— Мне это нужно, Гермиона, — бросаю я сквозь зубы.
Я делаю шаг к ней навстречу, но она останавливает меня рукой. Её маленькая ладонь смотрит на меня как знак «стоп» на проезжей части. Как красный сигнал светофора.
Я замираю и смотрю, как раковина на моей кухне в особняке на Гриммаунд-Плейс жадно поглощает содержимое маленьких стеклянных бутыльков. Флакончиков, наполненных разноцветными жидкостями, выливаемых Гермионой. Забитый водосток не справляется с навязанной скоростью, и в выщербленной чаще появляется бурая лужица.
Канализация передает привет в виде пузырей на её поверхности.
Гермиона срывает с флаконов пробки и с остервенением отбрасывает их в сторону.
— Это давно пора было сделать! – приговаривает она, отправляя в ненасытное жерло водосточной трубы мои зелья.
Зелье сна без сновидений. Зелье оздоровительного сна. Зелье от бессонницы.
Я смотрю своими глазами с красной сеткой полопавшихся сосудов на то, как исчезают жизненно важные мне жидкости. Зелье от бессонницы. Усовершенствованное зелье от бессонницы. Зелья сна без сновидений. Зелье сна.
Мне приходится сжать мои руки в кулаки, потому что я боюсь, что они начнут трястись как у наркомана.
Гермиона смотрит на меня так, что я не решаюсь сделать еще хоть один шаг.
Пол моей кухни усеян восковыми пробками. Матовыми восковыми пробками. Я смотрю на них и жду, когда июльское солнце, проникающее в окно, расплавит их, и они растекутся по дереву пола горячими вязкими лужицами.
Я жду, когда солнце расплавит меня.
— Ты справишься, — говорит Гермиона. – Они все равно не помогают тебе. От них никакого толку. Ты только травишь себя.
Её левая рука замерла в знаке «стоп». Её правая рука высыпает в раковину круглые белые таблетки от бессонницы, купленные за два квартала от моего дома у фармацевта с седыми волосами и сморщенным лицом.
Лучшее снотворное в его аптеке стоило 17 фунтов 32 пенса. Пластиковая баночка летит на пол, кувыркаясь в полете, словно празднуя собственное освобождение.
Я хочу стать пластиковой банкой. Я хочу испытать чувство полного опустошения. Я хочу освободиться. Я хочу кувыркаться в полете, наслаждаясь собственным освобождением. Я представляю себя банкой с надписью «Гарри Поттер» на ярлычке.
Привет. Я Гарри Поттер, победитель того самого недочеловека. Сейчас июль 98го, а я уже два месяца как не сплю.
То есть, нет – я сплю. Технически. Я закрываю глаза каждый вечер и открываю их каждое утро. Между двумя точками на этом промежуточном отрезке – мигом, когда я засыпаю и мгновением, когда просыпаюсь – всего секунда. Я не вижу снов. Я просыпаюсь уставший. Я просыпаюсь гораздо более уставший, чем ложусь спать.
Я не чувствую, что я сплю.
Банка из-под таблеток раскалывается, отскочив от пола. Я хочу стать банкой, чтобы расколоться на две половинки.
— У тебя получится, — уверенно говорит Гермиона, отправляя меня наверх по лестнице. Гермиона похожа на наседку, хлопающую крыльями и направляющую цыплят в нужное место.
У меня не получалось спать с литрами зелий в желудке.
С десятками таблеток.
Я открывал глаза и не чувствовал, что спал. Я открывал глаза с чувством, что посетил несколько самых отвратительных отработок у Снейпа.
Магглы-самоубийцы пьют снотворное, чтобы ничего не почувствовать. Магглы-самоубийцы пьют снотворное, чтобы умереть. У меня не получается даже заснуть.
Я закрываю глаза.
Я открываю глаза.
Я просыпаюсь с чувством, что прошла всего секунда, хотя круг часов на стене уверенно утверждает, что моя секунда — это восемь с небольшим часов. Гермиона внизу хмурится, уставившись в газету.
