То, что умеешь

Любовь довольно уродлива, если смотреть на неё со стороны.

Зачем она приходит к нему? Она же ничего, совсем ничего не чувствует.

Является раз в неделю, ровно в восемь вечера — красивая, спокойная, доброжелательная — и отдаётся ему так же спокойно и доброжелательно… и снисходительно, и терпеливо... окаянная сестра милосердия!

Он хрустнул пальцами, встал с кровати и подошёл к окну. Одеяло осталось на постели, и чёрт с ним. В комнате тепло, а Грейнджер его нагота нисколько не смущает. Она вообще ведёт себя так, как будто его здесь нет. Как всегда.

Он наизусть знал порядок и продолжительность её движений, и сейчас, стоя к ней спиной, следил на слух за процессом одевания:  тихий, шёпотный металлический скрежет — молния на джинсах (чертовски тесных), шёлковый шелест — блузка (прямо на голое тело), а вот сейчас она повернулась к зеркалу, набрала полный рот шпилек и закручивает волосы в тяжёлый пушистый узел — так по-маггловски, так по-женски. Он каждым нервом отзывался на её присутствие, голой кожей чувствуя ветерок от взмахов её рук, вдыхая почти неуловимый запах её духов… чувствуя себя живым и сильным...

А она?

Их связь началась в промозглый октябрьский вечер полгода назад, когда они натолкнулись друг на друга на какой-то лондонской улице. Он не помнил, на какой, поскольку пьян был мертвецки. Грейнджер затащила его к себе, напоила Собриумом [1], отхлестала по щекам и наорала на него. Он не имеет никакого права шляться пьяным по улицам и попадать под колёса автобуса, из-под которого она, Грейнджер, выловила его в последний момент, воспользовавшись Манящими чарами и рискуя нарушить Статут о Секретности, и из-за кого? Всего-навсего из-за Малфоя! И с какого горя он так надрался? Ах, как же она забыла — сегодня тридцать первое октября, день рождения обожаемого Хозяина! Помянуть решил, а, Малфой? Святое дело. Только под автобус зачем полез? Давно не пожирал-не упивался?

 Растерявшись от такого напора,  он всё же набрался наглости и заявил, что с девчонками не дерётся, пусть даже и с гриффиндорскими магглокровками, но за пощёчины требует удовлетворения в виде ужина. Она явно собиралась выставить его вон, но вдруг передумала и, действительно, накормила ужином. Собственного приготовления. Он был потрясён. Теперь, сказал он, Грейнджер просто обязана нанести ему ответный визит. Хотя бы для того, чтобы поесть по-человечески.

Она обиделась, обозвала его хорьком неблагодарным и велела убираться. Но он никуда, конечно, не убрался. Он тогда боялся одиночества, как дети боятся темноты, и почувствовал в Грейнджер тот же страх. Он остался, и взял её, и она ему разрешила воспользоваться её телом, как всю жизнь позволяла своим тупым дружкам, да что там — целому факультету — пользоваться её мозгами. Он помнил, как каждый раз, когда в Часы Гриффиндора падали вспыхивающие, звенящие рубины, он испытывал приступ злобы, потому что был уверен — их заработала Грязнокровная Всезнайка. 

Образ оказался навязчивым — каждый раз, вжимаясь в Грейнджер, хрипя и содрогаясь в финальном наслаждении, чувствуя её крепкую и спокойную, дружескую руку на своём плече, он видел под зажмуренными веками вспыхивающие рубины в Часах Гриффиндора. Их зарабатывала Грейнджер, оттаскивая его всё дальше от чёрного провала безнадёжной депрессии, от огромных, заросших грязью автобусных колёс.

Всем помогать. Всё отдавать. А что в результате, Грейнджер?

Он ни о чем её не спрашивал, но, святое небо, и так всё ясно — Уизел её бросил. И ясно, почему. Она же совершенно фригидна.

Не то, чтобы ему это мешает. Пожалуй, даже распаляет. Очевидно, он относится к тем извращенцам, которые получают наивысшее наслаждение именно от обладания бесчувственными женщинами. Следующим шагом будет некрофилия, после чего можно будет купить себе маггловскую куклу из этого гладкого липкого материала... из резины, кажется, и ни о чём больше не беспокоиться до конца жизни.

Больше всего, конечно, его заводит то, что он трахает именно Грейнджер. Что он, бывший подручный палача, клеймённый Тёмной Меткой, чистокровный волшебник до десятого колена, дерёт отличницу, героиню, грязнокровку. Вдобавок взял он её прямиком из-под Уизела. Хотя бы из-под Поттера — было бы не так противно...

