Свечи горят ровным пламенем, лишь изредка потрескивая или роняя на столешницу прозрачную каплю воска. Они отбрасывают яркий свет на лакированную поверхность тумбочки, и он отражается в гранёных боках в беспорядке стоящих на ней флаконов. В углах комнаты, напротив, скопился густой мрак, прочно засел под мебелью, спрятался в складках отдёрнутого полога.
У стены в кресле сидит мужчина в килте и высоких сапогах и движениями, исполненными привычной бережности, протирает тряпочкой широкое лезвие метательного ножа. Его голова с зачёсанными вверх короткими волосами низко опущена, а вся фигура скрыта в тени. Однако свет всё-таки дотягивается до него и опасливо отмечает тусклыми бликами металлические пряжки сапог, клинок, серьгу в ухе и кулон на шее.
А на ручке кресла, если приглядеться, можно увидеть крохотный живой комочек, который сладко посапывает, накрыв нос пушистым хвостом.
В постели же лежит второй человек. Он до пояса укрыт простынёй, а его пальцы с длинными обломанными ногтями крепко вцепились в подушку. Тёмно-русые с проседью волосы достают ему до лопаток, а спина его забинтована почти целиком, и в одном месте на белых бинтах медленно расплывается красное пятно. У него правильные черты лица, но оно обезображено добрым десятком оспин, которые хорошо видны в свете свечей, а искусанные губы крепко сжаты даже во сне. Наверное, ему снится что-то плохое.
В комнате тихо. Но вот неподалёку, в коридоре, раздаётся мелодичный перезвон, а за ним ― два глухих удара. После второго раненый открывает глаза.
* * *
Боль ― это мутная субстанция грязно-оранжевого цвета, которая заключена в хрустальную сферу и хранится в Отделе Тайн. Он даже знает, где конкретно: за Дверью Сущностей, в четвёртой комнате. Вернее, хранилась тогда, когда он ещё служил секретарём начальника Отдела. Что с ней сейчас, ему неведомо: во время министерской операции, вернее, министерского безумия он не попал за эту дверь, да и не очень-то о ней думал. Но сейчас он видит эту сферу так, будто она находится перед ним.
Хотел ли он смерти такой ценой или уже обезумел от отчаяния, в котором завяз как муравей в смоле? «Этот умник не нашёл ничего лучше, кроме как убить себя руками Лорда», ― сказал бы Снейп, который и сюда сунул бы свой длинный любопытный нос. Снейп, правда, никогда не кричит под Круцио, но что он знает о других пытках?
― Ты пожалееш-шь о том, что с-сказал, Августус-с, ― прошипел Лорд, поднимая палочку. И он и вправду пожалел. Пожалел уже тогда, когда ещё мог кричать, а смерть не обдавала затылок ледяным дыханием. Но, кажется, сейчас он был скорее на этом свете, чем на том. Да, помнится, у Джейка Филипсона был когда-то проект на звание Мастера: он пытался с помощью Прорицаний, Астрологии, Спиритизма и Аурографии доказать, что смерть забирает человека только в определённых точках его жизненного пути, а в остальное время и пробовать бессмысленно. Он тогда присутствовал на защите, вёл протокол, и потому запомнил положения диссертации. Но всё равно попробовал. Ведь падать ниже было больше некуда. А Джейк погиб сегодня, лежал в луже крови у дверей лавки Олливандера. И верно, нечего было соваться к Яксли ― тот угробит и не поморщится. Но Лорд всё равно казался надёжнее. На первый взгляд. На самом деле, видя, что Нагайна уже сыта, повелитель бросил его истекать кровью в тёмном зале, один на один со смертью, и только инстинкт гнал прочь из места, где всё случилось. И потому был безумный путь ползком к двери, и, наверное, кровавый след позади ― он не знал, не мог оглянуться… Мелькали чьи-то лица, в голове гулом отдавались чьи-то голоса, и сквозь этот гул пробивался голос Алекто, почему-то торжественный и вовсе не визгливый. Кажется, он испугался, что это над ним раньше времени читают заупокойные стихи, но потом понял, что ошибся. Ещё он кого-то звал, вспомнить бы, кого…
Сквозь веки сочится красноватый свет, прогоняет сон, и наконец неизвестность становится нестерпимой.
Августус Руквуд медленно открывает глаза.
* * *
Нет ничего превыше знания, кто ты и кто стоит за тобой, ― так учил его дед в те давние времена, когда он приезжал к нему на каникулы в глухую деревушку и целые дни проводил на воле, забывая про постылый дом, постылую школу и про всё на свете. Дед вот уже лет пятнадцать как покоился на чинном деревенском кладбище, а слова накрепко врезались в память, не то что вся эта школьная дребедень.
Он знал, кто он, без запинки мог перечислить родню до седьмого колена, повергая этим в шок чистокровных снобов со своего факультета, а когда однажды Мальсибер спросил его, зачем помнить своих предков, если среди них не было ни одного мага, врукопашную отделал его так, что тот неделю провалялся в Больничном крыле. Родню он, естественно, знал по отцу: мать, усталую забитую женщину, он никогда ни о чём не расспрашивал, считая ниже своего достоинства связываться с теми, кто не умеет за себя постоять.
