Имбирь

— У моей дочери должны быть дети! — почти кричит Молли Уизли. — Если ты любишь человека и решаешь жить с ним, значит, вы хотите создать семью и завести детей, точка. Других вариантов нет. С этой твоей китайской ведьмой ты детей завести не можешь, значит, вместе вы жить не будете.

— Не у всех пар, заключающих брак, рождаются дети, — говорит Джинни вместо того, чтобы сказать «мы уже вместе, мама, и скоро будем жить вместе, и ты ничего не можешь с этим поделать».

— У Уизли не бывает проблем с деторождением, как и у Прюэттов. И я хочу дождаться внуков!

— Ну так Флер скоро родит, — говорит Джинни вместо того, чтобы сказать «мои дети и буду ли я их рожать — не твое дело».

— Я хочу дождаться детей собственной дочери, а не чужой французской дамочки.

— Мы с Чо можем взять ребенка на воспитание. Да в конце концов, если будет очень нужно, забеременеть можно и так, есть же заклинания... — говорит Джинни вместо того, чтобы сказать «я не обязана давать тебе то, что ты хочешь».

— Ха! — торжествующе говорит Молли. — А если она тебя потом бросит, с ребенком? Как ты будешь выпутываться?

— А если я выйду замуж и муж меня бросит с ребенком? — в тон ей отвечает Джинни. — Какой смысл вообще жить с кем-то и заводить детей, если все время думать о том, что будет, «если»?

На этот раз вместо того, чтобы сказать «Чо никогда меня не бросит». Она это знает, и это обсуждению не подлежит.

— Если тебя бросит мужчина, это другое дело.

— Чем же оно другое?

— А то ты сама не понимаешь!

— Нет, не понимаю. Объясни мне, пожалуйста.

— Не устраивай цирк. Ты и так устроила его из всей своей жизни. И из моей тоже. Я тебя растила не для того, чтобы ты крутила шашни с какой-то девицей.

— А для чего? — интересуется Джинни вместо того, чтобы сказать «моя жизнь принадлежит мне, а не тебе».

— Для того, чтобы ты выросла нормальным человеком, выучилась, вышла замуж, работала, завела детей.

— Я учусь, потом буду работать и, возможно, у меня будут дети. Что тебя не устраивает? — говорит Джинни вместо того, чтобы сказать «я совершеннолетняя и буду сама решать, как мне жить и что для меня нормально».

Впрочем, Джинни знает, что именно не устраивает маму. Маму не устраивает Чо.

— Ты мне, между прочим, дважды жизнью обязана! Помнишь, кто тебя от Лестранж спас во время Битвы?

— Помню. Я тебе очень за это благодарна. Ты хочешь потребовать с меня долг жизни? — спрашивает Джинни вместо того, чтобы сказать «попрекать дочь своей любовью и желанием спасти — это низко».

— Так. В общем, чтобы я больше ни слова не слышала об этой... о ней. Ни от тебя, ни от других чтобы не слышала, что ты с ней видишься. А не то...!

Самое время притормозить, Джинни знает об этом. Самое время просто встать и выйти, немедленно, пока не сказано ничего непоправимого. Лучше нахамить таким образом, чем разругаться. Мама вспыльчивая, но отходчивая. Джинни повторяет это про себя во время каждой встречи. Вспыльчивая. Но отходчивая. Но вспыльчивая. Но отходчивая. Покричит и забудет. Просто не бери в голову. Она так на самом деле не думает, нет. Она просто кричит, потому что привыкла управляться с нами криком, это понятно, как еще было управлять такой оравой.

— А не то что? — спрашивает Джинни и тут же жалеет об этом.

Молли теряется, но после недлинной паузы решительно заявляет:

— А не то ты мне больше не дочь.

Надо было все-таки дать ей проораться. Не встревать, не задавать вопросов и уж тем более не провоцировать. Тогда бы она не сказала вот этого, непоправимого. В чистокровных семьях — даже если это семья «предателей крови» — не бросаются такими словами. Если это ультиматум и если его условия не выполнены, за этим неизбежно следует действие. Это, правда, не вопрос магии, и слава Мерлину. Это вопрос традиции. Но такие вещи не говорятся как пустая угроза.

«Ты ведешь себя как Блэки, мама, — думает Джинни. — Впору изготавливать гобелен с родовым древом специально для того, чтобы ты могла меня с него выжечь, как они выжгли Сириуса и миссис Тонкс».

