— Я разговаривал с врачом. Ничего серьезного, немного нервы расшалились, — уверяет Рон, в то время как его уши заливаются красным цветом.
Столько времени прошло, а он до сих пор не умеет врать.
— Я знаю, что такое психическая нестабильность, сопровождающаяся дезориентацией в пространстве, Рон.
Его щеки налились густым румянцем, а веснушки стали огненно-красными. Голубые глаза на фоне такой кожи кажутся неестественно бледными, недопустимо холодными, нестерпимо тусклыми... Тонкие длинные пальцы попытались коснуться моего лица, но я отвернулась в сторону.
— Не стоит меня жалеть. Это наводит на мысли о слабости.
— Но ты и вправду сейчас слабая, Гермиона, — умоляюще шепчет Рон, но, поймав мой рассерженный взгляд, замолкает.
— Он лишь хотел сказать, что тебе самой будет тяжело справляться, — тихо заступается за брата Джинни.
И она туда же…
Я с надеждой смотрю на Гарри, но он отрицательно качает головой, опустив взгляд. Все против меня…
Чувствую, как стремительно растекается ярость по венам. Легкое покалывание сопровождается мощными выбросами ядовитых мыслей. Сильно прикусываю щеку зубами, чтобы опять не сорваться.
— Так будет лучше, — говорит лучший друг, по-прежнему не поднимая глаз.
— Будет лучше для кого, Гарри? –спрашиваю твердо, хотя сама с трудом сдерживаюсь, чтобы не закричать во весь голос. – Вы собираетесь затолкать меня в это подобие тюрьмы для душевнобольных?!
С силой вдавливаю ногти в кожу ладоней. Еще немного, и последние капли спокойствия (если таковые еще имеются) лопнут, как мыльный пузырь. Чувствую во рту привкус крови – слишком сильно стиснула зубы.
— Не говори ерунды, — вмешивается Рон. – Мы волнуемся за тебя.
Мне лишь остается буравить его злостным взглядом. На секунду удивляюсь – разве можно так сильно ненавидеть всех вокруг? Но именно это я и ощущаю – ненависть. Жгучую, несоизмеримую, ослепляющую.
Нечеловеческую.
Ненависть, от которой кожа покрывается мурашками. Злоба, пропитывающая кровоточащие раны чем-то ядовитым. Ярость, что уничтожает скудные остатки ясного разума.
— Нет. Повода. Для. Волнений, — я отчеканиваю каждое слово, пока мое тело изводится мелкой дрожью.
Джинни тяжело вздыхает, а Рон недовольно фыркает, что приводит меня в еще большую ярость. Будто это вообще возможно…
— Ты опасна для себя, — неожиданно твердо произносит Гарри.
— Я не лезу в петлю, не запираюсь в ванной, держа в руках лезвие, не бегаю за людьми, умоляя их применить на мне Аваду или Круцио, — к негативу примешивается усталость, отдаваясь пульсирующей болью в висках.
Джинни подходит ко мне, садится прямо на пол у моих колен, упираясь локтем в край больничной койки.
— Гермиона, — она кладет руку поверх моих сжатых ладоней и пытается заглянуть в глаза, — каждый из нас пережил эту войну. Каждый из нас потерял близких людей. Это не проходит бесследно. Твои приступы… Это всего лишь последствия. Даже самые сильные сломались год назад, нет ничего удивительного в том, что тебе сейчас не справиться без медикаментов. Вот увидишь, тебя быстро поставят на ноги…
Я даже не пытаюсь остановить подступившие слезы.
— Ты права в одном, Джинни. Каждый из нас – понимаешь? – каждый из нас пережил ту войну, но почему-то в психушку вы собираетесь запихнуть именно меня.
— Ну что за глупости, — голос подруги неестественно ласковый: очевидно, вид у меня убогий, — у тебя проблемы не с головой, а с нервами. Немного успокоительных никому из нас не повредит.
Я чувствую, что уже сдаюсь. Усталость просачивается сквозь пальцы, подбирается к векам, оседает на висках. И всё же из последних сил пытаюсь сопротивляться.
— Таблетки я могу принимать и дома.
— Нет, милая, пока тебе нужен постоянный уход, — тихо говорит младшая Уизли, поглаживая мои руки.
Это её «милая»… Сейчас она так похожа на свою мать. Само добродушие и любезность… Только если для хранительницы Норы это привычные качества, то для её дочери такие слова чужды. Чего-чего, а вот нежности я в ней не замечала. Похоже, они относятся ко мне, как к слетевшей с катушек девчонке.
