«Могу лишь сказать, что если обычное волчегонное средство просто делало Муни вялым и, как будто, пьяным, то это зелье позволяет мне, как бы всё время мирно сосуществовать с волком. Будто… Нет, я, наверно, не в силах буду подобрать слова, чтобы объяснить. Просто, поверьте мне, мисс Филбрайт, что это — как день и ночь».
(«Пергамент нашей жизни»)
Волк перекатился со спины на живот, поднялся на все четыре лапы и тут же принял боевую стойку. Ремус ожидал этого: в последний раз, когда Муни полноправно делил не только его душу, но и тело, обстоятельства складывались далеко не в их пользу.
«Больно! Страшно! Их много, а нас мало! Держат! Не убежать!»
«Нет, всё хорошо, — поспешил уверить его Ремус. — Нас больше никто не тронет, всё позади».
«Нет! Я помню: больно, страшно! Мы ранены!» — дезориентированный после трансформации, волк не верил словам. Шерсть на его загривке стояла дыбом.
Они отступили под прикрытие кровати и оттуда с недоверием оглядывали комнату, в любой момент ожидая нападения.
Ремус чувствовал, как дрожали от напряжения ноги, и попытался снова успокоить волка:
«Мы в безопасности, в доме Сириуса. Видишь, это наша спальня».
Муни задрал голову и повёл носом в воздухе из стороны в сторону. Затем вышел обратно к коврику перед незажжённым камином и обнюхал его. От коврика шёл хороший дух, правильный. И пусть веяло лишь немного волком и очень сильно человеком, эти запахи всегда были неразделимы: коврик пах ими обоими.
Вокруг тоже пахло знакомо, волк покрутился на месте. Здесь находилось логово — тёплое, безопасное логово, которое Муни считал самым надёжным из всех, которые у них когда-либо были. Ремус это мнение разделял. Здесь не ощущалось присутствия других волков, тех, которых было много и которые не приняли в стаю, заперли, сделали больно.
«Нет, здесь их нет, — Ремус вспомнил о заколдованном ошейнике и подавил начавшуюся под шкурой дрожь. — Они остались в лесу, всё плохое осталось в лесу».
«Там — не наша территория, — для ясности Муни повторил свою мысль трижды. — Нельзя вторгаться. Мы не пойдём к ним больше!» — он не понимал глупого человека: они снова и снова шли туда, где, как помнил волк, было опасно. Зачем? Муни не видел в этом...
«Логики», — подсказал Ремус, но волк не слушал, как делал всегда, когда смысл сложных понятий двуногих ускользал от его восприятия.
«Не возвращаться! — раздражённо клацнул он зубами. — Должны отлежаться и зализать раны!»
Волк хотел показать, что гневался, но Ремус и ухом не повёл. Он чувствовал, как успокаивался ритм сердца, убаюканного знакомой обстановкой и ощущением безопасности. Их сердце не умело лукавить, пусть Муни с годами и научился этому чисто людском трюку.
«Мы не ранены. Колдомедики из Святого Мунго вылечили нас. Чувствуешь, больше ничего не болит?»
Муни тут же забыл о том, что должен был быть сердитым. Вместо этого он стал тщательно осматривать и обнюхивать сам себя.
«Не больно, — заключил он чуть погодя с удовлетворением. — Вылечили себя, можем отстаивать территорию, можем охотиться».
«Нет, помнишь, мы договаривались по поводу охоты», — начал было Ремус, но тут в коридоре послышались шаги, и повеяло новыми запахами. Муни насторожился.
Дверь спальни распахнулась, и на пороге показалась Тонкс.
— Ремус, ты здесь? Я освободилась с работы пораньше и... — она осеклась, когда волк зарычал.
Муни трудно было привыкнуть к Доре. Точнее, он охотно принимал её всякий раз, когда осознавал, что так делал Ремус. Но её приходилось заново «представлять» волку каждое полнолуние, которое они проводили вместе. Наверно, это было связано с тем, что они привыкли последние годы быть одни. После смерти друзей компанию Муни составляла лишь луна. Когда чудом к ним ненадолго вернулся Бродяга, волк не вспомнил его. Впрочем, и Сириус не был прежним...
Ремус попытался расслабиться, казаться менее агрессивным, чтобы не пугать Дору. Муни неохотно уступил, но зубы спрятать отказался: верхняя губа осталась поднятой.