А кто знает, может быть, был там и Поттер. И Крам. Да хоть Дамблдор — она настолько холодна, что может лечь по кого угодно, лишь бы во спасение!

Все эти рассуждения привели к ожидаемому результату — от злости он возбудился и, машинально подозвав одеяло, завернулся в него. Не годится ей видеть его таким. Он стыдился этих припадков злобной похоти и боялся, что заметив их, она уйдёт. Хотя, скорее всего, она его бросит только тогда, когда решит, что он пришёл в норму. Нет, не бросит. Оставит его с пожеланием дальнейших успехов и, с чувством исполненного долга, уйдет — красивая, умная, добрая — в свою холодную пустоту. 

Она подошла к нему сзади, легонько поцеловала в шею под ухом (он весь напрягся), и шепнув: "Пока. Не скучай", аппарировала прямо с места, чуть не сорвав с него злополучное одеяло воздушной отдачей.

Он сказал в пространство: "Кофе в кабинет", сменил одеяло на мантию, захватил сигареты, подсвечник и побрёл в кабинет.

Грейнджер уйдёт, и он не сможет её удержать, как не смог удержать чёртова идиота Винса... проклятый жирный кретин... руки Драко были в крови, они скользили, и чудовищная лапища Крэбба вырвалась из его хватки, и Крэбб упал в пламя и сгорел...

Драко поперхнулся дымом, закашлялся и залпом проглотил остывший кофе. Предсмертный вопль Крэбба перестал ему сниться только в последние несколько месяцев. Благодаря Грейнджер.

— Дзин-н-нь, — сказал он вслух. Ещё один рубин в Часы Гриффиндора. Часы Слизерина были пусты.

Только жалость удерживает Грейнджер рядом с ним. Но совсем скоро его не за что будет жалеть. А больше ему нечего ей предложить. 

— Мне нечего ей предложить, — сообщил он пустой кофейной чашке. — Я ничего не умею.

— Кое-что вы умеете, Драко, — проворчал знакомый тяжёлый голос.

Он вздрогнул, опрокинул чашку и уставился на портрет над камином. Человек на портрете смотрел на Драко поверх сложенной газеты. Лицо его выражало усталость и раздражение.

— Так делайте то, что умеете, — сказал он и с треском развернул газету.

Малфой тихо выбрался из кресла и пошёл к двери, стараясь ступать бесшумно. У двери он обернулся.

— Спасибо, сэр, — сказал он. 

Снейп не ответил.

* * *

Итак, что же он умеет?

Он хороший зельевар. Капля Веритасерума, и Грейнджер выложит ему всё что ему требуется и многое сверх того. Одна проблема — за всё время их связи она куска не съёла и глотка не выпила в его присутствии. Умна и недоверчива, как её чудовищный кот.

Веритасерум отпадает. Что остаётся?

Он хороший легилимент. У него природные способности, а точнее, повышенная восприимчивость, как у всех трусов. Истерически боясь Лорда и собственной тётки, он очень быстро научился закрывать сознание.  Позже пришло  и умение резонировать в такт чужому разуму, даже без применения заклятия.  Правда, с Грейнджер это не работало, его осторожные ментальные щупальца никак не могли достигнуть дна в переполнявшем её океане жалости. Она совершенно не думала о себе.

Значит, нужно сделать так, чтобы подумала.

Это он тоже умеет. Он хороший провокатор. 

* * *

Он застегнулся под горло и хрустнул пальцами.

Начнём.

— Грейнджер, — лениво позвал он, — ты когда-нибудь кончала?

Она резко поворачивается к нему от зеркала, вспыхнув гневным румянцем, взлетают тёмные брови, в глазах боль. 

Сейчас.

— Legilimens!!!

...рожа Уизела, багровая до того, что не видно веснушек... прости, Герми, я же мужчина, ты хорошая, лучше всех, мой самый близкий друг, но не могу я с тобой, прости... та, другая, даже похожая, и кудрявая, и зубы-лопаточки, но только весёлая, лёгкая, пересидевшая войну на материке — ах, Грейнджер, краса и гордость Гриффиндора, как легко тебя заменить... мерцающие нездешним светом волосы Лавгуд, её прохладная ладонь на лбу, мятный вкус Успокаивающего зелья, поспи, Гермиона, всё пройдёт, он вернётся... есть такая тварь, вроде мозгошмыга, но питается она только мужскими мозгами... Эта тварь долго не живёт, вот сдохнет, и Рон сразу придёт обратно... Спасибо, Луни, но зачем он мне нужен — с дохлой тварью вместо мозгов? Младшая Уизли, в бешенстве похожая на огненный смерч — плюнь ты на этого идиота, хватит страдать, приведи себя в порядок, выйди на улицу, столько мужиков кругом... вышла — и пожалуйста, пьяный Малфой лезет под автобус...

