Компот из цеппелинов

Когда-то давно, кажется, еще в другой жизни, мама сказала Панси: «Иногда леди лучше промолчать, чем сказать что-то, о чем потом будет долго сожалеть». Маленькая Панси прислушалась и запомнила, даже некоторое время следовала этому правилу — и многим другим тоже. А потом… Потом она повзрослела и перестала воспринимать родительские наставления как нечто важное и обязательное к исполнению, предпочитая поступать по своему усмотрению.

Что, впрочем, однажды вышло ей боком.

С тех пор прошло уже больше двух лет, а работодатели все еще кривятся, глядя на ее скромное резюме, и прячут глаза, отказывая в предоставлении работы. Деньги, доставшиеся в наследство от родителей, улетают непонятно куда и почему-то с катастрофической скоростью. Смирившись с неизбежностью очередного унижения, Панси в который раз открывает раздел вакансий в какой-то захудалой газетенке, которую бесплатно раздают мальчишки в Косом переулке. Сидя за столиком в кафе Фортескью, она карандашом подчеркивает наиболее перспективные, на ее взгляд, объявления, хотя понимает — бесполезно.

— Нужно было выйти замуж в семнадцать, пока была возможность, — бормочет себе под нос Панси, допивая любимый латте и вычеркивая вакансию, на которую уже пробовалась несколько недель назад. — Сидела бы дома с богатым мужем и не думала о галлеонах.

О том, что супруг был бы на сорок пять лет старше и на сто пятьдесят фунтов тяжелее, она предпочитает не думать. Все-таки миссис Паркинсон обладала странным представлением о перспективных женихах, которые Панси отнюдь не разделяет. Но на безденежье…

Отставив чашку в сторону, она внимательно просматривает строчку за строчкой. Панси уже собирается смять газету и выкинуть в ближайшую урну, а лучше сжечь, чтобы избавиться от мерзкого чувства ненужности, когда замечает притулившееся внизу страницы небольшое объявление. Взгляд приковывают смутно знакомая фамилия работодателя и заманчивые условия вкупе с небольшой, но вполне приличной оплатой.

— Лавгуд, — тихо произносит Панси, словно пробуя фамилию на вкус. — Где же я о тебе слышала?

Слегка нахмурившись, она проводит указательным пальцем по напечатанным буквам, будто пытается нащупать, понять человека, скрывающегося за этими чернильными закорючками.

— Мисс, — уставшая официантка кладет на стол счет и отправляется обслуживать только что вошедших посетителей, расположившихся по соседству.

«Четырнадцать сиклей и пять кнатов за чашку дурацкого кофе. Да это просто грабеж!» — мысленно возмущается Панси, вертя в пальцах бумажку, но вытаскивает из кошелька нужное количество монет, чтобы расплатиться, и, поднявшись со стула, спешит покинуть заведение. Газету она берет с собой.

* * *

Мистер Ксенофилиус Лавгуд приходит в эту часть архива Министерства Магии каждый четверг — будто по расписанию. Ровно в шестнадцать ноль три едва слышно отворяет тяжелую деревянную дверь, тихо здоровается с архивариусом, суровой дамой лет семидесяти, и проходит в святая святых — к стеллажам. На каждом стеллаже по пятнадцать полок, на каждой полке — примерно сто двадцать пять книг, а сколько их всего — не знает, пожалуй, никто. Здесь собраны все мало-мальски значимые произведения, издававшиеся в Британии за последние семьсот сорок лет. Более ранние фолианты хранятся в Закрытой комнате, и войти туда может далеко не каждый. Ксенофилиус Лавгуд уж точно не может, поэтому ему приходится довольствоваться тем, что есть. Он всегда идет в одну и ту же секцию — посвященную редким и мифическим животным, — выбирает пару книг и садится за небольшой письменный стол неподалеку. Достает из кармана нелепой мантии кусок пергамента, перо и чернильницу и принимается внимательно штудировать труд заслуженного ученого или же очередного ушлого мошенника, чьи фантазии о мифических визжащих хвостокрылах или маленьких зеленых уховертках нашли свое пристанище на книжных страницах.