Со стоящими за ним было сложнее. Он, как и положено, уважал мёртвых родичей, не чувствуя особого их вмешательства в свою судьбу, а связь с живыми поддерживать не стремился. Что же до остальных, то это, скорее, он сам стоял за кем-то, возвышаясь двухметровой глыбой стальных мышц и ожидая приказа. Приказы были самые разные, но их исполнение не оставляло в душе ни малейшего следа ― работа, как и всякая другая. Магию он тоже не слишком жаловал, и не только потому, что был худшим учеником Хогвартса за последние двести лет, о чём по окончании сего благопристойного заведения его уведомили официально. Своего отношения к магии он не скрывал ещё на уроках, чем повергал учителей в форменный ужас. Особенно бесилась гриффиндорская деканша, но вскоре он плюнул и на неё, не видя в ней ни капельки того, что в умных книжках называлось солидарностью на национальной основе.
Только вот дед, когда он открыл ему, где учится, попыхтел трубкой и неожиданно сказал:
― Ну, это тоже дело, ― и больше ничего.
Последний из четырёх ножей вычищен до зеркального блеска, и он вкладывает его в ножны на поясе. Рики тихо посапывает на ручке кресла ― милое существо, при виде которого сразу что-то теплеет в груди аккурат под амулетом. Часы в коридоре бьют два ночи, и лежащий на постели Руквуд шевелится, приподнимаясь.
Сцепив пальцы, Уолден Макнейр наблюдает за ним.
* * *
Августус тяжело переводит дыхание и опирается на подламывающиеся руки. С трудом он умудряется сесть, преодолевает головокружение и, щурясь на пламя свечей, пытается понять, где он. Только сейчас он замечает, что его тело туго перетянуто бинтами, которые давят на грудь и мешают отдышаться после нехитрого, казалось бы, усилия.
Он осматривает себя и обнаруживает, что полностью голый, а простыня соскользнула с бёдер; что он сидит на кровати в чужой комнате, но внезапно ему становится всё равно. Он сидит, поставив трясущиеся руки меж разведённых колен, ― поза кошки, раненой, больной, отчаявшейся, и в этом нет ничего удивительного, ведь ещё инструктор по Анимагии на Высших Курсах Отдела Тайн говорил, что в стрессовой ситуации инстинкты анимагической формы могут воздействовать на поведение, а он не просто кошка, он ― рысь с хищной алой пастью и кисточками на кончиках ушей…
Рысь подсказывает ему, что в спокойствии комнаты таится ловушка, и он с трудом подбирается к краю кровати, едва ли не на четвереньках. И кошка оказывается права.
― Куда собрался? ― нарушает тишину комнаты спокойный бас, и больной, но всё же ещё опасный хищник мгновенно превращается в израненного беззащитного человека без острых зубов и когтей. И голос у него сиплый, сорванный криками:
― Макнейр, ты?
― Я, ― звучит ответ, и Руквуд слезящимися от света глазами вглядывается в полумрак, выделяет сидящую в кресле тёмную фигуру, отмеченную бликами света на металле.
― Ты что здесь делаешь? ― это всё еще может оказаться ловушкой, изощрённой пыткой, ведь Лорд способен на многое, изобретая наказания для своих слуг…
― Ты сам меня попросил.
― Кто, я?!
Вражду Руквуда и Макнейра можно сравнивать с враждой Поттера и Малфоя, но эти двое ничего не знают о хогвартских делах своего несостоявшегося коллеги. Однако было время, когда без поединка у них не обходилось и недели. Макнейр со свойственным ему хладнокровием уворачивался от заклятий, а потом Августус боялся ходить в одиночку по коридорам Мэнора, как раз с тех пор, как однажды несколько дней ему пришлось прятать под высоким воротом синяки, оставшиеся после удушающего захвата. Он по себе знает, что у Макнейра вырваться невозможно, а потому понимает, что хуже тет-а-тета уже ничего быть не может, ведь два дня назад он, сопротивляясь очередной взбучке за неожиданно прилетевший Ступефай, применил запрещённый приём и ударил противника коленом между ног. Рычание и ругательства было слышно на всём этаже, а Руквуд заперся в своей комнате, малодушно ожидая, что сейчас ворвётся Уолли и за него сделает выбор между жизнью и смертью. Он уже позабыл, что в их противостоянии было что-то ребяческое, вызванное скукой в запертом поместье, и подозревает, что Макнейр забыл тоже. А значит, шансов нет.
― Я просил? Не припоминаю…
«Как же меня угораздило самому себе вырыть яму?» ― тоскливо думает он, глядя, как свет отражается в начищенных носках тяжёлых сапог. А если этими-то сапогами, да по рёбрам… Нет, лучше не представлять.
Из кресла прилетает тихий смешок:
― Просил.
И всё. Никогда это клетчатое чудовище не выдаст, что у него на уме, даже лицо держит не хуже потомственных аристократов, точнее, попросту лишает его всякой мимики.
― Правда не помню.
Сказать больше нечего. Глаза уже привыкли к свету, и теперь видно, как в полумраке белеют руки, лицо и колени. Пока не двигается, уже хорошо.
