Джинни теплая, солнечная, Джинни пахнет летом и яблоками. Она смеется звонко во весь голос, голову назад запрокидывает, она пальцы свои с твоими переплетает, и тебя всего вдруг накрывает такая безумная, шальная, оголтелая волна нежности, что хочется сгрести ее, маленькую, хрупкую, худющую, в охапку, прижать к себе сильно-сильно и не отпускать никогда уже, никогда не отходить от нее дальше, чем на два шага. У Джинни глаза сияют, в них искорки озорные пляшут, а ресницы чернущие дрожат.
- Гарри, — говорит она, смеясь, — хватит пялиться на меня, будто впервые видишь!
Ты киваешь, как китайский болванчик, улыбаешься, но взгляда не отводишь, и тогда Джинни краснеет едва заметно и чтобы скрыть это, целоваться лезет. И плевать, что на платформе 9 ¾ полным-полно веселого народа, что смотрят на вас если не все, то почти все. Плевать — ведь пальцы ваши переплетены, и губы у Джинни мягкие и теплые, а чтобы не видеть людей окруживших, глаза можно закрыть.
А первое сентября — как будто в насмешку! — совсем еще летнее, и солнышко яркое-яркое в голубом небе, и совсем не верится, что уже осень, что уже совсем скоро невозможно будет спастись от дождей и туманов. У Джинни в волосах запутался август, и кажется, что лето не закончилось, что платформа эта — лишь сон, иллюзия, и не уедет Джинни никуда через десять минут, тебя одного оставив. Ты отгоняешь от себя эти мысли, вокруг тебя еще лето, и Джинни твоя все еще рядом, смеется, целует, светом своим солнечным окутывает с головы до ног.
— Я тебе писать буду, — выдыхаешь ей в ухо, а она хмурится сердито:
— Поттер, ты оборзел!
Удивленно смотришь в лицо ее, каждую веснушку стараясь запомнить.
— Это еще почему?
— А тайные проходы для кого придумали? А мантию-невидимку? Так что никаких писем, я все равно не умею отвечать подобающе, лабуду там всякую романтическую на сто двадцать пять страниц разводить. Чтобы собственной персоной ко мне являлся каждое воскресенье, понял? Путь в гостиную Гриффиндора еще не забыл, надеюсь. А пароль я тебе, так уж и быть, вышлю…
Ты хохочешь, не обращая внимания на заинтересованные взгляды и киваешь согласно — так и быть, родная, буду пробираться к тебе каждое воскресенье, и лабуды романтической на сто двадцать пять страниц мне не нужно, лишь бы ты улыбалась так же искренне, и так же сильно за руку меня держала.
Первое лето послевоенное столько всего принесло вам обоим — не забудется, не сотрется еще долго. Это Джинни сейчас смеется-улыбается, а ночью в слезах просыпается часто, в комнату к тебе пробирается, сворачивается клубочком у тебя на коленях, шепчет испуганно: «Мне снова снился Хогвартс, и Фредди с глазами застывшими, и палочка Колина поломанная в его руке недвижной, и ты неживой на руках у Хагрида…». И сердце твое от боли кровью обливается, и прижимаешь ее к себе, защитить хочешь от снов страшных, от призраков прошлого навязчивых, волосы ее гладишь, шепчешь, что я здесь, я рядом, и никогда, слышишь, никогда это больше не повторится… И она засыпает снова, дышит спокойно и размеренно, а ты всю ночь и пошевелится боишься, чтобы движением неосторожным солнышко свое теплое не разбудить.
А днем демоны темные отступали, и вы дышать заново учились, смеяться учились, жить дальше. С Роном и Гермионой вместе бродили, на озеро купаться бежали, ныряли в воду прозрачную холодную, выныривали — к ветру, к солнцу, к воздуху. И всегда — вместе, и всегда — рядом, и всегда — не разлей вода. Так легче. И боль, на четверых поделенная, уже и не боль совсем, а так, четвертушка.
А Джинни на носочки поднимается, губами своими нежными к твоим касается, целует в последний раз, и в поезд заскакивает.
— В воскресенье, не забудь! — кричит уже из окна, а ты киваешь согласно и рукой ей вслед машешь. И перрон заволакивает дымом белым, и не видно уже ничего, и где-то там, в дыму, ускользает от тебя твое солнце.
