Нам не по пути, жизнь

Самое страшное, что может быть, — это заживо умереть.

М. Андерсен-Нексе

* * *

Никогда не знаешь, что тебя ожидает – счастливый финал или же трагический конец… В любом случае, ты должен идти вперед, несмотря ни на что, не оглядываясь на прошлую жизнь. А если станет уже совсем невыносимо, ты скажи себе: «Эй, еще не пришел твой час», и иди дальше. Не нужно бояться неизвестности – порой она предпочтительнее правды…

* * *

На стене тихо тикают часы, но для меня этот звук кажется оглушительно громким. Не знаю, будет ли теперь когда-нибудь иначе. Секундная стрелка будто дразнит меня, двигаясь все быстрее, все громче, и мне до безумия хочется сейчас сорвать эти часы, бросить на пол, сломать циферблат… Остановить это дурацкое время. Сделать хоть что-нибудь. Но я продолжаю сидеть неподвижно. Как и десять минут назад. И полчаса. И час. А может, уже всю вечность.

Останавливаю для себя время.

Если дом Сириуса – вернее, мой, всегда об этом забываю – раньше мне казался очень мрачным, каким-то устрашающим, и мне было трудно в нем находиться, то сейчас это, можно сказать, мой островок спасения.

Я горько ухмыляюсь и еле слышно вздыхаю. Но снова получается слишком громко.

В голове проносится, что я, наверное, похож на какого-то старого козла, забившегося в темную пещеру, который дожидается там своего часа. Откуда-то слышится негромкий истеричный смешок, словно громом раздающийся в пустой комнате. В следующее мгновение понимаю, что его издал я сам, и поспешно захлопываю рот.

Медленно поднимаюсь с пола и ежусь от неприятного ощущения, которое бывает после того, как долго просидишь в одной позе. Перед глазами пляшут черные точки, и я выставляю вперед руки, чтобы встретиться с паркетом, по крайней мере, не носом. Но равновесие все же удается восстановить, тьма перед глазами рассеивается, и я, хоть сначала и мутно, начинаю различать находившиеся в комнате предметы.

Уже, что ли? Так быстро? Да нет, это я просто пересидел. У меня вроде еще есть, как минимум, полмесяца до того, как все начнется. Хотя в действительности все уже началось. Десять часов назад. Точнее, намного раньше – хоть я и не узнаю, когда именно – но узнал я об этом именно сегодня.

Лучше бы не знал, честное слово… Жил бы себе и жил спокойно, чувствуя себя счастливым. Почти. Волдеморта я три месяца назад отправил на покой, в обоих мирах снова наступил покой, а Джинни согласилась стать моей женой. А теперь… Что теперь, я и не знаю. И, если честно, знать не хочу. Ни-че-го.

До боли сдавливаю виски ладонями и подавляю глухой стон, рвущийся наружу.

Нет, так нельзя. Не вечно же мне сидеть, запершись в доме на площади Гриммо, и жалеть о… А о чем жалеть? Какой смысл? В любом случае я…

Мои мысли прерывает шум в камине. Я резко оборачиваюсь, выхватывая волшебную палочку из кармана джинсов. Но в следующее мгновение опускаю ее, вздыхая с облегчением. Все же от старых, въевшихся привычек нелегко избавиться. Это всего лишь Рон. Надо будет ему сказать, чтобы научился пользоваться дверью – мне мои оставшиеся нервы еще дороги. Натягиваю на губы улыбку и шагаю другу навстречу.

― Эй, ты поосторожнее! ― бурчит он, отряхиваясь от пыли и с опаской косясь на зажатую в моей руке палочку. ― Так и убьешь ненароком.

Я запихиваю палочку обратно и отвечаю на объятие Рона. Это наша первая встреча после месячной разлуки. Просто не было времени. Я был занят домом, делая капитальный ремонт, так как за три с половиной года он успел основательно захламиться. Рон же помогал Джорджу с магазином, который после набегов Пожирателей перестал быть магазином. Мы, правда, посылали друг другу письма совиной почтой, но встретились только сейчас. Даже на мой день рождения он не пришел, лишь отправил подарок. Но надо быть честным и сказать, что я отказался отмечать его, ссылаясь на свою занятость. Просто не было настроения.

Раньше я хотел, чтобы Рон пришел, в этом пустом огромном доме только Кикимер скрашивал мне одиночество. Но теперь… Лучше бы он не появлялся. Я уверен, что не захочу ему сказать, не смогу, и, глядя на него, не буду чувствовать ничего, кроме глухой тоски.

― Инстинкт, ― я пожимаю плечами.

― Ты давай приглушай свои истинкты, ― Рон чуть ухмыляется. ― Я вижу, ты тут основательно все привел в порядок…

Пока он с толикой любопытства оглядывает комнату, я рассматриваю его. Такой же долговязый, рыжий и веснушчатый. У него все как всегда. Невольно чувствую, что во мне загорается жгучая зависть, и подавляю ее. Я просто не имею на нее права. Рон не виноват. И никто другой тоже. Остается все спирать на сволочь-судьбу.

― Чая хочешь? ― предлагаю я, так как просто не знаю, чем заполнить затянувшуюся тишину. Или, может, просто борясь с тем, что так хочу и так боюсь сказать на самом деле.

― Нет, спасибо, Гарри, ― Рон трясет головой. ― Я забежал к тебе на минутку, сказать кое-что.

У меня такое ощущение, что внутри меня взорвался вулкан желчи, но я всеми силами подавляю обиду. Мы не виделись столько времени, а он собирается уйти сразу же, даже не спросив элементарного «Как ты тут, Гарри?». В конце концов, именно я всего две минуты назад хотел снова остаться один. И пусть я в одиночестве медленно сойду с ума – может, это будет даже лучше для меня.

― Ну, говори, ― я пытаюсь его подбодрить, так как только дурак бы не заметил, что все это время Рон борется с желанием чем-то поделиться.

― Я сделал Гермионе предложение! ― на одном дыхании выпаливает он, чуть ли не прыгая от возбуждения. Я невольно улыбаюсь, смотря на него.

― И?

― Она согласилась! ― я еле останавливаю себя от того, чтобы закрыть уши руками: Рон проорал это настолько громко, что у меня чуть барабанные перепонки не лопнули.

И все внезапно отходит на задний план. Знаю, это только на мгновение, но сейчас, в этот момент, я просто искренне радуюсь счастью Рона. Если своего у меня уже не будет…

― Поздравляю! ― я ору это так же громко, чтобы друг не сомневался в моей искренности, и порывисто его обнимаю. ― Здорово, Рон! Круто! А я все думал, когда же ты решишься.

С лица Рона не сходит глуповатое выражение, как будто его огрели по голове метлой, а губы растянуты в улыбке чуть ли не до ушей.

― Она мне тоже так сказала, ― Рон захлебывается словами, стремясь рассказать все и сразу. ― Мы решили, что свадьба будет ровно через год после помолвки!

Год. Я, закусив губу, опускаю взгляд на руку, на которой красуются магловские электронные часы. Нажимаю на кнопку – и вместо времени на циферблате загорается сегодняшняя дата. Четвертое августа. Хотя и так ясно, что слишком поздно.

Вся моя радость мгновенно улетучивается, оставляя место удушающему отчаянию. На мгновение я забываю, как дышать, и хватаю губами воздух, словно выброшенная на берег рыба. Рон этого не замечает, продолжая тараторить о своей будущей свадьбе. Я огромными усилиями возвращаю себя к нити разговора.

― …так рада! Ты будешь шафером на свадьбе, Гарри! ― радостно заявляет он и наконец замолкает, видимо, дожидаясь моей реакции.

