Цикады в пластилине

Я от пачки сигарет

И рисунка на окне

Передам тебе привет,

Мальчик, плачущий во сне.

Алина Орлова «Миллионы медленных линий»

Когда это случается впервые, из цветочных горшков доносятся причитания флоксов и безудержная икота лимонного дерева. Отложив спортивный журнал и нахмурившись, Джинни направляется в ванную комнату, чтобы смыть с себя затхлую усталость. Включив холодную воду, она со вздохом протягивает ладони, но, ошпарившись, вскрикивает и отстраняется. В зеркало на Джинни глядит ее же затылок, расплывшийся в летнем мареве и запутавшийся в сальных косах раскаленного воздуха, а на руках — волдыри от ожогов. Вопль тлеет на кончике языка, когда она просыпается в объятиях Гарри, который гладит по лицу, скороговоркой шепчет вереницу вопросов и целует пылающие скулы.

На окне размытыми кляксами распускаются орхидеи дождя. Целитель, плешивый старик в весьма преклонном возрасте, разговаривает с Гарри, пока суетливая медсестра вводит Джинни зелье шприцом и забинтовывает обваренные запястья.

— Вы не заглядывали на днях в антикварную лавку? Проклятие древнее, темное, пыльное, — бубнит целитель.

— Есть ли у вас недоброжелатели, конкуренты? Мало ли амбициозных кретинов, которые самыми беззастенчивыми методами готовы занять место игрока в «Холлихедских Гарпиях»? — спрашивает аврор, и табачный дым, обморочной спиралью опадающий на его пальцы, ласково обволакивает сбитые костяшки.

Рон, молча стиснув плечо Гарри до побелевших фаланг, буравит злым взглядом стену над чернильной макушкой: «Я доверил ее тебе, а ты облажался».

В горле у Джинни резко пересыхает, словно где-то возле гланд застряли несмазанные шестеренки. Всякий раз, засыпая, Джинни окунается в тошнотворный круговорот сновидений, галлюцинаций и кошмаров, который можно вывести из организма только бесконечными процедурами, точно бронхит, надежно спрятавшийся в легких. Зелье «Сна Без Сновидений» абсолютно бесполезно, как и попытки вечного бодрствования.

Вчера Джинни несколько дней поднималась по исполинской лестнице, ведущей в жерло вулкана, и после, обрабатывая стертые в кровь ноги, была вынуждена взять отпуск, переговорив с тренером. Сегодня Джинни чувствует, как из нее будто бы уходит вся магия, оставляя истощенное тело, а волшебная палочка, воткнутая в землю, прорастает в кривой кустарник, с веток которого свешиваются ухмыляющиеся лбы, уши и подбородки. Прямо сейчас она видит перед собой Фенрира Грэйбека, только что растерзавшего младшекурсника. Вытерев пасть кожанкой и с видом неподдельной скорби изогнув брови, он жалуется, что потроха, облепившие десна, щекочут твердое нёбо. От преследующих запахов мора, опасности и сдерживаемого безумия у Джинни тяжелеет в висках и поднимается давление, настоящее и болезненное.

Гарри безостановочно берет отгулы, успокаивает, помогая не сойти с ума окончательно. Он рядом даже тогда, когда Джинни, против воли окруженная семьей и друзьями, совсем не одинока в своем гнетущем опустошении.

— Пока не найдена причина, трудно делать какие-то выводы, — сообщает моложавый док, ничуть не заботясь о том, чтобы использовать пепельницу по назначению, а не выковыривать ногтем глазницу нарисованного кролика, который плюется в Джинни собственными острыми костями. — Во время так называемого сна вы зачастую получаете ссадины, ушибы, повреждения более серьезные, но буквально через несколько дней все проходит, не остается даже шрамов. Только воспоминания о боли и различные образы, которые не дают вам покоя, миссис Поттер.

Джинни девятнадцать, и все ее будущее испещрено эскизами грандиозных планов, переплетенных с мечтами безголовой юности. Поэтому месяц в Святого Мунго превращает ее в загнанного хищника, который заперт в нагретой безысходностью клетке с помоями.

А потом изматывающие галлюцинации начинают чередоваться с бессонницей, слепо шагающей по трещинам измученного рассудка.