* * *
Джинни быстрая, резкая, изворотливая, Джинни носится на метле над полем, молнией рыжей бросается к кольцам противника и такие кренделя в воздухе выписывает, что у тебя внутри все замирает от восторга и страха. Ты на трибунах сидишь сегодня, свое отыграл уже, а вот девочка твоя все еще летает, один за другим квоффлы метко в кольца бросает. У Рейвенкло нет шансов, посыпались уже, не отыграться, их уже даже снитч не спасет. А Джинни летает, и ветер ей волосы треплет, и глаза, наверное, от скорости сумасшедшей слезятся… И тебе хочется к ней, туда, в небо неестественно-синее, хочется полетать вдвоем, носится с ветром наперегонки солнцу осеннему навстречу!
Мадам Хуч дает финальный свисток, новый ловец Гриффиндора поймал-таки маленький изворотливый мячик, и Рейвенкло проигрывает почти в сухую. Игроки спускаются на поле, и ты бежишь быстро-быстро к ним, чтобы поскорее рыжую свою обнять. И она на шею тебе бросается, хохочет громко, и на щеках ее азартный румянец играет, и губы ее обветренные щеки твоей касаются. И радость ее тебе передается, и самому хочется вопить от восторга, поднять ее на руки хочется и кружить, кружить, кружить… А Джинни у тебя совсем легкая, все никак не отъест потерянные за прошлый год килограммы, и таскать ее на руках можно хоть вечность.
И вы все-таки задерживаетесь, отстаете немного от команды, чтобы полетать вдвоем.
— Гарри, а давай наперегонки! До Запретного леса! Кто проиграет — тому желание исполнять придется! — Джинни лукаво глазищи свои карие щурит, и ты идеей загораешься — кучу желаний разных для солнечного зайца своего придумал! Вы мчитесь туда, к лесу темному, и пальцы немеют от напряжения, стискивая древко метлы. И поддаваться девушке совсем не хочется, да и не поймет она, если ей поддашься — обидится. Вы летите почти на равных, но твоя «Молния» все же немного быстрей, немного проворней ее «Кометы», и ты опережаешь Джинни на полкорпуса. И вот уже так близка победа, до Запретного леса уже рукой подать, и в голове твоей уже десятки желаний роятся, как вдруг…
— Гарри, я люблю тебя, ты знаешь, да?! — кричит Джинни во все горло, и от неожиданности ты притормаживаешь, а девушка смеется радостно и мимо проносится — и не догнать ее уже, никак не догнать.
А когда ноги твои касаются земли, Джинни провозглашает торжественно ликующим голосом:
— Будешь сегодня в гостиной на празднике «В лесу родилась елочка» на столе распевать! — а ты обнимаешь ее крепко-крепко, на ухо шепчешь:
— Да хоть лезгинку танцевать! Я ведь тебя тоже… люблю.
И уже потом, после песнопений на столе, сидя в гостиной Гриффиндора и попивая сливочное пиво, ты зароешься носом в ее волосы длинные и подумаешь, что сегодня Джинни пахнет скоростью и свободой. И улыбнешься.
* * *
Ноябрь дождями плачет, на судьбу свою тяжкую жалуется. Вы бродите за руку хожеными-перехоженными улочками Хогсмида, ботинки в лужах тонут, промокли уже почти насквозь. И вы врываетесь в шум и тепло «Трех метел», ноябрь за дверьми оставив. Тут людно, ведь кому охота на улице торчать, когда там дождь моросит, и небо свинцовое на голову давит. А в «Трех метлах» тепло и сухо, здесь камин весело потрескивает, здесь знакомых полным-полно, и Джинни уже тянет тебя к дальнему столику, где расположились Луна и Невилл. Вы заказываете себе сладостей всяких разных — ведь тогда можно дурачиться и кормить друг дружку с ложечки, кремом и шоколадом лица пачкая, и хохотать над собственным боевым раскрасом. Джинни обувь мокрую стаскивает, ноги в носках смешных полосатых поближе к огню протягивает — согреться хочет. У Джинни в волосах маленькие капельки воды, и каждая капелька отсвет свечей ловит и блестит… Смотришь завороженно на сияние это, а девушка дурачится — головой мотает быстро-быстро, и капли воды в разные стороны разлетаются. Смеешься, ладонями лицо ее ловишь, каждую веснушку целуешь, и она вдруг такой покорной-покорной становится, и с таким доверием безграничным в глаза твои смотрит, что в нем утонуть можно. Джинни пахнет дождем сегодня, дождем и немного — цветами, и этот запах ее всего тебя окутывает, под одежду забирается, под кожу, в душу к тебе. А рыжая твоя уже шутки шутит, на нос тебе кляксу шоколадную ставит — и не слижешь же, языком не дотянешься. А Луна еще замечает, что клякса эта прекрасно сочетается с цветом твоих глаз и предложит на полном серьезе: «А может тебе всегда так ходить, а, Гарри?». Ты хохочешь, и тебе легко, и домой идти не хочется — совсем-совсем, отпускать девочку свою не хочется, и от этого даже грустно становится немного.