― Я? ― наверное, на моем лице сейчас написан такой шок, потому что Рон начинает смеяться. Знал бы он, что эта шокированность направлена совсем в другую сторону, и радости в ней нет ни грамма…

― Ну, а кто еще? ― удивляется Рон. ― Я же буду шафером на твоей свадьбе? ― с каким-то подозрением глядя на меня, спрашивает он. Мне остается только кивнуть, так как я не могу вымолвить ни слова.

Рон снова улыбается, думая, что это я от радости.

― Ладно, дружище, мне нужно бежать – я от Джорджа сумел ненадолго оторваться. Я на днях заскочу, жди, ― и он, хлопнув меня по плечу, бросает порошок в камин и исчезает в зеленом пламени.

Я, не двигаясь с места, смотрю в одну и ту же точку, но затем, стряхивая оцепенение, делаю два шага назад и сажусь – точнее, падаю – на диван.

В голове сейчас такой сумбур, что меня даже подташнивает. Настроение снова что ни на есть похоронное, и на этот раз точнее описания не придумаешь.

Ты будешь шафером на свадьбе, Гарри!

Против моей воли я снова начинаю истерично смеяться, от абсурдности этих слов, вообще от абсурдности всей моей чертовой жизни.

Прости, Рон, но тебе придется искать другого шафера. И даже шафером на моей свадьбе ты не побудешь. Я сделал предложение Джинни месяц назад, и мы назначили свадьбу на начало июня, когда Джинни вернется из Хогвартса. Вообще я не хотел спешить, собирался сделать это, как минимум, через год, но почему-то передумал. И теперь очень об этом жалею. Так – больнее. Вообще понимаю, насколько ненормальным я был. Нет, конечно, дело не в Джинни, просто я, видимо, очумев от радости, что Волдеморт мертв, сделал этот спешный шаг. Слишком спешный. Мы ведь еще толком не пережили все потери, а я вот так, с плеча… Оказывается, не один я такой идиот.

В общем-то, мне повезло (при этой мысли я в очередной раз подавляю смешок), что Джинни все это время будет в Хогвартсе – и поэтому мы с ней будем видеться очень редко. Мне так будет проще, я ведь знаю, что дальше будет все хуже… И мне будет трудно все скрывать.

Если я не доживу до июня, что уж говорить об августе.

Я ухмыляюсь, не замечая, что ногти до боли впились в ладони. В голове против воли всплывают воспоминания, и я даже не сопротивляюсь. Смысла все равно нет – теперь они будут преследовать меня вечно. До самого конца.

Я даже и не подозревал, что моя жизнь в одну секунду перевернется с ног на голову. Или, вернее сказать, просто обрушится. Сегодняшнее утро не предвещало ничего плохого, и поэтому я очень удивился, получив письмо от МакГонагалл с просьбой срочно прийти в школу.

Сейчас я думаю, почему не сдох где-нибудь по дороге.

Я только начал жить, не опасаясь того, что меня могут прикончить, начал чувствовать себя свободным. Все только-только началось, и вот уже началу пришел конец. А может быть, это, наоборот, начался мой конец. Кто знает?

Просто я знаю одно. Я не хочу умирать.

Не смерть страшна, — страшно, что всегда она приходит раньше времени.

С. Бородин

― Здравствуйте, мистер Поттер, ― в холле меня ждет МакГонагалл, и я сразу же начинаю чувствовать, что что-то не так. Директриса никогда не встречала меня на пороге.

― Здравствуйте, профессор, ― я киваю головой в знак приветствия. Лучше начать без обиняков. ― Зачем вы меня позвали? Что-то случилось?

МакГонагалл секунду сверлит меня внимательным взглядом.

― Пойдемте со мной.

Когда МакГонагалл откашливается, собираясь что-то сказать, я еще больше уверяюсь в том, что снова во что-то влип.

― Я думаю, вам известно, что все сейчас проходят обследования, после того, как Волдеморт был повергнут.

Я киваю головой. После того, как вылечили всех раненых во время битвы, колкомедики начали проводить обследование волшебников, чтобы удостовериться, что битва с Темным лордом больше ничего не оставила после себя. Когда я узнал об этом, мне стало откровенно смешно. Кое-какой параноик-психопат стал орать на весь Косой переулок, что у него в организме какой-то вирус, оставленный заклятием Пожирателей, и все легкомысленные сразу заволновались. И потребовали, чтобы их обследовали на обнаружение какого-либо проклятия или болезни. Таким образом, они еще и могли вылечить себя от чего-то, о чем раньше знали.

Я и понятия не имел, что даже меня постигнет эта участь. И, похоже, я не ошибаюсь.

― Я подумала, что вам будет лучше, если ваше обследование будут проводить не колкомедики из Мунго, а мадам Пофмри, ― говорит она, пока мы направляемся к Больничному крылу. ― Я смогла устроить так, чтобы всех учеников Хогвартса обследовали здесь – им так намного удобнее.

― Спасибо, профессор. ― Это на самом деле намного лучше, чем могло бы быть, хотя я до сих пор против этого обследования. Хотя с меня не убудет – здоровее буду. А в Мунго сразу бы примчались корресподенты вроде Скитер и выпытали бы у колкомедиков материал на статью типа «Чем болен Гарри Поттер?»

Зайдя в лазарет, я сразу же попадаю в цепкие руки мадам Пофмри, которая без лишних слов приказывает мне раздеться до пояса и лечь на кровать. Понимая, что спорить бесполезно, я выполняю указания.

Мадам Помфри принимается сосредоточенно водить волшебной палочкой над моим телом, что-то шепча себе под нос. Я закрываю глаза и не вслушиваюсь в ее бормотание, думая лишь о том, чтобы поскорее отсюда уйти. На меня почему-то накатывает сладкая полудрема, и я с удовольствием погружаюсь в нее.

Ровно до тех пор, пока меня не выдергивает из нее негромкий вскрик колкомедика. Я мгновенно открываю глаза и сажусь. Испуганный взгляд мадам Помфри заставляет меня похолодеть.

― Что случилось? ― напрямик спрашиваю я, переводя взгляд с колкомедика на МакГонагалл, у которой на лице написан тот же испуг.

Молчание.

― Что. Случилось? ― уже громче спрашиваю я тоном, не терпящим возражений. ― Что со мной не так?

Мадам Пофмри глубоко вздыхает, словно набирая воздуха перед прыжком в воду. Видно, что следующие слова дадутся ей нелегко.

― С помощью одного заклинания мне удается просканировать организм человека, сделать что-то вроде общего магловского рентгена, ― неуверенно начинает она, вертя в руках палочку. ― И… в общем… я обнаружила дорсальное образование над…

― Говорите сразу, ― немного грубо перебиваю я, хотя в груди все как будто замерзло от страха.

― Если говорить прямо, мистер Поттер, у вас опухоль головного мозга, ― быстро договаривает она, и в лазарете воцаряется полнейшая тишина.

Я пытаюсь осознать услышанное, но это получается как-то не очень. Насколько мне известно, опухоль головного мозга это что-то вроде рака. Точнее, это и есть рак. В том смысле, что это не лечится и… смертельно.

Подавляю в себе желание безумно расхохотаться – как пациент какой-нибудь психушки.

― К сожалению, операция не возможна в вашем случае, ― тихо произносит мадам Пофмри. ― Разрастание уже произошло в довольно большой степени и… опухоль успела локализироваться в жизненно важных участках мозга, поэтому хирургическое вмешательство недопустимо.