― Что, даже неинтересно, какой тут из-за тебя кавардак поднялся? ― спрашивает Макнейр. Длинная фраза ― просто достижение для мрачного молчуна, но ему только на руку, если окружающие и вправду будут так считать. Слизеринец он в конце концов или нет?
Ему хочется засмеяться: так нервничает Огги, наверное, думает о самом плохом. Хотя его можно понять…
― К Мордреду, ― неуверенно отвечает Руквуд, опуская голову.
― А зря.
Руквуд молчит. Зубоскалов и так наверняка немало нашлось. Один из них сидит напротив, но нет сил отвечать на подначки, хотя вот-вот его ткнут носом в факт его бессилия. Носок сапога начинает мерно покачиваться, и Августус следит за ним, не отдавая себе в этом отчёта.
― Ты только не дёргайся, ― звучит в его сознании голос по-прежнему без интонаций, и он понимает: кажется, началось. ― Тебе столько дури вкатили, что сейчас шебуршать нельзя.
― Дури? ― тупо переспрашивает Руквуд, не понимая, о чём речь.
― Ага, ― подтверждает Макнейр. ― Всё ещё интересно?
Августус потихоньку переносит большую часть веса с рук на позвоночник, и в спине немедленно отдаётся тупая боль.
― Интересно, ― морщась, говорит он. Может быть, если заболтать его, удастся оттянуть неизбежное.
― Он тебя посёк, проклятие наложил. Чтоб лекарства не действовали, ― Макнейр снова говорит отрывочно, но ощущение неправильности происходящего не проходит. ― Тебя Барти в коридоре нашёл. А Кэрроу проклятие сняли. Из астрала своего. А Снейп говорит: либо ты сейчас вырубишься, либо помрёшь. И через иголку вкатил тебе дури маггловской. А Ступефаем почему-то нельзя было.
При слове «Ступефай» Руквуд сжимается помимо своей воли, но Макнейр продолжает как ни в чём не бывало:
― А до этого ты говоришь: Уолли, останься. Ну, вот я и остался. А тебя забинтовали и зелий влили до хрена. Что, вообще не помнишь?
― Нет, ― потерянно признаётся Руквуд и лихорадочно соображает, что бы ещё спросить. ― А это мы где?
― У Барти. Я его к себе ночевать отправил. Скажи спасибо, что он среди ночи на кухню за ромом попёрся.
― Спасибо, ― машинально шелестит Августус. Спина отчаянно болит, но он не уверен, что вновь опереться на руки будет правильным решением.
― Ты как? ― неожиданно спрашивает Макнейр, и Руквуд одаривает его взглядом исподлобья.
― Пока живой.
― Я вижу, что живой, раз языком треплешь, ― бывший палач садится ровно, снимая ногу с колена, и Августус пытается отодвинуться. Из кресла долетает явственное хмыканье.
Только сейчас Руквуд в состоянии анализировать, что произошло. Он нахамил Лорду и получил по заслугам. Но всё-таки жив. К чёрту Филипса и его выкладки. С такой сиделкой не грех попробовать ещё раз.
― Уолли, ― тихо зовёт он и опускает голову. Волосы скользят по плечам, закрывают лицо, но так даже лучше. Боль в спине уже невыносима, и он начинает покачиваться туда-сюда, надеясь так утихомирить её, и это странным образом успокаивает.
Мысль оформляется окончательно. Своё дело Макнейр знает, в этом можно не сомневаться. Сколько жизней в предсмертной судороге трепетало в его руках? Может, запутавшемуся в своих грехах и страхе Огги суждено стать следующим?
― Уолли, ― снова зовёт он, раскачиваясь туда-сюда, но получается у него жалобный скулёж.
Сейчас этот человек мало похож на прежнего Руквуда: прежний был умницей, профессионалом и отчаянным картёжником; у прежнего была ухмылка, способная взбесить и святого; прежний нарочно выпускал из хвоста несколько прядей, прекрасно зная, что вид мягко скользящих по щекам волос сводит с ума многих женщин и некоторых мужчин. Но человек на кровати вовсе не таков: у него сгорбленная спина, жёлтые от табака обломанные ногти, а искусанные губы не хранят и тени прежней ухмылки. И Макнейр это понимает.
― Что, Огги? ― так же тихо спрашивает он, уже зная, что услышит в ответ.
― Убей меня, ― шепчет Руквуд и сжимается так, будто думает, что смерть поющим клинком настигнет его прямо сейчас.
― Нет, ― просто отвечает Макнейр.
Из-за завесы волос на него недоверчиво смотрят блестящие светло-карие глаза.
― Уолли, ну ты же профессионал… Я прошу тебя!
― Именно потому, что профессионал, ― слышит Августус равнодушный ответ и заламывает худые руки, не видя конца своим мучениям.
― Пожалуйста! Хочешь ― забирай всё, что у меня есть, только убей. Пожалуйста, я тебе верю, только прекрати это!
Но фигура в кресле неподвижна.
― Нет.
― Но почему?
― Не хочу.
― Только-то? Это же твоя работа, ты открываешь Врата!
― Не для тебя.
― Ну почему же?!
― Не хочу.