* * *

В детстве Джинни часто представляла себя капитаном игрушечной субмарины, которая погружается все глубже и глубже в огненное море, минуя аспидные рифы, водоросли и ржавых, как форд мистера Уизли, акул, что без труда перегрызли бы картон, украшенный феями и грозными пиратами с подзорными трубами в руках. Всегда, когда случалось что-то плохое, Джинни выдумывала, что в ее субмарине заканчивается топливо, сделанное из тростникового сахара и деревянных амулетов Чарли. Картон скукоживался, а разноцветные кнопки на приборной доске отключались, размазываясь по пальцам пластилином.

Иногда, крайне редко, ей кажется, что подводная лодка затонула уже очень давно и Джинни осталась там, погребенная под палеными рыбьими плавниками, потому что настоящий капитан никогда не покинет свою субмарину, даже если путешествие на ней с самого начала обречено на провал. Однако после подобных мыслей Джинни нередко одергивает себя, ведь она совсем не принадлежит той породе людей, которые зарываются в песок на дне океана вместо того, чтобы сорвать тину с плесневелого штурвала и завести двигатель, чего бы это ни стоило. От кислорода Джинни отделяет лишь несколько сантиметров тяжелого морского смога, которые было бы весьма неплохо преодолеть.

Изнурительную жару сопровождает дождь, подобно преданному волкодаву облизавший вычурные ивы и, ломая кустарники, бросившийся на родной запах хозяина.

Сняв аврорскую мантию, Гарри трет переносицу и опускается рядом с Джинни на ковер, где та аккуратно раскладывает материалы для статьи. По потолку невесомой гарью растекается предчувствие осени.

— Похоже, я понял, в чем дело. Извини меня за то, что так долго копался в догадках. Прости. Помнишь лето перед четвертым курсом? Мы разбирали волшебный хлам в доме Сириуса, и там был японский барабан… Цидзуми, что ли? Как-то так. Сегодня я обратился к архивам, и… Существует поверье, что в старинные музыкальные инструменты вселяются духи, которые не скупятся на месть, если их выбросить вместе с оболочкой, понимаешь? Не сразу, а выждав определенный момент. Мы сожгли барабан вместе с остальным мусором, и я думаю, что…

Гарри стискивает кулаки, зажмурившись, и Джинни обнимает его за шею:

— Даже если и так — я чувствую себя довольно сносно, правда. Какой-то осадок, но не страшно. Зелье помогает. Сейчас я словно смотрю на все сквозь призму, позволяющую увидеть изнаночную сторону планеты. Иногда она не очень изящна, но вообще интересно, наверное.

Единственное, что Джинни считает разумным в сложившейся ситуации, — врать Гарри или, что определенно лучше, отмалчиваться, насколько это позволяют педантичные отчеты врачей с пластиковыми глазами и вазелиновыми волосами, которые кишками сваливаются на пол всякий раз, когда Джинни заходит в палату с правой ноги. Именно поэтому миссис Поттер во всех отношениях старается следить за собой.

В какой-то момент, отыскав своеобразный ключ к контролю над своим помешательством, Джинни действительно верит в то, что со свойственной ей твердостью говорит Гарри, родителям и братьям. Гермионе и Тедди, едва научившемуся произносить осмысленные фразы.

Все абсолютно нормально. Если в четыре часа утра провести губами по колючему подбородку мужа, перестанешь слышать стоны оборванных листьев, которые Гермиона, в задумчивости прохаживаясь по крыльцу, нанизывала на каблуки, как ракушки — на упругую нить бус. Это было неделю назад, но они, эти малодушные листья, все еще помнят и не могут остановиться, оглушая Джинни всхлипами и дирижируя хлюпами умирающих луж.

Если, расслабившись, разгладить глазами все преломления тишины, может быть, повезет и потерявшие ориентир тени перестанут кусать за подол платья и смущенно топтаться у ног. Может быть, почти наверняка.