Ксенофилиус Лавгуд не делит книги на правдивые и лживые, он просто читает одну за другой, периодически что-то невнятно бормочет, тихонько смеется или же делает пометки на пергаменте. Он просто увлечен, как азартный игрок; пытается поймать Фортуну, сделать настоящее Открытие с большой буквы.

Вот только пока ничего не выходит, но это только пока. Он абсолютно уверен, что совсем скоро раскроет тайну самых любопытных существ в мире, найдет их и докажет всем, что в этом мире еще осталось место для неизведанного. И тогда имя Ксенофилиуса Лавгуда навсегда останется в веках. И совсем неважно, что все предыдущие экспедиции оказались провальными, а редчайший рог двурога взорвался, уничтожив его дом, — Ксенофилиус уверен.

Около семи вечера архивариус подходит к столу и сухо сообщает, что архив закрывается. А потом просто забирает книги и уносит к стеллажам: она всегда так делает, чтобы точно знать, что каждый фолиант вернется на свое место.

И Ксенофилиусу не остается ничего, кроме как уйти. Оглядев помещение в последний раз, он с грустью кивает, прощаясь с книгами, и проходит к дверям.

* * *

Панси нервно оглядывает кабинет предполагаемого начальника и еле сдерживается, чтобы не начать грызть ногти. Будь миссис Паркинсон здесь, она бы грозно нахмурила брови и отчеканила, что леди так не делают — не грызут ногти, не устраиваются помощниками к сумасшедшим газетчикам, этих «не» очень много, но Панси плевать — она же не леди. Она хочет заработать денег, вернуть свою жизнь, где нет места едва слышному, но оттого еще более противному шепоту за спиной.

Ей некомфортно в этом ярко обставленном, пропитанном солнечным светом кабинете, в нем все слишком неправильно: эти детские рисунки на стенах выглядят просто нелепо, дурацкий стол на пяти ножках, кажется, вот-вот развалится, засушенные цветы в вазе подозрительно похожи на ядовитый тибетский гибискус. Ничего не говорит о том, что тут работает главный редактор журнала. Но деваться некуда, а пришедший на резюме ответ ясно давал понять: шанс есть. И упускать его Панси не намерена.

Через пару минут в коридоре раздаются легкие, быстрые шаги, и в кабинет почти вбегает Ксенофилиус Лавгуд. Он радушно улыбается и, сев за стол, произносит:

— Прошу извинить за опоздание. Вы, должно быть, мисс Паркинсон.

Панси кивает, подтверждая, что это она и есть.

— Прекрасно, прекрасно.

Сложив руки в замок, мистер Лавгуд долго и внимательно смотрит на Панси. Она спокойно встречает его взгляд, хотя глубоко в душе уже готова дать деру, как какая-нибудь трусиха. Почему-то ей кажется, что он ее не узнал, а когда поймет, кого пригласил на собеседование — моментально выгонит. И от этого на душе мгновенно становится пакостно от стыда.

Наконец он откидывается на спинку стула и говорит:

— Вы прочитали требования к работнику, что я выслал письмом?

Разумеется, прочитала, думает Панси и едва сдерживается, чтобы не закатить глаза. Некоторые пункты и правила до сих пор кажутся ей немного ненормальными, но, как говорится…

— Да, сэр, — с трудом выдавив из себя подобие улыбки, она незаметно скрещивает пальцы — на удачу.

— Отлично, отлично, — обрадованно кивает Лавгуд и, вытащив из кармана мантии кусок пергамента, протягивает ей: — Вот, завтра в десять утра с вещами.

И, легко поднявшись, он так же быстро, как и вошел, покидает кабинет. Оставшись в одиночестве, Панси пробегает взглядом по надписи на бумажке.

Почему-то ее терзает смутное сомнение, что Лавгуд выглядел слишком радостным, а она, Панси, опять сделала что-то не то.

* * *

Очутившись на продуваемом всеми ветрами склоне холма, Панси еще раз на всякий случай сверяется с нацарапанным на бумажке адресом и с трудом сдерживает нервный смешок. Поудобнее перехватив впивающиеся в кожу ручки потрепанного саквояжа, она неуверенно смотрит на дом. Если его, конечно, можно так назвать, ведь далеко не каждый дом выглядит настолько любопытно.

