрит на меня.

— Я хотел бы учиться у вас, — говорить не всю правду намного легче, чем лгать.

— Но ты, кажется, уже учишься в Хогвартсе? — он в наигранном удивлении приподнимает брови. — Или образование там ещё хуже, чем мне известно?

Вся эта ситуация его откровенно забавляет. Но для меня сейчас важно, чтобы во мне перестали видеть глупого впечатлительного школьника.

— После окончания школы, — и с вызовом добавляю. — Я намного превзошёл уровень школьной программы.

Он улыбается, а потом поднимается и, обойдя столик, оказывается прямо за моей спиной.

— Не желаешь выпить чашечку чая, — спрашивает он, облокотившись на спинку кресла так, что я могу чувствовать его дыхание на макушке.

Киваю. И через пару секунд передо мной на столике появляется чашка. Я беру её в руки и принюхиваюсь. Это не укрывается от Гриндевальда, и он фыркает.

— Я не травлю людей, с которыми удосужился встретиться, — насмешливо произносит он, но мне кажется, что я слышу в его голосе и одобрение.

Я делаю глоток, а Гриндевальд идёт к книжному шкафу и вдруг останавливается в паре шагов от него, спрашивая:

— Не желаешь сыграть партию в шахматы?

Холодок пробегает по спине. Розье предупреждал, что не стоит играть с Гриндевальдом в шахматы, если не хочешь пообщаться с ним слишком близко. Тогда мне это показалось просто забавным слухом, но сейчас я инстинктивно чувствую, что всё серьёзно. Я знаю, можно отказаться и ограничиться лишь разговором. А можно сыграть… И видя то, как Гриндевальд подошёл к шкафу и начал что-то в нём искать, совершенно не обращая на меня внимания, я понимаю, что вот он — мой шанс заставить его понять, что перед ним не просто школьник. Выиграть — и подчинить его себе.

— Я согласен.

Он, не оборачиваясь, взмахивает палочкой, и я вижу маленькую монетку, только что возникшую на столе.

Отойдя от шкафа, он приказывает:

— Подбрось, — и как-то странно смотрит на меня, скрестив руки.

Подбрасываю, и монетка взмывает вверх, зависает в воздухе на некоторое время, а потом резко ударяется о стол, и на её месте уже лежит шахматная доска с расставленными фигурами. Я играю чёрными.

— Не повезло, — пожимает он плечами, садится в кресло и делает первый ход.

Я отвечаю, и некоторое время мы сидим в полной тишине, прерываемой лишь стуком передвигаемых фигур. Гриндевальду, похоже, скучно. Он лениво дотрагивается до фигур и ходит так, словно делает одолжение: мне или коню в его руке — не ясно. Тогда я, совершив рокировку, резко спрашиваю:

— Вы собираетесь как-то решать проблему маглорождённых?

Впервые за всё время в его глазах вспыхивает неподдельный интерес.

— Поясни.

— Вы заявляете, что необходимо установить господство над маглами. То есть превратить маглов в рабов, — Гриндевальд с прежним интересом глядит на меня, крутя в руках захваченную пешку, и я продолжаю. — Это правильно. Но грязнокровки на завоёванных вами территориях продолжают пользоваться теми же правами, что и чистокровные волшебники. Вы даже не убрали их из правительства. Хотя я понимаю, что временный союз с маглорождёнными может быть выгоден, чтобы не проливать в сражениях истинно волшебную кровь, но потом от них необходимо избавляться, потому что они — по сути те же маглы, которые случайным образом получили право пользоваться магией, веками оберегаемой настоящими волшебниками. Вам не кажется, что такое пренебрежение вопросами чистоты крови дискредитирует вашу идею?

Он откидывается на спинку кресла и смеётся, и это первый раз, когда мои взгляды встречают не с восторгом, и даже не с гневом, а со смехом. Раздражает.

Отсмеявшись, он, покачивая всё той же пешкой, уже серьёзно отвечает:

— Нет, не кажется, — ставит пешку обратно на стол, передвигает слона. — Видишь ли, между маглорождёнными и чистокровными нет особой разницы, по крайней мере такой, как между маглами и волшебниками.