Билл говорит, что с помощью самовнушения люди достигают таких высот, что и представить себе сложно. Изничтожив боль, выдворяют депрессию и излечиваются от недуга, порожденного стрессом и прочей дрянью. Забывают, как их предал близкий человек, и двигаются дальше с удвоенным стремлением, опьяненные ощущением мнимой свободы. Перестают беспрестанно думать о том, что ликантропия может проявиться в любой момент, даже через год, два или десять лет после того, как пышущий бешеной лихорадкой оборотень нанес пустяковые царапины. В тот момент, когда рядом будут Флер с детьми и она, Джинни. Кто угодно.

Перси — как всегда с деликатной бесцеремонностью — вставляет, что проклятие было бы гораздо невыносимее для Джинни, если бы оно каким-то образом отражалось на окружающих.

Признаться честно, говорит Перси, легче осознавать себя глухонемым заложником, под завязку нашпигованным взрывчаткой, и совсем не думать о том, что ты, закрытый в непримечательном автомобиле, находишься возле вокзала, набитого людьми. Есть некоторое различие между тем, когда человек считает себя одинокой немощной жертвой, случайно шагнувшей в расставленные сети, и тем, что из-за своей неудачи и осведомленности становится чуть ли не соучастником, будучи источником тока. По проводам спешно проходит тысячевольтное напряжение, и кто-нибудь обязательно опрокинет на розетку стакан с водой, потому что это предрешено. Запланировано. Если ты скончаешься мгновенно, то кто-нибудь, что весьма вероятно, умудрится выжить и остаться инвалидом, которого эгоистичные родственники ни за что не позволят отключить от капельницы.

Возможно, Билл прав, и вскоре Джинни покинет призрачный сумасшедший, с бритвой в гнилых зубах пробравшийся в мансарду ее головы. А на словах Перси она старается не зацикливаться.

* * *

На лице Дадли Дурсля, прямо на лоснящейся щеке, прорисовывается прыщ, словно организм отторгает дурно пахнущую скверну, что скопилась на линии позвоночника. Широкие тренированные плечи Дадли облегает футболка с изображением кубинского революционера, а ногти, пропитанные машинным маслом и бензином, обрезаны под самый корень. Вокруг Дадли жиреет и скручивается комната, расчерчиваются пределы тоскливого абсурда и захлебываются лающим смехом боксерские перчатки. Но он, словно окруженный вакуумом, продолжает ввинчиваться угрюмым взглядом в ключицы Джинни и изредка скалится, когда Гарри затрагивает в разговоре магию. Прислонившись к дверному косяку, Дадли бормочет:

— Эта хрень, она произошла больше двух месяцев назад. Мне казалось, что, может быть, получил ссадины на тренировке — обычное дело, — да и ушибы с синяками… Ничего сверхъестественного. Даже забавно, я ведь не трепетная девка, чтобы вообще внимание обращать. Мать, конечно, притащила коробку всяких мазей, даже хотела в госпиталь отвезти. Короче, можно сказать, я очень вовремя переехал из родительского дома сюда. Потом следы от ожогов. Однажды утром я проснулся со сломанным носом, хотя вечером не выпивал, никуда не ходил и совершенно точно не трахался с носорогом. Знаешь, что самое странное? Мне никогда не было больно. Раны свежие, вчерашние, а я ни хрена не чувствую. Вот совсем.

Джинни сомневается, что Гарри предпочел бы вновь встретиться с Верноном и Петунией, однако удвоенной защитой дома на Тисовой улице он озаботился буквально через неделю после войны. Месяц назад там была зафиксирована вспышка магии, отчасти схожей с той, что до сих пор наводняет коттедж Поттеров, однако Гарри, слишком занятый поиском ответов, не придал этому должного значения. Сейчас и он, и Джинни знают о проклятии намного больше, чем им бы хотелось: мстительного духа, с которым они так неуважительно обошлись несколько лет назад, нельзя отогнать от Джинни ни обрядами, ни смирением, ни решительной борьбой. Все, что есть в их распоряжении, ограничено настороженным ожиданием и немного — надеждой на благоприятный исход.

— Нередко такого рода проклятия тянутся от своего пленника к случайным людям, будь то безобидный прохожий или дальний родственник, к которому вы отнюдь не питаете нежных чувств и на чьи плечи хотели бы взвалить все то, от чего мучаетесь сами, — поправляя очки и прислушиваясь к беспорядочному пульсу Джинни, рассуждает врач.