Когда-то давно, еще в детстве, Панси примерно так представляла сказочные жилища: ей казалось, что именно в них должны жить заколдованные принцы. Громадный черный цилиндр, отдаленно напоминающий шахматную ладью, над темно-красной черепичной крышей висит явно наколдованная луна — пожалуй, далеко не каждый смог бы жить в таком доме. Тихо скрипит калитка, и Панси по извилистой дорожке подходит к дому, где около крыльца раскинулись две старые яблони, на их ветвях нет ни единого листочка, зато висят меленькие ярко-красные не то ранетки, не то вишни. Панси трижды стучит медным дверным молотком, выполненным в форме головы орла, по массивной двери. Она отворяется через несколько секунд, на пороге стоит Ксенофилиус Лавгуд в каком-то совершенно невообразимом одеянии, чем-то напоминающим римскую тогу.

— Мисс Паркинсон, — улыбается он, и Панси думает, что ему надо делать это пореже, а то выглядит слишком уж довольным, — рад вас видеть!

Он жестом приглашает войти и отходит в сторону, пропуская внутрь. Она оказывается в необычайной, абсолютно круглой кухне-столовой, где все — от рукомойника до шкафов — изогнуто, без единого угла, а вся мебель и большая часть утвари разукрашены яркими рисунками с изображением птиц, насекомых, цветов.

Лавгуд останавливается около чугунной винтовой лестницы в центре комнаты:

— Поднимемся в гостиную?

Подобное радушие кажется подозрительным, но Ксенофилиус Лавгуд вовсе не выглядит опасным, а скорее… домашним, что ли. И она спокойно следует за ним наверх.

Эта комната совершенно не похожа на гостиную, думает Панси, внимательно оглядываясь вокруг, подмечая каждую деталь: большую странную деревянную штуковину, вероятно сломанную, свисающие с расписного потолка фигурки диковинных существ и старомодную мебель.

—У вас мило, — произносит она, пожалуй, самую большую ложь в жизни.

Неожиданно Панси понимает, что уже ненавидит это место. Невообразимые — совершенно безвкусные! — сочетания цветов, от которых миссис Паркинсон давно бы упала в обморок, а мистер Паркинсон — возмущенно хлопнул дверью, у Панси вызывают только тошноту и желание бежать-бежать-бежать. Но было бы очень глупо сказать правду, чтобы тут же потерять работу, ведь найти новую — почти невозможно.

— О, это все Луна, — с теплом в голосе отвечает Ксенофилиус, — вы ведь учились в одно время?

Сердце пропускает удар. Затаив дыхание, она кивает, понимая, что он все же наводил справки и знает: она та самая Панси Паркинсон, что не умеет держать язык за зубами.

— Не хотите ли компота? — миролюбиво спрашивает Лавгуд и, не дожидаясь ответа, кивает на ближайшее кресло: — Присаживайтесь, я сейчас принесу.

Она ставит сумку на пол и без сил падает в кресло.

Слышно, как внизу Лавгуд звякает посудой, потом доносится глухой стук, за ним — тихое ругательство, и Панси сдерживает невольную улыбку. Она с интересом разглядывает обстановку и непонятные штуковины, громоздящиеся то тут, то там. На необычном, треугольной формы камине хаотично расставлены разномастные мелочи: ракушки, фигурки, кусок чьего-то рога, небольшая ваза с засушенным цветком — таким же, как в редакционном кабинете Лавгуда.

Через пару минут он возвращается, держа перед собой небольшой деревянный поднос, на котором с трудом умещаются пара кружек и пузатый графин из прозрачного стекла, наполненный желтовато-зеленой жидкостью.

Панси отвлекается от созерцания диковинного интерьера и настороженно следит за движениями Лавгуда: вот он осторожно ставит поднос на журнальный стол, одновременно отодвигая в сторону разбросанные по нему мелочи вроде перьев, кусков пергамента, чьих-то чешуек.

— Чья это чешуя? — спрашивает Панси, чтобы разрядить обстановку, разрушить тягостное молчание, тусклыми нитями сжимающее горло.

