С детства я больше помню не побои, не упреки и не порку. Я помню ночи: бесконечные, наполненные темнотой и тенями. Помню, как закрывал глаза, желая уснуть, но открывал их, чтобы увидеть еще более глубокую темноту, длинные, неподвижные тени, которые принадлежали ночи или раннему утру. Я считал часы.
Я научился считать, потому что не мог уснуть.
А я пытался, как я пытался! Как я жаждал сна! Ведь даже будучи ребенком, я осознавал, что отдых нужен, чтобы мое тело стало сильнее, а ум острее и восприимчивее к знаниям, которые я желал впитать. Но каждый раз, когда я подходил к бездне, каждый раз, когда мои ноги оказывались на ее краю и я делал последний прыжок, я не погружался в блаженную и гостеприимную пустоту. Нет, вместо этого я камнем падал, летел на невероятной скорости лицом вниз, я молотил руками по воздуху, цеплялся пальцами за несуществующие стены черной бездонной ямы. Я падал и падал, беззвучно крича, и я знал, что, упади я на дно бездны, я никогда больше не проснусь. И лишь эта мысль вырывала меня из пучины ночь за ночью. Я просыпался в холодном поту, мое сердце выскакивало из груди, пальцы цеплялись за грязные, мятые простыни, которые пахли моим же страхом.
Хоть я и ненавидел жизнь, я не хотел умирать.
Так вот.
Что же дети делают ночью? У меня не было книг, игрушек, брата или сестры, с которыми можно было бы поговорить. Был только я сам, мой разум, мои мчащиеся мысли. О молитвах не было и речи. Религия в этом доме была запрещена, вместо нее — ежедневное поклонение алкоголю и насилию.
Поэтому.
Я слушал ночь, проезжающие мимо машины, пьяные голоса с улицы, скрип кровати в соседней комнате — это отец толкал мою мать или поворачивался, чтобы поорать на нее. Моя мать, также склонная к бессоннице, часто бродила по дому, изношенные половицы стонали под ее ногами, но я не смел присоединиться к ее прогулкам.
Я слушал звуки ее шагов.
Я не спал.
Я планировал побег.
*
Будучи в Хогвартсе, я обнаружил, что бессонница, — за много лет исследований я именно так назвал свой случай, — подходит моему образу жизни. Я могу патрулировать коридоры по ночам и буду за это вознагражден! Дамблдор постоянно хвалит мою бдительность и добровольность, с которой я вызываюсь на ночное дежурство. Как же мало он знает, и я, конечно, ничего ему не расскажу, хотя сейчас я иногда сожалею об этом решении.
Всю свою жизнь я говорил себе — или пытался убедить себя, — что мне нравится одиночество, что эти долгие ночи просто необходимы для моего выдающегося и замкнутого ума, для моей склонной к уединению натуры.
Как оказалось, я искусен в обмане — умении, которое верно служило мне многие годы. Но, как часто бывает, даже самые искусные лжецы устают от созданного ими притворства и тянутся к другому живому существу.
Однако в то время я был доволен своей ролью. Могу ли я сказать, что был счастлив? Нет, вряд ли. Но, несмотря на внешность, — а я осознаю, как меня воспринимают ученики: как сальноволосого несчастного садиста, — я живу той жизнью, о которой мечтал. Да, моя Лили мертва, и, должен признать, мое сердце тоже, но мой разум жив, и я доволен.
Пока ты не ворвалась в мою жизнь и не изменила все.
*
Я сразу заметил темные круги под глазами, трясущиеся кончики пальцев, потирающие усталые веки. Уверенная, но, без сомнения, усталая осанка. Тихие вздохи.
Страдающий бессонницей всегда увидит друга, а в моем случае, подругу по несчастью.