Его слова сворачиваются тугим узлом под сердцем у Джинни, пока Гарри, касаясь пальцами ее запястья и игнорируя лениво-жалящие ухмылки Дадли, терпеливо разъясняет Дурслю ситуацию:

— Маггловские врачи тут бессильны, впрочем, как и целители Святого Мунго, похоже. Но оставаясь здесь, ты можешь погибнуть, не успев вызвать скорую. У нас в этом плане все намного проще. Джинни идет на поправку, но возможна кульминация, после которой будет резкий спад. И я… у меня не получается всегда быть рядом с ней. Я был бы очень благодарен тебе, если бы ты немного погостил у нас, потому что и тебе требуется помощь. Черт, как я устал.

Выпотрошенные тучами созвездия брезгливо прикрыты лоскутами неба, как трупы насекомых — утренней росой. Хрип перебитой луны скребет по барабанным перепонкам Джинни, мешая вдумчиво слушать Гарри и добавлять хотя бы незначительные детали, чтобы не казаться олицетворением пустоты и беззвучности. Безразличия. Тем, во что она превращается.

— Долбанулся, Поттер? Из-за твоей девчонки я могу сдохнуть, а ты предлагаешь мне нянчиться с ней. Мне, черт подери!

— Сбавь тон, Даддерс, — сузив глаза, советует Гарри.

— Гарри, это бессмысленная затея. Пойдем отсюда, все хорошо. Мне очень жаль, Дадли. Очень.

Бессонница старательно выбивает из Джинни дух, муренами оплетая талию и заставляя давиться крошечными пузырьками, собранными возле рта. Джинни готова поспорить, что кошмары многократно уступают бессоннице: первые достаточно предсказуемы, чтобы чувствовать себя кем-то вроде хозяина положения, а вот вторая предоставляет воспаленному воображению сюрпризы.

Нимфадора Тонкс сидит к Джинни спиной и запускает в поникшую омелу шарики с багровой краской.

— Джинни-Джинни-Джинни. Хочешь, я расскажу тебе свою историю?

— Нет.

— Конечно же хочешь, иначе бы тебя здесь не было, верно?

На лбу Тонкс высечены даты рождения и смерти, и, взяв пудру, она небрежно замазывает разлагающиеся участки кожи и застывшую радужку. Бежевое месиво смотрит на Джинни со смесью бесстрастного любопытства и снисходительности и, чуть улыбаясь, досадливо говорит:

— Мне жутко не повезло, потому что способности метаморфа пробудились как раз на пике режима Кэрроу. Склонный к неуместному сарказму Снейп любил подчеркивать, что они особенно отчетливо выделялись из-за пубертатного периода. На нумерологии лепился мой нос, во время обеденного перерыва растягивались губы и краснели распухшие веки. Вероятно, если бы в моих капиллярах гнездилась грязная кровь, я огребла бы гораздо больше насмешек и унижений, которых и без того хватало. Спроси меня, давай же.

Джинни мутит, и, вдавливая локти в свои бедра, она пытается не опозориться на фоне всего этого цирка, тренирующего акробатические этюды на ее висках. Сделав над собой усилие, Джинни резко выпрямляется:

— И как ты терпела все это?

— Я утешала себя мыслью, что когда-нибудь вырежу себе лицо или дам склевать его стервятникам. Мне было безумно любопытно посмотреть на то, восстановятся ли эластичная кожа, хрящи и подростковые угри, рассыпанные по вздернутому, приплюснутому, горбатому или мясистому носу. Ведь если уши способны вырасти до слоновьих размеров, а шея без видимых повреждений вытянуться, как изгиб скрипичного ключа, то, может, метаморфы выносливее идиотов, предпочитающих упражнять свое посредственное остроумие с помощью первого подвернувшегося неудачника?

Закашлявшись, Тонкс объявляет, что ее ожидания не оправдались и в рубцах на ее квадратном — уже черт знает сколько времени совершенно мужском — подбородке до сих пор копошатся мухи.

Джинни хочется швырнуть в нее чернильницей, ведь Тонкс — глумливая голограмма, не так ли? Нельзя сказать точно. Кажется, копоть совсем залепила Джинни глаза.

