Роза среди зимы

Я не сентиментальная женщина. Никогда такой не была. Думаю, этого просто нет во мне. А чего вы ожидаете с родителями-то стоматологами? К тому же, он этого совсем не оценил бы. Но это не значит, что я не помню.

Я глубоко вдыхаю этот почти забытый аромат влажного холодного северо-шотландского воздуха, когда до весны ещё далеко. Как Минерва живет в этом замке со своим с каждым годом ухудшающимся артритом?

Я тру лоб, пытаясь не расплакаться, но есть что-то в школе, в этом месте и в этом дне, что делает это весьма сложным. Даже после всех этих лет. Особенно после всех этих лет.

Частично это Северно-Шотландское высокогорье, конечно же. Будучи подростком, я никогда не замечала его романтики. Мы были слишком заняты спасением волшебного мира. Но сейчас я замечаю.

Особый вид грусти из несказанных слов, словно ледяной туман плывущих через озеро в горные долины. Из непролитых, словно капельки росы на розах, слез. Почему я думаю о розах прямо сейчас? Все мои розы исчезли. Они погибли одной зимой несколько лет назад, когда слишком сильно похолодало. Они даже не пережили следующую весну. Теплого дождя и мягкого солнечного света оказалось слишком много для них, или же они пришли слишком поздно, да и я никогда не обладала терпеливостью Невилла с растениями. Почему-то я так и не собралась посадить новые розы.

К тому же, у меня действительно было чем заняться. Когда у тебя появляются дети, сады перестают быть столь ужасно важными. Исключая прямоугольный клочок лужайки для тренировок по квиддичу, конечно. Но я помню, что он любил розы. Именно по этой причине он столь злобно проклинал само их существование каждый Валентинов день. Одна из очень немногих слабостей, которые я вообще замечала за ним, пока была в школе, и прежде, чем стало слишком поздно.

Здесь нет роз. Полагаю, это сработало бы на побережье, но не здесь, не в Северной Шотландии — по меньшей мере, не без помощи волшебства. Закончился ещё один год, и я молча стою и смотрю на могилу. На строгую стелу налипает изморозь. Над озером нависает туман и ползет в горные долины. Январь — не лучшее время, чтобы находиться здесь. Тут хорошо в июне, когда утесник в полном цвету. Или поздним августом, когда вереск сверкает ослепительными оттенками пурпурного и фиолетового.

Но я все же возвращаюсь сюда в январе, отмораживая пальцы ног. Полагаю, это даже неплохо, потому что увидь меня кто-нибудь, я могла бы сказать, что дрожу от холода. Каждый чертов год.

Я знаю, что не одна такая. Здесь есть букетик из плюща и белой лилии, спрятанный слева от надгробия, его почти стыдливо засунули за угол небольшого монумента. Я знаю, кто принес ему лилии. Несмотря на то, что Гарри скорее живьем съест гиппогрифа, чем признается в этом. Венок с бантом из зеленого шелка, немного строгий, чуточку помпезный, должно быть, от Драко. Корона на камне, вероятно, Лунина. Кто-то поддерживает в чистоте тропинку к надгробию. Держу пари, это Винки. Добби тоже мог бы, и Винки, должно быть, знает об этом, и это именно то, что сделали бы домовые эльфы. Морозник в горшке, несомненно, работа Невилла. Уверена, у него есть какой-нибудь интересный цветок или растение, которое цветет здесь каждый месяц года.

Я смотрю на надгробие. Я стою здесь и смотрю на надгробный камень, как стояла и смотрела на него больше двадцати лет каждую зиму, кроме одной, когда была беременна и не смогла прийти. Я знаю, что Рону известно, куда я хожу. Однако он никогда не предлагал мне пойти вместе. Не знаю, почему. Он понимает, что существуют некоторые вещи, которые нужно делать в одиночку или боится того, что мог бы увидеть в моих глазах, когда я стою здесь? Понятия не имею. По существу, как сильно я ни люблю его, для первого Рон недостаточно чувствителен, а для второго варианта он действительно излишне отважен.

Здесь не выгравировано никаких слов, на этой строгой гранитной плите. Держу пари, он вообще возненавидел бы это надгробие. Но оно здесь, и я тоже здесь.

Он бы посмеялся надо мной, если бы знал.

«Почему сейчас?» — сказал бы он. — «Тебя и твоего драгоценного дружка Поттера никогда не волновал мой день рождения, пока вы были в школе, пока я был ещё жив».

Я по-прежнему смотрю на этот чертов могильный камень. Хотелось бы мне знать, какой идиот сказал, что время залечивает все раны. Возможно, я всерьез соблазнилась бы позаимствовать единственный оставшийся маховик времени, чтобы просто…

«Зачем ты все ещё приходишь сюда, глупая гриффиндорка, спустя двадцать лет? Чего ты думаешь, добьешься, собирая здесь сегодня обморожения, как ингредиенты для зелий? Разве ты не счастлива с этим рыжеволосым болваном?»

«Конечно, я — возможно, не совсем, но я — я действительно довольна. Может быть, не счастлива, но довольна. Это больше, чем большинство людей когда-либо получало», — бормочу я. Не вслух, а мысленно. Я всегда придумываю, что бы он сказал. Так более вежливо. Возможно, я все еще скучаю по его выпадам. Нет. Это просто смешно. Не после двадцати лет. «А чего я добиваюсь? Ничего. И я не скорблю сентиментально из-за несостоявшегося, потому что ты никогда не был сентиментальным, и мы даже не достигли ещё этой стадии. Но, черт».

Ребенком я никогда не ругалась. Только когда у меня самой появились дети, я узнала, как хорошо снова и снова чувствуешь себя от четырех верно расставленных букв.

И что я здесь делаю? По-прежнему стою, все ещё смотрю. На чертово надгробие. Это ничего не изменит.

Я нагибаюсь и осторожно кладу черную, ароматную розу перед темным камнем.

— С днем рождения, Северус, — шепчу я. Затем выпрямляюсь, поворачиваюсь туда, откуда пришла, и иду обратно к школе.

К тому времени, когда я достигну замка, мои слезы высохнут или замерзнут, и я буду более чем готова к чаю, предложенному Минервой прежде, чем я решу, что спонтанная прогулка в одиночестве — идеальное времяпрепровождение в по-настоящему печальный январский день.