И уже завтра, дома, выпутавшись утром из простыней и одеял, ты возьмешь в руки вчерашнюю рубашку и улыбнешься — рубашка дождем пахнет, дождем и немного — цветами.
* * *
В Норе шумно и тесно, и все почти как когда-то. За окнами снег лежит, нападало его в этом году видимо-невидимо, и так весело было снеговика во дворе лепить. Гермиона какое-то заклинание диковинное произнесла — и снеговик ваш вдруг улыбаться начал и моргать. Словно сторож теперь у Норы стоит — и всех в дом приглашает, Рождество же! А в доме пахнет мандаринами и хвоей, и такая там суета стоит, что голова кругом идет. Крик, шум, гам — и от рыжего просто в глазах рябит. Только Флер белокурая выделяется, да вы с Гермионой — черная да каштановая шевелюры. Миссис Уизли хлопочет на кухне, переживает страшно, что забыла что-то, что кто-то из членов семьи обделенным останется. И не докажешь ей никак, что все в порядке, и что вкусностей уже столько, что и за год съесть не удастся. А Джинни… Джинни мягкая, яркая, спокойная прижимается к тебе, обнимает нежно-нежно и молчит. И как вам только удается поместиться на таком крохотном диванчике? Но прижались друг к дружке, переплелись ногами, руками, волосами, дыхание одно на двоих поделили, пледом укутались по самые уши — только глазищи из-под пледа колючего блестят. Джинни пахнет домом — выпечкой свежей, книгами старыми, соснами и смолой. Джинни рядом сейчас, вот уже неделю рождественских каникул рядом, и еще неделю будет, и это сейчас — главное. Джинни волосы свои роскошные в две тугие косы заплетает, она за завтраком с Роном спорит до хрипоты, кому последний блин достаться должен (и его под шумок Гермиона себе на тарелку утаскивает), она книжки свои читает-зачитывает, по пятидесятому разу любимые места повторяя. И по ночам Джинни уже не плачет, отпустили ее кошмары старые, затянулись раны душевные, зарубцевались немного — и легче ей дышать стало. Хотя иногда сидит долго неподвижно и в точку одну смотрит — куда-то за окно, в небо, и в глазах ее что-то такое дрожит — колкое, обреченное, надрывное… И остается только хватать ее за руки, сжимать ладошки маленькие горячие, отгонять призраков от нее, не подпускать и близко их к своей девочке. Она глаза закроет и за поцелуем потянется, шею твою руками обовьет, и забудутся все страхи, и боль вся забудется. Ты ее в обиду не дашь, и она об этом знает.
А Рон уже плед с вас стаскивает, отгоняет настроение ваше полусонное умиротворенное, к столу зовет. А там — шум, гам, крик, смех, там тесно и весело, и ты понимаешь, что это Рождество, наверное, лучшее за всю твою жизнь.
* * *
Под ногами — грязная каша из полу растаявшего снега и воды, ты бредешь домой, и ноги у тебя мокрые. Ты идешь домой, туда, где пусто и холодно, ведь камин еще не растоплено, ты идешь домой, где скучно и тоскно, где почему-то темно, хоть свечей хватает. Тебе дома одиноко, ведь Джинни ты только что в школе оставил, и дома тебя никто не ждет. А когда никто не ждет, ведь и возвращаться не хочется. Ты заматываешь поплотнее шарф, и вдыхаешь с наслаждением запах терпкий — гвоздика, вино, лимон, орех мускатный. Глаза закрываешь и ее представляешь: огненную, живую, милую, родную. И идешь к Хогсмиду, чтобы оттуда каминной сетью домой отправится, и ноги у тебя мокрые, и ботинки грузнут в каше грязной, но на душе у тебя — тепло-тепло, там ее огонь горит, и никой ветер его не потушит.
Джинни пахнет всегда по-разному, но тебе всегда хочется задержать ее аромат в себе, не выпускать его на волю, не дать ветру шальному разнести его по всей округе, а сберечь, принести его домой и в простыни свои закутать — чтобы Джинни тебе ночью снилась.
Vova
