Там, за стенами замка, солнце окропило небо кровью. Это просто закат. Закат, как и вчера, и позавчера, и за месяц до этого. Вот только сегодня небо выглядело действительно кровавым.
На календаре второе мая тысяча девятьсот девяносто восьмого года. В Большом зале царит тишина, и только негромкие всхлипывания и успокаивающие голоса, время от времени, разбавляют вязкую, как кисель, тишину. Анджелина проклинает этот день. Она ненавидит его всей душой, хотя знает, что он итак проклят. Проклят десятками жертв, которых он забрал с собой в никуда.
В Большом зале горечь потерь висит тяжелыми гранитными валунами, и от их тяжести трудно дышать. Они давят на сознание и заставляют кусать губы, чтобы крики, которые рвутся наружу, не разбили вязкую тишину.
Анджелине плохо. Ей до того паршиво, что хочется исчезнуть, испарится и никогда больше не появляться, не чувствовать, не видеть, не слышать и не осязать... И за невозможностью этого она просто хочет побыть одной. Её никто и не держит, только она чувствует на себе внимательные взгляды, будто спрашивающие: «А не будет ли у тебя истерики, Энджи?»
Может быть, это и не так, может быть, у неё просто развилась паранойя, но ей невероятно сильно хочется уйти от людей. Не видеть и не слышать никого. Ей плохо — больно и тоскливо. Ненависть горит в душе сжигающим пламенем, словно Адский Огонь. Хочется спрятаться в тесном уголке, свернуться калачиком и скулить как побитая собака. Ведь боль от потерь — словно открытый нерв, который все норовят потрогать. Хочется рвать на себе волосы и кричать до хрипоты, выкричать, выкинуть сцены битвы из памяти. Выжечь раскаленным железом, крича от боли, но только бы не помнить, только бы не знать, только бы не видеть и не слышать в голове крики и плач.
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…
На улице май, а в душе холодный февраль. У неё уже нет ни сил, ни слез, чтобы плакать. Она завидует анимагам — перекинулась бы и убежала от внимательных глаз, таких же красных от слез как и у неё самой, и таких же уставших и бледных лиц.
Анджелине хочется сделать что-то, чтобы заглушить крики. Этих криков давно уже нет, но они все еще звучат в голове. И медленно, но верно сводят её с ума.
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…
Она не выдерживает, закрывает уши руками и остервенело машет головой, будто стараясь вытрясти все это из памяти.
Будто это ей поможет…
Анджелина всхлипывает и плачет без слез.
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…
Таких как она, вокруг много. И хотя это день победы, для многих это день потерь, боли, криков, стонов и смерти. Жестокой, холодной, черной.
Анджелина не выдерживает наблюдающих за ней взглядов и убегает из разрушенного замка. Она бежит, ничего не видя перед собой и практически не разбирая дороги. На улице темно и пыльно от руин, а промозглый утренний туман еще больше добавляет серости в это, будто истлевшее, утро. Все это не даёт нормально ориентироваться, но Энджи не останавливается на передышку даже тогда, когда начинает спотыкаться. Она знает, куда нужно бежать, и где едва ли кого-нибудь встретит.
Когда Анджелина добегает до стадиона, она растерянно смотрит по сторонам. Она не ожидала, что его совсем не затронет битва, но… так…
Все трибуны, кроме одной-единственной, упали, превратились в развалины. Они лежали будто павшие в бою воины, а кольца покосились и погнулись в разные стороны — не павшие и не побежденные, не разбитые, но покалеченные.
Сердце сжимается. Разрушенный стадион — словно еще один кнат, брошенный в копилку её боли.
Анджелина обводит поле полным горечи взглядом и направляется к единственной неповрежденной трибуне. Она облегченно вздыхает, когда никого там не находит и садится на пол, облокотившись спиной о лавку. Она прижимает колени к себе, обхватывает ноги руками и кладет голову на колени. Здесь Анджелина позволяет своим монстрам терзать её.
Анджелина вспоминает Фреда. Живого и невредимого, веселого, заводного и яркого. Вспоминает по капле, по искре, по вздоху... Анджелина старается вспомнить самые счастливые моменты, связанные с ним, потому что она должна запомнить его таким: задорным, улыбающимся и раздумывающим над очередной шалостью. Фред ни за что не должен остаться в её памяти таким, как тот, что лежит сейчас в Большом зале. Не должен. Он солнечным зайчиком прыгает по осколкам её воспоминаний, ей от этого не легче, но она должна, должна — должна! — помнить его таким. Только таким. Только не того Фреда, лежащего в Большом зале под белой простыней, которая так больно гармонирует с его восковым цветом лица. Только не того Фреда, с бескровными губами и замершей навсегда удивленной улыбкой.
Нет, нет, нет!..