Гермиона думает, что может помочь мне своим присутствием в моем доме.
С утра её дымящаяся красная чашка оставляет мокрый горячий след на тонкой странице газеты. Я заглядываю ей через плечо. Мой воспаленный мозг нанизывает на слипшиеся нити мыслей бусины слов, зачем-то подчеркнутых Гермионой красным маркером.
Террористическая группировка, акт вандализма, список жертв.
— Что это? – спрашиваю я, пытаясь глазами отыскать на полу следы вчерашних восковых пробок.
Группа неизвестных, полиция не может предположить.
— Что-то происходит в Англии, Гарри, — серьезно говорит она. – В мире магглов происходит что-то не то.
Пробки, стеклянные флакончики, пластиковые баночки, бумажные стандарты – ничего этого нет. Словно все в порядке.
Мне плевать на мир магглов. Плевать на слова, подчеркнутые толстыми красными линиями. Меня заботит только то, что со мной все не в порядке.
Я знаю только то, что что-то не то происходит со мной.
19.06.2012 Глава 1
Джинни смотрит на меня.
Джинни смотрит на меня.
Я смотрю на то, как Джинни смотрит на меня. И молчит.
Я представляю, что в моих руках видеокамера. Я фокусирую воображаемый объектив на темных, испачканных бордовой помадой — совсем не по возрасту — губах Джинни. Перевожу внимание своих будущих зрителей на дрожащие рыжие ресницы Джинни. На её скулы, усыпанные глубокими мазками веснушек цвета охры, пока еще не опошленные рассыпчатой продукцией косметических фирм, которые магглы любят испытывать на мартышках.
Темно-бордовая помада — совсем не по возрасту Джинни — определенно все портит.
— Что это такое? — по обыкновению возмущенно кричит Молли Уизли, увидев губы своей дочери. — Немедленно сотри это!
Мне хочется стать голосом Молли, потому что темно-бордовая помада все портит.
Губы, не сочетающиеся со свежим лицом Джинни, сложены в узкую, темно-бордовую нитку. Джинни молчит. Я представляю, что снимаю немое кино.
— Мы решили что-то решить, — всплывают на черном фоне белыми буквами мои собственные слова. Эта фраза кажется до ужаса мне комичной. Я жду закадрового смеха своих будущих зрителей.
— Проблему, — вместо этого говорит Джинни, нарушая серьезностью своего голоса всю авторскую концепцию. — Решить проблему.
Я фокусируюсь на маленьких черных зрачках Джинни, окруженных небесно-голубой радужкой.
— У нас нет проблем, — говорю.
Небесно-голубые глаза смотрят в потолок. В мой белый потолок, который реставрировался три дня.
— Конечно, нет. Конечно, нет, Гарри. У нас нет проблем. Никаких проблем. Ни единственной, — торопливо выскальзывают слова из её рта, чтобы сложиться в ровные строки из белых букв на черном фоне. — Проблема есть у тебя.
Джинни смотрит на меня, не сводя своих внимательных небесно-голубых глаз с моего лица. Всего на секунду мне кажется, что в мыслях она занимается тем же самым — воображает себя оператором с камерой в руках.
Мне хочется стать камерой, снимающей губы и глаза Джинни.
— Я пытаюсь её решить. Ты же знаешь, что я хожу к врачам.
Мне хочется стать убедительнее. Мне хочется стать словами, вылетающими из моего рта.
— Ты ходишь не к тем врачам, — с нажимом говорит Джинни.
Она думает, что у меня проблемы с головой.
— Гермиона мне верит.
Я пожимаю плечами. Воображаемая камера таинственным образом исчезает из рук. Джинни сжигает её черными зрачками, окруженными небесно-голубой радужкой.
Ты говоришь одной женщине о другой женщине, и эта первая начинает тебя ненавидеть.
— Гарри, я знаю точно, что по ночам ты спишь. А Гермиона этого не знает.
— Она просто пытается помочь.
Я перевожу тему, потому что мне не хочется говорить о своей проблеме. Я даже готов нарушить самое главное правило в общении с лицами женского пола, чтобы не говорить о ней.