Почему я удивлен? Как ты могла бы выполнять все, что делала, если бы не отказалась от единственного инструмента, который необходим, чтобы остаться в здравом уме? От сна. Сон. Откажешься от него, и все бесполезные эмоции начнут кипеть внутри, чтобы заполнить пустоту. И, однако, тот роковой день, когда ты сидела и жалко плакала в дальнем углу моего класса — первый день, заставивший мое сердце шевельнуться. Нечто тонкое, хрупкое прорывалось наружу. Распускалось, возможно. Крохотное, сладкое пробуждение. Я никогда не испытывал к тебе ненависти — несмотря на общее мнение, я ни к кому этого чувства не испытывал, даже к Поттеру, — но я относился к тебе с острой неприязнью, ведь ты, в конце концов, была лучшей подругой этого мальчишки. Ты умна, конечно, это все знают, но ума недостаточно, чтобы я посмотрел на тебя с другой стороны. Меня притянуло к тебе связью, пониманием, внезапным озарением, что мы похожи. Сколько раз я сам сжимался в спальне для мальчиков, в пустой ванной или в прохладной тени подземелий и боролся с гневом, разочарованием, одинокими слезами, потому что хотел хотя бы одну ночь отдохнуть? Я уже сбился со счета.
Когда я взял твою руку в свою, когда заставил тебя подняться, а ты взглянула на меня, по-настоящему взглянула, мне понравилось, что ты тоже все поняла.
Мне нравится думать, что между нами тогда возникла связь, и, может быть, ты поняла, что не чувствуешь отвращения к своему омерзительному профессору зельеварения.
И если я не прав, я не хочу об этом знать.
*
Так шли ночи.
В моей жизни было множество ночей, но потому, что мы нашли друг друга одной ночью в темных, полных теней и эха коридорах, новые ночи проходили в приятном дружеском общении, которого я ранее не ведал.
Все эти ночи, долгие, темные ночи, когда я наконец-то не одинок! Мы часами гуляли и разговаривали, но сейчас я вспоминаю лишь отдельные слова: стих, который написан не по годам развившимся ребенком, импульсивно прочитанный для моего удовольствия, и я был доволен. Я не помню, что мы видели, какие тени, каких призраков. Я не помню резкий звук наших одиноких шагов по древним, каменным полам, постепенное превращение света из черного в серый, а затем в бледно-лиловый. Сейчас я помню лишь, что держал тебя за руку.
И что влюбился.
*
Мне суждено умереть.
Когда я принял этот неопровержимый факт, жизнь стала гораздо легче. Я учил. Я рычал. Я бранил. Я ел. Я готовился.
Я не спал.
Я гулял с тобой.
Ты никогда не знала — даже сейчас! — как много эти ночи значили для меня, потому что я — осужденный, а ты стала моей отсрочкой, передышкой, и, в сентиментальные моменты, моим восхитительным ангелом. Ты никогда об этом не узнаешь. И если ты не понимаешь, если злишься, я проясню: ты — моя ученица. Ученица! Как могу я запятнать эти отношения? И неважно, что я чувствую к тебе. Я не мог бы спать, если бы ты знала о моих чувствах.
Извини за глупую шутку.
Так вот.
Я покинул тебя в ту ночь у гостиной Гриффиндора, зная, что не увижу тебя снова — помнишь ли ты мои глаза? Помнишь ли, что я не мог перестать смотреть на тебя, потому что, покидая этот мир, я хотел видеть твое лицо? А мое сердце, которое я давно считал разбитым и мертвым, трепетало и болело так сильно, что пришлось приготовить успокаивающее зелье.
И вот.
Я покинул тебя.
Я сражался.
Я умер.
Я не умер.
Еще одна не очень-то смешная шутка жизни.
Что происходит, когда жизнь… когда смерть пошла не по плану?
Видимо, я тосковал — видимо, потому что я мало что помню, — меня на год заперли в больнице Святого Мунго, заперли в палате, от обоих миров — магического и немагического, пока не посчитали, что я «готов» для возвращения к жизни. Слабый и раненный магически — «не поддающийся лечению», так считали целители. Я мало что помню из своей прежней жизни.
Поначалу я не мог вспомнить свое имя. Странно, не правда ли?
Я не мог вспомнить, кем я был или как оказался при смерти, раненный, привязанный к кровати в палате, полной кричащих психов.
Но я помнил тебя.
Гермиона. Гермиона Грейнджер.
Ну не странно ли?
Кажется, первые произнесенные мной слова — «золотая рыбка». Но я могу ошибаться, тебе лучше связаться с Виннифред К. и проверить.
Если хочешь.
Так вот.
Время, как ему и положено, шло. Дни и ночи, а за ними еще дни и ночи. Я выздоравливал только потому, что целители старались изо всех сил, чтобы я не сдался, не стал одним из этих орущих психов. Наверное, мне следовало быть благодарным. Тогда, я не испытывал этого чувства, но сейчас я и правда благодарен. Бесконечно.
