Жертва

POV Беллатрикс

К началу писанины подтолкнула: Skillet – Hero.

Я часто ловлю себя на мысли, что жизнь похожа на написанную кем-то книгу, наполненную изящными переплетениями сюжета, неоднозначными персонажами и странно гармоничными провалами, ошибками и казусами, непостижимым образом придающими ей какую-то особую перчинку. События плавно перетекают из одного в другое, и все почему-то случается вовремя, не заранее, когда я еще не готова, ни после, когда момент уже упущен. Будто судьба заранее просчитана и спланирована, а нам остается только принимать это как должное без каких-либо возражений.

Вся эта история началась осенью семидесятого, несколько месяцев назад. Много или мало прошло времени – смотря с какой стороны посмотреть. Мне показалось, что миновала целая вечность. Ее не описать, не передать, не заключить в рамки стандартных слов. Она просто поглощает, снова и снова, как адский огонь – оступившихся по дороге в рай, тянет гниение душ до бесконечности, оставляя нетленными их тела.

Состояние, в котором я застряла после ухода Андромеды лучше всего, наверное, описать аллегорично. Я как если бы стояла перед зеркалом, и вдруг, без видимых на то причин, оно взорвалось, разлетаясь миллионами мелких осколков, вонзающихся в лицо, застревающих в сердце, безнадежно уродующих ту меня, которой я привыкла себя считать. Мир, казавшийся таким незыблемым и прочным, качался в пелене тумана, земля уходила из-под ног, а сознание напрочь отказывалось принимать новую реальность. Я существовала, как сомнамбула, будто отключившись до того момента, когда, наконец, смогу это пережить.

Одна. Никого, кто мог бы помочь, спасти или хотя бы поддержать; Нарцисса в Хогвартсе, родители точно так же, как и я, замкнулись в себе. У подобных травм есть только одно универсальное лекарство — время.

И оно шло. Тянулось, как патока, нарочно удлиняя ненастные, хмурые дни до того, как небо за окном теряло краски, и я могла наконец-то забыться. Тем не менее, это помогало — я потихоньку выбиралась из кокона бесчувствия, оправлялась от шока. И тогда на смену растерянности пришла ненависть. Не к сестре, ее я ненавидеть все еще не могла, хоть и клялась себе в том, что обязательно научусь. Впитанные с материнским молоком злоба и возмущение: осквернением крови, признанием магглорожденных, этих мерзких тварей, равными нам; допуском в волшебный мир чужих, враждебных существ, что как раз и вызывает подобные инциденты как ошибочное непризнание колоссальной разницы, стараниями «добрячков» отобравшее у меня Меду, разрастались до невероятных масштабов, заставляя меня погружаться в водоворот этой бесконтрольной ярости и позволяя ему управлять моими мыслями, чувствами и действиями.

Помню ночь, какой-то обшарпанный маггловский квартал, деревья, качающиеся под безжалостными порывами ветра, недочеловек, скукожившийся под едва мерцающим фонарем в луже от недавно прошедшего дождя и собственной крови, чей густой тошнотворный запах казалось, витал в холодном воздухе, и я, совершенно потерявшая счет времени и режущих заклятий, перемежающихся заживляющими — ведь мне совсем не хотелось заканчивать восхитительно-сладостную пытку. Я будто наконец-то смогла выбросить то, что мучило меня все это время, очиститься и возродиться вновь, пусть ненадолго — с последним вздохом жертвы ненормальная, полубезумная эйфория закончилась, и я снова осталась абсолютно одна в пустоте, на грязной улочке Лондона, не имеющая не прошлого, воспоминания о котором неизменно причиняли боль, ни будущего, заглянуть куда — почти то же самое, что невооруженной предстать перед боггартом.

Меня била дрожь, ледяная стужа плотными кольцами сдавливала внутренности. Я зажгла тело, полными страдания остекленевшими глазами смотрящее вдаль, в бескрайнюю небесную синеву, и стояла, обхватив себя руками в безуспешной попытке согреться, молча наблюдая, как языки пламени медленно пожирают нечто, совсем недавно бывшее живым.

После этого все и завертелось.

Я не оставляю следов, да никому и в голову не приходит подозревать меня в начавшихся беспорядках. Если честно, в магической Британии женщин вообще редко отождествляют с преступлениями. Мы считаемся чем-то вроде приложения к мужчине, милым и способным к воспроизведению потомства аксессуаром. Не, собственно, личность, но все-таки и не вещь, это приводит меня в бешенство, но парадоксальным образом помогает не погореть. Лишь только тьма спускается на землю, я неслышно выбираюсь из дома и аппарирую в какой-нибудь тихий маггловский район, чтобы под покровом скрывающих чар снова испытать прилив сил, сумасшедшего наслаждения и какого-то подобия давно потерянной безотчетной радости, до финального вопля, предсмертных хрипов или искаженного шепота, до последних неровных ударов ничтожного сердца.