Дора переступила порог и приблизилась. Его храбрая девочка, она не боялась, никогда не боялась. Ремус в который раз решил про себя, что и с этого ракурса, в серых тонах, на которые только и было способно волчье зрение, Дора оставалась самой прекрасной женщиной на свете. И она была здесь, с ними. Объективно Ремус понимал, что визит Доры не был сюрпризом, что они заранее договаривались о встрече, но то, что она пришла, что хотела быть рядом — оставалось чудом. Потому он скорее умер, чем причинил бы ей вред.
«Не рычи! Это — не враг! Это — Дора!»
Имена ничего не говорили Муни, но он хорошо чувствовал эмоции Ремуса, ведь они были и его собственными. Потому послушно сел и посмотрел снизу-вверх на двуногого, вопросительно склонив голову:
«Не враг?»
Ремус терпеливо повторил: «Да, это — любимая».
Волк заинтересованно навострил уши: «Самка?»
«Да».
«Наша самка?» — уточнил Муни.
«Да».
Волк сделал шаг навстречу Доре, затем ещё один. Самка («Любимая!») оставалась неподвижной. Муни осмелел и, подойдя к ней вплотную, ткнулся носом в колени, вдыхая целый коктейль запахов.
От двуногой не пахло волком. От неё не пахло также и их запахом, лишь человеком и разными другими неприятными запахами, которые всегда ему сопутствовали. Это были невидимые следы города, мыла, зелий и разных гадостей, которые двуногие называли пищей. Муни не понимал смысла и предназначения всех этих вещей, но они составляли часть и его жизни. Жизни, о которой он имел смутное представление, зная только, что передвигался там на двух ногах. Нет, от этой самки не пахло как от волка, но зато на её теле чувствовался едва заметный аромат причастности, как будто они уже касались её, владели. Она была их! От этого открытия в волке поднялась волна животного удовлетворения.
«Наша!» — провозгласил он, обходя Дору кругом, приветствуя пополнение в стае.
Ремус безуспешно попытался подавить это чувство собственнического довольства.
«Только наша», — согласился он с Муни.
«Защищать и охранять!» — волк бросил по сторонам грозные взгляды на невидимых возможных соперников и прижался к ладони Доры, которую та опустила им на голову.
— Здравствуй, Ремус, — Дора наклонилась и осторожно провела рукой по шерсти Муни от затылка до крестца. — Рада, что и это твоё тело окончательно поправилось. Я боялась: в больнице они смогли залечить лишь видимые в тот момент раны.
Это было невыносимо — слышать тревогу в голосе Доры, и Ремус пожалел, что у него отсутствовали руки, чтобы обнять и успокоить её. Волк, который тоже почувствовал напряжение в новом члене стаи, хоть и не мог понять его причину, начал действовать не раздумывая. То, что сейчас самка была много выше их, мешало, но, подпрыгивая и пританцовывая на месте, они могли добраться кое-куда. Вылизывание было единственной формой поддержки и помощи, которую волк знал. Оно всегда помогало прогнать прочь боль. Конечно, то, что они делали сейчас, не было полноценным актом вылизывания, да и, к неудовольствию Муни, вместо кожи или меха они часто натыкались на участки, покрытые странной шкурой, которую Ремус называл «одеждой».
Но это всё равно помогло. Самка рассмеялась, и по тому, как расслабился Ремус, волк осознал, что всё снова было хорошо. Отрывистые громкие звуки, так не похожие ни на что другое, являлись не вполне понятной волку реакцией, но его человеческая сущность считала смех Доры хорошей («прекрасной!») вещью, потому они наслаждались им вместе.
— Хорошо, хорошо, я верю, что с тобой всё в порядке! — Дора в последний раз погладила Муни и шутливо оттолкнула от себя. — Ты голодный? По дороге из Министерства я заскочила к мяснику и купила тебе вырезки. Если хочешь — она внизу, на кухне. — Дора повернулась к выходу.
«Еда? — вскинулся Муни. — Да! Да! Мы хотим! Сейчас?!»
Ремус в который раз отметил про себя, что, упорно отказываясь воспринимать и учить слова человеческого языка, волк с невероятной точностью ловил в любом разговоре упоминания о еде. На что Муни резонно заметил, что они оба почувствовали сладкий аромат телячьей крови, идущий от Доры, ещё до того, как она вошла в комнату.
«Мы должны есть! Да?» — спросил волк и занял выжидательную позицию у двери.
