Эстрагон

Мы танцуем на Святочном Балу. Он смотрит мне в глаза и улыбается. Высокий, красивый, самый лучший. Чемпион Хогвартса. Я горжусь им, хоть и не имею на это права, и горжусь тем, что сегодня я рядом с ним. Он наклоняет голову к моему уху и шепчет: «Чо, мое сердце принадлежит тебе». Я спотыкаюсь от неожиданности, и мы останавливаемся прямо посреди зала. Никто, впрочем, не обращает на нас внимания.

Он говорит: «Оно твое, возьми его», распахивает парадную мантию и достает из нее окровавленный кусок мяса, засиженный какими-то насекомыми, облепленный личинками, мертвый, испорченный, но шевелящийся, будто живой. Он протягивает его мне, и по его руке стекает и капает на пол какая-то мерзкая жидкость, не напоминающая даже кровь.

— Возьми его, и мы всегда будем вместе, — говорит он, а я вижу, как темнеет и обвисает кожа на его лице и на руках, и понимаю, что он мертв. Седрик мертв, и если я приму его сердце, то буду так же мертва, как он, стану такой же. Я знаю, что должна. Должна это сделать. Я обещала ему это когда-то давно, хоть и не могу вспомнить, когда. Я должна, даже если он теперь... такой, и при одном взгляде на него меня бьет дрожь отвращения. Я не хочу, мне страшно, жутко, мерзко, надо бежать отсюда, но вокруг плотной стеной вальсируют пары, они повсюду, мне некуда бежать. Седрик смотрит на меня с грустью и упреком. Он видит, что я не хочу, но не понимает, почему, а я не могу вымолвить ни слова, не могу объяснить ему, что он умер, но я-то живая!

Я обещала ему, а теперь не могу сдержать слово, потому что не хочу умирать, не хочу становиться такой, как он, мне мучительно, невыносимо стыдно от этого, и я делаю шаг ему навстречу, потому что я должна. Я протягиваю руку, чтобы забрать дар Седрика, и в этот миг мной овладевает такая тоска, что я просыпаюсь от собственного воя.

Нет никакого бала. Бал был больше двух лет назад. Я сижу на своей кровати в уютной спальне в башне Рейвенкло, а не танцую на балу, и это единственное, что отличает реальность от моего сна. Во рту у меня горько, будто хлебнула настой полыни, а на душе и того горше. Этот сон измотал меня. Поначалу я думала, что это пройдет, но постепенно я начинаю верить, будто действительно принадлежу Седрику. Мы ведь собирались объявить о помолвке после того, как я закончу Хогвартс, и он не освобождал меня от моего обещания, не мог освободить, не успел, не выжил.

До выпускных экзаменов осталось всего несколько месяцев, и с каждым новым сном я подхожу к Седрику еще немного ближе. Когда он впервые мне приснился, я шарахнулась от него в ужасе, как только поняла, что он мертв. Потом перестала шарахаться. А сегодня уже руку протянула... Иногда я думаю, что вскоре после выпуска я смогу принять его дар, это и будет наша помолвка, и что тогда произойдет — неведомо. Головой я понимаю, что это просто кошмар, повторяющийся кошмар, и я сама виновата в нем, это все моя впечатлительность, но я боюсь.

Я высовываюсь из-за полога — просто для того, чтобы убедиться, что мир вокруг все еще существует, что это не очередной призрачный морок. Мариэтта сочувственно смотрит на меня, но ничего не говорит, как я не говорю ей о том ее поступке — с Отрядом Дамблдора. Я не готова была наброситься на нее с обвинениями, как все остальные, просто потому что она моя подруга. Но это не значит, что мне кажется нормальным то, что она тогда сделала. Я долго мучилась, говорить с ней об этом или нет, и решила все же не говорить. А она не расспрашивает меня о снах, после которых я просыпаюсь не в себе и хорошо если не с криком, и я благодарна ей за это. Я не против была бы поговорить о них, но не могу. Сколько раз пыталась, с Мариэттой же, и с Гарри, и потом с Джинни — ком в горле, руки трясутся, слезы текут. И грустно, и жутко, и самой смешно, что кроме имени «Седрик» и какой-то сентиментальной чуши о нем ничего и не выговаривается. Впрочем, за это время я уже привыкла. Видимо, есть вещи, которые человеку приходится переживать в одиночестве.