— О, — от восторга у Лавгуда меняется голос, становясь звонким и счастливым: — Она принадлежит редчайшим существам — чешуйчатым скарибункам, их никто не видел уже очень давно, но мой хороший знакомый из Алжира недавно наткнулся на эту чешую в одном из местных магазинов и сразу же отправил образцы мне. Правда, изумительно прекрасны?

— Правда, — подтверждает Панси и понимает: еще немного, и она окончательно заврется.

Ксенофилиус разливает густой, вязкий компот по чашкам и протягивает одну Панси. Она опасливо берет ее и принюхивается — пахнет необычно, но довольно приятно.

Он опускается в соседнее кресло и, отсалютовав Панси чашкой, делает глоток. Вздохнув и смирившись с неизбежностью, она следует его примеру.

— Ну как? — склонив голову набок, с любопытством спрашивает Лавгуд.

Панси улыбается и отвечает:

— Лучше, чем выглядит. — И на этот раз она не врет.

Он выглядит довольным, даже счастливым, и это начинает раздражать. Допив свой компот, Ксенофилиус сообщает:

— Ну вот и прекрасно. Ваша комната там, — он указывает на лестницу, ведущую на третий этаж.

— Простите? — Панси удивленно приподнимает брови: ей кажется, что она чего-то не понимает. Ведь Лавгуд не должен быть таким дружелюбным. Это просто неправильно.

Он пожимает плечами:

— Ну вы же не думали, что я позволю своей помощнице жить в захудалой комнатенке неподалеку от Лютного переулка, — не спрашивает, утверждает. — Слишком опасно!

И в этот момент Панси понимает, что Ксенофилиус Лавгуд вовсе не так прост, как кажется. И ей это нравится. Да и дом тоже вполне ничего, если не придираться.

* * *

— Панси! — кричит с первого этажа Лавгуд.

Она отвлекается от своего занятия, и капля краски смачно приземляется ей на нос.

— Вот черт, — Панси вытирается рукавом старой кофты и, спрыгнув с табуретки, подходит к лестнице. Перевесившись через чугунные перила, отвечает в пустоту: — Я здесь!

Ксенофилиус мгновенно появляется в поле ее зрения и, поднявшись на пару ступенек вверх, серьезно говорит:

— Меня ждут дела необычайной важности в архиве Министерства Магии. Вернусь вечером. — И так же быстро исчезает.

Через пару секунд хлопает входная дверь.

— Правильно, не мешай мне, — бормочет она себе под нос и возвращается к недокрашенному потолку: — Ну что, Поттер, готов исчезнуть? За эти две недели ты меня откровенно достал, — доверительно сообщает она росписи на потолке; физиономия Гарри Поттера, Панси абсолютно уверена, по ночам корчит рожи и ухмыляется. Втайне злорадствуя, она обмакивает кисточку в банку с краской и снова поднимается на табуретку; с удовольствием проведя по лицу Поттера тонкую линию наподобие седых усов, она не может сдержать ехидного смешка.

Через пару минут потолок сияет идеальной белизной: никаких Уизли, Лонгботтомов, Поттеров на нем больше нет, что невероятно радует — ей надоело пугаться, открывая по утрам глаза. Да и Луна Лавгуд, живущая теперь у жениха, вполне нормального парня, совсем не против подобных радикальных мер. «С тобой папа не грустит», — сказала она как-то, и Панси до сих пор не может понять, что это значит. Ксенофилиус Лавгуд вовсе не производит впечатления печального человека.

Оставшись довольной результатом, Панси спускается на пол и отряхивает руки. Все-таки у этой краски есть отвратительный, на ее взгляд, минус: все приходится делать вручную, а это жутко утомительно.

— И как маглы справляются? — качает головой Панси и взмахом палочки очищает пальцы от брызг краски.

Вздохнув, она усаживается за письменный стол, чтобы заняться важным делом — своей работой.