Обычно во время полнолуний идти на поводу у настойчивого инстинкта набить себе брюхо было не самой хорошей идеей. Да, принимая Аконитовое зелье, они больше не становились раз в месяц чудовищем, но Ремус всё равно предпочитал контролировать каждый шаг, ведь всего один их укус мог убить. Или ещё хуже... А от вида и запаха сырого мяса Ремус вдруг становился очень покладистым и позволял Муни гораздо больше свободы.
— Ну, так что? — поторопила его Дора уже из коридора. — Будешь или нет? Приказчик сказал, мясо привезли им этим утром.
С другой стороны — после всего, что пришлось пережить волчьему телу в предыдущее полнолуние... Мясо означало прилив сил, возможность жить, здоровье. Ремус сдался и кивнул головой. Жест казался непривычным, шея неохотно сгибалась под этим углом, но Дора его поняла. Она расплылась в улыбке и направилась к лестнице.
— Тогда спускайся! Мы в доме одни. Ну, ты знаешь, что приходили Гарри и профессор МакГонагалл, говорили с портретом Дамблдора в библиотеке. Но они уже ушли.
Ремус смотрел, как она скрылась из виду, но переступать порог пока не стал. Точнее, не решался сделать это Муни, что было, в итоге, одно и то же.
«Там — не наше, — волк осторожно высунулся в коридор. — Опасно?»
«Нет, — уверил его Ремус. — Просто ничья территория, не опасно».
«Ничья? — Муни втянул носом бесчисленные запахи огромного дома, пытаясь их все категоризовать. — Может стать нашей?»
Ремус сделал вид, что задумался.
«Да, — сказал он наконец. — Мы нечасто выходим из спальни, и потому наши следы почти незаметны в остальных комнатах, но другие знают, что мы здесь живём. Они считают, мы имеем право на эту территорию».
Это обрадовало волка.
«Другие боятся! Наша территория! Наша самка! Наша еда! — он вдруг сделался деловитым: — Метки! Должны метить!»
«Нет!» — твёрдо сказал Ремус.
Это была давняя борьба, которую он вёл с самим собой. Желание метить, также как и оставлять другие пахучие метки в разнообразных местах внутри любых помещениях и за их пределами, было почти таким же настойчивым чувством, как и голод. Общество и так считало его недочеловеком, и опускаться до того, чтобы задирать лапу на фонарные столбы, Ремус отказывался наотрез. Муни, не понимавший термина «социальная норма», конечно, был против такого поведения, ущемлявшего их как волка-самца, но слушался...
... В большинстве случаев. Воспользовавшись тем, что его двуногая половина снова погрузилась в странное состояние, которое называла «размышлениями», волк не спеша поскрёб передней лапой косяк двери. Не то чтобы глубокие царапины на его поверхности нуждались в обновлении. Это дерево бы не излечило себя со временем, как одно из тех, что росли в лесу. Оно было не живым, а мёртвым. Муни знал разницу. Чужак, посмевший нарушить границу их владений, сразу был бы предупреждён, что территория занята и охраняется; снова скрести косяк именно сейчас не было необходимости. Нет, сделано это было, просто чтобы донести до Ремуса свою точку зрения.
Как бы ни хотелось ему отрицать, Ремус одобрил его («наш!») жест. Завозившись, Муни с трудом развернулся в узком проёме двери, и уже вдвоём они обновили когтями метку на другом косяке, а потом ринулись на кухню.
Пока они трусили туда, их нос атаковали различные запахи. Некоторые из них казались достаточно интересными, чтобы провести по ним отдельное расследование, но усиливавшийся аромат свежего мяса стирал из головы все мысли, кроме одной:
«Еда!»
Под конец они уже почти бежали, и в дверях кухни их даже немного занесло на скользком полу. Дора стояла у стола, опершись на край бедром, а у ног её лежал кусок мяса, завёрнутый в тонкую пергаментную бумагу.
Большой кусок. Ремус взвесил его взглядом: по крайней мере, шесть фунтов. Дора сказала, это была вырезка, значит, при нынешней дороговизне в столичных магазинах... Не меньше двух галлеонов! На него, волка, потратили столько денег! Ремус подошёл к Доре и стал ластиться к её рукам: «Любимая, ради нас не стоило!»
Муни же был далёк от подобных сантиментов.
«Крупная добыча, — с одобрением заметил он, отойдя от Доры и начав кружить вокруг мяса. — Самка — сильная, охотник, наша!»