Что? Я ошалелыми глазами смотрю на нее и пытаюсь выдавить хоть слово. Какое к черту хирургическое вмешательство? Она сошла с ума?!

― Какая оп-перация? ― чуть заикаясь, спрашиваю я. ― Разве… разве это неизлечимо не только в магловском мире? Разве нет какого-нибудь заклинания, зелья или вообще чего-нибудь?

Я одними губами произношу: «Это что, шутка?», от чего колкомедик судорожно вздыхает.

― Мистер Поттер, ― мягко говорит она, ― к сожалению, это магловское заболевание не излечивается не только у маглов. Это как наша ликантропия…

Я совершенно безумным взглядом продолжаю пялиться на нее, даже не обращая внимания на то, что мое плечо успокаивающе сжимает рука МакГонагалл.

― Опухоль головного мозга встречается намного реже других опухолей даже у маглов – около полутора процента среди всех видов. А у волшебников я никогда раньше не встречала такого случая. Известно то, что когда-то давно пытались создать средство побороть болезнь – но потерпели неудачу. Мне очень жаль, мистер Поттер…

Я уже не слушаю Помфри, просто немигающим взглядом смотря перед собой. В голове, словно птица в клетке, стремясь вырваться наружу, бьется только одна мысль: я умру. Вот так, после всего, что пережил, когда только начал действительно жить, а не бороться за жизнь… И в какой-то момент это все закончится. Просто исчезнет, как будто никогда и не было.

― Мы можем продлить вам жизнь, ― сделав гигантское усилие, я возвращаюсь к реальности, ― для этого нужно приготовить кое-какие укрепляющие и восстанавливающие зелья, но… Но это не поборет болезнь, лишь замедлит ее на некоторое время. Зелья придется принимать по три раза каждый день и… Имеются побочные эффекты, ― я смотрю на мадам Помфри, которая, наоборот, избегает встретиться взглядом со мной. ― У вас появятся вегетативные расстройства – слабость, быстрое утомление, головокружение, вы не сможете полностью контролировать свои движения. Также есть вероятность галлюцинаций и провалов в памяти…

― Хватит, ― прерываю я ее. ― Я не буду принимать эти зелья.

Зачем они нужны, если я стану похож на пьяницу? Если я и продлю себе жизнь на год – зачем мне она такая? Чтобы этот самый год я провел в состоянии наркомана, не имея возможности нормально ходить, а что еще лучше – «наслаждаясь» зрелищем галлюцинаций? Идите к черту.

― Сколько? ― просто так, безо всяких прелюдий, ведь все и так ясно. У меня теперь на удивление все кристально ясно.

Колкомедик неуверенно мнется.

― С помощью заклинания, выявляющего жизненную энергию, я могу установить точную дату вашей... Если вы хотите, ― почти шепотом заканчивает она, и этот шепот заставляет меня передернуться. Так разговаривают в присутствии того, кто смертельно болен. А я ведь не…

Хочется взвыть. Или что-нибудь разбить. А лучше уснуть и проснуться, зная, что это всего лишь жуткий сон. Розыгрыш.

Если я откажусь узнать точное время моей… смерти, я буду проживать каждый день так, словно он последний. И понятное дело, что я так моментально сойду с ума… Если я буду уверен, что умру не завтра, а в другой день, мне будет еще страшнее. Здесь нет выхода – один тупик, нет запятых – только жирная точка. Из этой передряги мне уже не выбраться.

― Говорите, ― тихо произношу я.

Помфри тихо шепчет заклинание и вздрагивает.

― Семь месяцев и двадцать девять дней. ― Мне не составляет особого труда в уме подсчитать день моей смерти. И я уже не могу сдержать эмоций, рвущихся наружу.

У меня истерика – я осознаю это, но сделать ничего не могу. Я в двенадцать – двенадцать – лет сражался с Василиском, потом противостял влиянию сотни дементоров, каждый год встречался с Волдемортом в поединке и что теперь? Вот ЭТО? Так не должно быть, так не бывает. Это нечес…

Чувствую, как колкомедик с МакГонагалл пытаются уложить меня обратно на кровать, а я отбрыкиваюсь от них, размахивая руками. В следующую секунду мне почему-то ужасно хочется спать.

И я закрываю глаза, только утешая себя мыслью о том, что не в последний раз.

Смерть — это далеко не всегда не-жизнь, равно как жизнь — далеко не всегда не-смерть. Бывает смерть, которая — жизнь, и жизнь — которая смерть.

Не помню, как добирался до дома из Хогвартса — все как в тумане. Помню только, что попросил мадам Пофри и МакГонагалл не кому не говорить о моей болезни. Не знаю, почему я так сделал. Может быть, просто больше не хочу никому причинять боль. Даже Гермиона, Рон и Джинни — особенно Джинни — ничего не узнают, и это мое окончательное решение. Не хочется их волновать. Они, как и я, столько ждали того момента, когда можно будет просто жить — и не их вина, что мне не повезло. Может быть, мне так было бы легче — переносить всю неизбежность не в одиночку, но я не могу так с ними поступить.

Они… они пусть живут. А я как-нибудь справлюсь сам, в конце концов, не привыкать.

На встречу с Джинни, куда собирался после посещения школы, конечно же, не пошел — не до этого мне сейчас. И, наверное, оставшиеся восемь месяцев тоже. Хотя если я забьюсь в угол, то толку от этого не будет, и сумасшествие придет еще быстрее. Отправил ей сову с письмом — пусть не обижается. Написал, что разболелась голова… И это не было ложью.

Пытаюсь избавиться от острого чувства дежавю. Это чем-то похоже на тот день, когда я шел умирать к Волдеморту. Чем-то — это неизбежностью и пониманием того, что выхода нет и не будет.

Сегодня вечером схожу в магазин и накуплю несколько бутылок огневиски. Терять мне уже все равно нечего.

* * *

Рон после того громкого сообщения так и не появился. А я и не писал ему. Решил ни к кому не навязываться, пусть сами решают — а мне так даже проще. Наверное. Хотя одиночество гложет все больше и больнее. Но я поставил себе цель, представив, что я сам себя закрыл на карантин — опасен от общества и поэтому изолирован. Из дома почти теперь не выхожу, только в магазин иногда, когда становится совсем уж невмоготу. Кикимер чувствует, что со мной что-то не то, но помалкивает, за что я ему безмерно благодарен. Сложно найти в этой ситуации нужные слова, а особенно — ложь.

И так все нервы себе вытрепал, обманывая Гермиону, которая примчалась ко мне через неделю после того… события и чуть ли не убила меня тут, когда узнала, что я не собираюсь идти учиться в Аврорат. Или куда-либо еще. Наплел с три короба, мол, Аврорат никуда не убежит, а у меня тут ремонт в доме. И надавил на жалость, сказав, что мне нужно прийти в себя. Ей не нужно было объяснять от чего. Гермиона умница, не стала напирать на меня, хотя я видел, что могла бы. Напоследок сказала, что жизнь продолжается, и ушла. Я после этого выглотал залпом бутылку огневиски и вырубился.

Следующую неделю ко мне никто не приходил. В любое другое время обида съела бы меня заживо, потому что не этого я ожидал от друзей. Хотя не мне судить их — у них жизнь продолжается полным ходом. Гермиона готовится к поступлению в какую-то там академию, специализирующуюся на защите маглов от гнета волшебников (я не сомневаюсь, что вскоре Гермиона образует какую-нибудь секцию по защите домовиков), Рон все так же копается с Джорджем в магазине, восстанавливая его до прежнего состояния. Миссис Уизли, конечно, шлет каждое воскресенье письма с приглашениями на чай, но я каждый раз отказываюсь, придумывая все новые и новые отговорки. Наступит момент, когда мой лимит лжи будет превышен.