Разбирая письма от поклонников журнала и удивляясь, что их в действительности много, Панси задумывается: а зачем, собственно работать в четверг до обеда, если доделывать все равно приходится дома? Одернув себя и на всякий случай оглянувшись, она в очередной раз напоминает себе, что это не ее дом. И пусть комната теперь выглядит совсем иначе — более нормально, — эта лавгудость витает в воздухе, ощущается в каждой вещи. Увлекшись посланием от некой миссис Саммерс из Уилтшира, Панси с удивлением узнает, что в «Придире», оказывается, есть колонка полезных советов. Это становится для нее настоящим открытием.

«Наверное, будет полезно прочитать эту макулатуру хоть разок. Вдруг он впечатлится и даст мне потом хорошую рекомендацию? Не буду же я вечно девочкой на побегушках», — закусив губу, Панси задумчиво постукивает кончиком пера по пергаменту.

Быстро сорвавшись с места, она почти бежит по лестнице в гостиную, где, как ей кажется, лежит новый выпуск, вышедший только сегодня утром. Неудачно споткнувшись на предпоследней ступеньке, Панси с громким воплем приземляется на пол. Попытавшись встать, взвизгивает, от боли и обиды на собственную неуклюжесть хочется плакать.

— Молодец, Паркинсон! — ворчит она, с трудом поднимается, держась за перила, и раздумывает, сможет ли допрыгать до дивана на одной ноге.

Совсем некстати вспоминаются слова миссис Паркинсон: «Истинная леди никогда не спешит, все подождет».

— Ага, вот только я не леди, — сквозь зубы цедит Панси и, цепляясь по пути за все, что можно, добирается до дивана. Тяжело опустившись на мягкое сиденье, беззастенчиво закидывает пострадавшую ногу на столик и осторожно ощупывает поврежденное место.

Вспоминает, что палочка осталась наверху, да и медицинские чары никогда не были ее коньком.

Снова выругавшись, она переводит взгляд на лежащую рядом с ногой одинокую темно-зеленую, отливающую золотым чешуйку и осторожно берет ее в руки. Та мгновенно меняет цвет на синевато-серый.

Фыркнув, Панси кладет чешуйку на место и откидывается назад. Заметив рядом с собой журнал, чья обложка чудесным образом сливается с аляповатой обивкой, она открывает первую попавшуюся страницу и едва сдерживается, чтобы не расхохотаться.

«Какую опасность таят в себе цветки горного тибетского папоротника, собранные в новолуние», — большими зелеными буквами написано в заголовке. Рядом красуется изображение растения, которое напоминает скорее колючку, нежели папоротник.

Перелистнув совершенно неинтересную, на ее взгляд, статью, Панси натыкается на ту самую колонку, о которой писала в своем письме миссис Саммерс.

«Слива-цеппелин с давних времен используется сведущими в отварах волшебниками для обострения восприимчивости ко всему новому и необычному. Отвар из этих плодов широко применяется на Ближнем Востоке…».

— Вот же гад, — шипит Панси и отбрасывает журнал в сторону.

Скрестив руки на груди и нахмурившись, она терпеливо ждет.

Если верить ромбовидным часам на стене, то он возвращается через полчаса, а если терпению Панси — то через пять лет.

С легким скрипом открывается тяжелая входная дверь, и через пару мгновений необычайно довольный Ксенофилиус Лавгуд входит в гостиную:

— Панси, дорогая, я сегодня совершил удивительное открытие! — радостно объявляет он, потрясая в воздухе исписанным куском пергамента.

— Мои поздравления, — мрачно отвечает она, не торопясь разделить его восторг.

— Прошу прощения? — недоуменно переспрашивает он.

— Цеппелины! — сварливо восклицает Панси. — Чертов компот!

Она сверлит взглядом мгновенно смутившегося Ксенофилиуса.

— Панси, Панси, — наконец произносит он и укоризненно качает головой: — Видишь ли, это всего лишь вкусный компот.

— Угу, конечно, — бормочет она и немного передвигает ноющую ногу.

— Что случилось? — обеспокоенно спрашивает он, внимательно разглядывая опухшую лодыжку.

— Немножко упала, — огрызается Панси.