Я хмурюсь, делаю ход и теряю ладью, отчего злюсь ещё больше.

— Да, именно так. Вся эта чушь о зависимости магической силы и статуса крови на самом деле придумана реакционерами и трусами.

Называть Салазара Слизерина трусом непозволительно даже ему, но я молчу и стараюсь не показывать, что задет словами Гриндевальда.

— … Сначала некоторые маги боялись новшеств, которые приносили с собой маглорождённые. Затем началась средневековая «охота на ведьм», недовольство маглами и, что самое забавное, страх перед ними перекинулись и на маглорождённых. А потом, сам знаешь, глупость и трусость как всегда победили, был принят Статут о Секретности, и маги ушли в подполье, предоставив в распоряжение маглов весь мир, утешая себя тем, что заботятся о «братьях наших меньших». На самом же деле ситуация такова, что маглы изобретают всё более и более удивительные вещи, а мы до сих пор пишем перьями и вынуждены накладывать чары, чтобы воск от свечей не испортил ковёр.

Гриндевальд вздыхает, раздражённо опускает пешку на доску, отчего та начинает мелко дрожать. Я обдумываю следующий ход, а он, закинув ногу на ногу, разглядывает меня из-под полуприкрытых ресниц.

— Таки, возвращаясь к вопросу о маглорождённых: именно с принятием Статута о Секретности и закрепилось существующее ныне разделение по статусу крови. И, честно говоря, мне странно слышать, что молодёжь до сих пор так рьяно придерживается его. Хотя я понимаю, что в крупных школах наподобие Дурмстранга или Хогвартса эти взгляды отдельными личностями культивируются, да и Англия в целом консервативная страна, но я всегда считал, что британские юноши крайне восприимчивы к передовым идеям…

Я бью пешку Гриндевальда и ядовито интересуюсь:

— Но раз вы так защищаете маглорождённых, почему тогда стремитесь подчинить маглов, которые, надо заметить, грязнокровок и порождают?

Он удивлённо поднимает брови и опять улыбается мне, как неразумному дитю.

— Это же очевидно, — он пожимает плечами и задумчиво касается ферзём губ. — Ты слышал об эволюционной теории?

Я киваю, припоминая приютские уроки, на которых толстенький священник, гневно брызгая слюной, объявлял теорию о происхождении человека от обезьяны ересью и рассказывал о том, как Бог создал Адама и Еву. Только сейчас мне приходит в голову, что это ужасно похоже на создание инферналов, и я, глядя в пол, усмехаюсь.

— Так вот, — голос Гриндевальда выводит меня из раздумий, — вполне логично, что на данный момент волшебники — высшая ступень эволюции. Мы — то самое воплощение сверхчеловека, о котором грезили поколения маглов. Но мы явились к ним слишком не вовремя: золотой век закончился, античные боги и герои похоронены, а новая религия уже завладела умами людей настолько, что в них осталась лишь покорность и желание следовать установленным догмам. Маглы забросали камнями своего сверхчеловека, и мы, обращавшиеся к ним с миром, были вынуждены спрятаться.

Он останавливается, чтобы перевести дыхание, и я вдруг замечаю, что глаза его светятся каким-то дьявольским огнём.

— В конечном счёте это и была наша ошибка. Мы отнеслись к маглам как к равным, а им это было вовсе не нужно. Им нужен идеал, идол, кто-то, кто будет думать за них, решать за них: Бог, царь или вождь — неважно. Те, кто отрицают религию, всё равно создают себе нового кумира, возводят свои «города Солнца». Дак почему бы теперь, когда первая война расшатала устои маглов, и старый Бог медленно умирает, не сбросить бремя секретности и не явиться маглам в образе так желанного ими сверхчеловека? Почему нужно так отчаянно противиться, вместо того, чтобы дать маглам сбежать от столь ненавистной им свободы и позволить маршировать под исполняемую нами музыку? Зачем сопротивляться, если всё, что сейчас делается — исключительно ради общего блага?