Гарри приходит домой вместе с Дадли.

* * *

— Убери от меня руки. Пожалуйста.

Дадли передергивает плечами, ясно давая понять, что участие Джинни ему абсолютно не нужно, и возвращается к игровой приставке. Солдат, на шлеме которого идеально нарисована танцовщица кабаре, стреляет по вьетнамским женщинам и матерится, задев поджавшего хвост пса.

— Никакой магии. Я просто зашью порез, что делаю не впервые, — чеканит Джинни, раздражаясь все больше и больше.

— Я тут только из-за того, что Поттер попросил. Ненадолго. Просто представь, что меня нет. Это ведь у тебя хорошо получается, правда?

В движениях Дадли угадывается отголосок грузности и неповоротливости. Когда он отжимается от пола, из разверзнутого горла которого выкатываются кастеты и семейные фотографии Дурслей в приторно-розовых рамках, Джинни прослеживает взглядом тонкие полосы шрамов. От Дадли воняет потом практически постоянно, за столом он чавкает и расставляет локти, никогда не убирает за собой постель, привыкнув к безответственности и вседозволенности. Словно и здесь его дело — уплетать диетическую еду за обе щеки и не вести себя как последний кретин. И все. Только Джинни не поспешит погладить по сытому пузу и поцеловать в лоб, как Петуния, которая едва ли считает хамство сына существенной преградой для проявления своей чересчур ласковой натуры, неизвестной никому, кроме Дадли и Вернона. По крайней мере — обыкновенно.

— Тебе нравится внушать отвращение, или как? — интересуется Джинни, демонстративно доставая волшебную палочку и убирая с дивана крошки. — Если думаешь, что я буду напрягаться, ты заблуждаешься.

Дадли ухмыляется и говорит:

— А тебе нравится, когда люди жалеют? Свихнувшаяся девчонка. Лучше не нарушать ее душевное спокойствие, иначе еще ухо откусит.

Неприязнь к Дадли напоминает Джинни скачущую кардиограмму. Одно лишь присутствие Дурсля, эгоцентричного, прямолинейного и напрочь избалованного, — низкие частоты. Его неприятные интонации в голосе и манеры — высокие. Чувство вины перед ним — зашкаливающие.

Прижимаясь грудью к спине Гарри, Джинни мажет губами по его лопаткам и тихо спрашивает, почему именно Дадли, о котором она знала так мало до вчерашнего дня, оказался тем самым болваном со стаканом воды и чрезмерно неуклюжими руками? Почему именно он?

Но Гарри не успевает ответить, дымом растворяясь в августовском зное.

— Поттер, по-моему, хотел бы оказаться на моем месте, — делится Дадли, впиваясь в яблоко и рассматривая гипс на левой кисти. — Ему было бы легче. Не семейка, а страдающий балаган. Слушай, ты не могла бы раскрасить как-нибудь этот унылый кусок ткани? Мэрилин Монро бы сюда, что ли.

Джинни кажется, что время прекращает свой ход, увязнув в бесплотной гнили, сыплющейся из атмосферы. Тонкс сверлит в субмарине дыры и выдергивает из нее гвозди, отмахиваясь от исступленных криков Джинни, которая обличает ее во лжи и, отравленная яростью, называет самозванкой.

Джинни злится на Дадли из-за того, что ему не отведена хотя бы эпизодическая роль в ее галлюцинациях, в отличие от людей, которых она не хочет и физически не может видеть мертвыми, чахнущими или, наоборот, противоестественно живыми. Впрочем, если пиво Дадли запузырится серной кислотой, Джинни вряд ли будет воплощать собой равнодушие, как бы ей этого ни хотелось.

Но Дадли всегда остается самим собой, отказываясь закрывать душевую кабину после утреннего бега и разбрасывая вещи где попало. По мнению Джинни, — весьма специфичная благодарность за то, что когда-то давно его спасли от смерти. Гарри понимает выкрутасы Дадли и потому лишь изредка огрызается, когда Дурсль перегибает палку. У Джинни совсем не получается понять: в последнее время Дадли до того отвратителен, что уже не внушает и отвращения, просто воспринимается как нелюдь.