Так вот.
В маггловском мире это называется терапия. В больнице Святого Мунго я бы назвал это продолжительной пыткой. Добрый, но совершенно глупый терапевт пыталась извлечь из моего помутневшего рассудка детские травмы, забытые навыки, глубочайшие желания. Мерлин! Травмы? У этого терапевта есть свободное столетие, которое не на что потратить?
«Что вы помните?» — день за днем спрашивает Виннифред К., и день за днем я отвечаю: «Прогулки. Я помню, что гулял. Тени. Стих».
День за днем я повторяю одну и ту же строку: «Я не золотая рыбка».
«Нет, Северус, — тупо повторяет она, — вы не рыбка».
Я уверен, все считают меня ненормальным, но я почти ничего не помню! Золотая рыбка! У меня никогда не было домашнего животного, уж это я знаю наверняка. Выберусь ли я отсюда хоть когда-нибудь? Время замедляется, останавливается. Осень переходит в зиму, затем в весну.
Время, как ему и положено, продолжает свой ход, днями и ночами.
У меня новый терапевт (Полина? Петра?), она слышала строку про рыбку, но говорит, что ей нужно услышать что-то еще.
— Что вы хотите делать? — спрашивает она, пока я сижу на слабом весеннем солнце, на мое горло все еще наложены толстые повязки.
— Делать? — хриплю я. Она в своем уме? Я умею только одно! Я хочу вернуться к преподаванию!
Но она лишь печально качает головой, потому что она знает — все знают, когда я сам еще в неведении, — что я никогда не буду учить. Потому что я потерял не только место в волшебном мире, но и свой голос.
— Что еще, Северус? — повторяет она снова и снова.
— Я не золотая рыбка, — сквозь слезы говорю я. Я не осознаю, что плачу.
Она берет меня за руку:
— Северус.
Я смотрю на нее:
— Встревожен.
— Да, — говорит она, довольная моим прогрессом.
— Тревожно.
— Да, — она кивает и кивает.
Я знаю, это сложно. Как же сложно. Как тревожно.
Я смеюсь и смеюсь, даже когда мне дают Успокаивающее зелье, я продолжаю смеяться.
Ты спросишь, почему? Потому что я люблю тебя больше всего на свете, но не могу выговорить эти слова.
Я бы умер за тебя! Я плачу, когда зелье начинает действовать, убаюкивая меня, подталкивая к бездне.
Я бы умер за тебя.
За тебя.
И ты об этом никогда не узнаешь.
*
«Терапия» включает и попытки восстановить голос. Тренировка голосовых связок. Все известные и неизвестные зелья. Все, лишь бы возместить ущерб, нанесенный этой чертовой змеей.
Но безнадежно.
Мой голос! Голос. Единственное, что было во мне красивого.
Иногда, поздно ночью, когда я чувствую себя самым одиноким человеком на земле, я оплакиваю его утрату.
Мой голос никогда не будет прежним. После всех потерь, понесенных в последней битве, я оплакиваю его. Бессердечно? Наверно. Но не самовлюбленно. Я не самовлюбленный человек. В действительности, я редко задумывался о себе, о своей внешности. Но мне говорили, и не раз, что мой голос — моя сильная сторона, отличительная черта, так сказать. Сейчас я издаю звуки умирающего человека — хрипящие, а в не самые лучшие дни я булькаю, как канализация.
Значит!
Если я не могу учить, я по-прежнему могу учиться, я могу передавать знания. Я продал свое мрачное жилище в тупике Прядильщиков, напоминавшее о несчастном детстве, и купил пустой магазин в Косом переулке. Одна лишь моя коллекция заняла половину полок, и я быстро заполнил вторую половину покупками со всего мира.
Впервые с нашего последнего свидания, мое сердце задрожало, оно наполнялось жизнью.
Или любовью.
«Devia Lacuna» стал причиной моего существования. Я лежал ночами и думал об этом названии, посмеиваясь в темноте. Умно!
Devia: Оставленный.
Lacuna: Дыра.
Пустое место.
Пустующее.
*
Работа снова превращается в мою жизнь. Грэм Причард становится моим единственным другом. Он потерян, как и я, ступает по тонкой линии между светом и тьмой. Мне приятно думать, что я перетянул его на свет.