Разговор заходит в тупик, и Руквуд видит, как свет плывёт у него перед глазами. Нет, он согласен на физическую боль, но оказывается, нужно пройти ещё и унижение. Слеза дрожит на кончике его носа. Можно умереть от боли, а от бессилия?
― Почему никто?.. ― проговаривает он с трудом. Этого усилия связки не выдерживают, и он надсадно кашляет, хватаясь за грудь, а бинты врезаются в рёбра. Слёзы текут градом ― то ли от кашля, то ли от отчаяния. Думать об этом сейчас не хочется. Ему мерещится, что там, в полумраке, сидит вовсе не Макнейр, а какой-то незнакомец, ― сидит и не шевелится, будто затаился.
― Больно? ― спрашивает незнакомец. Августус ёжится, сводя лопатки вместе и чувствуя новую вспышку боли. Он не видит, как красное пятно на бинтах начинает расползаться сильнее.
― Больно, ― мрачно отвечает он.
― Не там, ― поправляет Макнейр, и впервые в его голосе слышно хоть какое-то подобие эмоций. ― Что тебе хребтину ломит, я и без тебя знаю. Внутри, говорю.
«Внутри», ― повторяет про себя Руквуд, и до него доходит: это он так душу называет. Он прислушивается к себе, но внутри нет ничего, всё вытравлено ледяными стенами азкабанской камеры и ясным осознанием отсутствия выбора, предчувствием конца. Сейчас там абсолютная пустота, высасывающая как Поцелуй. Даже удивительно, как он до последних дней держал хорошую мину при плохой игре. Отвечал на вопросы, разговаривал, подкалывал Барти… Честно говоря, он и сам до последнего не знал, останется ли в зале после аудиенции или нет.
Внезапно он понимает, что сфера из Отдела Тайн просто абстракция, а настоящее вот оно: дрожь в руках и холодная пустота у солнечного сплетения.
Он разлепляет губы:
― Больно.
― Избыть надо, ― хмуро говорит Макнейр, и Руквуд ещё успевает удивится, откуда бывший палач знает такие слова, прежде чем срывается:
― Твоё какое дело?! Не хочешь об меня мараться ― так и скажи! Неужели я даже смерти не заслужил, а?! Какого хрена ты вообще…
Новый приступ кашля обрывает его слова, и он царапает себе грудь, пытаясь остановить его. Наконец кашель отступает, и впору обессилено прилечь на подушку, но делать этого ни в коем случае нельзя. Он не один, и, если он заснёт, с ним можно будет сделать всё, что угодно. Руквуд тщательно гонит от себя мысль, что даже бодрствующий он мало чем сможет помешать насилию над собой. Как странно, ― понимает он, ― я прошу о смерти, но боюсь насилия…
Макнейр из своего угла смотрит на его судорожные движения, оглядывает обласканную светом кожу: простыня давно соскользнула, но Огги, бедолага, даже не заметил, ну и пусть, ведь игра света и тени так красиво подчёркивает изгибы его худого тела… Кошка остаётся кошкой, пусть она даже раненая и больная, она всё равно кошка…
Макнейр переводит взгляд на подлокотник кресла, где спит его Рики, пушистик, из которого со временем выйдет бандит похлеще Руди и которым можно будет гордиться.
На кровати становится тихо. Огги сидит там, покачиваясь, и так хочется шагнуть к нему, чтобы свет положил яркие блики на все пряжки и пуговицы, а голубые глаза в тени сделались синими, и сказать, что нет ничего на земле превыше жизни, ибо это свято, ― но ещё рано. Сейчас можно только испугать, и он шарахнется… да, впрочем, куда он денется?
Августус тем временем продолжает сидеть, изредка поглядывая в угол и каждый раз с тревогой и облегчением одновременно отмечая, что Макнейр не шевелится вообще. Может, сам заснул? Наверняка сидит здесь полночи без сна…
Вскоре он понимает, что, какие бы высокие страдания он ни испытывал, физиологию никто не отменял. Ему мучительно хочется в туалет, и он, осмотревшись, даже находит глазами нужную дверь.
Руквуд собирается с силами и как можно тише подползает к краю кровати, спускает ноги вниз. Тапочек ему, естественно, никто не оставил, кто же знал, что полутруп вздумает ходить? Ковёр кажется холодным; впрочем, он и так уже достаточно озяб, ничем не прикрытый, так что…
― Ну куда?.. ― доносится из кресла, и Августус замирает, словно застигнутый на месте преступления. Некстати он соображает, что надо бы одеться, и тянет на себя простыню.
― Мне в туалет надо, ― огрызается он, пытаясь кое-как закрыть сбившимся в ком и запутавшимся куском ткани самое стыдное.