Гриндевальд небрежно смахивает упавший на глаза золотой локон и продолжает говорить, и я ловлю себя на том, что, восхищённо приоткрыв рот, любуюсь им: нетерпеливыми жестами рук, слегка порозовевшими щеками, тёмными глазами, ямочками у рта, когда он улыбается… И я понимаю, почему у него так много поклонников. Но я не собираюсь пополнять их ряды, нет. У меня совершенно другие планы, поэтому, придав своему лицу равнодушное выражение, я пытаюсь сосредоточиться на игре.

— … Маглорождённые тоже несут в себе новый эволюционный ген, поэтому глупо считать их кем-то сродни маглам и пренебрегать ими. Правда, забирать их от родителей стоит с самого рождения, чтобы они не подверглись воздействию рабской психологии, — тут он наконец-то замечает, как я с увлечением разглядываю доску, и, усмехаясь, произносит. — Том, а знаешь, в чём заключается принципиальное отличие маглов от волшебников?

Вздрагиваю. Называет меня по имени с такой интонацией только один человек, и сейчас я меньше всего хочу о нём думать. Гриндевальд смотрит мне в глаза и медленно выговаривает:

— В способности творить, — он отворачивается, но я успеваю заметить, как лёгкая улыбка появляется на его лице. — Некоторые маглы тоже способны к творчеству, и с ними даже можно будет сотрудничать после победы, чтобы вместе достигнуть невиданных высот. Но только волшебник всегда создаёт произведение искусства, потому что магия — это не только сила, магия — это красота.

С этими словами он взмахивает палочкой, и вот уже над столом танцует бумажный журавль и я, наблюдая за очередным изящным движением, почему-то опять вспоминаю о своём учителе трансфигурации… Он тоже любит устраивать такие представления на уроках. Отвлёкшись, я не замечаю, что уже не журавль парит над столом, а прямо на меня летит миниатюрный Мессершмитт, как две капли воды похожий на те, которые сопровождали бомбардировщики, разрушавшие Лондон. Я тянусь к палочке, но вспоминаю, что её забрали при входе. Истребитель всё приближается и приближается и в паре сантиметров от моего лица распадается на множество мыльных пузырей. Гриндевальд смеётся.

Я зол. Я в бешенстве. Я почти ненавижу его, а он, словно издеваясь, доброжелательно улыбается.

— Но что-то мы совсем забыли про игру, — он сокрушённо качает головой. — Давай продолжим.

Я киваю, пытаясь немного успокоиться, а в голове пульсирует лишь одна мысль: выиграть.

Окончательно беру себя в руки и совершаю ход, который через некоторое время неминуемо должен привести к мату.

Гриндевальд весело смотрит на меня, а потом вдруг произносит:

— Ты просчитываешь только два хода вперёд.

— А сколько надо? — не поддаюсь на провокацию.

— В идеале — всю партию, — и закрывает короля ладьёй.

Я теперь практически уверен в своей победе и продолжаю разыгрывать задуманную комбинацию. Гриндевальд по-прежнему спокоен и чему-то улыбается.

А потом я отчётливо вижу, что через два хода будет мат. Только уже мне. Но я не собираюсь проигрывать. Вместо этого я смотрю на него и говорю:

— Хватит.

Уже сказав, я понимаю, что не смог скрыть своё раздражение и досаду. А он лишь сидит напротив, улыбается и, качая головой, произносит:

— Ровно за два хода.

Это окончательно выводит меня из себя. Я рывком отодвигаю стул, подхожу к Гриндевальду, и единственное моё желание на тот момент — стереть с его лица улыбку. Победить. Уничтожить. Пусть и не честно, пусть на его месте должен быть я. Но кого это волнует? Пытаясь перехватить инициативу, хватаю его за отворот мантии и то ли кусаю, то ли целую. Вижу удивление в его глазах. Отталкиваю стул в сторону, валю его на пол, подминаю под себя… И с упоением наслаждаюсь тем, что взрослый мужчина, величайший Тёмный волшебник этого времени мне подчиняется. Расстёгиваю на нём мантию, слегка кусаю плечо, стараясь причинить боль, а не доставить удовольствие, и когда мне уже кажется, что он полностью в моей власти, вдруг получается так, что это уже я лежу на полу со связанными руками, а Гриндевальд сидит на мне верхом и смеётся.