Он быстро кладет на стол пергамент и уходит к одному из шкафов, где за стеклянной дверцей громоздится множество разнокалиберных баночек, колб и склянок. Что-то бормоча себе под нос, некоторое время выбирает нужную и наконец возвращается с небольшим пузырьком темного стекла. Сев около Панси, Лавгуд отвинчивает крышечку и выливает на ладонь немного вязкой зеленоватой жидкости.

— Можно? — и, не дожидаясь ответа, начинает обмазывать щиколотку.

Средство оказывается жгучим, и Панси, не сдержавшись, шипит от боли.

— Ну что ты как ребенок, — качает он головой, втирая зелье в кожу, — потерпи. Зато завтра не будет болеть.

— А что это? — подозрительно осведомляется Панси, хотя вовсе не уверена, что хочет знать ответ, особенно если учесть любовь Лавгуда ко всему неизвестному и неизученному.

— Бадьян, ромашка, ивовый сок и так далее, — рассеянно отвечает он и убирает склянку.

Это самое «так далее» очень не нравится Панси, но она предпочитает промолчать.

В наступившей тишине она завороженно наблюдает, как он аккуратно обрабатывает ее лодыжку.

— Ну, вот и все, — спокойно произносит Ксенофилиус через минуту и, поднявшись, протягивает Панси руку: — Хватайся.

Она непонимающе смотрит на него.

— Допрыгать по лестнице не получится, — терпеливо объясняет он.

Наступает неловкая пауза.

Вздохнув, Панси вкладывает свою ладонь в его и дает взять себя на руки. Ощущение оказывается непривычным и приятным: на руках ее таскал только отец, да и то лишь в детстве — ровно до того момента, когда мать сказала, что так делать неприлично.

Панси не может сосредоточиться на лестнице, а точнее, на том, чтобы не задеть пострадавшей ногой перила, поэтому едва сдерживает стон, когда лодыжка случайно задевает чугун. Пожалуй, ей даже слишком нравится быть в объятиях Лавгуда, а это очень, очень нехорошо.

Он что-то тихонько мурлычет себе под нос, когда укладывает Панси на кровать.

Она осторожно устраивает больную ногу и тихо произносит:

— Спасибо.

Он только кивает и уходит.

Возвращается через минуту, неся все тот же пузатый графин и чашку с цветочным рисунком. Налив компот почти до краев, оставляет на тумбочке и, пожелав хорошенько отдохнуть, исчезает.

Дотянувшись до чашки, Панси делает глоток уже ставшего привычным напитка и облизывает губы.

— Милый дом. — Это звучит неожиданно громко и удивительно даже для самой Панси.

Сидящий в гостиной над своими записями Ксенофилиус Лавгуд только улыбается.

* * *

Утро субботы начинается совсем не так радужно, как хотелось бы Панси. Она планирует прогуляться по Косому переулку, но стоит ей спуститься на кухню, как стоящий у плиты Ксенофилиус оборачивается и задает совершенно нелепый вопрос.

— Кто? — изумленно переспрашивает Панси, не понимая, о ком идет речь и почему она должна знать этого человека.

— Максимилиан Моро, — терпеливо повторяет Ксенофилиус, внимательно наблюдая за Панси.

Она хмурится, пожимает плечами и наконец отвечает:

— Нет, на нашем генеалогическом древе такого не было.

Она в этом абсолютно уверена, потому что миссис Паркинсон заставляла ее учить имена и даты жизни всех предков за последние пять столетий. «Леди должна знать свои корни», — говорила она. С тех пор Панси питает недобрые чувства к этим самым корням. Да и к леди, в принципе, тоже.

— Да не было такого, — настаивает Панси и подозрительно осведомляется: — А вам зачем?

Радость Ксенофилиуса настолько очевидна, что она мгновенно начинает жалеть о своем любопытстве. Взмахнув руками, он пускается в объяснения:

— Ты же помнишь ту чешую, что мне прислали из Алжира? Чешуйчатые скарибунки, Панси! Редчайшие представители волшебной фауны, обладающие поистине невероятными способностями, среди которых, увы, и умение хорошо прятаться. Но Максимилиан Моро в свое время смог приручить этих существ! А ты, Панси, его прямой потомок! Я не был уверен, но вчера порылся в исторических документах и нашел доказательства! Это же прекрасно! — он буквально сияет от счастья.

