Фиделиус

— Мисс Лавгуд? Что вы здесь делаете в такое время?

— Я хотела бы сдать сочинение о зельях, снижающих чувствительность к магическому насилию. С учётом опубликованных в сегодняшней „Придире“ новейших данных о миролойских шмырдяках.

Эта странная девчонка вставляла что-нибудь такое в почти любое сочинение, если приписываемые существу свойства были по теме. Конечно, называть её факты выдуманными было бы невежливо и не совсем научно — а вдруг? Но пока даже тех существ, которые, теоретически, с некоторой вероятностью могли существовать, мало кто видел, кроме её горячо любимого отца, такого же эксцентричного, как дочь. Теории и гипотезы о существовании и таких-то свойствах таких-то существ можно было с полным правом назвать маргинальными и сказать, что в их пользу мало доказательств, и на этом основании снизить оценку. Судя по рассказам других учителей, раньше мисс Лавгуд могла сдать целый пергамент о каком-то диковинном существе, но со временем научилась ограничиваться тем, о чём просто не могла молчать. В зависимости от пропорции „специфических“ абзацев к общему тексту это давало оценку У или В, поскольку всё остальное обычно было близко к отличному. Если бы не отсутствие честолюбия и полное равнодушие к громкой карьере, она могла бы далеко пойти.

— Хорошо, спасибо. Можете идти. Что-то не так, мисс Лавгуд?

— Нет, профессор Грюм, у меня всё в порядке. Но не у вас, я это чувствую. Вас что-то беспокоит. Вы чувствуете себя не в своей тарелке, хотели бы быть где угодно, но не здесь.

О Мерлин! Шестикурсница продолжала стоять перед ним с неделанно простодушным выражением лица. Ну что ему делать с этой дурой — впрочем, дурой ли? При всей её наивности она часто замечала и говорила вещи, которые другие не то что не хотели говорить вслух, а действительно не чувствовали и не понимали. Она легилиментка? Вроде бы нет, окклюментивный щит на месте. Внезапно он понял: перед ним тот, кем он сам в своё время был! Наивный подросток! Причём тот, которому можно... довериться?! Эта мысль сначала показалась Барти безумной, но он чувствовал, что она не осудит его. Он знал, что девушка с исключительной добротой прощает своим одноклассникам любые выходки. Она списывает плохое поведение людей на мозгошмыгов и пухлых заглотов... Барти вспомнил, что у него так и не было друга, понимавшего его глубочайшие чувства. Приятели, конечно, не были в восторге от его отца, но когда он намекал, что ему хочется нефигурально убить последнего, от него шарахались. В противном случае, может быть, он не докатился бы до кружка юных Пожирателей... Всё. Он за считанные минуты решил, что сорвёт опостылевшую маску врага перед той, кто — во всяком случае, возможно — не шарахнется. Он ничего не теряет, Луна выйдет из его кабинета, а тайна — нет. Никто посторонний — пока — не узнает, что Грюм совсем не Грюм, старший Крауч здоров, как бык, а многие „порядочные“ маги такое же дерьмо, каким считаются Тёмные. Барти пригласил Луну сесть, запечатал дверь заклинанием и потянул волшебную палочку к виску.

Вскоре Луна окунула голову в Омут памяти. Он оказался не таким, как у дедушки, который показывал ей интересные и памятные моменты своей молодости таким способом. Омут Барти передавал не только сами воспоминания, но и чувства, которые испытывал его носитель, и его фоновое знание, объясняющее ситуацию. Луна с первых же секунд почувствовала атмосферу угрозы и боли, исходившую от отца. Он всегда смотрел сурово, похвалы было не дождаться, а вот ругал он часто и нещадно. В его присутствии всегда было неуютно. Подспудный страх никогда не покидал маленького Барти: он не мог быть уверенным, что отец не причинит ему душевную боль. Обстановка в доме тоже была унылой и холодной, под стать его хозяину.