Я плохо помню, каким он был в Хогвартсе, но, в конце концов, он слизеринец, его родители давно приговорены к заключению в Азкабане, так что мы стараемся присматривать друг за другом.
Даже если бы он был из Пуффендуя, я поступил бы точно так же. По крайней мере, мне нравится так думать.
Когда я наткнулся на него в Лютном переулке, на нем были какие-то лоскуты, вместо одежды, он дрожал и был явно не в себе. Он наверняка принял дозу «Deflua Animus». Тяжелый наркотик, вызывающий быстрое привыкание. Глаза у него были мутные, желтые, но он узнал меня. Спустя все это время, после моей предполагаемой смерти и исчезновения он заглянул мне в лицо и узнал, кто я, кем я был. Что он подумал в эти первые мрачные минуты? Решил ли он, что тоже умер? Что смерть, наконец, дотянулась до него своими черными, костлявыми пальцами и забрала его жизнь? Без сомнения, когда он увидел мое отвратительное лицо, услышал скрипучий голос, он подумал, что все потеряно.
Тогда он заплакал, захныкал, начал оглядываться, будто позабыв, кто он и где находится.
Я протянул к нему руку, дотронулся до его холодной дрожащей руки и поднял так, как поднимал тебя когда-то, много лет назад.
— Идем, — сказал я.
Он послушался. А какой у него был выбор?
— Куда мы? — спросил он.
— Туда, где тебя можно вылечить.
— Мне не нужна помощь.
— Почему?
— Я думаю, что должен умереть.
— Почему?
Он так никогда и не ответил.
Но иногда я думаю, а вдруг я его просто не услышал?
*
Понадобились недели, чтобы очистить его организм, но я наслаждался возможностью вновь погрузиться в свои познания зельеварения.
«Curatio Victus» и «Curatio Pectus».
«Minuo Purgo».
«Crocinus Occulus Absens».
Он послушно принимал все зелья, но заметных улучшений не было.
Он лежал на постели — моей постели, я спал на стуле — бормотал слова, которых я не понимал, указывал на образы, которых я не видел. Медленно, хоть и болезненно, он возвращался к жизни, он весь исхудал, а его силы были исчерпаны.
Однажды он сосредоточил взгляд на мне:
— Профессор Снейп.
— Да.
— Это на самом деле вы.
— Да.
— Я думал, у меня галлюцинации.
— Не удивлен.
— Все говорили, что вы…
— Знаю.
— Когда я увидел вас, я подумал, что умер.
Он даже не выглядел опечаленным. Типичный слизеринец.
— Где мы?
Он попытался сесть, но я мягко толкнул его обратно на кровать.
— В моем магазине. Я привел тебя сюда почти три недели назад.
Эта информация, казалось, совсем его не удивила, и я подумал, а сколько же еще недель и месяцев потерял он, закончив Хогвартс?
— Ты чуть не умер, — добавил я.
— Не в первый раз, — пожал он плечами.
— Неужели? — я старался, чтобы мой голос оставался спокойным.
— Лучше бы оставили меня там.
— Зачем?
— Я был готов к смерти, — ответил он, скривившись, но его глаза тут же наполнились слезами, и он закрыл лицо одной рукой, а другую слепо протянул ко мне, и я сильно ее сжал. В тот миг я понял его, и, вопреки собственному желанию, между нами образовалась связь. В то самое мгновение, когда он безудержно плакал, я знал: он останется, будет работать на меня, он останется другом на долгие годы.
Так и произошло.
*
У меня были книги. Чего еще желать?
Так уж вышло, что мне нужен был Грэм, а я — ему. Я много учил его, и когда его тело, наконец, освободилось от наркотика, он оказался способным, сообразительным учеником. Мы больше не заговаривали о том, что произошло в моей спальне или в Лютном переулке, хоть я и знаю: никогда мы не забудем случившееся.
Я не из тех, кто думает, беспокоится о ком-то. Это лишние хлопоты, но, вместе с тем, это и удовольствие.
Впервые в жизни смерть казалась мне несправедливостью. Именно сейчас, когда я нашел то, ради чего стоило жить.
*
Ты вновь нашла меня. Ночью, разумеется.
Ты последовала за мной в магазин, и когда я заметил тебя, я подумал, что могу умереть. По-настоящему, прямо сейчас, могу умереть от счастья.