Я и сам не знаю, почему так делаю. С одной стороны понимаю, что это глупо — отвергать всех, ведь я наоборот должен как бы наверстывать то, что будет упущено, а вернее сказать, так и не приобретено. С другой — мне кажется, что потом будет легче все оставить.

Гермиона бы сказала, что, прячась от проблем, ничего путного не добьешься, может, даже только впечатаешь себя еще больше в то дерьмо, от которого стремишься убежать. Но мое, в любом случае, меня догонит.

Вздрагиваю, когда слышу негромкий стук в окно, поднимаю взгляд и вижу сову с газетой и небольшим свертком. В любом случае, новости меня не перестали интересовать. Подхожу к окну и, открыв его, забираю у совы послание. И только через минуты тупого разглядывания свертка вспоминаю, что это книга, которую я заказывал. Плюс совиной почты в том, что я мог заказать то, что мне нужно, анонимно, не беспокоясь о том, что обо мне могут подумать. Я бы предпочел, чтобы никто об этом не знал, иначе в дом повалят те, кто сует нос не в свое дело, а мне это сейчас нужно меньше всего.

Если честно, я и не надеялся, что у магов будет книга о магловских заболеваниях, поэтому и не мог сначала понять, что мне пришло. Запихав в мешочек, привязанный к ноге совы, несколько кнатов, я захлопываю окно. Схватив газету и книгу, которую уже распечатал, я сажусь на диван. Что ж, посмотрим, что я имею.

Книга довольно толстая, но мне нужно совсем немного, все остальное меня не интересует. Отыскав в содержании нужный раздел, я открываю страницу с заголовком, который заставляет мои внутренности скрутиться клубком. Я не вникаю во все эти медицинские и непонятные термины, да и они мне не нужны, так как хватает понимания одной-единственной вещи — скоро меня не станет.

Тихонько хмыкаю и наконец нахожу нужную мне информацию. И с каждой новой прочитанной строчкой во мне что-то ломается, хотя, казалось, дальше ломаться уже нечему — все полетело к черту в тот момент, когда я узнал, что мне жить осталось восемь месяцев.

Что ж, адская головная боль, головокружение и рвота мне будут обеспечены, независимо от того, какой участок головного мозга поражен. За три недели, к счастью, пока ничего не менялось, но я уверен, что долго ждать не придется.

Если очень уж «повезет», то у меня нарушится зрение, слух, речь, память, чувствительность, координация, появятся слуховые и не только галлюцинации. В общем, я стану просто психопатом-калекой. Конечно, вероятность всех этих симптомов мала, точнее, даже невозможна, так как она зависит от места локализации опухоли, но кое-что из этого мне придется испытать на собственной шкуре.

Захлопываю книгу и еле уговариваю себя не отправить ее в камин. Наверное, в глубине души надеюсь, что с ней сожгу и свою болезнь.

Делаю глубокий вдох и иду на кухню. Сегодня придут Джинни и Рон с Гермионой. Нужно приготовиться.

* * *

Осеннее, но все еще теплое солнце греет спину и отражается яркими бликами на бутылке в моей руке. Нет, я не стал беспробудным пьяницей, но когда накатывают уж очень сильные приступы глухого отчаянния, огневиски — лучшее лекарство. Хотя я уже давно перестал разбирать, что пью — огневиски или просто магловский коньяк — они одинаково удерживают меня от безумства. Или приближают к нему, неважно.

Один раз чуть не попался, когда Рон и Гермиона без предупреждения появились у меня в доме. К счастью, бутылки я никогда не раскидывал, где попало, а похмелье сумел замаскировать под простуду. До сих пор самому смешно. Рон быстро поверил, а Гермиона долго и подозрительно пилила меня взглядом, что я чуть не сознался. В пьянстве, конечно же.

Кто мог подумать, что Гарри Поттер, Национальный Герой, запрется у себя в доме от всего общества и будет топить горе в алкоголе. Так же, как никто не мог и подумать о том, что у Гарри Поттера внезапно обнаружится опухоль головного мозга.

Порой бывают моменты, когда хочется выйти на улицу и проорать на весь мир о том, что я болен, что не хочу умирать, сделайте же хоть что-нибудь, спасите меня так же, как и я вас спасал. Но я притупляю их очередным глотком, так как знаю, что еще не время. Знаю, что скоро сорвусь, как срывались до меня те, кто, так же как и я, шли к неизбежной, неотвратимой смерти. Это только вопрос времени.

Не верится, что прошло уже две недели с отъезда Джинни. Все дни превратились в серые будни, даже тогда, когда приходят друзья, или когда меня все-таки умудряется вытащить из дома миссис Уизли к себе на ужин. Я только недавно осознал, что не могу вспомнить того, что было вчера. Жизнь превратилась в существование, однообразное до боли.

Пожалуй, единственное, что я помню довольно точно и ярко — это как я провожал Джинни на Хогвартс-Экспресс. Она, моя родная и единственная, видела, что со мной что-то не так, но уже к тому времени прекратила свои попытки выяснить у меня, что случилось. Но каждый раз, в каждую нашу встречу я видел тревогу в ее глазах, но сказать все равно не мог…

Они все, наверное, думали, что я стал таким замкнутым от того, что не могу смириться со всеми потерями. Люпин, Тонкс, Фред… Я и не смирился до сих пор, но теперь я думаю о них не как о тех, кто ушел, а о тех, к кому я приду. И это заглушило ту боль, что съедала меня те три месяца, ровно до того четвертого августа, когда равнодушие завладело мной окончательно и бесповоротно. Я — ходячий мертвец, и этим все сказано.

Я почувствовал странное облегчение, когда двери вагона отрезали меня от Джинни. Сил притворяться уже не было, а Джинни, заметив, что я все больше пытаюсь отдалиться ото всех, усилила напор, появляясь на площади Гриммо почти каждый день или же вытаскивая к себе домой. Она, не спрашивая у меня, взяла на себя уборку дома и готовку, как будто уже была моей женой. Я видел, что она всеми силами удерживается от вопросов, гложущих ее, но она чуть умерила пыл после того, как нашла меня сжавшимся в комок в углу, с бутылкой в руках. Хотя, наоборот, после этого беспокойство постоянно мелькало в ее взгляде, но она молчала. Страдала, но молчала. Как я. Я ей безумно был за это благодарен, хотя сам видел, какую боль причиняю ей своими тайнами.

Ради нее я смог на время забыть, насколько это было возможно, о своей проблеме и стать тем, кем я был раньше — тем самым парнем, видящим надежду на свое светлое будущее. Вечером, правда, я срывал маску, но утром, как только просыпался, обещал себе, что не заставлю больше Джинни и моих друзей переживать за меня.

Я же видел, как она была счастлива. Что я снова стал прежним, что перестал ее отталкивать и замыкаться в себе. И благодарил Мерлина за то, что она не замечала, с каким трудом мне это удается.

Рон и Гермиона, также поняв, что «я вернулся», радовались и всячески отвлекали меня от моих депрессивных мыслей, которые, как они считали, целиком и полностью о тех временах, когда Волдеморт еще портил мне нервы. Но я уже переболел этим, заболев кое-чем посерьезнее…

Джинни дала слово, что будет писать три раза в неделю, а я лишь кивал головой и улыбался, с энтузиазмом, который, если хорошо присмотреться, можно было бы с легкостью определить как лживый. Я не знал и до сих пор не знаю, что писать Джинни, не выдав своего состояния, а поэтому собираю всякую чушь. Лишь бы было.