Анджелине больно. Она стискивает пальцы в кулаки и чувствует, как ногти впиваются ей в кожу. Анджелине больно. Она хочет кричать — истошно и беспрерывно, до разрыва связок, до полной пропажи голоса. Анджелине больно. Она хочет расцарапать себе кожу, везде: на лице, на руках, на плечах… Ей хочется острыми когтями разорвать себе грудную клетку и вырвать себе сердце к чертям! Держать его на ладони и отсчитывать последние пятнадцать секунд своей жизни. Анджелине хочется его выкинуть, потому что им стало слишком больно пользоваться. Пусть кто-нибудь другой ощущает эту боль, но только не она. Анджелине хочется разбить себе голову об что-нибудь твердое и выбить последние сутки из памяти. Вычеркнуть, вырезать, выжечь, выбить — неважно! Лишь бы забыть, лишь бы не знать, лишь бы не помнить.
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…
Анджелина измученная и уставшая. Она закрывает глаза и пытается как-то отгородиться от боли хорошими воспоминаниями, но это сильнее неё. Она начинает видеть разные картины, но не может выделить что-то конкретное, потому что все сливается в непонятную какофонию из воспоминаний и сна. Краем разума Анджелина понимает, что провалилась в какой-то «недосон», яркие картины которого больно бьют по измученному сознанию. Здесь смешивается и плохое, и хорошее: воспоминания последней битвы, Святочный бал и заразительный смех близнецов, которые всегда вместе, бездыханное тело Фреда в Большом зале и скорбь всей его семьи, поцелуи с ним — горячие, мягкие, сладкие — и снова картины битвы. Зеркальная гладь Черного озера и теплые руки, обнимающие её, горячее дыхание на её шее, и дразнящий шепот с искорками задора. Разрушенные стены и вспышки заклинаний, насмешливо ярких, как салюты из Волшебных вредилок. Все это смешивается вместе со звуками и ощущениями, и от этого картины становятся еще более неразборчивыми и болезненными. Анджелина хочет отрешиться от этих снов-воспоминаний, но не может. Её затягивает вниз, ей холодно от страха перед тем, что может там ожидать. Она всхлипывает, задыхается и бьется в истерике, стараясь сбросить липкие и цепкие оковы её «недосна». Она не хочет больше ничего ни видеть, ни слышать, ни ощущать, но её тянет и тянет вниз…
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…
Её закручивает в черную спираль неизвестности, страха и отчаяния, и она хватается за все, что попадается ей в руки. Чтобы удержаться, чтобы не упасть, чтобы остаться. Но руки хватают лишь воздух, и она кричит от отчаяние и захлебывается рыданиями. Её тянет и тянет вниз…
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…
Анджелина просыпается от своего «недосна», когда чувствует что-то тяжелое на плечах. Она резко вскидывает голову и видит Оливера. Он спокойно стоит, развернувшись к ней вполоборота, и смотрит на восток немигающим взглядом. Анджелина понимает, что тяжесть на плечах — это его мантия, и что Оливер стоит здесь уже несколько минут.
Говорить ни ей, ни ему не хочется, и поэтому никто не собирается прерывать тишину. Молчание совсем не тяготит, но через несколько минут Оливер все-таки решает его прервать.
— Ты бормотала во сне, — тихо говорит он, не отрывая взгляд от горизонта.
— Почему не разбудил?
— Я подумал, что каким бы ни был твой сон, он сейчас лучше реальности.
Анджелина неопределенно передергивает плечами, не желая признавать, что сон был хуже — страшный, холодный, яркий, затягивающий, липкий и цепкий, и после него Анджелина чувствовала себя еще более уставшей.
Но она не говорит этого, она лишь передергивает плечами.
— Как там? — спрашивает Анджелина, не уточняя где именно «там», она знает, что Оливер поймет.
— Все так же. За тебя волновались.
Он поворачивается и внимательно смотрит на неё. Анджелине становится неуютно под его изучающим взглядом, она отводит глаза и приглушенным голосом просит:
— Прекрати, я в порядке, — на её заявление Оливер криво усмехается, показывая тем самым, что не верит её словам, поэтому Анджелина добавляет: — Относительном.
Вуд все еще не верит, но молчит, потому что догадывается, что от ковыряния в душе ржавым гвоздиком ей сейчас легче не станет. Он пожимает плечами, и, чтобы не отвечать больше, подходит к Анджелине и садится рядом с ней на лавку.
— А ты как? — глядя в пол тихо спрашивает Анджелина.
Она слышит тихое шуршание, скорее всего, означавшее какой-то жест, но не понимает, что это значит и ждет ответ дальше.
— У меня происходит переоценка ценностей.
Анджелина криво усмехается и, не отрывая глаз от пола, спрашивает:
— Теперь бросишь квиддич?
— Нет конечно. Нет, просто… Даже не знаю как объяснить. Что-то изменилось, — просто заканчивает он, и Анджелина чувствует, что добавлять он больше ничего не будет.
— Ты прав, — совсем тихо, почти шепотом говорит она. — Что-то изменилось.
Анджелина слышит какое-то движение, а потом чувствует, что Оливер опустился на пол рядом с ней.
— Со временем станет легче, — тихо шепчет она.— Так говорят. Как думаешь, это правда?
Оливер молчит, глядя на восходящее солнце, а потом отвечает:
— Думаю, да, — и после небольшой паузы добавляет: — Только не настолько легче, как обещают. Но нам нужно пережить это. Всем нам. Ведь там, — Оливер кивком указывает на восходящее солнце — …там, за рассветом, начинается новая жизнь.
Vova