~

Барти семь лет.

— Почему ты разбил садовую вазу?!

— Папа, я не виноват! Птица влетела в хвост метлы!

— Мне плевать на твои оправдания! Ты что, и взрослым будешь везде врезаться, потому что, видишь ли, не справился с управлением? Судил я таких... Дело не в вазе, я привёл её в порядок. Дело в том, что надо быть ответственным! Или ты управляешь метлой, или не лезь на неё! Так что — Акцио игрушечная метла! Эванеско! И не смей реветь! Через пятнадцать минут банкет.

Вот как. Барти хотелось рыдать и молотить отца до потери сознания, при этом ему категорически запрещалось показывать, что у него внутри всё разрывается. Этот чёртов банкет обещал быть самой ужасной пыткой, какой он раньше вообще не мог себе представить: корчить весёлую рожу, когда тебе невыносимо больно, и дежурно хвалить того, кто в этом виноват. Отношения с отцом у Барти и раньше были не ахти и, если честно, с некоторых пор он не чувствовал к нему особой любви. Но сегодня он его впервые по-настоящему ненавидел.

После первого курса.

— Превосходно... превосходно... превосходно... — отец зачитывает годовой табель Барти и, кажется, даже семь или восемь "превосходно" подряд его не трогают. Сам Барти тоже не рад своим оценкам, учитывая то, как они добыты. Отец читает с полулюбопытством-полубрезгливостью, как будто там какие-то злодеяния — а если их пока нет, то точно будут — и выплюнутое им слово "превосходно" звучит как будто с иронией. — Почему по астрономии только "выше ожидаемого"?!

— Ну... не даётся она мне... — мямлит Барти. Ему так и хочется заорать на отца, сказать, что тот совсем обнаглел, что он, Барти, не может всё мочь, не может жить только школой, и отец ублюдок со своими заоблачными требованиями и последствиями их невыполения. Но он знает: за малейшее непроявление смирения он будет разбит. Отец так накричит на него, что он просто забьётся в угол с нежеланием жить.

— Ты просто лентяй! Тебе без отца никогда ничего не даётся. Значит так, что бы ты там ни собирался делать, чьи бы то ни было дни рождения и всё такое — всё отменяется. По вечерам ты будешь наблюдать за звёздами. Каждый день. А к середине следующего дня сдавать мне сочинение по вчерашним наблюдениям.

— Но...

— Никаких "но", щенок! Тебе не нужна всякая блажь. Ты должен думать об учёбе!

Пятнадцатилетний Барти в туалете. Он тяжело дышит, страдая от невыносимой тошноты. Несколько минут он стоит над унитазом, прежде чем из него с натугой, усилием всего живота, извергается всё, что он ел в последние двенадцать часов. Бесплодные позывы продолжаются даже тогда, когда блевать уже нечем. Барти прыгает из окна туалета и бежит, пока не заинтересовались, с чего это его рвёт. Не напился ли? Ах, от него не пахнет? Значит, ещё хуже — он принимал наркотики. И тогда ему уж точно грозит сильное ухудшение этого вязкого, липкого круглосуточного кошмара. Ни одно слово или действие отца не обходится без того, чтобы причинить боль. Любое проявление личности Барти осуждается. Всё что он чувствует — "дурь, блажь, ты малолетний идиот, вообразивший себя не пойми кем". Если он встречается с девушкой — "разврат, ты позоришь семью, не дай Мерлин ты её обрюхатишь". Этот ублюдок так портил ему настроение, что их свидания превратились в унылое дерьмо и девушка ушла сама...

Барти бежит в Малфой-Мэнор. Там проводят время его друзья, намеренные стать Пожирателями Смерти. Они увлекаются Тёмными Искусствами, и среди них много откровенных садистов. Барти неприятно наблюдать, как с нескрываемым удовольствием оттачивают на кроликах Круциатус. Но в целом даже общество тех, кто это делает, для него во сто крат отраднее общества отца. Который, конечно, не брезгует ремнём, но Круциатусами вроде бы не швыряется...