Я писал о том, как Кикимер научился готовить ужасно вкусную пиццу, о том, как моя новая сова по кличке Хэйди, укусила меня за палец, что совсем не соответсвует ее имени и нравам.[1] Я собирал всякую чушь и продолжаю до сих пор, лишь бы Джинни ничего не заподозрила, и думаю, мне это удается. Впрочем, моя фантазия небесконечна, а впереди еще шесть с половиной месяцев бесконечной лжи и притворства. Иногда мне хочется, чтобы они поскорее пролетели, так невыносимо становится в некоторые моменты.

Одиночество плюс боль, а в конце все это равняется смерти. Простое уравнение моей жутко сложной оставшейся жизни.

Делаю большой глоток, вытаскивая себя из пучины воспоминаний и мыслей, которые с каждым разом становятся все мрачней. Иногда я себе напоминаю ворчливого старика, у которого все не так. А разве у меня все так?

В кои-то веки выбрался на свежий воздух без пинка от Рона или Гермионы. Просто мне начало казаться, что в доме становится нечем дышать. Сам без понятия, куда пришел, только знаю, что это магловский квартал. Тут можно спокойно посидеть на качеле на детской площадке, и никто тебя не узнает, не отвлекет.

Опустевшая бутылка падает на землю, и я прячу лицо в ладонях. Иногда я кляну свою суперустойчивость к алкоголю — чтобы стать действительно пьяным, мне нужно выглотать бутылки две. Чувства не притупляются, наоборот, становятся все сильнее и резче.

Солнце совсем не по-осеннему, беспощадно пекет голову.

Не знаю, сколько я времени просидел так, в одной позе, но возвращает меня к реальности чье-то легкое касание. Сначала я решаю, что это просто дуновение ветра, но прикосновение к плечу повторяется, становится более настойчивым. Я поднимаю голову и встречаюсь со взглядом голубых глаз незнакомой девочкой лет пяти, стоящей около меня. Она улыбается мне, и я чувствую, что мои губы тоже невольно расползаются в совершенно глупой улыбке. Судя по тому, что ее взгляд не выглядит шокированным при виде меня, это магла. Она одета в короткую зеленую юбочку, красную кофточку и желтые колготки, и все это разноцветное сумасшествие сочетается с синими резиновыми сапогами. Чем-то мне она напоминает Луну. Такая же непонятная, такая же безумная, такая же… яркая.

― Тебе грустно? ― тихо спрашивает она, заглядывая в мои глаза своим пронзительным взглядом, от которого у меня мурашки побежали по коже.

― С чего ты так решила? ― я улыбаюсь, глядя на эту робкую девочку, которая ни с того ни с сего подошла ко мне и решила поинтересоваться моим настроением.

― Просто ты так сидишь… грустно, ― кроха разглядывает меня без тени боязни или смущения, любопытно, как цыпленок своего первого червячка.

Я чуть усмехаюсь.

― Просто устал, ― доверительно отвечаю я. В не по-детски серьезных глазах девчушки я читаю неподдельное беспокойство, и поэтому чувствую себя так, словно стою перед Джинни — провинившийся, не знающий, что сказать.

― Вот, возьми, это тебе, ― немного помолчав, девочка протягивает мне маленький букетик диких лилий, непонятно откуда у нее взявшихся.

― Мне? ― я автоматически беру протянутые мне цветы и удивленно смотрю на свою собеседницу.

Девочка весело кивает головой, от чего ее тоненькая косичка забавно колышется.

― Все-таки я вижу, что ты грустишь, ― отвечает она и, протянув руку, касается пальчиками моей щеки. ― А так, у тебя будут мои цветы, и ты будешь вспоминать меня. А значит, и не грустить. Ведь правда? ― ее глазенки наполняются тревогой. ― Ты же не будешь грустить, когда будешь вспоминать меня?

Какое-то щемящее чувство разливается в моей груди, и я судорожно вздыхаю.

― Нет. Не буду, ― я легонько провожу рукой по русым волосам крохи.

Та удовлетворенно кивает головой, звонко смеется и, щелкнув меня по носу, убегает.

― Подожди! ― кричу вслед. ― Тебя как зовут-то?

Девчонка оборачивается.

― Люси, ― и она исчезает за поворотом.

Провожаю ее взглядом и, опустив глаза, разглядываю подаренный мне букетик. Он такой маленький, что умещается на одной моей ладони.

― Спасибо, ― бормочу я в пустоту, сжимая букетик в руке. ― Спасибо тебе, мой маленький Свет… [2]

Провожу ладонью по лицу и с удивлением замечаю на ней влагу. Жарко стало, однако…

И понимаю, что впервые за все время, впервые с того момента, как я услышал беспощадный приговор, я чувствую, как в душе, несмотря на мой страх, расцветает, словно одинокая дикая лилия, непонятное чувство облегчения и радости.

____________________________________

[1] Хэйди значит «скромная».

[2] Имя «Люси» имеет такое значение, как «свет», поэтому Гарри так и сказал. «Хроники Нарнии» вспомнила.

И не спрашивайте меня, откуда в Британии дикие лилии, самой интересно. Будем считать, что некоторые люди себе завезли из России или Палестины. Ну, или Сирии))

Все знают, что смерть неизбежна, но так как она не близка, то никто о ней не думает.

― На этот раз ты не отвертишься, Гарри! ― Рон гневно смотрит на меня, сложив руки на груди.

Я равнодушно пожимаю плечами, от чего Рон заводится еще сильнее.

― Что с тобой происходит, Гарри? ― Рон, не выдержав, уже орет. ― Ты последнее время сам не свой! Замкнулся в себе, сидишь в своем доме, как в долбанной норе, ни с кем не разговариваешь, на письма не отвечаешь! Расскажи, что случилось, ― уже тихо заканчивает он.

Я сглатываю и отвожу взгляд. Не могу я, Рон, не могу! Точнее, могу. Но не хочу. Что я могу тебе сказать, чтобы ты отстал, чтобы не волновался? Правду? Ни за что в жизни. Сжимаю виски руками и подавляю стон – голова беспощадно раскалывается, а с приходом Рона она стала болеть еще сильнее.

― Я… У меня просто нет настроения, Рон.

Друг, услышав это, снова свирепеет.

― У тебя все время нет настроения, ты заметил?! Ты вечно ссылаешься на то, что у тебя нет настроения, Гарри! ― Рон ходит по комнате из угла в угол, и я за ним наблюдаю. ― Я и пытаюсь вытащить тебя из непонятной депрессии, но ты вечно отпираешься! Пойми, Гарри, я хочу помочь, но ты не даешь! ― с отчаянием кричит он и вдруг останавливается, смотря мне прямо в глаза.

― Рон, я… ― Я пытаюсь подняться с кресла, но в глазах резко темнеет, голова будто наливается свинцом, и такое ощущение, что совсем рядом вскипел чайник – невыносимый свист словно разносит мне мозг.

― Эй, Гарри, ты чего? ― испуганный возглас Рона раздается как будто издалека, и в ту же секунду я ощущаю, как его руки подхватывают меня, не позволяя упасть.

― Все… все в порядке, ― с трудом выдавливаю я и высвобождаюсь из хватки друга. ― Просто резко встал.

С лица Рона не исчезает выражение тревоги, и я пытаюсь улыбнуться, хотя в голове все еще звенит.

― Все, правда, в порядке, Рон, ― вру я и решаю, что единственный способ отвлечь от моего состояния Рона, это согласиться. ― Ладно, уговорил, я пойду к вам на обед.