Только вот Джи хочется рассказать. Когда я сплю рядом с ней, Седрик мне не снится. Приснился один раз, пригласил было на танец, но вдруг улыбнулся и исчез. И больше при ней ко мне не являлся. В тот единственный раз я позвала его по имени, и Джи это услышала. Как бы я хотела объяснить ей, в чем дело, но не получается. И все чаще мне кажется, что я ее использую. Вроде и полюбила ее, как... как Седрика, даже сильнее, а вроде получается, что нужна-то она мне только для того, чтобы в рыжих ее волосах спрятаться от своих страхов и выспаться наконец. Мне очень хочется ее видеть, но я все реже позволяю себе это, потому что даже самой себе не могу признаться наверняка: хочется видеть ее саму или просто посидеть рядом, заснуть, зная, что сейчас Седрик точно ко мне не придет?

Я вылезаю из кровати и иду в гостиную. В последнее время я полюбила сидеть там по ночам. Спать-то все равно не хочется, особенно после того, как уже увижу тот самый сон. А в гостиной ночью хорошо, пусто, тихо, можно посидеть одной и подумать...

Но в этот раз, когда я спускаюсь, в одном из кресел сидит в странной кривой позе Луна Лавгуд. Раньше я с ней совсем не общалась, как, впрочем, и большинство студентов нашего факультета, но после Отряда Дамблдора почему-то стала относиться к ней иначе. Не такая уж она и полоумная. Но сидеть здесь с ней мне все равно не хочется: я-то искала одиночества, а не компании. Я разворачиваюсь, чтобы уйти обратно в спальню, но Луна окликает меня.

— Чо, останься, пожалуйста.

Теперь, пожалуй, уходить будет невежливо, и я сажусь в соседнее кресло. Луна смотрит на меня, долго смотрит, и взгляд у нее при этом непривычный, не мечтательный, а внимательный, цепкий, любопытный. Насмотревшись, она кивает каким-то своим мыслям, меняет позу, удовлетворенно вздыхает и начинает говорить, уставившись в потолок.

— Иногда бывает так, что нас грызет какая-нибудь тварь. Бывает даже так, что это такая тварь, которую мы знаем по имени и умеем с ней бороться, но первым делом, присосавшись к жертве, тварь затуманивает ей разум, чтобы та не смогла вспомнить о ней, узнать ее и изгнать. Хуже, впрочем, когда на самом деле не знаешь, что тебя грызет, ведь вспомнить всегда возможно, а вот вспомнить то, чего не знаешь... тоже возможно, но умеют не все, — Луна перестает сверлить взглядом потолок и смотрит прямо на меня. — То, что летает вокруг твоей головы, — это не мозгошмыги, Чо. Это куда как хуже, и я не знаю, как их отпугнуть. Зато ты сама это знаешь. Тебе бы подумать хорошенько. Ты ведь из Рейвенкло.

Я сижу оглушенная, ошарашенная и злая на себя, думаю: хороша, голубушка. Уж как тебя бабушка натаскивала, уж как учила, а ты встретила Ту, Которая Видит Духов, жила с ней в одной башне и не узнала. Только и смогла понять за эти годы, что «не такая уж полоумная». Фу, позорище. Но думать сейчас, конечно, надо не об этом, а о том, как следует вести себя, когда говоришь с Той, Которая Видит Духов, и вот тут я не подведу ни бабушку, ни себя, я помню ее уроки.

— Я не поняла тебя, но запомнила твои слова, — говорю я, и это чистая правда. — Все ли ты сказала мне?

— Я сказала все, что дозволено, — отвечает Луна, и хотя я знала эту формулировку и должна бы была ожидать такого ответа, я все равно радуюсь и ужасаюсь ему. Потому что по мере того, как я понимаю, что слова Луны — не пустой треп, я осознаю, что она сказала мне нечто очень плохое. Она сказала, что некая тварь прицепилась ко мне, и я знаю, как от нее избавиться, но не помню об этом. И как же мне вспомнить? Как я могу подумать об этом как следует, когда разум мой «затуманен», если верить Луне?

— И знаешь что еще? — к Луне уже вернулся ее обычный нездешний рассеянный вид, но я ловлю каждое ее слово. — Ты бы попробовала полынь, что ли. Она всех отгоняет, даже русалок. Честно, — и вот поди пойми, помощь это или издевательство. Да ни один дух полынью не изгонишь, разве что вот тех самых русалок. — Впрочем, если у тебя полыни нет, сойдет и эстрагон, они же родственники.

Луна снова смотрит на меня в упор, и на дне ее пустых глаз я вижу потустороннюю искорку. Неужели она нашла способ обойти те ограничения, которые положены Тем, Кто Видит Духов? Вот так вот просто, как будто болтая ерунду, выдавать то, что выдавать не положено?.. Ох, как хочется в это верить! Но даже если это не так, что я теряю? Все равно ведь нужно сообразить, что происходит.