― Ну, если ты туда доберёшься, конечно, ― хмыкает Макнейр, будто и в самом деле издевается. Стиснув зубы, Руквуд резко поднимается. Секунду ему кажется, что всё нормально, но потом комната наклоняется, свет больно мажет по глазам, а кровать ударяет по левому боку. Перед глазами прыгают звёздочки и мельтешат чёрные точки, и Августус понимает, что на вторую попытку сил уже не хватит. Слава Мерлину, что успел хотя бы подставить локоть, иначе ударился бы прямо иссечённой спиной. Он лежит, тяжело дыша и пытаясь хотя бы вернуть зрение, в ушах у него морским прибоем шумит кровь, что не мешает, впрочем, услышать скрип кресла…
Ничего не видя, он приподнимается, слепо шаря по смятой постели и пытаясь втянуть ноги. Когда он оказывается способен снова видеть, Макнейр возвышается над ним с нечитаемым выражением лица и наблюдает за его нелепыми попытками спастись. Проклятый инстинкт! Это ведь не он так противится, это его рысь хочет жить, а он ― были бы силы, плюнул бы в тупую равнодушную физиономию и расплатился бы секундами боли. Да что теперь эта последняя боль по сравнению с тем, что уже было…
― Как взять-то, чтобы не поранить… ― озабоченно бормочет Макнейр и вдруг, наклонившись, сажает его, взяв под мышки.
― Ну-ка, за шею обхвати меня, ― приказывает он, и Руквуд, не в силах не подчиниться, закидывает руки ему на загривок, кое-как сцепляет пальцы, которые почти не чувствует. Они с Макнейром совсем близко: если скосить глаза, можно увидеть каждый волосок на небритой физиономии, а неожиданно горячее дыхание согревает кожу на плече.
― Приподнимись слегка, ― командует тот, и Августус из последних сил вцепляется ему в шею. А руки Макнейра оказываются там, где им быть никак не положено.
― Убери руки с моей за…
Он не может закончить, потому что повисает в воздухе, причём в похабной позе: пытаясь удержаться, он инстинктивно обхватил Макнейра ногами, и теперь его естество касается… Ох, лучше не думать, а ещё ― зажмуриться от стыда.
От пинка открывается дверь в туалет. Зачарованные свечи на полочке разгораются сами при их появлении и теперь освещают помещение, бликами отражаясь на кафеле.
Руквуд внезапно обнаруживает себя стоящим на коврике перед унитазом, причём рука Макнейра обхватывает его поперёк живота, не давая упасть. О нет. Этого унижения он точно не вынесет.
― Выйди отсюда, ― хрипит Августус, прекрасно понимая, что никуда этот монстр не выйдет. Видимо, решил помочь только для того, чтобы поглумиться ещё.
― Хочешь разбить башку об кафель? ― хмыкает Макнейр сзади. От его тела пышет жаром, и в другой ситуации Руквуд обрадовался бы теплу. Только не сейчас: мочевой пузырь готов лопнуть, но нужно попробовать сохранить хоть какие-то остатки гордости.
― Не разобью, выйди!
― Либо ты ссышь, либо я тебя сейчас назад отнесу! ― выдвигает Макнейр контраргумент. ― Или, может, тебе там подержать что-нибудь?
Руквуд понимает, что проиграл, но зов физиологии перекрывает уже даже стыд. Хуже, чем справить нужду при свидетеле, может быть только обмочиться в постель. Выбрав из двух зол меньшее, он испытывает долгожданное облегчение, но стыд всё равно никуда не девается.
― Я вот не пойму: ты тела стремаешься или слабости? ― задумчиво гудит Макнейр у него над головой.
― И то, и другое, ― выдыхает Руквуд. Ноги подкашиваются, хочется поскорее прилечь. Макнейр тем временем поворачивает его к себе и снова подхватывает под задницу.
― Ну и дурак, ― говорит он. ― Руки-ноги целы, хер на месте. А слабость пройдёт. Чего стыдно-то?
Августус молчит, уткнувшись ему в плечо. В принципе, ежу понятно, что эта деревенщина по-своему права. Он знает, что красив… был. С оспой на лице и изуродованной спиной никто и не посмотрит на его правильное строение тела и классические черты. Впрочем, к чему строить планы на будущее? Он намерен отдать Мерлину душу ещё до рассвета.
Макнейр со всей возможной бережностью сажает его на кровать, но почему-то не уходит. Он задумчиво разглядывает его, оперевшись о кровать коленом, и понимает, что Огги пугается этого. Глаза у него покраснели и опухли, и смотрит он с какой-то усталой покорностью. Уолден давно привык, что люди его боятся, но именно сейчас то, как Руквуд уставился на ножи у него на поясе, досаждает больше всего.
― Ну, неужто не передумал? ― беззлобно ухмыляется Макнейр, как бы невзначай касаясь рукояти любимого клинка. Огги напряжён, только сам этого не замечает, и с этим нужно что-то делать.
Августус медленно садится в прежнюю позу кошки и ставит руки между колен.
― Не знаю, ― шёпотом отвечает он. Близость Макнейра пугает всё больше, как не пугала даже тогда, когда он таскал его на руках. Он знает, что стоит палачу протянуть руку ― и уже никакими силами невозможно будет вырваться. Но он разглядывает двухметровую фигуру, снова замершую подобно истукану: и не скрытые одеждой шрамы, и оружие ― и наконец встречается с ним взглядом. Светло-карие глаза в смятении смотрят в спокойные голубые, кажущиеся в тени васильковыми. Не разрывая взглядов, Макнейр медленно достаёт из ножен до зеркального блеска начищенный нож, пробует пальцем острую кромку.
― Ну так что? ― спрашивает он.