Опять жалость. Да чтоб тебя, Грейнджер!

— Legilimens!

... Малфой. Особняк. Беллатрикс...

Вот оно! Самое сокровенное, подавленное, самое болезненное — ещё немного...

— Legilimens!

... Боль, судорога боли, не слышно собственного крика, темнота, мука без конца...

— Legilimens!

... конвульсивная дрожь внизу живота, жаркая влага между ногами, мгновенное облегчение...

— Finite.

Он сгорал со стыда. Больше всего ему сейчас хотелось отвернуться от Грейнджер, лечь, скорчиться, закрыть лицо руками, чтобы она не видела его лица, чтобы ушла и никогда не возвращалась...

Нельзя. Дело ещё не закончено. 

Она стояла, прислонившись к стене, смотрела на него громадными почерневшими глазами. Потом подскочила и ударила по лицу.

— Гадина!

Ещё пощёчина, и ещё... Хорошо-о-о-о...

-Гадина! Гадина! Мразь!!

Ну, хватит. Счастье всё-таки, что она маггла — совсем забыла про палочку.

— Expelliarmus! — на всякий случай.  Стиснул её широкие сильные запястья, пошел на неё, всем телом толкая к стене.

— Пусти, гад!

Она вырывалась. Но он был сильнее. Сейчас он был сильнее всех.

— Alligatum! [2]

Тонкие цепи выползли из стены, распяли Грейнджер, обвив руки и ноги, перехватили талию так, что у неё сбилось дыхание.

Это то, что он умеет. 

Полузабытое щекочущее возбуждение поднялось в Малфое, и он блаженно улыбнулся. 

— Muffliato, [3] — пропел он, делая круговое движение палочкой. И ещё раз спасибо, профессор. Теперь воплей Грейнджер никто не услышит. А она будет кричать громко, не будь он Малфой.

— Diffindo! [4]

Грейнджер взвизгивает. Блузка разлетается на груди, яркие соски вздрагивают, видно, как трепещет сердце под смуглой плотью.Джинсы, трусики — в клочья, и...

— Evanesco!

... а блузка пусть висит. Так даже интереснее.

Она в полной растерянности, нет, в панике. Наверное, решила, что он сошёл с ума. Кожа блестит от пота, рёбра ходят ходуном, ложбинка посередине тела углубилась, напряглись мышцы на животе, дрожат раздвинутые цепями ноги, между ног...

Он не железный.

Он отшвырнул палочку, рванулся к ней, упал на колени, впился, ощущая дрожь и жар, и её, и свой страх и стыд. Визг Грейнджер у него над головой взвился на неслышимую высоту:

— Перестань!!!

Пожалуйста, милая, поддайся, отпусти себя. Не вынуждай меня...

Вот, мои руки, мой рот, вот я здесь — чувствуешь? — где ты больше всего женщина. Женщина, слышишь? Пожалуйста...

Она заплакала.

Он поднялся с колен, исступленно терзая её короткими жалящими поцелуями, прижался к ней, заглянул в глаза. Слёзы текли по её лицу, и во взгляде была всё та же проклятая жалость.

— Не надо, Драко. Ничего не выйдет. Я не могу, не могу…

Ярость ослепила его, и он всадил в неё пальцы, уже без стыда и нежности, с жестоким наслаждением. Схватил свободной рукой за горло, сдавил, зашипел ей в лицо:

— Не смей перечить, тварь, мерзавка, ты ноги мне целовать должна, за то, что я снизошёл до тебя. Ты забыла, кто ты есть?

Она захрипела. Он отпустил её горло и стиснул грудь, двигая в ней рукой всё быстрее. Она молча плакала.

— Грязнокровка, — сказал он. — Грязнокровка. Грязнокровка.

— Дрянь, — шепнула она, — какая же ты дрянь.

Крепкий орешек. Что ж. Небо свидетель, он не хотел.

Он отступил на несколько шагов, не сводя с неё глаз. Вытянул руку в сторону, поймал вылетевшую невесть откуда палочку и невесело улыбнулся. Две секунды, напомнил он себе, не больше.

— Драко? — хрипло сказала она. — Ты... что?

— Не хочешь по-хорошему, — сказал он и нацелил палочку, — будем по-плохому.

— Драко! Нет! Не надо!

— Crucio!

