Так она и говорит себе каждое утро, хотя и понимает, что это – очевидная ложь. Пытаться в неё поверить, впрочем, Гермионе никто и ничто не запрещает.
— Я никому ничего не должна, — в очередной раз заявляет она своему отражению и, упрямо вздёрнув подбородок, собирает непослушные волосы в хвост, чтобы пару минут спустя отправиться на работу.
Гермиона работает в Министерстве, но только это не значит, что ей целыми днями приходится сидеть в кабинете, разбирая чужую корреспонденцию. Ассистировать кому-то из старших, начальственных – это тоже не к ней, равно как и защищать чьи-нибудь там права, о чём она когда-то мечтала.
Её работа намного менее важная, хотя, возможно, её можно назвать и чем-то вроде защиты, и чем-то вроде ассистирования, и чем-то вроде разбора. И чем-то вроде «чужой» её тоже можно назвать, потому что именно так Гермиона себя чувствует в мучительно-холодных, наступающих со всех сторон стенах Малфой-мэнора.
Гермиона Грейнджер курирует семьи бывших Пожирателей Смерти, решившихся на сотрудничество с Министерством Магии, Визенгамотом и всеми остальными институтами, с которыми только можно сотрудничать. Таких семей на самом деле немного – Малфои, Паркинсоны, Нотты, да Гринграссы, которые, правда, до сих пор утверждают, что были не при делах.
Прошло почти два с половиной года после войны.
За эти два с половиной года она успела не так уж и много. Вернуться в Хогвартс, доучиться там за пропущенный седьмой курс – ни Рон, ни Гарри с ней не поехали, и получить вот это вот странное предложение от Шеклболта. И согласиться, конечно же, согласиться, несмотря на хмурое неодобрение Гарри и первое «Ты не должна», услышанное от жениха.
Да, она никому ничего не должна. Но всё равно зачем-то делает то, что должна делать, вместо того, что ей нравится делать. Хотя… нет. «Вместо» — слишком громкое слово, ведь и Малфои, и Паркинсоны, и Нотты, и Гринграссы, забравшиеся так далеко, что аппарация до них почти всегда сбивает дыхание, принадлежат к старинным родам.
А у старинных родов – старинные библиотеки.
По понедельникам и средам Гермиона читает об алхимии у Паркинсонов, по вторникам и четвергам – у Ноттов об истории магии. Оказывается, на уроках им много чего не рассказывали, и, хотя прикоснуться к книгам можно только после обязательной беседы с семьёй и пары проверок, понедельников, вторников, сред и четвергов Гермиона ждёт с нетерпением. У Гринграссов она появляется в пятницу – и читает почему-то исключительно сказки Оскара Уайльда, такая там атмосфера.
Суббота и воскресенье – здравствуйте, мистер и миссис Малфой, Драко, положи, пожалуйста, палочку.
Выходных у неё, кстати, нет.
Гермиону это, в общем-то, не особо смущает. Ей просто нравится иногда говорить себе, что она ничего никому не должна.
Ну… Ладно. Постоянно говорить себе, что она никому ничего не должна.
— Мистер Малфой? – её брови сами собой вопросительно изгибаются, когда Люциус появляется на пороге. Обычно встречает Нарцисса.
Казалось бы, два с половиной года прошло, и это совсем небольшой срок, за который ничего измениться не может, но Гермиона чувствует, что что-то меняется. Это чувство похоже на лёгкое головокружение, которое возникает, когда слишком волнуешься, или на горький привкус неуверенности, растекающейся по нёбу и языку, когда ты не знаешь, что нужно сказать. Но Гермиона прекрасно знает все нужные, все правильные слова – выучила за полтора года работы, и путаница у неё не на губах, а внутри.
Она не знает, как относиться ко всем этим людям.
Казалось бы, два с половиной года прошло, и это совсем небольшой срок, за который ничего измениться не может, но Гермиона чувствует, что что-то меняется. Бессонные ночи, не проходя стороной, не проходят и даром: и люди перестают казаться чудовищами. Люциус вроде как просто искал лучшее для семьи, Нарцисса вроде как просто тянулась за мужем, как нить на за иголкой, а Драко…
— Драко, положи, пожалуйста, палочку, — сегодня это говорит Люциус.
Может быть, разнообразия ради, а может быть, всё просто идёт наперекосяк.
Гермиона поправляет выбившую из хвоста прядь и, подняв руки в знак своего дружелюбия (своей безоружности) заходит внутрь. Холл встречает её камнем и холодом, всё как обычно.
— А что с миссис Малфой?
— Ей не здоровится.
— Жаль, — говорит Гермиона и думает, что это ещё нужно будет проверить.
Довольно мерзкие мысли. Нарцисса нравится ей больше всех – утончённая и изысканная, большеглазая и больше не глядящая на мир так, будто бы он ей неприятен. А ведь именно теперь ей, наверное, мир действительно должен быть неприятен. Нарцисса не улыбается и не пристаёт с разговорами – в отличие от той же Гринграсс, она просто ходит по дому, шелестит шёлковыми юбками и изящно скроенной, чуть протёршейся мантией – и источает тепло.
Сегодня придётся помёрзнуть.
— Драко, — Люциус разворачивается к сыну, — иди к себе.
Все знают, что Гермионе положено с ним пообщаться, но она готова обойтись и без слов. Посмотрела – и хватит, достаточно. Разговаривать с младшим Малфоем – себе дороже. После пожара в Выручай-Комнате он, кажется, окончательно утратил и адекватность, и инстинкт самосохранения. Если, конечно, он вообще был.