На губах Рона расплывается счастливая, совершенно ошалелая улыбка. А мне от этого становится еще больнее, я понимаю, насколько отдалил от себя своих друзей, раз мое простое согласие на совместный обед они принимают как подарок с небес. Но с собой я ничего поделать не могу. Это для их же блага.

Я собираюсь в рекордно короткие сроки – переодеваюсь и привожу себя в более-менее живой вид. Огромные круги под глазами, спутанные волосы – я сам себя иногда пугаюсь.

Взяв горстку порошка и бросив ее в камин, я вслед за Роном исчезаю в зеленом пламени, уже через мгновение оказавшись в доме Уизли. Только успеваю отряхнуть себя от золы, как оказываюсь в крепких объятиях мамы Рона.

― Гарри, дорогой! Как я рада тебя видеть!

Я улыбаюсь, стараясь сделать так, чтобы улыбка не вышла горькой. Последний раз я был у них полмесяца назад, в начале октября, и за это короткое – для них, быть может, – время ничего не изменилось. Сразу же за миссис Уизли на меня налетает Гермиона, и почти на минуту ее густые волосы становятся единственным, что подлежит моему обозрению. Я стискиваю подругу в ответ, и горькая тоска заполняет меня до краев. Усилием сбрасываю с себя наваждение и нацепляю на себя уже обычную для таких встреч маску под названием «у меня все прекрасно».

Затем я здороваюсь с Джорджем, Биллом и Флер, также приехавшим в гости, и мы сразу садимся за стол. И только теперь я понимаю, к чему все эти обеды и ужины, а в сердце что-то колет. Миссис Уизли, как и я, старается скрыть то, что гложет ее изнутри, поэтому и придумывает все это, чтобы думали, что все в порядке. Чтобы самой поверить, что все в порядке. Но я прекрасно вижу боль в ее взгляде, которая вряд ли когда-нибудь исчезнет оттуда. После потери Фреда Молли Уизли навсегда изменилась, как, впрочем, и все мы.

Первые минут пять мы едим в тишине, но эта не та тишина, которую можно назвать неловкой. Постепенно все оживляются, обсуждая новости, и только я молчу, не зная, что сказать. «Знаете, а я тут узнал, что мне осталось жить до второго апреля, вы не волнуйтесь, я уже свыкся».

Билл с Флер, вернее, только Флер, а Билл поддакивает – хвастаются то, как будет выглядеть детская в их доме (Флер, кстати, беременна). Затем обсуждения плавно перетекают на Джорджа – и он следующие двадцать минут рассказывает о том, что его магазин вновь вернулся к прежней популярности. Все избегают имени Фреда в этом разговоре, но напряженность искрит в воздухе, как оголенный провод. Я всеми силами изображаю интересованность, иногда даже вставляю пару-тройку фраз, но с каждой минутой скрывать боль все сложнее. Перед глазами начинает расплываться, по вискам словно стучат тяжелым молотом. Сжимаю под столом кулаки, так, что ногти глубоко впиваются в ладони, но боль все равно прорывается наружу негромким стоном.

Все головы поворачиваются ко мне, и я мгновенно скрываю мучения под маской. Чисто автоматически, за два с половиной месяца уже наловчился. Совершенно невинно гляжу на них, в это же время скрипя зубами от накатившей новой волной боли, но это срабатывает. Все вновь возвращаются к разговору, хотя краем глаза замечаю, что Гермиона все еще не отводит от меня взгляда, и я, чтобы ее отвлечь, решаю вставить некоторые комментарии по поводу нового товара магазина Джорджа.

И вот, наконец, разговор доходит до того, что я ждал. Вернее, того, чего я так боялся.

― У вас больше нет сомнений по поводу свадьбы? ― спрашивает миссис Уизли у Рона, и внутри меня все холодеет: уверен, что и мне не избежать подобных вопросов. Свадьба – сейчас последнее, о чем я хочу думать.

― Мы и не сомневались, ― улыбается Рон, прижимая к себе счастливую Гермиону. Мое сердце больно колет. ― Но Гарри все равно меня опередил, ― он косится в мою сторону.

Хочется закрыть уши руками, чтобы ничего не слышать, так как это невыносимо. Знали бы они…

― Гарри, ― Гермиона лукаво смотрит на меня. ― А как ты сделал предложение Джинни?

Я закашливаюсь, подавившись куском курицы – этого вопроса я точно не ожидал.

― Э-э-э…

― Гермиона, а тебе не кажется, что это несколько неудобный вопрос? ― Рон, видя мое замешательство, приходит ко мне на выручку.

― Ладно-ладно, я пошутила, ― смеется она, и я чуть слышно вздыхаю от облегчения.

Воспоминания теперь режут острым ножом, и я пытаюсь не позволить им завладеть мной. Мне самому в безумные моменты кажется, что я свыкся, поддался меланхолии, сдался. Бороться, конечно, бессмысленно. Со смертью. Но вот мрачным мыслям я все еще стараюсь дать отпор.

Правда, одиночество этому неустанно сопротивляется. И в то же время спасает меня.

― Как все-таки здорово, что вы все наконец-то решились! ― я непонимающим взглядом смотрю на миссис Уизли. У меня уже после того, как я сделал предложение Джинни, что-то перемкнуло: понял, что как-то поторопился. Прошло всего-то несколько месяцев после победы, а мы с Роном кинулись как в омут с головой. Ладно, я – у нас с Джинни уже давно как бы официальные отношения, а Рон с Гермионой… Они стали нормально, без утайки встречаться только после победы, и я, честно говоря, был в шоке, когда Рон сообщил мне, что скоро сделает предложение Гермионе. Но промолчал, решил не омрачать радость друга.

― Вы заслужили счастье, ― продолжает радостно вещать миссис Уизли, а я борюсь с желанием постучаться головой об стол – чертова боль снова вернулась, еще более сильная. ― Особенно ты, Гарри, пройдя через такие испытания, просто обязан жить спокойно. Вот сыграете с Джинни свадьбу, а потом все и наладится – ты, Гарри, пойдешь учиться на аврора, как и хотел, Джинни, я думаю, пойдет в спорт – она об этом только и говорила последнее время. Все у вас будет хорошо, заведете детишек, купите себе новый дом, будете звать дедушку и бабушку Уизли в гости на чай, ― она улыбается, понимая, насколько глупо, но в то же время утопично прозвучало.

Мечтает. Хорошо ей. А я вот не могу.

Миссис Уизли, видимо, заметив мой потерянный вид, спешит добавить:

― Гарри, дорогой, ты не думай ничего такого, просто захотелось старушке поразмышлять о хорошей жизни, ― она улыбается немного грустно, и я не могу не улыбнуться в ответ. С таким же привкусом горечи.

Я молчу, но от меня, похоже, никто и не ждет ответа.

― Это, мам, Гарри тебе обеспечит, ― обещает Рон за меня, ухмыляясь. ― Мы все обещаем тебе кучу внуков, чтобы не скучала.

Гермиона краснеет, а я вздрагиваю.

― Будешь нянчиться, пока мы будем на работе, ― подмигивает матери Рон, и та смеется. ― Гарри у нас будет занятый, я уверен, он по-другому не умеет. Как говорится в магловских сказках, с которыми успела меня ознакомить Гермиона, будем мы жить все долго и счастливо.

Не выдерживая, вскакиваю с места, от резкого движения стул падает. Все смотрят на меня с нескрываемым удивлением, и я пытаюсь не встречаться ни с кем взглядом. Плевать, что будет потом, придумаю отговорку своему поведению, как делаю это последние два с половиной месяца.