Скопившейся во рту слюны стало столько, что ей требовался выход. Муни высунул язык, позволяя тягучим каплям скатываться по нему и падать на пол, и сел напротив Доры так, чтобы добыча оказалась между ними, защищённая от любых возможных посягательств извне. Внутренности сводило от голода, но волк не двигался, переводя взгляд с мяса на самку и обратно. Охотилась она, она убила, и пусть Ремус считал, что они имели право есть, Муни не был так уверен в том, что с ними поделятся. К тому же, чтобы стянуть с мяса бумагу, нужно было опустить голову очень низко, к самой земле. Иерархия, которая, по мнению волка, существовала в их стае, запрещала ему, как вожаку, делать это первым.
Хорошо, что Дора уже кое-что знала о повадках оборотней. Подобрав полы мантии, она присела на корточки, оказавшись вровень с ними (волк было потянулся мордой к её лицу, но Ремус его одёрнул), и несколькими движениями сняла с мяса обёртку.
— Вот, пожалуйста, оно всё — твоё, — сказала она и сделала приглашающий жест рукой.
Муни не нужно было повторять дважды. Волк стал вгрызаться в добычу, изредка поднимая голову, чтобы облизнуть пачкавшуюся морду и искоса посмотреть на самку: не передумала ли?
Но Дора всё так же сидела напротив и следила за ними с едва заметной улыбкой. Ремусу было жаль, что его дальнозоркие волчьи глаза не могли разглядеть многих деталей. Была ли видна сейчас ямочка на подбородке Доры, которая появлялась, если она определённым образом кривила губки; менялся ли оттенок её волос, как случалось, когда она подолгу смотрела на что-то необычное...
Они так редко могли побыть вместе, не на заседаниях Ордена и не за стаканчиком эля в магических пабах, а наедине, вдвоём, просто глядя друг на друга. С её ненормированной и опасной работой, Дора была занята чуть ли не круглые сутки, тогда как он бездельничал. Ремус мечтал, чтобы ей не нужно было работать, что он мог бы обеспечивать их семью, и да, про себя он уже давно думал о них как о семье, но...
«Еда, вкусно, — волк с трудом поднялся на ноги и потянулся. — Хорошо».
Наевшись, Муни на время терял свою обычную животную настороженность и внимание. Всё вокруг будто лишалось резкости, уходило из фокуса. Остатки мяса (они не смогли съесть всё) непостижимым образом исчезли, но сейчас это волка не волновало. Он удовлетворённо вздохнул, придвинулся ближе к Доре и, положив голову ей на плечо, собрался было вздремнуть, но его потревожили.
— Э, нет. На кухне я спать отказываюсь, — сказала Дора, поднимаясь с пола и выпрямляясь во весь рост. — И потом, кое-кто всю меня обслюнявил, нужно помыться.
Она не сказала это с упрёком или недовольством, к тому же, снова положила ладонь им на голову и погладила за ушами, потому начавший было переживать Ремус успокоился.
Волк согласился:
«Наша, здесь».
Потом, пока Дора принимала душ, они, осоловевшие и усталые, свернувшись калачиком, подпирали спиной дверь ванной и лениво искали в своей шкуре блох. В желудке осела приятная тяжесть, и волк был доволен, в согласии с миром и с собой. Он уже не помнил ничего о прошедшем полнолунии и прошлых страхах. Как ни странно, это ощущение покоя и беззаботной неги, на которую были способны лишь животные, принесло успокоение и Ремусу. Пережитые ужасы не забылись, конечно, но казались теперь подёрнутыми дымкой безразличия. Хорошо было сегодня, сейчас.
Когда Дора, завёрнутая в купальную простыню, открыла дверь ванной, оттуда вырвалось облако душистого пара, пахнущего, как опознал Ремус, миндальным марципаном. Любимая всегда пахла марципаном после душа. Она попыталась пройти, но они всё ещё сидели на пороге, потому ей пришлось со смехом перелазить через них, касаясь шерсти на боках своими бедрами и коленями. В отместку, уже оказавшись в коридоре, Дора уронила на их голову простыню и ретировалась, покачивая бёдрами. Волк вылез из-под влажной ткани, заглянул в ванну, чихнул и поспешил в спальню, куда уже направлялась их самка («любимая!»). Муни резкий, удушающий запах марципана не нравился, в нём не присутствовало ничего от них двоих: ни от волка, ни от человека. Это нужно было исправить, и как можно скорее!
В спальне Дора сидела на кровати и что-то делала с подушками, волку было плохо видно. Она уже успела одеться, теперь на ней красовалась просторная фланелевая сорочка до пят, и Ремус украдкой вздохнул: почему Дора не могла всё время ходить голой? Тут же укорил себя за подобные мысли и осадил Муни, хоть волк и не понял, почему ему не дали залезть под подол ночнушки и проследить за тем, чтобы член их стаи снова пах так, как ему полагалось.