В пользу того, что всё-таки был, говорит история восьмимесячной давности. Гермиона тогда в первый и единственный раз поддалась на уговоры Гарри, на все его «слушай, ведь это опасно», «позволь мне» и «я должен знать» — и взяла его с собой на проверку. Проверка провалилась: Малфой провоцировал, Гарри сжимал кулаки и бледнел, вся краска с его лица уходила в яркие пятна на скулах. Он отвечал жёстко и грубо – так, наверное, научили их в Аврорате, а Малфой всё продолжал и продолжал.
Люциус его не останавливал.
После фразы о том, что агрессия – признак подавленного влечения, Гарри бросился на Драко с кулаками. Драко потом долго смеялся, и кровь с разбитой губы падала на воротничок белой рубашки, но глаза у него были счастливыми.
У Гарри – тоже, и Гермиона предпочитает об этом не думать.
— Чаю? – предлагает старший Малфой, когда младший скрывается в коридоре.
— Да, было бы неплохо, — она старается быть непринуждённой, но это, как обычно, не получается.
Люциус принимает у неё плащ, небрежно бросая на спинку стоящего у зеркала стула. В чём смысл такой вежливости, Гермиона не понимает, но идти в этот монастырь со своим уставом пока не спешит. Хватит с неё её рабочих обязанностей.
Но вообще-то она, конечно, ничего никому не должна.
У Малфоев больше нет эльфов, и Люциус готовит чай самостоятельно. Как и Драко, он без мантии, только чёрная рубашка и чёрные брюки, и Гермионе всегда казалось, что в таком виде расхаживать по дому могут только маньяки.
Когда она однажды сказала об этом Лаванде (вот ведь ирония судьбы, живут в соседних квартирах и иногда забегают за солью!), та посмотрела на неё, как на умалишённую. Может быть, просто не знала этого странного слова. Маньяки.
Просто их так воспитывали, просто им так удобно, просто ей этого никогда не понять.
— Мисс Грейнджер, — Люциус ставит чашку на стол, и его лицо чуть кривится. Наверное, разогретый фарфор больно кусает за пальцы, или, может быть, неприятно обслуживать грязнокровку.
О своём происхождении Гермиона размышляет каждые выходные. Здесь невозможно иначе. Здесь всё напоминает об этом, хотя вслух никто и слова подобного не произносит.
— Спасибо.
— Что-то не так?
Полтора года. Каждая суббота. Каждое воскресенье. А у неё всё равно дрожат коленки, когда Люциус к ней обращается. Слишком много воспоминаний, слишком много неприятных воспоминаний, слишком много собственной неуверенности, слишком… слишком красивые у него волосы. Гладкие. Идеально блестящие. Абсолютно прямые.
Гермиона бы тоже такие хотела, но выбившаяся из хвоста прядь щекочет за ухом, словно напоминая: ничего такого не будет.
Ничего такого не будет. Даже не смотря на то, что после того случая с Гарри и Драко она поняла, что вовсе не против. То ли кровь на белой рубашке так открывала глаза, то ли ссадина на подбородке у Гарри, то ли искрившее в воздухе напряжение… Люциус просто стоял и смотрел, и за его ледяное спокойствие ему тоже хотелось как следует врезать. И тоже не магией, а руками.
Чтобы он потом – так же, руками, — ухватил, смял, прижал к стене и заставил пожалеть об ударе. Заставил сладко, мучительно нежно и одновременно грубо, заставил так, чтобы дыхание сбилось.
Рон, кстати, всегда старался быть нежным. Поэтому даже представить на его месте Люциуса у Гермионы не получалось.
Оставалось мечтать.
И не только ей оставалось только мечтать: Драко с надеждой заглядывал ей за плечо каждый раз, когда она приходила. И каждый раз она приходила одна.
Так что надежда уступала место безумию – и он поднимал палочку.
У Гермионы палочка – в сумочке, и поднимает она только кружку.
— Всё в порядке, — здесь было бы самое то улыбнуться, но по субботам ей обычно не улыбается. – Как ваши дела?
Люциус накрывает её руку своей, но не произносит ни слова. Это странно, ужасно странно, и Гермиона думает, что болезнь Нарциссы очевидно тяжёлая, раз он настолько выбит из колеи. А потом ей становится не до думать и не до болезней, потому что Люциус оказывается слишком близко. От него, как ни странно, веет теплом, а вовсе не холодом, и глаза у него совсем не такие бесцветные, как у сына.
Глубокий серый засасывает Гермиону почище любого болота, с которыми не раз приходилось встречаться во время странствий. А с глубоким серым вот не приходилось – и она беспомощно тонет, даже не зная, за что тут можно схватиться и кто услышит крики о помощи.
Но она не кричит. Потому что Люциус целует её — сладко, мучительно нежно и одновременно грубо, так, что дыхание сбивается, а сердце заходится в ошарашенном, осчастливленном ритме.
Сердце стучит громко, гулким грохотом отдаваясь в ушах, и этот грохот ломает гармонию.
— Я не должна, я не должна, — напоминает себе Гермиона и отстраняется. Её руки всё ещё у него на груди, цепляются за рубашку, удерживают.
Вопреки всему сказанному.
— Вы не должны, — эхом повторяет за ней Люциус, и его голос предельно серьёзен.
У неё есть тысяча причин на то, чтобы оторвать пальцы от потеплевшего шёлка – работа, Нарцисса, собственная магглорождённость и собственная помолвка, но…
— Я никому ничего не должна, — говорит Гермиона и закрывает глаза.
Люциус целует её, убирая за ухо непослушную прядь.
В конце концов, он уже очень давно хотел это сделать.
Vova