— Тебе объяснить, каким должен был быть третий ход?

Я мотаю головой, брыкаюсь, кусаюсь и пытаюсь вырваться. Впервые за весь день мне становится по-настоящему страшно.

Гриндевальд с любопытством разглядывает меня, а потом наклоняется к самому уху и шепчет:

— Я бы мог тебя отпустить, — проводит пальцем по щеке, и меня бросает в дрожь, — но это было бы глупо. Такой красивый мальчик…

Потом пристально смотрит на меня и добавляет:

— Совершенный маленький убийца.

Спина покрывается липким холодным потом.

— Ты, наверно, не знал, но все палочки проверяются. На всякий случай. И мне уже доложили о результатах проверки твоей. Помнишь, я подходил к шкафу, — подмигивает. — Хорошо уметь видеть не только применённое ментальное заклинание, но и то, что им изменили, не правда ли?

Он наклоняется и, облокотившись, нависает прямо надо мной, отчего я могу чувствовать его дыхание.

— Мне плевать на этих маглов, но, поправь меня, если я ошибаюсь, один из них был твоим отцом? — он совсем близко, глаза его светятся гневом. — Умно-умно. В шестнадцать лет я бы не додумался до такого идеального убийства. В шестнадцать лет я был порядком глуп…

Грусть? Сожаление? Неужели? Кажется, я нашёл, слабость Гриндевальда, нужно попытаться сыграть на этом… Но я не успеваю: он уже опять смотрит на меня, как на интересную зверюшку.

— Я бы мог убить тебя… — он делает вид, что раздумывает. — Мог бы заточить в Нурменгард, что ничуть не лучше смерти. Но ты слишком интересен, чтобы уничтожить тебя. Пожалуй, я даже тебя отпущу. Правда, сначала дам то, что ты сам так отчаянно предлагал. Кстати, совершенно зря: я вовсе не трахаю всех, кто мне проигрывает в шахматы, тебе не о чем было переживать.

Я бледнею, а он смеётся и трансгрессирует в спальню. Наклоняется ко мне и пытается поцеловать. Я резко отворачиваюсь, отчего его губы только проскальзывают по щеке, и зло выплёвываю:

— Что, по-другому поднять самооценку никак не получается? Только связать кого-то и отыметь?

Он ласково гладит то место, которого коснулся губами, и качает головой.

— Я и так имею всю Европу, — проводит пальцем по моим губам и тут же отдёргивает, когда я пытаюсь его укусить. — Удовольствие в сексе же заключается несколько в ином…

— Разделить ложе с любимым человеком? — я нервно смеюсь, пытаясь не обращать внимания на поцелуи в шею, и ниже, и ещё ниже…

— Не в моём случае, — усмехается Гриндевальд, и, перевернувшись на бок, участливо смотрит на меня, продолжая ласкать сосок. — Хотя насчёт тебя — не знаю.

— Любви не существует, — с шипением выдыхаю я, пытаясь контролировать своё тело. Слишком постыдно. Слишком приятно.

— Даже так? — удивлённо произносит Гриндевальд, оказываясь снова у меня перед глазами. — Забавно.

Взмахом палочки избавляет меня от оставшейся одежды, начинает раздеваться сам. Я закрываю глаза и слышу шёпот над ухом. Щекотно.

— Я не собираюсь тебя принуждать, — наши тела соприкасаются, и я вздрагиваю. — Ты попросишь меня сам.

— Нет, — открываю глаза и чувствую, как внутри меня всё закипает от негодования при виде улыбающегося Гриндевальда, полностью уверенного в своей правоте.

— Попросишь, — кивает он и наклоняется ближе, проводя рукой по внутренней стороне бедра.

Судорожно мотаю головой, одновременно желая, чтобы рука Гриндевальда оказалась чуть повыше.

Наверно, я всё-таки дёрнулся ему навстречу, потому что он вдруг убирает руку и выдыхает практически мне в губы:

— Ты меня хочешь, — я пытаюсь возразить, но он прикладывает палец к моему рту. — Твои руки уже не связаны, но вместо того, чтобы опять пытаться вырваться, ты предпочёл вцепиться мне в спину. Ну и, конечно, это…

Проводит рукой по члену. Наконец-то.