Ты, твоя улыбка, лицо, волосы, руки! Твой голос! Он не изменился. Он все тот же, таким я слышу его в своих снах, когда вижу их.
Потом мы гуляли несколько часов.
Потом мы вернулись в мою тесную, но чистую — брезгливо чистую — квартиру над магазином, и ты захотела меня. Возжелала меня, несмотря ни на что. И я не мог оторвать от тебя взгляд, хотя твой образ никогда не покидал меня. Я не мог не прикасаться к тебе, а потом, я был в тебе, хотя я был там все эти годы.
Ты произнесла мое имя.
И осталась.
Уснула.
А я наблюдал, как ты спишь.
*
Я совершил чудовищную ошибку.
В своей несчастной жизни я совершил множество ошибок, но эта затмила их все.
Я слишком сильно полюбил тебя. Слишком сильно беспокоился о тебе, и ты ушла. Ты покинула меня на следующее утро, быстро чмокнув в щеку. И я не слышал о тебе днями. Днями!
Когда ты наконец прислала сову, к ней было привязано маленькое, немногословное послание: «Привет. Занята в школе. Скоро напишу. Г.»
Привет? Привет?! Я ей тетка или, может, школьная приятельница? Я смял письмо, бросил в мусорное ведро. Потом достал его и положил в ящик стола. Я не ответил на него, потому что я тоже слишком занят.
Сова появилась на следующее утро.
«Ты получил мою записку? Я скучаю».
Что ж. Уже лучше. Это письмо я не смял.
Последовало еще одно: «Все в порядке? Когда мы можем встретиться?»
Я горд и упрям. Никогда это не отрицал.
И еще одно: «Пожалуйста, ответь. Г.»
Грэм, конечно, прочитал его первым. За эти дни он узнал меня лучше, чем кто-либо, а я, в свою очередь, видел его голым, покрытым рвотой и экскрементами, так что, полагаю, он верил, что я не убью его голыми руками.
— От кого письмо? — спросил он.
— Ни от кого.
— Ответишь этому никому?
— Нет.
Я с такой силой сунул книгу на полку, что та затряслась.
— Почему?
— Не твое дело.
— Ты мне жизнь спас. И теперь я попытаюсь спасти твою. Пусти ее.
— Кого? — я чуть не уронил книгу, которую держал в руке.
— Гермиону Грейнджер, — сказал он медленно и четко. — Она любит тебя. А ты любишь ее.
— Любит меня? — спросил я прежде, чем смог остановиться.
Грэм закатил глаза:
— Я заметил, как она на тебя смотрит! Да любой это за милю заметит. Мерлин, неужели ты настолько глуп?
Ты обещала не гулять по ночам в одиночку. Ты поклялась мне.
Однажды вечером, ты пришла поздно, я только-только закончил наводить порядок на полках. Ты накинула капюшон мантии на голову, спрятав лицо. Я улыбнулся — не мог не улыбнуться — видишь, что ты со мной сделала? Ты приветственно подняла руку, и я увидел, что она дрожит. Мое сердце болезненно сжалось. Что-то не так, я был уверен. В другой жизни я бы закричал, заорал, но та жизнь ушла. Вместо этого, я выронил книги, которые держал в руках, и на негнущихся ногах подошел к тебе. Я схватил тебя за плечи — они тоже дрожали — и попытался посмотреть тебе в глаза, но ты лишь отводила взгляд.
— Гермиона, — прохрипел я. — Что произошло?
Ты покачала головой, все еще не глядя на меня. Грэм, широко раскрыв глаза, наблюдал за нами. Я сердито глянул на него и, сжав тебя — сильнее, чем намеревался, но я же был испуган, пойми, — повел тебя по узкому, темному коридору в заднюю комнату. Я закрыл за нами дверь, стянул с тебя капюшон, взял тебя за подбородок и заставил, наконец, посмотреть на меня.
Твое лицо. Лицо!
Ужас, должно быть, отразился в моих глазах, потому что ты съежилась и попыталась вывернуться, но я тебе не позволил. Я сжал твое лицо руками.
— Кто это сделал?
— Не знаю.
— Что случилось?
— Какой-то глупый парень. Даже не знаю. Хотел… денег…
— А где была твоя палочка?