— Я взрослый человек и сама могу решить, нужен ли мне медик или нет! – ярость с новой силой приливает к горлу, превращаясь в крик.
— Но, Гермиона…
— Хватит, Джинни! – я сбрасываю её руку и резко встаю на ноги. – Всё решено.
Мне хочется выйти из палаты в коридор и просто исчезнуть. Раствориться в этом воздухе, который пропитан лекарствами и бинтами, болезненными взглядами и тяжелыми стонами. Просто исчезнуть… Чтобы никто не считал меня душевнобольной, в глаза говоря лишь о расшалившихся нервах…
К черту всё. Уеду в другой город. Какое-то время попытаюсь вести магловский образ жизни. На худой конец, вернусь к родителям. Нет… К ним нельзя возвращаться. Они испугаются, узнав о моих новых приступах… Сейчас мне хватит кучки взволнованных друзей.
Обдумывая планы на ближайшее будущее, я стремительно выхожу из палаты. Негнущиеся ноги начинают болеть после каждого шага. Почему-то резко учащается пульс. Сердце стучит в лихорадочном ритме. На секунду я прижимаюсь к стене и закрываю глаза. В груди создается ощущение падения. На всякий случай ощупываю рукой стену, чтобы убедиться – я всё еще на ногах. Повезло, что никто не пошел меня догонять: ловить на себе обеспокоенные взгляды хочется меньше всего. Я медленно открываю глаза. Даже приглушенный в стенах больницы дневной свет слишком больно опечатывается на сетчатке. Слегка оттолкнувшись от опоры, делаю неуверенный шаг вперед. В ушах раздается собственное сердцебиение. Оно стало еще быстрее, хотя поверить в это трудно. Чувствую дрожь по всему телу. Меня начинает шатать из стороны в сторону. Я стараюсь двигаться медленнее, сделав задумчивый вид, но всё же ловлю на себе несколько косых взглядов – прохожие, кажется, замечают моё состояние. Неожиданно к горлу подступает тошнота. Сильная до такой степени, что приходится прижать руку ко рту. Пытаюсь замаскировать это под зевание, но не решаюсь разомкнуть губ. Если сделаю еще хотя бы шаг, меня просто вывернет наизнанку. Приходится вновь остановиться, пережидая приступ тошноты.
Медленно отвожу ладонь от лица и только сейчас замечаю цвет своей кожи – мертвенно бледный, с фиолетовыми отливами. Вены вздулись на тыльной стороне ладони и запястье. Омерзительно синие, большие, будто я страдаю дистрофией или наркоманией.
На какую-то секунду мне становится страшно. Может быть, опасения друзей не такие уж и беспочвенные…
Ладно, я не хочу думать об этом. Мне бы только дойти до поста медсестер и сесть на стоящую рядом скамейку. Просто пережду приступ. Как начался, так и закончится. На крайний случай попрошу у медперсонала какую-нибудь таблетку.
Набрав в грудь побольше воздуха, я делаю несколько шагов в сторону поста. Поначалу кажется, что мне стало лучше: прошла боль в ногах, исчезла тошнота, сердце немного успокоилось… Но потом в груди появляется какое-то странное, неописуемое чувство – тоска. Тоска, что раздирает искалеченное сердце на кусочки, ломает ребра и сдавливает запястья. Нет, мне не стало легче. Это просто затишье перед бурей.
Не успеваю я об этом подумать, как сердце внутри меня будто издает какой-то протяжный, погибающий вопль и резко набирает темп. Это ненормально…
Я ненормальная.
Облокотившись, нет, навалившись всем телом на стекло, ограждающее пациентов от медсестер, я уже собираюсь сказать: «Мне срочно нужен доктор», но не успеваю.
Потому что теряю сознание.
* * *
Восемь.
Ровно восемь трещин на потолке.
В который раз пересчитываю, в который раз убеждаюсь в этом.
На губах застывает какая-то озлобленная, нет, скорее даже обреченная ухмылка. В этой белой тюрьме я нахожусь уже неделю, а толку — ноль… Меня пичкают таблетками, подключают какие-то приборы, вливают в рот сиропы.
Бесполезно.
Это всё бесполезно.
Я сажусь на кровати, сложив ноги по-турецки. Осматриваю мою камеру, которые все гуманно называют «палатой». На прикроватной тумбочке всегда стоят свежие цветы – заслуга Рона. Рядом с вазой лежат всякие безделушки и стопка газет, которыми меня, к счастью, снабжает Гарри. Сквозь незанавешенное окно мягко проникает дневной свет, освещая почти всю палату. На стене, в которую упирается мой взгляд каждый раз, как я открываю глаза, висит миловидная картина с изображением резвящихся щенков. Рядом в углу даже стоит кресло-качалка, а на нем лежит теплый плед, связанный заботливыми руками Молли, и стопка книг – спасибо Джинни.