Она подозрительно смотрит на Лавгуда и задает давно мучающий ее вопрос:

— Так вы поэтому, да?

Он непонимающе хмурится:

— Что ты…

— Дали работу, — перебивает Панси. — Заставили переехать к себе. Это же не из-за опасного района, а чтобы знать, где я, да? — она не выдерживает и срывается на крик.

— Панси, это же невероятно ценное открытие! — он кажется возмущенным до глубины души и каким-то опустошенным: плечи безвольно опущены, на лице ни тени улыбки.

Она хочет что-то сказать, но не может найти слов — их нет. Поэтому Панси просто выскакивает из дома и аппарирует.

Куда угодно, лишь бы подальше от этого дома-ладьи, пусть Ксенофилиус Лавгуд и дальше разыгрывает свою партию, но уже без ее, Панси, участия. Хватит с нее слив-цеппелинов.

* * *

Открыв глаза, она оказывается напротив входа в кафе Фортескью. Заведение только-только открылось, и никого еще нет, кроме скучающей официантки около барной стойки, да самого бармена, с безразличным видом протирающего стаканы для коктейлей. Сев за тот же столик, что и в прошлый раз, Панси заказывает свой любимый латте и изо всех сил старается не разреветься, как последняя клуша.

«Леди должна быть сильной», — неожиданно вспоминается совет матери, и Панси, наверно, впервые в жизни жалеет, что она не леди.

Ей кажется, что она сидит так уже очень долго: уткнувшись в пустую кружку, сминая в непослушных пальцах мокрую от слез салфетку. Раз за разом прокручивает в голове события минувших дней и не может собрать картинку воедино, не хватает какого-то маленького, но важного кусочка. И это заставляет Панси нервничать.

Отвлекшись от грустных мыслей, она с удивлением отмечает, что в кафе полно народу — значит, прошло уже несколько часов.

Расплатившись за кофе, Панси выходит на улицу и снова аппарирует. На этот раз обратно, чтобы собрать вещи и снова переехать в «опасный район» — подальше от сумасшедших мечтателей.

Тихонько войдя в дом, Панси прислушивается: царящая тишина настораживает и даже немного пугает.

Поднявшись по лестнице на второй этаж, она замирает, пораженная увиденным. Ксенофилиус Лавгуд сидит на полу в позе лотоса и, держа в руке стакан с чем-то, напоминающим огневиски, чертит на пергаменте какую-то схему.

Подняв голову, он встречается с ней взглядом и с трудом поднимается на ноги. Подойдя к Панси, становится близко, опасно близко.

— Ты меня обманул, — укоризненно говорит она и чувствует, как по щекам снова катятся слезы. Чертова плакса.

Он пожимает плечами и бормочет что-то про мечту и скарибунок, но Панси не слушает: она пытается его обойти, чтобы забрать вещи. Но Ксенофилиус не двигается с места, все продолжая бубнить что-то о сожалении, цеппелинах и о ней, Панси. А еще о том, что он — старый дурак. И не дает ей пройти.

— Дело ведь в цеппелинах? — не выдерживает Панси, подходя к нему еще ближе. Ей больше не хочется никуда уходить.

— Конечно, — с улыбкой кивает он. — Все дело в них.

Панси улыбается — она так и знала, недаром он поил ее этим компотом. Все еще сомневаясь в правильности своих действий, она осторожно кладет руки ему на плечи и приподнимается на цыпочках. Глядя в глаза Ксенофилиусу, она пытается найти ответ — и не может. Потому что дело вовсе не в цеппелинах. И даже не в скарибунках.

«Леди должна найти своего принца», — сказала однажды миссис Паркинсон, и пусть она имела в виду несколько иное, Панси понимает этот совет именно так. И все дело именно в этом: она нашла, пусть чудаковатого, но принца, а еще — он напишет ей отличную рекомендацию.

Панси поглаживает его по плечам, целует, цепляется, как утопающая.

— Поедешь в Алжир? — спрашивает Ксенофилиус, глядя ей в глаза, боится, что откажется, что бросит.

— Поеду, — отвечает она и улыбается. — Хочешь компота?