Руквуд сглатывает. Одно его слово ― и вся нелепая, никому не нужная жизнь останется позади. Впрочем, где это видано, чтобы осуждённый сам выносил себе приговор? И губы его шепчут совсем другое:
― Пожалуйста, не причиняй мне зла…
Он не знает, почему сказал это. Он хочет полностью доверять человеку, который убьёт его, и не думать о том, что будет дальше.
― Зла или боли? ― спрашивает Макнейр, задумчиво рассматривая лезвие.
Руквуд молчит, беззвучно шевеля губами и не отводя глаз от ярко блестящего ножа. Его глаза расширены в ужасе: он думает, что игра идёт всерьёз.
― Зла или боли? ― настаивает Макнейр.
Руквуд молчит. Он не знает, что ответить. Разве боль не зло?
― Зла или боли?
― Зла, ― наконец выдыхает Августус.
― Так тебе не больно?
― Больно, ― признаётся он, и Мордред знает, зачем он поддерживает этот полубезумный разговор.
― Вижу, ― Макнейр присаживается рядом с ним, и матрац проседает под его весом. ― Лапу дай.
Руквуд безвольно подаёт ему левую руку. У него даже нет сил гадать, что палач задумал. Вскрыть ему вены и жадно ловить тот момент, когда жизнь навсегда оставит изуродованное тело? Его ладонь утопает в чужой, неожиданно тёплой. Макнейр берёт его пальцы по одному и аккуратно срезает ножом заломившиеся ногти.
― Вторую давай, ― ворчит он, и звуки его низкого голоса внезапно успокаивают. ― Все пообломал…
Со второй рукой проделывается та же операция. Макнейр смахивает обрезки ногтей на пол и убирает нож. Руквуд смотрит на него как на умалишённого, жалея о разорванном прикосновении и понимая в то же время, что грёбаный Филипсон, упокой его Мерлин, был всё-таки прав.
― Нервишки шалят? ― понимающе усмехается Уолден, глазами показывая куда-то вниз. Августус взглядывает туда же и закрывает мгновенно полыхнувшее бордовым лицо. Он думал, хуже уже быть не может…
― Дай простыню, ― просит он, с брезгливостью слыша в своём голосе униженную мольбу. А Макнейр сидит как раз на простыне, так что без его разрешения не получится даже прикрыть свой позор.
― Тебе и так хорошо, ― раздаётся ответ, в котором слышно веселье.
Руквуд тянется за простынёй, пытаясь вытащить её из-под Макнейра, но тот легко дёргает её назад.
― Не дам, сказал.
― Чего ты хочешь? ― в лоб спрашивает Августус. Не иначе, снова издевается, как же может быть по-другому?
Макнейр молчит, сам озадачившись. Он пил зелье, подавляющее либидо, в соответствии с инструкцией, но взгляд то и дело останавливается на худых плечах, впалом животе и гладких бёдрах сидящего рядом с ним человека. В конце-концов, цель-то у него совсем другая! Но выдержка изменяет ему с каждой секундой: уже хочется опрокинуть на спину, силой развести острые коленки и насладиться своей властью.
― Честно? ― вопросом на вопрос отвечает он.
Августус осторожно кивает. Он ждёт ответа со страхом, а ещё с каким-то странным чувством, определить которое не успевает.
― Если честно, то… ― медленно говорит Макнейр, не отрывая от него жадного взгляда. ― Да ты и сам понял, наверное…
Руквуд чувствует себя так, словно попал под холодный душ. Этого не может быть. Он не выдержит такого, не выдержит новой боли. Сойдёт с ума. Ему всегда нравились женщины, блондинки ― до тех пор, пока одна такая в Лютном не засветила ему по физиономии Оспенным проклятием с паролем и не попала через минуту под шальную Аваду во время каких-то разборок. И всё равно небритые шрамированные горы мышц не в его вкусе. Это к Руди: только слепой не увидит, как он таращится на Макнейра.
В этот момент Августус осознаёт, что угодил в захват; одно радует, что захват этот неожиданно мягкий: рука на подбородке, вторая придерживает затылок. «О Мерлин, ― молится он, ― не дай этому случиться!» Но он прекрасно знает, что сейчас последует, и только обречённо прикрывает глаза, вновь и вновь повторяя про себя, что не вырывается только потому, что знает о тщете этого.
Чего он не ждёт ― так это нежности. Положа руку на сердце, он бы никогда не подумал, что Макнейр умеет целоваться; казалось, этот человек создан для того, чтобы брать, ничего не отдавая взамен, и чьё-то удовольствие его волнует менее всего. Поэтому Руквуд ждёт, что сейчас его изнасилуют языком в рот (о дальнейшем он предпочитает не думать), и весьма изумляется, когда этого не происходит. Растерявшись, он размыкает губы и тонет в ощущениях, когда горячее и мокрое скользит по его нёбу и дёснам. Принуждения в этом нет никакого, и, ясное дело, позор от этого точно меньше не становится. Даже наоборот.