Когда я сказал Чжоу о Гермионе на пятом курсе, она обиделась.
— Она просто хочет быть участливой, поэтому сует свой нос в чужую жизнь.
Джинни кривит свои темно-бардовые губы не хуже Малфоя в лучшие годы. Она возвышается надо мной, собираясь уйти и злиться на меня несколько дней подряд, чтобы через эти несколько дней вернуться к нашему разговору.
Если бы я знал точно, что Малфой высыпается, я хотел бы стать им.
* * *
Доктора, к которым я хожу — одинаковые.
Серьезно, иногда у меня такое чувство, что их штампуют на каком-то специальном заводе, обнесенном колючей проволокой, с табличкой, на которой большими алыми буквами написан супер концептуальный слоган вроде «опасно» или «не входить», или «ведутся важные какие-нибудь там работы». Одинаковые выражения лиц медиков смотрят с конвейера. Рабочие прилепляют к их плечам и бедрам одинаковые руки и ноги на одинаковые шарниры.
Девушка в белом халате, едва прикрывающим кружева на резинке телесных чулок, ходит между рядами одинаковых людей, зачесывая им всем волосы набок, с одинаковым косым пробором. Одной расческой с железными зубьями, которые из-за количества одинаковых проборов вдавились в мякоть резинового пласта, прикрепленного к пластмассовому основанию ядовито-зеленого цвета.
В соседнем цехе жужжат белые швейные машинки. Толстые тетки, сидящие за ними и пачкающие их белый корпус своими жирными расплывчатыми отпечатками, выдают по одинаковому белому халату каждые один час пятьдесят восемь минут.
Все это делается только для одного.
Чтобы одинаковые глаза за одинаковыми стеклами очков стандартно удивленно посмотрели на меня и сказали одинаковыми губами с одинаковой мимикой:
— Ничего не понимаю… Вы здоровы, мистер Поттер.
Меня не волнует, здоров я или болен.
Меня вообще не волнует мое здоровье.
Я просто хочу проснуться утром и не хотеть спать. Разве я многого хочу?
Врач напротив меня терзает медицинскую карту. Его почерк сквозит сквозь тонкие листы непонятными буквами, складываясь в не опознаваемые слова. Я знаю, что даже не буду пытаться прочитать то, что он написал.
Кто-нибудь задавался вопросом: как медицинские работники вообще понимают почерк друг друга?
Я ставлю на одинаковый микрочип с функцией распознавания, вживленный в их одинаковые затылки.
Док что-то говорит мне.
Док что-то говорит мне.
Я разглядываю его гладкие толстые шевелящиеся губы, отвратительно похожие на двух флоббер-червей, любимцев Снейпа. Я его не слушаю. Я знаю все, что он мне скажет.
Я смотрю на свою медицинскую карту и пытаюсь прикинуть, через сколько наступит тот день, когда число страниц в ней станет трехзначным. Через две недели? Через неделю? Или раньше?
Губы Дока шевелятся, проговаривая так знакомые мне слова.
Почему-то я не хотел бы им стать.
* * *
Кингсли Шелкбот скоро будет ставить на свой кабинет Министра Магии несколько сотен оповещающих заклинаний, чтобы за милю знать о моем приближении и по-быстрому аппарировать куда-нибудь в Австралию. Когда дверь в его кабинет открывается, первое, что я слышу:
— Мне некогда.
Он даже не видел меня. Я еще стою в коридоре, когда он говорит:
— Мне некогда, Гарри.
А потом устало:
— Ладно, что у тебя там?
Я разглядываю красную сетку капилляров на белых глазных яблоках Кингсли. Кингсли молчит, напряженно глядя на меня. Красная сетка говорит об усталости за него.
— Мне нужен новый медик, — говорю. — Новый медик, который разберется с тем, что со мной.
Кингсли вздыхает.
Кингсли прокручивает пленку в своей голове с записанным на ней прошлым моим посещением его кабинета. Все повторяется слово в слово.