— Я буду очень сожалеть, если ты примешь такое решение, но сделаю я по-своему, — говорит Джинни вместо того, что думает. Она собирается встать, но мама хватает ее за руку.

— Ты променяешь всю свою семью на эту дрянь?! — спрашивает она. — Как ты можешь так поступать с близкими людьми?

— До свидания, мама, — говорит Джинни вместо «Разве близкие люди отрекаются из-за таких вещей?» и вместо «Не всю семью, мама. Только тех, кто решит от меня отказаться».

Она вообще теперь очень часто говорит не то, что думает.

Говорит Колину Криви «Ничего страшного, что ты нас тогда заснял, отличная получилась фотография» вместо «Ты не мог получше хранить свои пленки, чтобы хотя бы в газеты не попадало?».

Говорит Рите Скитер «Что вы, я рада вас видеть» вместо «Ты превратила мою жизнь в полный бардак, ненавижу».

Говорит Минерве Макгонагалл «Моя личная жизнь — мое личное дело, директор» вместо «Ну хоть вы-то не лезьте».

Говорит Чо «все будет хорошо» вместо «помоги нам Мерлин».

Потому что Мерлин тут все равно не поможет.

Они не собирались вот так сразу объявлять во всеуслышание о том, что они теперь вместе. Когда-нибудь позже — возможно, но хотя бы когда Джинни окончит Хогвартс. Была соблазнительная мысль вообще сначала поселиться вместе, а потом уже поставить всех перед фактом. Но получилось иначе. Получилась явно подстроенная встреча со Скитер, внезапно заинтересовавшейся «падением нравов в Хогвартсе», и колдография — вполне безобидная, сделанная Колином, они на ней даже позируют, то есть это не врасплох их застали, но в сумме с написанной якобы по итогам встречи заметкой Скитер любое изображение выглядело бы непристойным. Джинни иногда думает, Скитер могла бы не заморачиваться, пытаясь раздобыть эту самую колдографию, а просто поместить в газету любые их колдографии, хоть даже младенческие, эффект был бы примерно такой же. Да и встречаться с ними ей было ни к чему, все равно же ни единое сказанное ими слово в печать не пошло...

А после этого, разумеется, начались одновременно слухи, шуточки, вопиллеры от родных, ну и разумеется, постоянные выяснения отношений. Вот уже третьи выходные мама аппарирует в Хогсмид, не оставляя надежду вправить дочери мозги, но так далеко, как на этот раз, дело еще не заходило.

Джинни выходит из «Трех метел» и направляется в кофейню мадам Паддифут, где ее ждет Чо. Джинни не оставляет надежды однажды подойти к ней незаметно, но в этот раз, как и всегда, Чо поднимает голову, как только Джинни переступает порог.

— Это что? — спрашивает Джинни вместо приветствия, усаживаясь рядом.

— Имбирный чай. Поверить не могу, что они наконец-то додумались его подавать. Хоть какая-то польза от моды на магловское. Самое то в такую погоду.

Погода действительно та еще, дождь как затянул с позавчерашнего вечера, так и не переставал, только иногда сбиваясь на легкую морось. Мокро, влажно, промозгло. Конец октября. Осень. Гадость.

— Ну давай я тоже попробую тогда, что ли, — вздыхает Джинни.

— Ну и как прошло? — интересуется Чо после того, как они делают заказ. Джинни выразительно молчит. Чо тоже молчит немного, потом говорит:

— Хочешь, я скажу тебе, что все будет хорошо?

— Она пригрозила от меня отречься.

— Она это не всерьез.

— Я знаю. В смысле, надеюсь. Но мне все равно грустно и противно. Да, я хочу, чтобы ты сказала мне, что все будет хорошо.

Джинни утыкается лбом в плечико Чо — да, прямо прилюдно, что уж теперь, и так все знают. Чо гладит ее по спине и говорит куда-то ей в макушку «все будет хорошо, все будет просто замечательно, вот увидишь», и Джинни кажется, что каждым поглаживанием Чо забирает у нее частичку ее дурацких переживаний. Вполне возможно, кстати, что ей не кажется. Спустя десять минут такого времяпрепровождения она уже чувствует себя почти нормальным человеком, делает наконец-то глоток имбирного чая и чувствует, как согревается тело и проясняется голова.

— Мы позавчера с Гарри виделись, — говорит Чо.