— Все маги ненормальные. Они с детства знают, что всякие разные мутации возможны. Прикинь, каково было мне, когда у меня по-настоящему вырос свиной хвост, а язык удавом извивался на полу?! По-настоящему.Тебе еще повезло.

— Я боюсь, что ты не единственный. Вдруг есть и другие люди, которым досталось из-за моего проклятия? Мне очень страшно.

В ресницах Джинни лежат металлические слезы, и их не слишком просто сморгнуть.

— Какой же из тебя капитан? Так, проплывающая мимо рыба — она и плакать толком не умеет, — решает Тонкс после секундной заминки. — Держись подальше от подводной лодки, а то еще попадешь под мотор — и тебя искромсает на части. Да-да.

* * *

Врачи заверяют Джинни, что она уже многого добилась и вообще обладает завидной силой воли, которой далеко не каждый может похвастаться. Джинни молодец, Джинни умница, ведь до сих пор она не пустила пулю себе в лоб, обнаружив на картине револьвер и вырезав его каркающими ножницами.

— Представь, что ты получаешь за эссе «Превосходно», но все же есть недостатки, тебя немного вытянули. И профессор добавляет, что ты могла бы поднять планку, но что-то совсем опустилась. А я получаю свое «Удовлетворительно», и меня с одобрением хлопают по плечу.

— Но ведь ты и правда молодец, Джинни, — быстро кивает Тонкс, сложив руки на округлом животе. Она беременна. — А этот Дурсль — на удивление мерзкий тип. Издевался над Гарри, унижал более слабых ребят. Свинья, барахтающаяся в грязи. Вам следует выставить его за дверь.

— Но вчера он спас меня. Не дал проткнуть осколком сонную артерию.

Вырвав поднесенный к ее горлу осколок, Дадли до крови сжал кулак, а потом наотмашь ударил Джинни по лицу. И гладил по щекам, и загнанно, как-то беспомощно дышал на ее скулы, и посадил рядом с собой, чтобы Джинни покорно смотрела на то, как он убивает азиатских повстанцев. «И чтобы не отходила больше ни на шаг, черт возьми».

— Ты ведь проницательная девочка, Джинни, и мотив его благородного поступка очевиден.

— Желание Дадли защитить себя от смерти — последнее, за что я могу его осуждать. Так что перестань нести чушь, ладно?

Тонкс, осклабившись, расстегивает мантию, и ворох дрожащей бирюзовой мишуры оседает на грифельную толщу реки.

Когда от инфаркта умирает Молли Уизли и кто-то сообщает об этом Джинни, последняя лишь грустно улыбается и качает головой. Разве будет она, находящаяся в здравом уме, слушать восковую фигуру, что маячит за границей сознания? Слишком долго Джинни потакала проклятию, принимая за действительность чехарду горячечного бреда.

— Нимфадора, моя сокурсница, передает вам привет. И прекратите говорить такие ужасные вещи, мама ведь жива, я точно знаю.

Спустя мили бессмысленных скитаний Дадли вылавливает Джинни из огненных планктонов. Промокший до нитки, он прижимает ее к себе и разрешает уткнуться носом в сгиб локтя.

Джинни озирается по сторонам: с севера от скамьи, стоящей посередине безлюдной площади, надвигается лава, а на юге открывает и закрывает пасть жадная до пришельцев пустыня. Щиколотки Джинни скованны пестрым картоном.

— Возьми меня за руку, — шепчет Дадли, и ощерившиеся грифы подлетают к нему так близко, чтобы незаметно сдирать загорелую кожу и харкать лимфатическими узлами.

— Зачем?

— Я отведу тебя к родным.

— Но у тебя ведь даже рук нет. Тебя вообще почти уже не осталось. Только повязка.

— Черт, я не обязан возиться с тобой!

Дадли наматывает волосы Джинни на запястье, вынуждая запрокинуть голову. Он стискивает ее пальцы и чувствует, как тело наполняется тиной, океаническим буреломом и жаром. Стряхнув с губ Джинни пепел, он говорит, что Гарри вот-вот придет.

— Гарри бросит меня. Совсем скоро.