Я просто больше не-мо-гу это слушать. Идиллия, утопия – называйте, как хотите, но для меня это подобно яду. Он растекается по венам, пронизывая сердце, причиняя адскую боль, такую, что хочется взвыть.

«Больно, больно, больно» — крутится в моей голове, и я не могу сказать точно, относится это к моему физическому состоянию, или же это, не вытерпев, заорала моя душа.

― Простите меня, ― шепчу я и, не обращая внимания на лица, на которых, я уверен, сейчас написано непонимание вперемешку с разочарованием, шагаю в камин и исчезаю.

Дома в буквальном смысле выкатываюсь на ковер, и на нем меня выворачивает наизнанку. Тело сотрясает неконтролируемая дрожь, перед глазами все плывет, и мне никак не удается поймать спасительный глоток воздуха. Ложусь на ковер рядом со своей же блевотиной и закрываю глаза, мечтая лишь о том, чтобы все прекратилось.

Немедленно. Навсегда.

Пустить себе в лоб Аваду – значит признать поражение. Хотя о чем в моем случае вообще может идти речь? Облегчить страдания, но никак не сдаться. Я устал. Устал сражаться со своими внутренними демонами, с воспоминаниями, с болью, со своей жизнью… Просто устал.

А это ведь только начало, дальше будет еще хуже. Бесповоротная и неизбежная точка в конце. Но до нее еще пять запятых, пять чертовых запятых, которые мне предстоит поставить.

Отрицание, гнев, торг, депрессия, смирение. И смерть. Большими жирными буквами по расплывшейся поверхности.

Иногда я хочу быть маглом. Не пришлось бы разочаровываться два раза, это слишком тяжело. И я бы все еще мог верить в чудеса.

У автора ужасное настроение, а Гарри становится все хуже – так что это просто поток бессвязных мыслей.

_____________________________

Я знаю лишь, что не смогу убежать,

Теперь, когда эта встреча неизбежна. Within Temptation «Standmyground».

Каждый день просыпаюсь с чувством неверия в происходящее. Все кажется настолько нереальным, настолько бредовым, что хочется ущипнуть себя, причинить любую боль, чтобы доказать себе – это просто дурной сон.

Может, действительно, все просто мне снится?

«Этого не может быть» ― слова, заученные наизусть, соломинка, за которую я цепляюсь, чтобы спастись.

Довольно недавно окончательно понял, что хочу жить. Безумно, до одури. Хочу, чтобы у меня было будущее с Джинни, были дети, о которых мы мечтали, дом с большим садом… И все это в один миг потонуло во мраке.

Знаете, никогда, за всю свою жизнь, и не мечтал о хэппи-энде – просто не было времени о нем задумываться. Жалко, что понимание пришло слишком поздно. Хотя что бы от этого изменилось?..

* * *

Мистер Поттер,

Прошу явиться сегодня в 16:00 ко мне в кабинет.

Минерва МакГонагалл.

Вот такое письмо я сегодня получил сегодня утром. Первые секунд тридцать тупо на него пялился, пытаясь понять, что от меня хотят. Просто голова болела ужасно, еле удерживал себя на плаву, чтоб не грохнуться где-нибудь на половине пути.

Зачем я сдался МакГонагалл? У меня сейчас вообще нет желания никого видеть или куда-нибудь идти. Я и Рона с Гермионой по возможности вежливо отправил восвоязи, когда они последний раз ко мне пришли (а это было, по-моему, недели полторы назад, не помню точно… вообще стал замечать, что у меня появились провалы в памяти. Чудесненько!), они обиделись, похоже. Мне тогда было все равно – меня рвало и рвало без остановки. Посмотрел тогда на себя в зеркало и ужаснулся – Волдеморт бы позавидовал моему облику.

Сижу в доме безвылазно – иногда только за продуктами выхожу, когда совсем уж невмоготу. Самому противно, если честно. Мог и Кикимера попросить, конечно, но все же понимаю, что иногда нужно дышать свежим воздухом. Совершенно не помню, что отвечал на вчерашнее письмо Джинни – писал как будто в каком-то трансе. Надеюсь, она ничего не заподозрит – потому что чувствую, что на отговорки у меня фантазия закончилась.

Вчера ходил на ту же площадку, где встретил Люси. Девчушка так и не появилась, хотя я ждал. Зачем, и сам не знаю. Может быть, потому, что мне стало слишком темно. Тьма сгущается, и я остался с ней в совершенном одиночестве.

Не знаю, сколько я еще выдержу, живя подобным образом. Быстрее, похоже, сойду с ума – начинаю все чаще об этом мечтать. А это уже первый признак сумасшествия.

Вздыхаю и кидаю взгляд на часы – до встречи с МакГонагалл ровно час, надо бы привести себя в порядок. Горько усмехаюсь и иду в душ. Там долго стою под ледяными струями, почти не чувствуя холода. И только когда начинают неметь конечности, выключаю воду и, завернувшись в полотенце, выхожу из душа. Неспеша натягиваю на себя первое попавшееся под руку барахло – джинсы и синюю футболку – и направляюсь на кухню. С утра и крошки во рту не было.

Кикимер на днях наготовил кучу всего, но после того, как меня вывернуло прямо на кухне, я решил пока воздержаться от тяжелой пищи. Сделав себе немудреный бутерброд и запив его тыквенным соком, я чувствую, что больше в меня не влезет. Да и время уже поджимает.

В коридорах тихо – у всех сейчас уроки. Через несколько минут я уже стою у кабинета МакГонагалл и понимаю, что не знаю пароля. Когда я уже психанул на непреклонную горгулью, отказывающуюся впустить меня, и хотел развернуться обратно, МакГонагалл вышла сама.

― Здравствуйте, мистер Поттер, ― она кивает мне головой в знак приветствия, и я делаю то же самое. ― Пройдемте, пожалуйста, со мной, ― и она, поманив меня рукой, проходит мимо меня.

Значит, не к ней в кабинет, наверное, снова в лазарет. Сжав зубы, угрюмо плетусь за ней, так как совершенно не хочется снова видеть это гребаное Больничное крыло. Сам не понимаю, с чего это во мне столько злости, но решительно на все плевать. Ученики, попадающиеся нам на пути, выпучив глаза, смотрят на меня, а я не обращаю внимания на их взгляды, желая лишь одного: чтобы Джинни меня не заметила.

Чисто на автомате, даже не замечая, где иду и как иду, шагаю вслед за МакГонагалл, которая на меня даже не смотрит. Что же, профессор, не знаете, что сказать? Вот и правильно, молчите, я вообще не хочу ни с кем разговаривать. На кой черт вы опять меня тащите в Больничное крыло – что я там не видел? У меня все хорошо, отстаньте вы от меня!

Хочу вернуться домой и уснуть. А потом позвать Рона и Гермиону и закатить пирушку по поводу наших намечающихся свадьб. Да, так и сделаю. И вы мне не помешаете, что бы ни говорили. Вообще я заслужил покоя за эти восемнадцать лет, а вы все… Не верю я вам, ясно?

― Мистер Поттер, ― ко мне подходит мадам Помфри, и я смотрю на нее равнодушным взглядом. Что такое? Что-то не так с результатами моего обследования? Если да, давайте скорее свои указания, и я свалю отсюда. Домой. Меня там ждут. ― Как ваше самочувствие?

Я продолжаю на нее тупо глазеть, и колкомедик краснеет, поняв, что сморозила глупость. Она что-то тихо бормочет себе под нос, косясь на МакГонагалл.

― У меня все отлично, ― у меня вдруг прорезается голос, и я довольно бодро продолжаю: ― А разве что-то должно быть плохо?