Физически — нет. Моральный же Круциатус не столь очевиден. И не менее страшен.

Визенгамот. Барти опять во власти своего главного боггарта, от которого недавно спасся. Его опять мучит извечный страх, от которого кажется, что почва уходит из-под ног и ты падаешь в пропасть. Да, он Пожиратель Смерти. Но как так получилось, что они стали единственными людьми, способными его более или менее понять? Как стало возможным, что он не сошёл с ума (и то не факт) исключительно благодаря общению с ними? Неужели судья Крауч и тут не задумается по-отцовски, как путь его сына мог так сложиться? Он не способен понять, что сам делал его жизнь невыносимой?

— Это всё неправда!... Я же твой сын! — Во власти отца, в этот раз в качестве судьи, на Барти накатывает такое бессилие, что он возвращается в состояние маленького ребёнка, способного лишь беспомощно отбрыкиваться от неминуемой кары.

— У меня нет сына!

Барти всё-таки освобождён из Азкабана. Отец, как ни странно, очень любил его мать и исполнил ей это последнее желание. Но все его мысли — о месте отцу и о Лорде, том, кто в его жизни был ближе всего к настоящему отцу. В принципе Волдеморт был никак не менее жесток, чем Крауч-старший, но он во сто крат более отечески обращался лично с Барти. Внезапно в комнату заходит отец, и в Барти летит луч Империуса. Заклятие стремится полностью подавить личность, не допустить ни капли своего, ни одной своей мысли, своего чувства... Время ускоряется, его можно считать по меняющемуся пейзажу за окном. Зима — весна — лето — осень — опять зима... Год, два, три... Двенадцать лет. Двенадцать долгих лет Барти просуществовал под Империусом, пока не нашёл в себе силы освободиться от него прошлым летом, на чемпионате мира по квиддичу...

~

— Двенадцать лет под Империусом! И вот теперь я здесь, перед тобой, подросток Барти! — кричал почти молодой мучжина, считавшийся давно погибшим в Азкабане. — Подросток Барти, ненавидящий большинство взрослого мира, ибо для него он сплошная боль! Профессора, турниры, авроры — гори оно всё в аду, и мой папашка в первую очередь! — Барти уронил голову на стол и откровенно заплакал. Луне тоже было не по себе. Она привыкла, что папочка её очень любит и никогда не причиняет боль ни словом, ни делом, и не могла себе представить, что чей-то отец может быть таким. Сидевший перед ней человек был страшен, но в гораздо большей степени несчастен. Луна почти невольно, не задумываясь, положила свою правую руку на его. От этого ему стало настолько легче, что можно было подумать, будто это первый случай подобного обращения в его жизни. А может быть, дело так и обстояло?

— Вы не возражаете? — спросила она, когда его эмоции немного улеглись. У неё всё ещё была каша в голове от массы новой информации, из которой тот факт, что Грюм не являлся Грюмом, был ещё не самым сильным. — Вы же всё-таки преподаватель...

— Да какой я, к чёрту, преподаватель?! Подросток я. Мне уж точно не больше тех шестнадцати лет, что тебе сейчас. Считай, что беседуешь с одноклассником, хорошо? Моя боль задерживает меня в подростковом возрасте. Я бы и умер почти в этом возрасте, если бы мой гнида-отец не продолжал ходить по земле. Но ничего, я тебя сломаю! Я тебя растопчу! Я заставлю тебя истекать кровью у моих ног, подонок! — Барти от души погрозил кулаком в неизвестном Луне направлении Крауч-мэнора.

— Смысл твоей жизни — месть отцу? — Луна сама была удивлена, но эта идея уже почти не шокировала её.