Крик, бесстыдно извивающееся в цепях тело... какой там стыд, она не помнит ни о чём кроме боли... а в его крови плывёт отравная сладость, змеями расползается под кожей, ах, как ему этого не хватало...

Две секунды.

— Finite.

Она обвисла в цепях.

— На ведьму напали корчи, — промурлыкал он, подошёл к ней, деловито нащупал липкую влагу между ног, удовлетворённо кивнул. Это то, что он умеет.

— Очнись, Грейнджер, продолжим.

Никакой реакции. Он похлопал её по щекам. Голова безвольно мотнулась.

— Aquamenti.

Она вскрикивает, ловит воздух ртом, бессмысленно глядит на Драко, дрожа от ледяной воды и потрясения. Потом  сознание возвращается к ней.

— Я убью тебя, Малфой. Клянусь, убью.

— Если выживешь, — резонно заметил он, нацеливая палочку. 

На этот раз она не кричит и не просит. Глаза горят, подбородок вздёрнут — хоть статую с неё ваяй. Вот прямо так, как есть — голую, измученную и в цепях. Аллегория попранной свободы.

Ещё две секунды, ещё воды, и ещё секунду. Не давать ей прийти в себя, не давать сопротивляться.

— Crucio!

Корчится молча. Адов характер. Любой другой на её месте обмочился бы от боли и страха, но не Грейнджер, нет. Может, подержать подольше? Секунд десять должно хватить... Можно и ещё дольше, ведь ему это так сладко...

— Finite. Aquamenti.

Дать ей вздохнуть, и...

— Crucio!

Стон.

— Finite! — орёт он, срываясь на хрип, — аquamenti!

Мокрая, ледяная, как русалка, как жаба, а внутри — влажный жар.

— Драко...

Вот так, вот так... За ненависть, за предательство, за боль, за смерть, — живи, живи, дыши, наслаждайся, со мной, без меня — всё равно...

— Драко!

Чувствую тебя. Твою воспалённую кровь, твоё сбивающееся дыхание, боль, пауком сидящую в тебе, опутавшую, поработившую тебя — но мы только что победили боль, ты помнишь? Ещё усилие, любовь моя, дитя моё, ещё чуть-чуть...

— Не может быть. Не может...

Мира нет. Есть алый пульсирующий туман, древние страшные силы, стягивающие небытие в беспросветно чёрное, тяжкое, обжигающее ядро, оно тоже пульсирует, всё быстрее, вот сейчас...

— Драко!!

Мир возродился, брызнув солнцами и планетами, потрясающим великолепием, но что ему до мира? Главное — вот оно, в его объятиях — его женщина, задыхающаяся, содрогающаяся от наслаждения, прячущая у него на груди горячее лицо...

Он убрал цепи, уничтожил мокрые лохмотья несчастной блузки, призвал полотенце, завернул в него Грейнджер. На остатках адреналина перенёс её на кровать, сбросил с себя насквозь промокшую мантию и тоже лёг, головой Гермионе на живот. Она всё ещё вздрагивала, бурно дыша, всё ещё была одним огромным сердцем.

Почувствовав, что она перебирает его волосы, он прикрыл глаза. Такая простая ласка — но она никогда так не делала.

Курить хочется смертельно.

Он открыл было рот, но почувствовал,  как пальцы Гермионы быстро легли на его губы.

— Ничего не говори.

— Я сигареты позвать хотел, — возмутился он, еле шевеля губами, чтобы она не вздумала убрать руку.

Она вздохнула, и пачка сигарет легла в его ладонь.

— Кури. А я пойду домой. У меня Глот некормленый.

— Твой Глот вполне способен о себе позаботиться. Лежи. Хочешь чего-нибудь? 

— Нет. Просто... мне так странно...

Вот теперь он может посмотреть ей в глаза.

Она смотрит на него так, как будто увидела впервые. И — впервые, понял он, в первый раз за всю жизнь — в её взгляде нет жалости.

Такая бледная, такая усталая. 

— Какая ты красивая.

— Врёшь.

— Нет. Врать не умею. 

— Не умеешь. Но врёшь.

— Хорошо, не так сказал. Сказать по-другому?

— Не надо, — прошептала она и, притянув к себе, обняла его. — Я знаю. Я чувствую.

Он прислонился лбом к её влажному лбу, закрыл глаза. И услышал далёкий звон.

В пустые Часы Слизерина упал огромный изумруд.

                          к о н е ц

1. Отрезвляющее зелье, от латинского sobrium — трезвый

2. Приковать!

3. Оглохни!

4. Разрезать!