— Все произошло так быстро. У меня не было времени…
Я начал лихорадочно водить руками по твоему телу в поисках… да даже не знаю, что я искал. Но это меня успокоило немного.
— Он… он… — я никак не мог выговорить эти слова.
Ты плотно сжала губы, хоть твои глаза расширились от страха, и в них показались слезы. Ты моргнула.
— Изнасиловал меня?
Я прикрыл глаза.
— Нет, Северус. Я же сказала. Все произошло очень быстро. Он прижал меня к стене и потребовал деньги, драгоценности, все, что у меня есть. Сказала, что у меня ничего нет. Посоветовала ему отвалить, что он и сделал, после нескольких ударов. Больше ничего не было.
Облегчение разлилось по моему телу, но вместе с ним появилась злость, и я сильнее сжал тебя.
— Почему ты не аппарировала?
— Ночь такая приятная, захотелось погулять…
— Ты обещала, Гермиона! Ты обещала мне…
— Знаю. Знаю я. Прости.
— Прости! Прости? Ты могла…
Я не могу ни говорить, ни думать. Мои сны. Мои самые кошмарные сны, одна из причин, почему я больше не могу спать. Каждый раз, когда я закрываю глаза, я чувствую, как падаю, чувствую, как приближается смерть, не только ко мне, но и к тебе. Если ты умрешь… мне незачем будет торчать в этом мире.
Я чувствую твои руки на моем лице, слышу твой голос:
— Северус, я в порядке, правда. Ничего страшного, ничего, с чем не справился бы бадьян…
Я не могу говорить, поэтому я просто обнимаю тебя, прижимаю твою голову к своей груди, крепко-крепко, не потому, что не могу смотреть на тебя, а потому что не могу позволить тебе увидеть, как я плачу.
*
Иди ко мне.
Не знаю, что привело тебя сюда и что держит тебя здесь. Может, жалость. Может, любовь. Если спрошу, что ты ответишь?
Но я никогда не спрошу.
*
Сон подобен смерти, поэтому я сплю редко и с большой неохотой.
Я не привык, что в моей постели есть кто-то еще.
Когда мне все-таки удается уснуть, я сворачиваюсь в так называемой позе эмбриона, но я вовсе не ощущаю себя младенцем. Я никогда не чувствую себя защищенным.
Ночь за ночью я вырываюсь из пропасти и в ту ночь, я дернулся слишком резко, судя по твоей реакции. Ты села, сжав руки на груди. Стучит ли твое сердце так же сильно, как мое?
— Что это было? — спросила ты.
— Ничего. Ничего.
Это было падение. Чернота под моими ногами. Это ощущение смерти. Это знание, что я никогда тебя не увижу.
*
Ночь за ночью ты являешься ко мне, возвещая о своем приходе звоном колокольчика над дверью и смущенной улыбкой Грэму, который так же смущенно улыбается в ответ, но подмигивает мне, когда ты не видишь.
Ночь за ночью ты проскальзываешь ко мне в кровать, ты любишь меня и позволяешь любить себя. Ты держишь меня, когда я подхожу к пропасти, когда мое сердце вырывается из груди и я вот-вот должен сорваться
Однажды ночью, засыпая, ты говоришь:
— Северус.
— М?
— Засыпай.
— Засну.
— Когда?
— Скоро.
— Северус.
— Да?
— Ты не… — начинаешь ты.
— Что?
Ты сглатываешь. Я вдруг очарован тем, как свет и тень играют на твоей шее. Я хочу поцеловать тебя. Как легко ты меня отвлекаешь!
Ты снова пытаешься:
— Ты не умрешь, глупый.
Я улыбаюсь в темноте:
— Откуда ты знаешь?
Ты пожимаешь плечами:
— Просто знаю.
Я киваю:
— Ну, теперь я чувствую себя гораздо лучше.
Ты обнимаешь меня.
— Потому что я не позволю тебе умереть, — наконец произносишь ты, и мне этого хватает. Бездна расширяется, я делаю еще шаг, распахиваю объятия и падаю.
*
Я раздвигаю твои ноги. Ты пускаешь меня. Я тянусь туда ртом, вдыхаю, как умирающий. Лакаю, как умирающий. Жду, когда ты задрожишь от моего прикосновения, моего языка.
— Еще, — произносишь ты. — Еще! Еще! Не останавливайся.