— Именно! — ответил он. О своём нынешнем отношении к Лорду и своей роли в его возрождении он пока говорить не собирался. — Ты же видела, какая у меня была жизнь. Ну какой смысл можно черпать из такого прошлого, кроме как месть тому, кто его таким сделал? Это только любимые Лонгботтомом растения черпают из дерьма силы для жизни... Я понимаю, что на тебя свалилось много и сразу, — мягко продолжил он. — Пока что спасибо, что посмотрела воспоминания и слушала. А теперь давай позаботимся о том, чтобы наша тайна осталась между нами. Сама понимаешь, я не могу рисковать.

— Конечно, Барти! Я согласна провести любой обряд.

Барти встал и подошёл к камину. — Крауч-мэнор! — выплюнул он таким тоном, как будто ему попалась конфета Берти Боттс со вкусом рвоты. — Эй, Хвост! Хво-ост! — Через минуту никто всё ещё не подходил к камину. — Хвост, гад, да где же ты?!

„Гадом“ оказался маленький, даже ниже Луны, толстячок с по-крысиному острым лицом и крысиными же глазками. — Эээ... ты чего в обычном виде?! — удивлённо спросил он, хоть и явно побаивался Барти. — И что это за девка?

— Не твоё дело, идиот. Но про девку ты правильно спрашиваешь. Так получилось, что она узнала много интересного и у меня некоторые планы на неё. И я хочу, чтобы ты выполнил для нас обряд Фиделиуса и стал Хранителем. Я, конечно, знаю, что ты служишь тому, у кого жирнее, но поскольку ты занят ублюдком, опасаться мне нечего. Да и Дамблдор тебя точно назад не возьмёт.

Поняв, что девушка так или иначе важнее, чем просто какой-нибудь пленник или случайный ученик, Питер мгновенно принял подобострастный вид, который, как ни странно, ему шёл. — Как вас зовут, мисс?

— Луна Лавгуд.

— Возьмитесь за руки. Я, Питер Петтигрю, создаю таинство доверия между вами, Бартемиус Крауч и Луна Лавгуд. Содержание таинства — всё, что сегодня было в кабинете Бартемиуса Крауча и всё, что будет связано с вашими отношениями в будущем. Вы будете знать всё об этом, но не сможете ничего сказать никому третьему. Такова ваша тайна: всё, что сегодня было в кабинете Бартемиуса Крауча и всё, что будет связано с вашими отношениями в будущем. Я Хранитель.

Белый свет вспыхнул вокруг сплетения кистей, и струи тепла потекли вверх по рукам участников обряда. После этого Барти и Луна почувствовали, как магические сети надёжно оплели в их головах нужную информацию. При этом по копии этой информации отправилось из их голов, через руки и волшебную палочку, в голову Хранителя. Лёгким кивком он потвердил, что ритуал сработал.

— Всё, Хвост, можешь идти. И следи за ублюдком. Обнови Империус на всякий случай. — Луна уже не могла жалеть того, кого называли „ублюдком“, зная, что он причинил своему сыну в прошлом.

— Барти, я так понимаю, я могу идти? Но что я буду делать, если встречу Филча или Снейпа?

— Я дам тебе справку, что ты отбывала у меня отработку за... дерзость. Тем более, что почти так и есть, — подмигнул он ей. На следующее утро Луна уже точно знала, что согласна с желанием Барти отомстить отцу. Если бы её собственный отец вёл себя подобным образом, она бы, пожалуй, тоже его возненавидела, а годами держать сына под Империусом, от которого, бывает, сходят с ума гораздо быстрее, вообще не лезло ни в какие ворота. Даже если отец хотел удержать Барти от преступлений, не могло не быть менее разрушительных магических возможностей. Сам же Барти вышел на работу в прежнем облике Грюма и заметил, что со вчерашнего вечера он в целом менее угрюм и озлоблен, хотя его планы на отца и на Лорда никуда не делись.