Дыхания начинает не хватать, и он упирается кулаками Макнейру в грудь, боясь, что он вообще этого не заметит. Но поцелуй тут же прерывается, и Августус запрокидывает голову, глотая свежий воздух. Голубые глаза находят взгляд карих, смотрят испытующе, и Руквуд позволяет себе надеяться, что всё обойдётся. Хотя бы только сегодня.
Широкая ладонь приглаживает ему волосы на затылке.
― Ну, ты что думаешь, у меня совсем совести нет? ― тихо и необычайно серьёзно спрашивает Макнейр. ― Куда мне тебя такого?
Он справился, нашёл компромисс, и по отблескам в глубине карих глаз видно, что Руквуд впервые чувствует к нему незамутнённую страхом благодарность.
― Не боись, ― предупреждает Макнейр, кладя ладонь ему на живот, ― я приласкаю только.
Ладонь широкая и шершавая; от её прикосновений у Августуса по телу пробегает волна тепла, скапливается в солнечном сплетении, ныряет вниз. Он никогда не думал, что эти лапищи могут быть такими нежными, и, выгибаясь, уже не стыдится своего позора. Он понимает: Макнейр каким-то чудом угадал, и ему сейчас не хватало именно этого. Горячее дыхание обжигает ухо, шевелит волосы. В глубине души отмирает что-то, давно застывшее, и Руквуд, осмелев, тянется расстегнуть пуговицы безрукавки. Он чувствует в себе какую-то сумасшедшую готовность если не на всё, то на многое. Макнейр смотрит на него с непониманием, потом хмыкает:
― Что, уже не страшно?
Пуговицы не поддаются слабым пальцам, и он отстраняет Августуса, расстёгивает их сам. Огги сейчас такой забавный: немного испуганный, взволнованный и любопытный. И забывший о боли.
Руквуд от изумления приоткрывает рот: что такое пирсинг, он едва ли знает, а сейчас видит воочию. Макнейр спокойно ждёт результата; тонкая цепочка, натянутая у него меж сосков, никак не заколдована, но воздействие оказывает поистине волшебное. Барти, помнится, скулил и ёрзал у него на коленях, а потом испачкался, даже не притронувшись к себе. Вот и Огги не выдерживает, непроизвольно проводит языком по губам, и дыхание у него так восхитительно сбивается, что Макнейр уже почти забывает о своём обещании не делать больно. Он ждёт, но Руквуд медлит, и когда до Макнейра доходит, почему, он едва не смеётся в голос: Огги просто-напросто хочет его раздеть до конца, но не знает, что делать с килтом.
И тогда он поднимается с кровати, начинает раздеваться сам, снимает сапоги и бросает их на пол, звенит ремнём.
Они оглядывают друг друга, и Макнейр втайне радуется своему достижению: только что Огги был полутрупом, а сейчас у него румянец заливает щёки и блестящие глаза смотрят вполне сфокусированно и без тени страха. Вероятно, это магия, ― приходится ему признать, ― живительная искра эмоций и желания. Хоть на что-то сгодилась.
Руквуд отмирает и тянется обниматься. Он и сам бы не смог объяснить, что с ним происходит, почему так хочется прикоснуться и прижаться всем телом. Наверное, последствия шока: нужно, чтобы кто-то был рядом. Потому он и звал тогда, в бреду, не осознавая, кого зовёт. Самого сильного, того, кто смог бы защитить от смерти, он же знает о ней больше других…
Защитник, ― размышляет тем временем Макнейр, приглаживая русые патлы, кое-где ещё слипшиеся от крови: Снейп, зараза, махнул заклинанием не глядя. ― Защитник, значит…
Он привык быть исполнителем приказов, подчас жестоких: запугать, пригрозить, убить… Но такого никогда ещё не было, чтобы кто-то тянулся к нему и искал защиты в том, чего люди обычно боялись. И кто? Огги и сам не слаб, не привык сдаваться просто так, и, если он сломался, значит, его силам настал предел. Макнейр смутно помнит Руквуда доазкабанского образца. Осталось только впечатление молодости и какой-то весёлой, азартной злости. Да, хищник тогда показывал зубы, а сейчас, побитый жизнью, ласкается как домашняя кошка, осторожно царапает коготками украшенное шрамом плечо, гладит, едва касаясь, а вторая рука тем временем…
― Тьфу, ― говорит Макнейр, поглядывая на Руквуда. ― Все сразу за него хватаются, и ты туда же!
Их обоих накрывает смехом, и, понятное дело, у Руквуда это смех истерический. Отсмеявшись, они переплетают руки, и Огги, бедолага, наконец-то получает то, чего хотел: прижимается и тихонько покачивает бёдрами, жмурясь от удовольствия.
Макнейр тем временем больше озабочен технической стороной вопроса.
― Блин, на спину тебя нельзя, ложись сверху давай! ― велит он и, откинувшись назад, не понимает, почему Огги снова смеётся.
― Я сверху! Сказать кому ― не поверят же! ― заявляет Руквуд, с наслаждением чувствуя, что дурнота отступила, и смерть, кажется, не намерена забирать его сегодня. Чёртов Филипсон, всё-таки прав оказался, сволочь! Жаль, дисер его так и запороли за необъективность…
Он устраивается верхом, трётся, отмечая, что Уолли не остаётся равнодушным, даже если его физиономия по-прежнему мало что выражает.