— Тогда ему придется освоить хотя бы клинч. В нем я более или менее плох.

* * *

Луна давно уже не пылает болезненным румянцем, а закату надоедает обводить алым блеском обыденный конструктор звезд. Холод ядерной зимы взрывается под лопатками, и Джинни ежится, пропуская через себя изуродованные останки тепла. Она проводит расческой по блеклым локонам, оттеняет помадой обветренные губы и, взглянув на Гарри, утомленного ночным рейдом, едва слышно аппарирует.

Жизнь Джинни, смотавшаяся было в гротескный клубок, постепенно разделяется на правильные звуки, чувства, мысли и слова. Исчезает никчемная рыба, занявшая место капитана, что лопнул воздушным шаром на окраине собственной сказки. Джинни включается в привычный ритм жизни с присущими ей легкостью и целеустремленностью.

Иногда Джинни невыносимо страшно увидеть в зеркале фантомную россыпь оспы на своих щеках, и ей все время кажется, что дух не исчез, но стоит вполоборота на самом пороге ее комнаты, раздумывая над тем, какое выбрать направление. Продолжить охоту за пределами этих стен или вернуться к смакованию потревоженной им падали. И вообще, может быть, то, что все прошло, — не более чем новая галлюцинация, прокаженная и удушливая?

Гарри восполняет образовавшиеся пробелы в памяти Джинни, рассказывая о проклятии и о том, что подавить его можно было лишь с помощью человека, который добровольно согласился бы забрать его, взвалить себе на плечи. Заключенные Азкабана, потерянные для общества, казалось, были самым подходящим выходом из ситуации.

Джинни помнит лишь дребезжание каждого звука в камере для допросов, похожее на панихиду цикад. Гарри говорит, что одному из преступников предложили альтернативу, и он не мог не воспользоваться ей, поскольку люди его сорта скорее позволят вывернуть себя наизнанку, чем сознательно выберут бесконечные самоуничижения в компании себе подобных. Гарри действительно так полагал, однако на деле все прошло впустую. Вероятно, оно и к лучшему, ведь проклятие… Его уже нет — вот и все, и облегчение от этого слишком велико, чтобы искать причины.

Джинни, кутаясь в плащ, минует броские рекламные плакаты, холеные парки и забегаловки, в выходные дни словно расходящиеся по швам. Приближаясь к дому, в котором Дадли снимает квартиру, она замедляет шаг, и от шума собственного сорванного дыхания у нее закладывает уши.

Перед тем, как уехать — ведь Джинни, похоже, избавилась от проклятия и в присутствии Дадли нет необходимости, — Дурсль попросил Гарри уничтожить разного рода магические барьеры в своей квартире, потому что всем этим он уже пресытился. Из-за сговорчивости мужа Джинни не покидает чувство поспешно расцветающего беспокойства, какое бывает лишь перед наступлением весны.

Дадли, почти неразличимый в душном облаке выхлопных газов, остервенело наносит удары боксерской груше, а заведенный мотоцикл, обделенный вниманием, обиженно ворчит и сглатывает фильтрованные слезы. В вазе на подоконнике стоит букет из пяти пожухлых настурций. Точнее, из четырех: один из бутонов — всего лишь призрак, отражение на стеклянном гробу, который безнадежно заляпан окриком стылого февраля в разводах керосина.

Джинни запредельно неуютно, она, кажется, не может толком вспомнить, зачем вообще, прислонившись к воротам гаража, вдыхает изморозь и выдыхает нерешительность.

— А, это ты, — оборачивается Дадли, удивленный и напряженный. Запустив пятерню в короткие волосы, он сплевывает куда-то под колеса. — Классно выглядишь.

— Я просто хотела… Спасибо тебе, Дадли. Спасибо.

— Осторожно, — Дадли подхватывает ее на руки и, судорожно хватая ртом воздух, произносит: — Дьявол! Ты едва не грохнулась в пропасть. Там вараны. У них ядовитая слюна, ну, ты знаешь… Какое жаркое лето, с ума сойти можно.

Джинни, замерев на несколько секунд скоропостижного августа, дотрагивается до усеянной мозолями ладони Дадли прежде, чем тот успеет оттолкнуть.