— Ну что, давай ложиться спать? — предложила Дора.
Она протянула руку и легонько погладила волка по переносице. Ремусу нравилось, как она обращалась с ними во время полнолуний: будто не замечала того, что перед ней животное, а не человек; не делала различий. Может, это было неправильно, в конце концов, даже под действием Аконитового зелья они оставались Тёмной тварью, а не клубкопухом, но присутствие Доры делало ночи волчьего проклятия почти сладкими.
Лизнув руку Доры, Муни решил, что идея поспать являлась весьма здравой. Они были сыты, в безопасности, с ними была их самка, и делать больше ничего не нужно. Ремус тоже не имел ничего против отдыха, они все порядком устали, да и осенние ночи становились всё длинней — луна не зайдёт ещё много часов.
Только вот... Муни нерешительно посмотрел на кровать. Они никогда там не спали, потому что давно уяснили, что людские лежаки — не для волков. Кровати были слишком мягкими, и лапы глубоко уходили в перину, мешая передвигаться; подушки норовили удушить, а одеяла слишком живо напоминали сети. Что такое магические сети Муни, к сожалению, помнил очень хорошо ещё со времён, когда был щенком.
Нет, они лучше будут спать на полу. Волк шагнул к своему коврику перед камином и начал крутиться на месте, тщетно пытаясь примять толстый шерстяной ворс. Ремус несколько раз объяснял Муни, что пытаться сделать себе лёжку там — дело бесполезное, но волк не видел разницы между тканым ковром и ковром из листьев.
Наконец, устроившись, они снова посмотрели на Дору, намереваясь не сводить с неё глаз, пока их не сморит сон, и увидели, что она зачем-то встала с кровати и сейчас стягивала с неё одеяло. Сердце Ремуса затрепетало, и, кажется, он даже несколько раз ударил по полу хвостом от избытка нахлынувших чувств. Он надеялся, что Дора будет сегодня спать рядом с ним, как она делала уже пару раз в прошлые полнолуния. Каждый раз тайно желал этого, но сам не единожды искренне пытался отговорить любимую, ведь для её нежной кожи пол был слишком жёстким, к тому же ещё и холодным. Когда они были в теле Муни, камин в спальне всегда оставался потухшим. Огонь не то чтобы пугал волка, но нервировал. Да и зачем он был нужен? Им редко бывало холодно даже зимой и на открытых пространствах, никогда — под крышей. Но Дора...
Дора уже расстилала принесённое с кровати одеяло перед камином, рядом с лежащим волком. Она достала откуда-то волшебную палочку, и Муни должен был бы насторожиться, обычно такие штуки в руках людей не сулили ничего хорошего, но здесь, в своём логове, он чувствовал себя уверенно.
«Самка, — сказал он. — Наша. Близко. Хорошо».
Они положили морду на лапы и стали смотреть, как Дора колдовала. Она использовала Репликато, сделав из одного одеяла два, и легла на одно из них навзничь, вытянувшись стрункой, а затем укрылась другим до самого подбородка. Теперь она находилась так невозможно близко, что Муни тихонько заскулил. Дора тут же высвободила из-под одеяла руки и за шею притянула волка к себе:
— Хороший мой, хороший.
Близость Доры, её голос и прикосновения наполняли восторгом, пьянили. Ремус не мог даже понять, чья это была эйфория — человека или зверя. Любимая находилась совсем рядом, и им хотелось выть от упоения.
Муни начал обнюхивать Дору, всё, до чего мог добраться: волосы, уши, лицо, шею... О, когда она доверчиво откинула назад голову, открыв им беззащитное горло, волк впал в экстаз. Он стал водить носом по её коже: от подбородка до ключиц и обратно, иногда прерываясь, чтобы чуть прихватить зубами то здесь то там, дабы ощутить биение пульса.
Человеческая часть души оборотня хотела бы чувствовать неуверенность, боязнь причинить Доре боль, но вместо этого просто наслаждалась правильностью момента, его совершенством. Напоследок лизнув Дору за ухом, волк вздохнул и улёгся вдоль её тела, положив тяжёлую голову ей на грудь. Зарывшись в мех на его загривке, пальцы Доры слегка сжимались и разжимались в такт их общему дыханию, а в голове зверя проносились яркие односложные мысли, которые могли в равной степени принадлежать как Муни, так и Ремусу.
Vova