Всхлипываю.

— Не бойся, будет очень приятно, — тёмные глаза блестят от желания, от смеха надо мной, от всего сразу — не хочу знать. — Только попроси.

— Вам-то откуда знать, что это приятно? — стараюсь продемонстрировать остатки самообладания.

— Был один человек, которому я всё-таки проиграл в шахматы, — какая-то тень омрачает его лицо, но оно тут же опять становится вызывающе непроницаемым. — Ты не веришь в любовь. Но ты ведь способен на сильные эмоции? Например, ненависть. Ты уже почти ненавидишь меня, почему бы тебе не попросить и поддаться этому чувству окончательно?

И я сдаюсь, шепчу:

— Хочу вас, — и с трудом договариваю: — Пожалуйста.

Он целует меня в губы, а я его ненавижу. Не-на-ви-жу.

* * *

В своей жизни я по-настоящему ненавидел лишь четырёх людей: отца, который трахнул мою мать, а потом бросил её беременную, Дамблдора, который имел меня морально, Гриндевальда, который имел физически, и мальчишку Поттера, который осмелился посягнуть на мою жизнь, но смог лишить только тела. Так или иначе, двое из них уже мертвы, третий скоро отправится следом, а когда я получу палочку, Поттера уже ничто не спасёт, где бы он ни прятался.

Эти мысли взбадривают меня, и я наконец-то приступаю к снятию защитных чар с тюрьмы. За всё время существования Нурменгарда для его охраны применялась такая разнообразная магия, что разобраться теперь в этом клубе из заклинаний не представляется возможным. Я пытался, но, потратив несколько месяцев, смог найти только крошечную лазейку. Впрочем, и этого достаточно.

Тороплюсь, желая отыграть у судьбы потерянное время. И, убрав последнее препятствие, перевоплощаюсь и проскальзываю в образовавшуюся щель.

Гриндевальд заключён в самой высокой башне замка. Я осторожно лечу вдоль стен, стараясь не задеть расставленные сигнальные заклинания, поднимаюсь всё выше и выше и наконец проникаю в необходимое мне окно.

Сначала я не замечаю его. Потом понимаю, что под старой вонючей мешковиной скрывается дряхлое, тщедушное тельце. Спит или умер? Последняя мысль заставляет меня бояться и негодовать одновременно. Бояться — оттого, что Смерть лишила меня права на месть; негодовать — оттого, что Гриндевальд опять опередил меня. Но вот он шевелится, открывает глаза, и я, глядя на это отвратительное костлявое существо, пытающееся сесть, ликую. Он не ждал меня, он должен быть растерян, смущён. А я буду отыгрывать назад свои позиции. Но почему он улыбается?

— Всё-таки пришёл. Я думал, что ты придёшь… когда-нибудь. Зря старался. У меня её никогда не было.

— Ложь! — вырывается у меня, прежде чем я осознаю, что именно в его фразе считаю ложью. Наверно, почти всё.

Он улыбается ещё шире, как будто это он сейчас стоит передо мной с палочкой и собирается убить. Сумасшедший.

— Я видел тебя в воспоминании Грегоровича, — он внимательно смотрит на меня, опираясь на кровать дрожащими руками. — Так что я знаю: палочка была у тебя. Говори, где она!

Гриндевальд делает удивлённое лицо, потом слегка приподнимает то, что когда-то было матрацем, смотрит под него, а потом, беззвучно смеясь, произносит:

— Нету, — и пожимает плечами.

Резкая вспышка гнева — и я выкрикиваю:

— Круцио!

Первый щелчок.

Я смотрю, как тело передо мной корчится от боли, и слегка взмахиваю рукой, заставляя его изогнуться сильнее. Потом вспоминаю, что ещё не узнал нужную мне информацию, и с сожалением прекращаю пытку.

Гриндевальд сидит, прислонившись к стене, и кажется, что почти не дышит. Но потом он вдруг снова открывает глаза и улыбается. Я еле сдерживаюсь от очередного Круциатуса.