На следующий день я прихожу в Выручай-Комнату с мешочком трав. Эстрагон не используется в нашем курсе Зельеварения, но у меня он действительно есть — неужели Луна это знала? Я сажусь и пытаюсь думать о том, что меня грызет, но не понимаю даже, с чего начать. Что я знаю об этом? Оно опасно, оно мне известно, оно, должно быть, влияет на мои сны, поскольку именно они меня и мучают. С этим можно бороться, и я знаю, как. Осталось лишь вспомнить. Но что вспоминать? Курс ЗОТИ в Хогвартсе? Бабушкины уроки? Вообще что-нибудь личное? И зачем, Мерлина ради, мне эстрагон? Поджечь его, что ли? Или пожевать? Я утыкаюсь в него носом — для начала — и вспоминаю почти сразу. В тот день эстрагоном приправляли мясо, было вкусно и страшновато, а бабушка рассказывала мне древние сказки, которые казались развлечениями, а были уроками. Она учила меня восточной магии. Считала, даже если мы приехали в Британию, мы не должны забыть то, что знали, и учила меня, а я старательно запоминала. Как я могла такое забыть? Как я могла не понять сразу?

На Пасхальные каникулы я еду к бабушке и с порога выкладываю ей главное.

— Бабушка, ко мне приходит за обещанным мертвец.

— Что ж ты ему обещала, Чо, внученька? — голос ее беззаботен и насмешлив, но взгляд печален.

— Себя, бабушка.

— Ну что же ты так, — укоряет она меня, будто я варенье из кладовки утащила. — Есть ли у тебя еще время?

— До июня, до конца учебы.

— Значит, придется делать все сейчас.

До конца каникул я не прикасаюсь к домашнему заданию. Просто не успеваю. Мы с бабушкой отливаем свечи, подбираем масла, шьем кукол и набиваем их травами. Вроде бы, не так уж много работы, но свечи требуют магии, а куклы — мастерства. К ночи я падаю в постель и не вижу никаких снов. За день до отъезда в школу мы проводим ритуал. С самого утра меня бьет дрожь, мне кажется, что все пойдет не так, что лучше отменить все, что все как-нибудь само устроится. Я трясусь от страха и радуюсь: я понимаю, что это зашевелилась тварь, поедающая меня, обещание, данное мертвецу, оно почти не действует на англичан, но безошибочно поражает таких, как я. Если обещанию был назначен срок, то к концу срока обещание нужно выполнить, иначе мертвец заберет тебя с собой. И он забирает меня.

Я думала, мне не выпутаться. Ведь чтобы выполнить обещание, мне надо уйти к нему, а если я не выполню его, он заберет меня сам. Но куклы сшиты, свечи отлиты, и в час Венеры я стою в круге смазанных маслом горячих свечей, с куклами в руках, и говорю на языке, которого почти не знаю: «Вот я, Чо, обладающая силой, чтобы преодолеть все плохое, наполненная магией, призванной мне на помощь. Я явилась сюда, чтобы очиститься...»

Мне становится все страшнее и страшнее, хочется порвать куклы, бросить их на пол и сбежать, но я остаюсь спокойной, и голос мой не дрожит, пока я выговариваю ритуальные формулы: «Вот тот, кто умер не своей смертью и не получил обещанного. Я явилась сюда, чтобы отпустить его...»

Когда все произнесено и закончено, свечи гаснут сами, все одновременно. Значит, все получилось. Все правильно.

— Он придет к тебе в последнюю ночь мая, — говорит бабушка. Я знаю. Я буду готова.

* * *

Мы танцуем на Святочном Балу. Он смотрит мне в глаза и улыбается. Высокий, красивый, самый лучший. Чемпион Хогвартса. Я горжусь им, хоть и не имею на это права, и горжусь тем, что сегодня я рядом с ним. Он наклоняет голову к моему уху и шепчет: «Чо, мое сердце принадлежит тебе». Я спотыкаюсь от неожиданности, и мы останавливаемся прямо посреди зала. Никто, впрочем, не обращает на нас внимания.

Он говорит: «Оно твое, возьми его», распахивает парадную мантию и достает из нее окровавленный кусок мяса, засиженный какими-то насекомыми, облепленный личинками, мертвый, испорченный, но шевелящийся, будто живой. Я вижу, как он измучен, и я знаю, как ему помочь.

— Вот кому принадлежит твое сердце, — говорю я и достаю куклу из кармана парадной мантии. — Она пойдет с тобой.

Кукла растет и становится Чо Чанг. Той пятнадцатилетней Чо, которая обещала Седрику свое сердце в обмен на его собственное. Он предлагает ей руку, кланяется мне и уходит. Я знаю это без тени сомнений — уходит навсегда.

Утром я залезаю в свой сундук. В нем теперь лежит только одна кукла. Я благодарю ее, прощаюсь с ней и сжигаю ее. Открываю окно, развеиваю пепел и вдыхаю запах свободы и эстрагона.