— В клинике св. Мунго пятьсот сорок три колдомедика, — заявляет он. — Твой выбор не ограничен.
Слышали? Пятьсот сорок три одинаковых колдомедика.
Я качаю головой и говорю, что мне нужен кто-то особенный. Кингсли спрашивает, чем меня не устроил мистер Шеллс.
Мне хочется рассказать об огромных губах этого мистера, которые похожи на флоббер-червей, но вместо этого я отвечаю:
— Он говорит, что я не высыпаюсь оттого, что устаю. Что мне просто нужно отдохнуть.
— А может ты действительно просто устал?
Мне хочется стать огромной рукой, которая даст Кингсли оплеуху. Мне хочется стать кулаком со сбитыми костяшками, который разобьет Кингсли его лицо. Мне хочется стать ладонью, которая даст ему пощечину.
— Мне некогда, Гарри, — повторяет он.
Я спрашиваю его о том, что случилось. Он машет своей огромной черной рукой.
— Тебя это не касается, — отвечает он.
— И все же?
— Тебя это не касается, — он устало трет глаза с красной сеткой капилляров. — Я подумаю над твоей проблемой.
Мне хочется стать листком, с которого они с Джинни учат свою речь. Мне хочется, чтобы меня порвали.
* * *
Я захожу в лифт. Я дико устал.
Я представляю, словно все в порядке, словно все как раньше, словно я могу спать, но сам не делаю этого по какой-то причине. Что я такой же, как эти девицы, гремящие костями, которые вечно сидят на диетах, или чуваки, только что бросившие курить.
Армия девиц кричит писклявыми голосами: «Только не о еде, пожалуйста! Не говорите о еде!» «Не вздумайте дымить при нас!», — рассерженно вторят им бывшие курильщики.
Я стою посреди хаоса, посреди дикой смеси этих незнакомцев.
Только не спите при мне! Не вздумайте спать! И не рассказывайте, что вам сегодня снилось! Ни в коем случае!
Это могло бы стать хорошей шуткой, не будь так близко к истине.
Лифт, перехваченный кем-то по пути наверх, резко останавливается, издает трель над моей головой и скрипит дверями. Передо мной молодой аврор в своей бардовой форме и широкой улыбкой на лице. Люди-лишенцы в моей голове видят широкую улыбку и начинают тихо ненавидеть парня.
— Доброе утро, мистер Поттер, — говорит он и продолжает улыбаться.
Я начинаю ненавидеть его, вместе с людьми в моей голове. Я отодвигаюсь к задней стенке лифта, на тот случай если ему срочно понадобится мой автограф или что-нибудь на память. Не будь таких случаев раньше — я бы этого не сделал.
Аврор насвистывает мелодию, выдувая тонкую струю воздуха в кольцо губ, я вжимаюсь в грань металлической коробки, лифт останавливается в Отделе Тайн. Прежде чем открываются двери его, за сотую долю секунды парень поворачивается ко мне и говорит:
— Все по плану, мистер Поттер, — он улыбается и подмигивает. — Всего доброго, мистер Поттер.
Он улыбается и подмигивает мне.
Я абсолютно уверен, что я не знаю этого человека.
Вернее, я был абсолютно уверен в этом одну сотую секунды назад.
02.07.2012 Глава 2
Каждую ночь мне страшно ложиться в собственную кровать.
Мне страшно засыпать.
Каждую ночь, залезая в постель, одетую в хлопковую ткань, с орнаментом, который человеческий мозг запрограммирован не запоминать, мне кажется, что я стаю на краю собственной могилы. Мне кажется, что я даже чувствую этот запах только что выкопанных ям – ну, знаете, этот запах предвкушения свежего мертвеца, который бывает только на кладбище.
Эй, Гарри, почему бы тебе не кинуть пригоршню земли на лакированную крышку собственного гроба?
Ах, да. Я еще не закрыл глаза. Меня еще не похоронили.
Я прокручиваю свою жизнь в голове перед сном. Ничего нового – накатанная колея дорожки в виниловом диске. Один из моих врачей называл это «самоанализ». Он утверждал, что это может мне помочь.