Пожалуй, эту комнату можно было бы даже назвать уютной, если бы не одно «но»: белый цвет. Он повсюду. На стенах, на полу и потолке. Тумбочка. Спинка кровати. Подоконник и вся рама. Дверь. Даже розы, что приносит Рон, порой бывают тошнотворно-белыми.
Кресло, сделанное из темного дерева, кажется неким пришельцем из другого мира. Мира, где всё хорошо, где мне не запрещают выходить на улицу без сопровождения медсестры, где все заняты типичными бытовыми проблемами. Мир, где жизнь не остановилась.
Увы, я теперь не в строю.
Вновь всматриваюсь в интерьер. Без близких людей он кажется таким пустым, холодным и одиноким, что хочется завыть… Вспоминаю тот день, когда меня привели сюда. Рон сначала сидел рядом на кровати, потом, то ли обидевшись, то ли рассердившись на мою несговорчивость, отошел к стене, упершись спиной в дверь. Гарри сидел на неудобном больничном стуле в полутора метрах от меня, причем стул поставил задом наперед, чтобы опереться локтями на спинку. Джинни стояла около подоконника, затем подошла ко мне и села на пол, глядя снизу вверх.
А сейчас никого здесь нет.
Один на один с одиночеством.
Бред какой-то…
Здесь нестерпимо скучно. Не спасают даже книги. Помню, взяв потертый томик и открыв первую страницу, я закричала, выронив фолиант из рук. А всё потому, что буквы двигались и расползались, словно змеи, шипели и то и дело норовили укусить за пальцы. В тот день Рон, сидевший рядом, испугался не на шутку. Потому что с книгой всё было в порядке.
Просто у меня начались галлюцинации.
С каждым приступом эти видения удивляют меня всё больше и больше. Они настолько яркие, красочные, звучные и ощутимые, что не поверить в них невозможно.
Это очень тяжело – путать вымысел с реальностью. Я тону в этом вязком болоте всё больше и больше.
Однажды, проснувшись утром, я чуть не закричала во весь голос, потому что прямо на моих глазах белый пол покрывался кровавыми разводами, тянущимися из-под дверной щели. Ужасная лужа разрасталась с каждой секундой, подбираясь к моей кровати. Уже спустя несколько минут уровень этой жижи поднялся на сантиметров сорок. Я чувствовала тошнотворный приторный запах крови. Чувствовала настолько реально, что кружилась голова, предвещая обморок, а в желудке всё переворачивалось, вызывая тошноту. Мне хотелось позвать на помощь, но губы будто намертво склеились, и в моих силах было только замычать. Больше всего удивило то, что меня пугала и одновременно зачаровывала эта кровь. Почему-то невыносимо хотелось попробовать её на вкус. Находясь в каком-то мучительном бреду, я протянула руку, чтобы коснуться стремительно пребывающей жижи. Пальцы окрасились в алый цвет, тонкие струйки стекали по ладони. Получая какое-то отвратительное удовольствие, я вновь легла на кровать, позволяя этому кошмарному видению окутать моё тело. Но приятное тепло внезапно превратилось в нестерпимый огонь. Жар вгрызался в кожу, будто хотел пропитать всю плоть. В ужасе открыла глаза, но ничего не увидела, кроме кровавых разводов — я уже тонула в этом. Губы, наконец, разомкнулись. Попытка закричать не увенчалась успехом. В рот проник отвратительный металлический вкус. Я захлебывалась этой кровью.
Всё закончилось так же внезапно, как и началось. До слуха донесся тихий стук в дверь. Уже через секунду Джинни убирала с моего лба мокрые от пота волосы.
Никакой крови не было. Только вот всё моё тело кричало об обратном. Мозг лихорадочно прокручивал в голове произошедшее, пока меня била крупная дрожь. Отходя от очередного приступа, я даже не заметила, как пришел колдомедик. Осознание наступило, когда тонкая игла вонзилась в кожу. Скорее всего, в шприце была какая-то разновидность морфия, потому что я тут же отключилась.