— И как? — без особой надежды спрашивает Джинни.

— Нормально. Он — нормально. Посмеялся только. Мы с ним потом еще вечером полетали немного вместе...

— Куда это?

— Долгая история. Значит, так...

Джинни располагается поудобнее и готовится слушать. На ближайшие несколько часов ей даже удается выкинуть из головы мысль «она грозилась от меня отречься». Только потом мысль все равно возвращается.

Она возвращается каждое утро, когда в Большой Зал влетают совы с почтой и не несут ей ни письма, ни вопиллера от матери. Она возвращается по вечерам, когда Джинни разбирается с домашними заданиями, пишет традиционное письмо Чо и думает «не написать ли маме». Она возвращается, когда однокурсники ведут разговоры о родителях. Она, честно говоря, накрепко поселилась в голове.

Джинни думает, что надо бы действительно написать маме: показать, что не восприняла угрозу как отречение, что не обижена, что все по-прежнему, но все никак не напишет. Потому что на самом деле она не так уж уверена, что это была пустая угроза. В следующие выходные Чо приходит в Хогсмид, мама — нет. Надо бы радоваться, наконец-то закончились эти вечные разборки, эти «или я, или она», «ты еще поймешь, как ошибаешься» и прочее, такое, что и вспоминать-то не хочется. Но Джинни не радуется. Джинни думает: «она собирается от меня отречься». От этой мысли ее отвлекает только Чо, которая по-прежнему говорит, что все будет хорошо, и от этого почему-то все еще становится легче, но Чо аппарирует в Лондон, а Джинни возвращается в Хогвартс и снова остается наедине со своей дурной головой.

Этой самой головой она думает много всякого. Например, что раз уж Чо сняла квартиру, то можно поехать на Рождественские каникулы к ней, а не в Нору... если уж в Норе все равно не ждут. Что придется очень быстро искать работу сразу после выпуска, если она теперь... как бы... одна. Что надо поговорить с братьями и отцом и выяснить, кто из них готов общаться с ней дальше и на каких условиях. Когда она начинает все это думать, ей тут же становится плохо, руки опускаются, и принять какие-то решения не получается все равно.

Еще через неделю Джинни вызывают к директору. Горгульи пропускают ее внутрь точно в назначенное время, она заходит и видит маму, выходящую из камина.

— Я вернусь через полчаса, — говорит профессор МакГонагалл и выходит.

Дверь закрывается. Пути к отступлению отрезаны, а жаль, Джинни бы с удовольствием сейчас куда-нибудь сбежала, даром что гриффиндорка. Чутье подсказывает ей, что ничего хорошего эта встреча ей не сулит. Только и остается надеяться, что чутье ее подводит. Некоторое время они неловко молчат.

— Я зря это тогда сказала, — говорит Молли. — Я так не думала и не собиралась этого делать. Хотя и считаю, что ты не права и губишь свою жизнь.

— Я знаю, что не собиралась, — врет Джинни. — Но спасибо, что сказала.

— Между прочим, уже середина ноября, — невпопад говорит Молли.

— А?..

— Что «а»? Рождественские кексы пора печь, а я до сих пор не знаю, приедешь ли ты домой на каникулы.

— Приеду, — твердо обещает Джинни.

— Вот и хорошо. Мир? — нерешительно спрашивает мама.

— Мир, — говорит Джинни.

— Насколько же было проще, пока вы были детьми... можно было просто все забыть и жить дальше. А теперь чуть ли не извиняться приходится, а я и не умею, — вздыхает Молли.

Джинни вдруг поняла, что вот-вот разревется, поэтому шагнула вперед и повисла у мамы на шее. Так всегда бывало проще успокоиться.

— Можешь эту свою... Чанг на Рождество пригласить. Должна же я хоть посмотреть, что она за человек, — Джинни молча кивает, не отрываясь от мамы. — Она хоть имбирное печенье-то ест?

Джинни снова кивнула, но потом подумала, что нужно бы уже заговорить вслух.

— Конечно, она любит выпечку с имбирем.

— Любит она, можно подумать, — проворчала Молли. — Хоть что-то у вас как у нормальных людей.

Молли Уизли говорит еще что-то сварливым недовольным тоном, но Джинни остается спокойной, потому что в кои-то веки точно знает, что все, что мама скажет дальше, по большому счету, не имеет значения. А никакой другой счет ее не интересует.