Такая занимательная игра, под названием «а что, если…».
Что, если бы Волан-де-Морт не убил бы моих родителей. Что, если бы Дурсли были бы не такими уродами. Что, если бы я отправился учиться на Слизерин. Что, если бы Дамблдор не был старой задницей с гениальным планом.
Что, если бы не было Волан-де-Морта.
Что, если бы не было меня.
Каждая из моих историй заканчивается тем, что у меня нет бессонницы. Тем, что я нормален.
Я закрываю глаза.
Я открываю глаза.
Каждое утро, просыпаясь в своей постели, одетой в хлопковую ткань, и чувствуя себя полностью разбитым от усталости – я понимаю, что в момент того, как мои ресницы дрогнули, а черная окружность зрачка среагировала на солнечный свет – я родился заново.
Я понимаю, что должен праздновать свое воскрешение.
Черт возьми, я же Гарри Поттер, разве я имею право на спокойную и тихую смерть во сне? Наверняка меня ожидает что-то по-настоящему фееричное и захватывающее.
* * *
Ничего не может быть вечно.
Ни-че-го.
Этот мир трещит по швам. Распадается на куски. Превращается в сотню ненужных атомов, отправляющихся в свободный полет по Вселенной. Становится пылью, оседающей на ваших книжных полках, на ваших дорогущих коврах, белыми точками на черной одежде.
Пылью под вашими ногами.
Гермиона тупо смотрит в одну точку.
Я разглядываю международный аэропорт Бирмингем, превратившийся в руины позапрошлой ночью. Осколки стекол жалобно хрустят под подошвами ног, стоит только пошевелиться.
— Правительство объявило чрезвычайное положение, — слышу я голос Гермионы.
Мы стоим под мантией-невидимкой, посреди закрытого объекта. Ветер треплет обрывки черно-желтых лент.
Аэропорт Глазго, аэропорт Ньюкасл, аэропорт Эдинбург, аэропорт Лондон Хитроу... Всего тринадцать закрытых объектов. Тринадцать международных аэропортов. Мне хочется посмотреть на того умельца, который все это организовал.
Гермиона говорит, что их взрывали по цепочке. Один за другим. Мишень за мишенью.
Аппарация занимает меньше минуты.
Я смотрю на обгоревшее и покореженное крыло самолета, явно поврежденное чьей-то Бомбардой.
Мне ужасно хочется узнать: что чувствовали эти люди? Догадывались ли они, что им с минуту на минуту придет конец? Казалось ли им, что они стоят на краю собственной разрытой могилы?
Я молчу, и Гермиона наверняка думает, что так я выражаю свою скорбь.
Я слишком хочу спать, чтобы сочувствовать кому то в данный момент.
— Словно кто-то хочет отрезать Великобританию от всего остального мира, — медленно говорит Гермиона, убирая на бок челку, уверенно лезущую ей в глаза. — Превратить остров в клетку.
Я думаю о том, что когда люди напуганы – ими легче управлять.
— Магглы не такие уж и дураки, — отвечаю ей я. – У них осталось еще много способов отсюда свалить.
Гермиона показывает газетную вырезку, в которой говориться о том, что прошлой ночью был засыпан Ла-Манш. Я фыркаю. Если у них находится желание на типографские штучки, значит еще не все потеряно.
Я смотрю на бывший аэропорт, который незнающий человек не смог бы отличить от свалки. В мою голову приходит одна простая истина – уничтожить можно все.
Этот мир просто создан для того, чтобы его разрушать.
— Кингсли сказал мне не лезть в это, — говорю я Гермионе. – Целых два раза.
Почему-то вспоминается аврор из лифта.
* * *
Пронзительный взгляд моего нового дока Энди Вишеса вдавливает меня в диван.
Парень, который сразу мне не понравился. К нему меня отправила прозрачная зеленая голова Кингсли, мелькнувшая утром на несколько минут в моем камине. Он тот, кто тебе нужен, обреченно заявила голова. Он может разобраться даже с самыми безнадежными случаями, уверяла она уставшим тоном.