― Облизать? ― расхрабрившись, предлагает он.
― Не умеешь же, ― фыркает Макнейр, и приходится согласиться. Вообще-то, он и вправду не представляет, как бы это сделал.
Оперевшись на локоть, Уолли протягивает руку, и Августус стонет, широко открыв глаза. Одно мягкое прикосновение разом выбрасывает его на ту грань, где он сегодня уже ухитрился побывать, грань между жизнью и смертью, разумом и безумием. Но теперь не смерть стоит у него за плечами и жадно дышит в ухо, ― нет, это сама жизнь бешеным биением пульса вливает в него тепло, прогоняет безжалостный призрак, мощью своею придаёт сил для древних, как мир, движений.
Уолли гладит его равнодушно и как-то отстранённо, но глаза его выдают обратное: с трудом сдерживаемое желание васильковой волной плещется в них, и ясно, что мысли сбиваются и у него.
Ритм движений нарастает, и Августус уже ни в чём не отдаёт себе отчёта, понимая только, что долго не продержится. Немудрено: воздержание, такое, что, бывало, он уже начинал завидовать Амикусу, да ещё и ни с чем не сравнимый шок делают его особенно чувствительным. И уязвимым. Но Уолли, кажется, не хочет ему зла, только не на этот раз…
Он вцепляется в широкие плечи, стискивает колени и выгибается в священном трепете. Жизнь врывается в него, разливаясь по венам, опаляя горло, судорогой сходясь внизу живота и наконец отступает, отпускает его, измучив и опустошив.
Макнейр не мешает, когда Огги расслабленно замирает на нём, переживая этот свой опыт, только медленно водит ладонями ему по бокам и ягодицам. Потолок у Барти расписной, как и во всех остальных комнатах, но на нём нет голых нимф на облаках, а просто вьётся неброский цветочный узор, и взгляд бродит по нему, цепляясь за веточки-листочки-переплетения, пока Руквуд не шевелится, с третьей попытки приподнимаясь на локтях.
― Я тебе плечи разодрал, ― виновато говорит он, вытирая кровь ладонью. ― Прости, когти выпустил и не заметил…
Частичная трансформация, да ещё и после таких ран, ― здесь есть чем гордиться, но ему сейчас совершенно не до того. Августус сползает Макнейру под бок, но тут же спохватывается:
― А ты?
― Ты сейчас важнее, ― глухо говорит тот. Но Огги, дрожащий от накатившей слабости, всё же приподнимается и протягивает руки, наверняка желая отплатить добром за добро. Видно, что глаза у него закрываются сами собой, и поэтому Макнейр старается не затягивать. Судя по тому, какой страшной судорогой прошило Огги, на несколько секунд лишив его разума, и по тому, что смерть исчезла из комнаты, будто испарилась, произошло что-то важное. Скорее всего, это и был кризис болезни, если можно так назвать. Макнейр мысленно хвалит себя за смекалку и с тихим рычанием запрокидывает голову. Отдышавшись, он видит, что Огги совершенно по-кошачьи уже прошёлся языком по испачканным пальцам (странно, что так смел, вроде бы делает это в первый раз) и свернулся клубочком, совсем как Рики. У них есть духовная связь, не иначе.
Дотянувшись до валяющегося на полу килта, Макнейр снимает с пояса палочку и накладывает Очищающее себе на живот. Медленно одевается, подходит к окну и приоткрывает его, впуская в комнату терпкую свежесть августовской ночи. Деревья в малфоевском парке тихо шумят, над их вершинами изредка вспыхивает яркая звёздочка и быстро летит вниз. Но Макнейр знает: это вовсе не смерть, это просто огонь...
Он шарит по карманам безрукавки, достаёт пачку чёрного Dunhill'а и, пока тлеет сигарета, бездумно смотрит в темноту парка. Докурив, щёлкает пальцами и с тихим хлопком появляется домовой эльф.
― Принеси плед из моей комнаты, ― велит Макнейр вполголоса. Спустя секунду плед возникает на краю кровати. Наощупь он тёплый, согретый чьим-то телом, и Уолден с усмешкой мысленно благодарит Барти за услугу. Руквуд не шевелится, когда он укрывает его, только бормочет что-то во сне.
Часы в коридоре отбивают половину четвёртого. Нужно бы поспать: вряд ли Фенрир вздумает соваться сюда под утро, наверняка дрыхнет в своём углу, забитом тряпьём и обглоданными костями…
Макнейр усаживается обратно в кресло. Рики, соскучившийся по хозяину, переползает ему на колени, вцепляется коготками в пёструю ткань килта, как будто говоря, что больше не отпустит его одного так далеко, аж на кровать, к тому незнакомцу, от которого пахнет большой и сильной кошкой…
Одной рукой Макнейр накрывает котёнка целиком, вторую на всякий случай кладёт на рукоять любимого ножа и, устроившись поудобнее, засыпает чутким сном воина и охотника, как учил когда-то дед.
В приоткрытое окно изредка залетает тёплый ночной ветерок и колеблет пламя свечей, а где-то на востоке небо уже наливается едва заметным зеленоватым светом ― знак, что жизнь опять победила смерть.
Vova