МакГонагалл и Помфри смотрят на меня одинаковыми взглядами, с изумлением и еле заметным сожалением, а я стою и улыбаюсь им, как Чеширский кот. Нет, действительно, что не так?

― Гарри, ― вздохнув, говорит МакГонагалл и подходит ближе ко мне. ― Мадам Помфри, кажется, нашла способ отсрочить вашу… ― она запинается, ― болезнь более безопасными методами. Не без побочных эффектов, но все же лучше, чем…

Мое лицо каменеет – это смешно, но я прямо-таки чувствую, что все эмоции на нем застывают.

― Я кое-что проверила и решила, ― продолжает уже мадам Помфри, ― что обычные укрепляющие зелья, если добавить к ним кое-какие катализаторы, смогут немного замедлить распространение опухоли, где-то на полгода, как я думаю. У этих зелий не будет побочных эффектов, о которых я говорила ранее, когда мы обсуждали… ― она снова осекается, а я не предпринимаю никаких попыток ей помочь. ― Может быть, ежедневная сонливость, проблемы с пищеварением и…

― Зачем мне все это, мадам Помфри? Я совершенно здоров, вы просто ошиблись со своим диагнозом и все!

Плевать. Плевать-плевать-плевать. Не знаю, что на меня нашло, но я теперь решительно отказываюсь в это верить. Все было хорошо, и вдруг – раз! – все сразу стало плохо. Не бывает так, не бывает, ясно? С какого перепугу у меня появилась эта чертова опухоль? Я же никакой-то там наркоман или еще чего, и пусть это к опухоли не имеет никакого значения. Не верю, и все! Точка.

― Мистер Поттер, ― как-то робко МакГонагалл трогает меня за плечо, но я отскакиваю от нее, как от прокаженной.

― ВЫ ОШИБЛИСЬ! ― это я уже ору в полный голос, эмоции захлестывают меня, затапливают словно гигантской волной, сносят сокрушительным цунами все мои хрупкие стены. Я не обращаю внимания на разлетевшееся вдребезги окно, только продолжаю сверлить взглядом директрису и колкомедика, тяжело дыша, будто только что где-то долго бегал.

Я замечаю краем глаза, как Помфри кидает беспомощный взгляд на МакГонагалл, и от этого безудержная ярость заполняет меня до краев по новой.

― Все не так, не так, не так! ― я хватаю с тумбочки какую-то склянку и от души, с каким-то мстительным удовольствием швыряю ее в стену. Та разбивается с оглушительным звоном, и в ту же секунду как будто что-то рассыпается в моей душе, царапая своими острыми осколками. Больно. Черт, как же больно…

Я делаю два шага назад и бессильно сползаю вниз по стене, сжимая виски руками. Боль вернулась снова.

― Почему? ― тихий шепот срывается с губ, и я поднимаю взгляд на притихших женщин.

В глазах мадам Пофмри блестят слезы, и это режет хуже любого ножа. МакГонагалл медленно подходит ко мне и кладет свою руку мне на плечо, чуть сжимая – я замечаю, что она дрожит. А может быть, это трясет меня, не знаю…

― Порой и мне хочется задать такой вопрос, ― тихо отвечает она, и мне приходится поднять глаза, чтобы удостовериться в том, что это действительно говорит Минерва МакГонагалл – ее голос сейчас мягкий, совсем непохожий на обычный. ― Но кто мы такие, чтобы сопротивляться судьбе? Я понимаю, как тебе тяжело, знаю, тебе кажется, что это несправедливо, ― и это так и есть.

Голос МакГонагалл, почти каждый раз во время моей учебы заставляющий внутри меня что-то сжиматься от волнения, даже страха – так как почти все время я получал от нее нагоняй – сейчас меня успокаивает, приносит чувство странного умиротворения. В горле появляется тугой комок, и я с усилием сглатываю его.

― Просто… просто я хотел… пожить, ― я говорю эти слова самому себе, ни к кому конкретно не обращаясь, чтобы убедить себя в том, что все так, как должно быть. ― Я никогда ничего не просил, не требовал, делал все лишь потому, что знал – так надо. Я… я все время жил в сражении, но никогда не думал о смерти. Считал, если даже мелькнет мысль об этом, ― я проиграю. Поэтому и не мог…

Глаза начинает щипать, и я начинаю энергично моргать – не хватало еще разреветься, как последняя малолетка. Но я не сдерживаюсь, и слезы все же прорываются наружу, когда чувствую, что МакГонагалл гладит меня по голове – словно утешает маленького ребенка.

― Наверное, поэтому, ― со злостью размазываю слезы по щекам и сжимаю зубы, ― я никогда и не проигрывал, так как знал, что просто мне нельзя этого делать. И только один раз, когда уже к нему шел, тогда и…

На большее меня не хватает, и я утыкаюсь лицом в колени, безмолвно вздрагивая всем телом. Мне плевать на то, что на меня смотрят, плевать, что я только что раскрыл свою душу, притом, даже не своим друзьям. Может, так оно и лучше.

Я совершенно не вникаю в то, что шепчет мне МакГонагалл, не замечаю, что пихает мне в руку мадам Помфри, не ощущаю вкуса какой-то гадости, которую меня заставили выпить. Не знаю, сколько я так просидел, вжимаясь в стену, пытаясь справиться со своей болью, но когда собрался уходить – было уже темно.

Теперь мне становится стыдно за то, что я здесь устроил, и я спешно извиняюсь перед директрисой и мадам Помфри, на что они только качают головой и говорят, что все в порядке – при этом у последней подозрительно красные глаза.

Сегодня я наконец-то понимаю, что от судьбы не убежишь, бесполезно отрицать тот факт, что скоро меня не станет. Остается только встретить его – а там уже неважно как: с высоко поднятой головой или же со слезами на глазах – просто неважно. Можно сколько угодно выть и жаловаться на все произошедшее – это ничего не изменит. Когда-то, когда я учился в Хогвартсе и вечно натыкался на моего заклятого врага – это было моим главным девизом, он-то и удерживал меня, тогда еще маленького ребенка, который мог бы – но не захотел – просто убежать от всего этого. В конце концов, детства у меня так и не было.

Как оказалось, и юность у меня будет не полная, и в этом уже факт не только вечной беготни и стычек с Волдемортом, а в простой такой и совершенно естественной вещи.

Я считал смерть избавлением только в минуты, когда меня пытали Круцио, когда разрывался шрам, когда Волдеморт навещал мой разум, и в последний момент, перед тем, как очутиться по ту сторону, ― просто мечтал, чтобы поскорее все закончилось, иначе бы оступился.

Я не думал о ней, как о проклятии, но думал о ней, как о спасении. Я желал ее – но она не приходила, теперь же я больше всего мечтаю убежать от нее – и она в любом случае догонит.

Было бы смешно, если бы не было так грустно. Гребаная ирония судьбы.

Уже собираюсь выйти за дверь, как голос Помфри останавливает меня.

― А что с укрепляющими зельями? Вы будете их принимать?

Я на мгновение застываю у двери и оборачиваюсь, прямо взглянув в глаза колкомедика. После того, как я выпустил свои эмоции наружу, что-то во мне изменилось, пока еще точно не выяснил, что, но обязательно выясню. Но в одном я пока уверен точно.

― Кто мы такие, чтобы сопротивляться судьбе? ― отвечаю я словами директрисы и чуть улыбаюсь.

Прикрывая за собой дверь, успеваю заметить, как по щеке всегда строгой и неприступной МакГонагалл катится прозрачная капля. И теперь от этого мне, как ни странно, только становится легче, как будто ее слезы – бальзам на мою навсегда покалеченную душу.