Его лоб, цвета бутылочного стекла довольно интересно искажал просвечивающую сквозь него кирпичную кладку.
Шикарное наблюдение, будь я дизайнером каминов. А может это и есть то, чем я должен заниматься в этой жизни, а?
— Попробуйте не спать, — предлагает Энди Вишес таким тоном, словно уговаривает меня купить ненужную вазу, которая будет пылиться в самом темном углу шкафа.
Видели когда-нибудь врача, ведущего прием, закинув ноги в грязных ботинках на свой собственный стол? Врача, который утверждает, что было бы намного хуже, если бы маленький жучок залез ко мне в ухо и отложил бы личинки в моем мозгу, которые стали бы медленно пожирать содержимое моей черепной коробки? Или, например, если бы мне оторвало заклятием член, а медики пришили бы мне его не туда?
Энди Вишес потратил несколько минут, доказывая мне, что это совсем не весело.
— Я и так не сплю! – закатывая глаза, отвечаю я.
— Нет, мистер Поттер, — уверенно парирует Док. — Вы засыпаете. И вы просыпаетесь. Что происходит в промежутке этих двух моментов – детали. Я же предлагаю вам абсолютно противоположное.
— Вы имеете в виду…
— Да! – вдохновенно восклицает он. — Да, мистер Поттер! Даже не пытайтесь заснуть, наоборот: вливайте в себя литрами кофе, трахайтесь всю ночь, закиньтесь парочкой таблеток экстази — делайте что угодно, но не засыпайте!
Хренов экспериментатор. До сегодняшнего дня я искренне считал, что людей, которые могут догадаться пришить чей-то член не туда — не существует в природе. Кажется, я ошибался.
Я разглядываю дипломы в серебристых рамочках, висящие за его спиной. Я перевожу взгляд на подошвы его ботинок, щедро украшенные комьями грязи.
Мне хочется стать осуждающим взглядом всех остальных одинаковых врачей. Мне хочется стать главой какого-нибудь медицинского департамента, который лишит Энди Вишеса лицензии.
Мне хочется стать рукой правосудия, которая дотянется до Энди Вишеса.
— И вы даже не будете говорить, что я здоров?— едко спрашиваю я, вспоминая приемы других врачей.
Док снова пожимает плечами.
— Мы все больны, в большей, или меньшей степени. Например, по сравнению с моим пациентом, который любил совокупляться со своей собакой – вы пример абсолютной психической уравновешенности.
Он смотрит на меня в упор и делает вид, что не сказал ничего особенного. Словно для него такие вещи в порядке вещей. Он рассказывает о том, что было бы хуже, если бы я тоже воспылал страстью к своей собаке.
Я говорю о том, что у меня нет собаки. Что есть кот, да и то не у меня, а у моей подруги.
Энди Вишес с нездоровым маниакальным блеском в глазах сообщает мне о том, что кот – намного хуже собаки. И что это уж точно совсем не весело.
— И вы его вылечили? – спрашиваю я перед уходом. — Ну, этого… с собакой.
— Да, — кивает Энди. — Мне стало жалко бедное животное.
И зачем-то добавляет:
— Я имею в виду пса.
Наверное, это и есть тот самый безнадежный случай, о котором говорил Кингсли. Если только он не имел в виду самого Энди.
* * *
Гермиона лежит на полу в моей гостиной. Её внимание принадлежит какой-то толстенной книге, по строчкам которой она водит своим пальцем. Альбомные листы с непонятными мне схемами окружают её, как детишки праздничную елку в канун Нового Года.
Есть что-то, что никогда не поменяется.
— Ну, и как тебе новый врач? — спрашивает она, не отрывая взгляда от своего чтения. – Оправдал доверие?
— Он похож на человека, который сбежал из психиатрической лечебницы. И он посоветовал мне стать наркоманом. Ты знаешь… — задумчиво произношу я. — Пожалуй, да.
Меня ждет неоправданная бессонная ночь, и я слишком устал, чтобы интересоваться тем, почему она лежит на полу в моей гостиной.
Vova