— Больно, не правда ли? — издеваюсь я.

Он качает головой.

— У меня уже нечему болеть.

Упрямый старик! Хочется проверить, сколько Круциатусов он выдержит, прежде чем начнёт орать и умолять меня прекратить. Предыдущий рекорд поставила Доркас Медоуз, правда, я её всё равно потом убил. Но у меня нет на это времени. Поэтому я решаю поступить проще:

— Легилименс!

Второй щелчок. Вихрь из ярких картинок врывает в моё сознание: горящие города, какие-то замки, потные стонущие тела. Гадость. Пытаюсь добраться до нужных воспоминаний, но Гриндевальд сопротивляется, и каждый раз поток относит меня в сторону, заставляя смотреть на какие-то правительственные приёмы или очередного любовника. Злюсь, и теперь уже начинаю откровенно ломать блок. Отметаю все ненужные воспоминания и постепенно понимаю, что подбираюсь к чему-то светлому, тёплому, бережно хранимому. Какое воспоминание вызывает у Гриндевальда такие чувства? Мне кажется, я близок к ответу. Так, ещё чуть-чуть и узнаю тайну… Но тут внезапно передо мной оказываюсь я же сам в молодости. Раскрасневшийся, растрёпанный. В постели Гриндевальда. Я на миг теряю контроль, и меня тут же выкидывает из сознания.

Стиснув зубы от злости, я гляжу, как Гриндевальд вытирает рукавом кровь, бегущую из носа, а потом смотрит на меня и, показывая испачканную руку, говорит:

— А я думал, что во мне её уже не осталось, — смеётся, отплёвывая кровь изо рта. — И ты так и не научился себя контролировать.

Я подаюсь вперёд и приставляю палочку к его горлу.

— Неужели ты не понимаешь, что я могу убить тебя?

В тёмных глазах напротив меня явно читается насмешка.

— Убивают не гневом, а смехом, — он слегка прищуривается. — Но этот урок ты не усвоишь никогда.

— Смехом, значит? — надавливаю палочкой сильнее и смотрю, как часто бьётся тоненькая жилка на шее. — Помнится, один человек давным-давно пытался убедить меня, что любовь сильнее всего, он был не прав, получается?

— Прав, — Гриндевальд как-то грустно кивает. — Но любовь не убивает, а исцеляет.

— Ты, наверно, сейчас просто мечтаешь об исцелении, — киваю на нос, из которого всё ещё бежит кровь, и вижу давно позабытый взгляд. Меня опять считают неразумным ребёнком. Я отступаю назад, направляю на него палочку и, еле сдерживая гнев, медленно произношу: — Скажи, где палочка, или тебя ничто уже не исцелит.

Он смеётся во весь свой беззубый рот.

— Так убей же меня, Волдеморт! Я с радостью встречу смерть. Да только моя смерть не поможет тебе отыскать то, что ты ищешь… Ты многого не понимаешь… Очень многого…

— Что я не понимаю? — убить, единственное желание убить, но пока ещё рано. — Это не я проиграл на дуэли жалкому учителишке трансфигурации, не я просидел пятьдесят лет в тюрьме. Нет! Что ты теперь скажешь про два хода? У тебя нет ни одного — я победил.

Он качает головой, и сухой, сиплый смех вязнет в глухих стенах Нурменгарда.

— Проблема в том, что эту партию ты разыгрываешь не со мной.

Собираюсь поинтересоваться с кем, не мальчишку Поттера же он имел в виду, но тут чувствую, что меня вызывают. Я вне себя от ярости: хохочущий Гриндевальд, неожиданный вызов… Ну если они опять ошиблись, если только… Простым Круциатусом им уже не отделаться. До меня доносятся обрывки каких-то фраз. Насмешка. Издёвка.

— Так убей же меня! Ты никогда не победишь, ты не можешь победить! Та волшебная палочка никогда не будет твоей…

Не могу больше сдерживаться.

— Авада Кедавра!

Третий щелчок. И я, спеша к окну, краем глаза замечаю, что даже мёртвый Гриндевальд улыбается.