Было страшно просыпаться после того случая. Я боялась открыть глаза и вновь увидеть кровь. Что дальше? Мне причудятся летающие единороги? Нет, вряд ли. Врач, выслушав рассказ о кровавых и змеиных видениях, сказал, что в мое сознание стучатся призраки прошлого. Иными словами - все галлюцинации будут, так или иначе, напоминать войну. А лучше бы летающие единороги…
Я не хочу вновь окунаться в тот ужас. Не хочу опять переживать боль от потери близких. Не хочу даже помнить этого. Но всё, на что я могу рассчитывать – очередная доза морфия, которая просто отключит меня от реальности. Хотя и здесь свой минус – проспав час или два дня, разница всё равно не ощутима. Нет чувства бодрости или чего-то подобного. Только изматывающая, противная усталость. Потому что это не сон, это – своеобразное подобие комы.
Я села в кресло-качалку, укутавшись в плед. Уже вечерело, но не было необходимости включать свет — на улице всё еще было видно. Впрочем, я и так никогда не зажигаю лампу. За окном легкими перышками на землю опускался снег. Белый-белый. Как и всё в моей нынешней жизни.
Пустота и холод. Холод и пустота. Вот, что для меня значит этот белый цвет. Нечто отдаленное, словно фальшивое, призрачное, как и мои видения. Перед глазами словно возникает эта молочная поволока, ограждая меня от реальности. Кажется, будто именно она виновата в том, что я «заболела», если так вообще можно выразиться. Впрочем, мой диагноз уже не похож на болезнь – уж скорее образ жизни.
И всё, всё это словно затягивается каким-то могильным, унылым туманом. От него не спасают даже близкие люди. Рыжие, подобно вечернему летнему небу, не в силах отдать мне жар заката. Теперь эти цвета меркнут, тускнеют. Просто теряют краски, превращаясь в лед.
А мне нужно тепло. Я ненавижу холод.
Неохотно встав с кресла, я мелкой рысью преодолела расстояние до прикроватной тумбочки лишь для того, чтобы быстро схватить свежий выпуск «Ежедневного пророка» и кружку с кофе, затем снова усесться в качалку и закутаться в плед. Вопреки моим ожиданиям, кружка еще горячая. Хоть что-то приятное за сегодня. Поставив дымящийся напиток на подлокотник, осторожно опустила взгляд на текст газеты. К счастью, буквы не расплывались и не шипели. Поджав ноги под себя, я погрузилась в чтение.
Поначалу я не замечала ничего необычного. Никаких кричащих новостей и перепуганных лиц с колдографий. «Мирное время», — мелькнуло у меня в голове. Я непроизвольно фыркнула. Как много было отдано за это мирное время…
Начинать «большой разговор» с самой собой, роясь в закоптевших мыслях, совершенно не хотелось. Глаза усердно рассматривали печатные буквы, будто мне нужно было сделать дырку в странице. Вдруг взгляд за что-то зацепился. Я перечитала строчки несколько раз, чтобы убедиться в написанном:
«Судебные новости.
Спустя год завершилось долгое судебное разбирательство, в ходе которого рассматривалось дело семьи Малфоев. Ранее им выдвигалось обвинение в измене министерству Магии во время борьбы с Волан-Де-Мортом. Вчерашняя процессия завершилась громкими аплодисментами со стороны подсудимых, так как с них были сняты все обвинения.»
Внизу, под статьей, было две небольших колдографии. На первой изображались улыбающиеся судьи, очевидно, довольные крупным размеров полученной взятки. Даже в их глазах читалось всего две фразы: «невиновен» и «много денег». На следующей колдографии – довольные лица Люциуса, Нарциссы и Драко. Не знаю, действительно ли они хлопали, услышав вердикт, но по их уверенному виду кажется, будто ничего другого они и не ожидали услышать.
Немудрено.
Время идет, а они не меняются. На них, наверное, вообще ничего повлиять не может.
Я ожидала прилива злости или раздражения, но этого не последовало. В какой-то степени – весьма извращенной и ненормальной – я даже рада за эту семейку. Хотя бы на них эта война никак не отразилась.
Я усмехнулась собственным мыслям. Это что – зависть? Возможно. Никогда не думала, что буду завидовать Малфоям.
А почему нет? Они по-прежнему холодны, безмятежны и самоуверенны. А я застряла в прошлом, стремительно сходя с ума в настоящем.
Руки самовольно отшвырнули газетный номер. Шелестя страницами, он упал на пол. Оттуда невидящим взглядом смотрела нахальная семейка. «Нахальная, зато живая, — пронеслось у меня в голове, — а ты, похоже, умерла еще во время войны».
К горлу подступил комок, а по щеке потекли уставшие слезы.
Vova