Мне хочется рассмеяться, когда ты так говоришь. Останавливаться? Останавливаться? Я придвигаюсь, погружаюсь глубже, мой язык, губы, твои бедра и сдавленные стоны, которые становятся все громче в ответ на то, что я делаю все верно и хорошо, и боже-боже-БОЖЕ, и на мгновение я забываю, что ты магглорожденная, и улыбаюсь, прижимаясь к твоей влажной, скользкой, нежной коже, твои пальцы сильнее зарываются в мои волосы, сжимают их, и я выдыхаю в унисон с тобой и понимаю: я нашел, наконец-то нашел религию.
*
Ночь за ночью я почти умираю.
Ночь за ночью ты слышишь, как я почти умираю.
У тебя ангельское терпение, моя дорогая.
Ночь за ночью я падаю. Я знаю, что умру. Я вырываюсь из бездны и вижу тебя рядом.
Ты вскакиваешь. Снова я тебя разбудил. В редких случаях, когда тебе удается уснуть, я бужу тебя.
Ты вздыхаешь. Громче, чем нужно. Снова скользишь под одеяло. Не уходишь! Ты взъерошена ото сна, раздражена, но ты остаешься.
Не уходишь!
— Как бы я хотела, чтобы это прекратилось, — только и говоришь.
Я улыбаюсь в темноте. Ты не уходишь.
— Я тоже.
*
Однажды ночью ты просыпаешься и обнаруживаешь, что я сижу у кровати, читаю при свете свечи, но тайком наблюдаю, как ты спишь. Ты так красива, что мое сердце с каждым вздохом разбивается.
— Не спишь, — кривишься ты.
— Как видишь, — отвечаю.
Не знаю, что я читал. Да это и неважно.
Ты лежишь неподвижно, наблюдаешь за мной, а я — за тобой. Я бы мог так часами сидеть. В действительности, я так и сидел, но у тебя, как обычно, появилась другая мысль.
Ты оперлась на локоть, склонила голову:
— Погуляем?
Я хочу сказать: «Нет». Хочу сказать: «Тебе нужно спать».
Но говорю: «Да». Потому что хочу. Хочу гулять с тобой, хоть и знаю, что это не поможет. Я годами безрезультатно гулял в одиночестве.
*
Раньше я мало в чем нуждался. Еда. Книги. Сон. Теперь я даже не сплю.
Но все меняется.
Теперь я нуждаюсь в тебе.
Мы часами гуляем по пустынным, темным улицам, мимо неосвещенных окон. Мы гуляем по полям, мимо деревьев, ветки которых колышутся и подергиваются, когда мы проходим мимо. Мы не говорим, но мы знаем и понимаем, как и годами ранее. Мы проходим мимо спящих и мертвецов, и оттого, что мы не принадлежим ни к тем, ни к другим, мы продолжаем идти, пока не валимся с ног. Мы поднимаемся по скрипучим ступеням магазина «Devia Lacuna», который теперь не пуст и не оставлен. Мы раздеваемся в темноте, мои холодные руки скользят по твоей коже, по твоим бедрам, талии, мои холодные руки складываются вокруг твоей груди, твои соски твердеют, я чувствую твое теплое дыхание на шее.
Я целую тебя. Не могу не целовать. Наши губы холодны, потом горячи, и вот я опять в тебе, там, где и должен быть, двигаюсь, пока не кончаются силы, пока не чувствую, что могу уснуть без страха.
— Тебе нужен сон, — говоришь ты, улыбаясь.
Сон. Я закрываю глаза и киваю. Все, что угодно, ради тебя.
Я усну ради тебя.
Я усну. Усну. Даже если сон подобен смерти.
Почему? Потому что люблю тебя больше всего на свете. Я умру за тебя.
Может быть, однажды я скажу тебе об этом.
— Давай, — говоришь ты, дергая меня за руку, — давай.
Ты подвигаешь меня ближе, ближе. Ближе к бездне, которая уже не так черна и бездонна, как раньше. Мои ноги на краю пропасти, я смотрю вниз. Ты берешь меня за руку. Улыбаешься.
— Все хорошо, — говоришь ты, потому что знаешь. Ты знаешь. Теперь это знаю и я.
Мы обнимаемся. Я чувствую твои волосы, грудь, кожу. Слышу, как бьется твое сердце.
Vova