А сейчас, после очередной вылазки, стараясь выглядеть как можно более неприметной, пряча лицо за низко опущенным капюшоном плаща, я забредаю в оказавшийся неподалеку бар. Выпить огневиски – плевать, что «леди так себя не ведут», надоели бесконечные штампы – да и просто чтобы не идти домой, не проходить по коридору мимо той комнаты, не сидеть, не в силах заснуть, уставившись во тьму, кажущуюся плотной, заставляющую думать, что едва я встану с кровати, обязательно об нее ударюсь.

Здесь никто, видимо, не удивляется таинственным посетителям. Мрачные люди, близко склонившись друг к другу, о чем-то приглушенно беседуют; если бы я прислушалась, наверняка узнала бы какую-нибудь секретную информацию, но в данный момент окружение волнует меня меньше всего. Я слишком устала. В этот раз попалась женщина — вполне себе даже красивая, если магглу вообще можно наградить подобным эпитетом. Но это не так сильно поразило меня, как тот факт, что в отличие от остальных, она не сопротивлялась, не пыталась убежать, вообще не делала ни малейшей попытки защититься. Я выворачивала ее наизнанку круциатусом, а она, казалось, только ждала. Я хотела, чтобы она сломалась, чтобы умоляла отпустить, как другие, ругалась, грозилась, ненавидела. Но та не делала этого. Тогда я вышла из себя, убрав палочку, подняла упрямицу за волосы и вырезала ножом на лбу слово «дрянь». Кровь заливала ее лицо, глаза закатывались, но она молчала. Молчала до самого конца. И необычайно долго горела, став пламенем на черной земле, бросающим отблески на кристально-белый снег...

Глупая скотина. Испортила настроение. Но, в конце-концов, разве она стоит того, чтобы вообще думать о ней? Подумаешь, попалась Завсегдатайка-Клуба-Самоубийц, не все же коту масленица. Нужно уметь находить плюсы — оказывается, чужая жизнь приятна на вкус только тогда, когда ее отнимаешь силой.

— Неплохой старт.

Тихий хрипловатый голос выдергивает из невеселых мыслей. Поднимаю взгляд от полупустого стакана и... лишаюсь дара речи – лицо мужчины, непрошено севшего за мой столик, никак нельзя назвать человеческим. Одновременно идеальное и искаженное, если так вообще можно выразиться: безупречные черты, алебастровая кожа, усмешка, притаившаяся в уголках тонких губ; оно кажется нереальным, пугающим. Но все отходит на второй план, стоит посмотреть ему в глаза – магнетические, жуткие, околдовывающие. Глаза цвета крови, навсегда запекшейся на моих руках.

До меня даже не сразу доходит суть фразы, настолько громко впечатление, что произвел его доведенный до утрированной идеальности облик. Как со стороны вижу себя, рядом – нищая бродяжка, перекрывающая погрызенное крысами и обглоданное злыми собаками настоящее дурманящей алкогольной дымкой. Расфокусированные пьяные глаза, волнистая грива абы как подколотых темных волос, слои негреющей одежды; нога на ногу и вольготная поза, а внутри – кавардак, разгром и свист распустившегося ветра.

— Что? – Язык еле ворочается. Наверное, не стоило все же пить.

— Ты знаешь, о чем я.

Знаю. Конечно, знаю. Единственное, что я начала не так давно — убивать. Хоть лично мне и не кажется зачистка магглов убийством, факт-то налицо. И узнай министерство, не миновать Азкабана. Дементоров.

От этой мысли желудок сходится в неприятный ком. Намеревается шантажировать меня? Не об этом ли свидетельствует такая уверенность, даже наглость?

— Что вам нужно?

Его явно забавляет мой страх.

— Я не собираюсь тащить тебя в аврорат, так что успокойся. И, — морщится, — не нужно восклицаний «как» или «зачем». Я все объясню, если, конечно, ты уберешь этот чертов затравленный взгляд.

Серьезно? Я что, выгляжу жалкой? Та, что хоть и незаконно, является воплощением многовековой идеи рода, совсем не имеет права так выглядеть. Нужно было бы возвышаться грациозно и величественно, как королева, но сил хватает только на то, чтобы поддерживать в ровном положении отяжелевшую хмельную голову, не смыкая слипающиеся веки. Не думала, что вообще можно так выдохнуться. Видимо, недосып виноват, отыгрывается за все ночные прогулки разом. Обидно только, что именно сейчас.

— Я давно за тобой наблюдаю, Беллатрикс. — Несмотря на отчаянные попытки успокоиться, при звуке своего имени я дергаюсь, как от укуса змеи. Этот странный человек не просто в курсе моей тайны, но еще и знает меня. Кошмар. — Ты ставишь достаточно неплохую защиту, но проникнуть сквозь нее для искусного волшебника — не проблема, так что... этот навык требует доработки. Плюс ко всему то, что ты делаешь, и, главное, то, как ты это делаешь, могло бы мне очень пригодиться.

Как я это делаю... неприкрытый намек на непростительные.

А он прожигает меня насквозь своим взглядом, от которого весь самоконтроль стремится сбежать куда подальше, и хочется одновременно танцевать, убивать и умирать, хоть я сейчас физически и неспособна ни на что, кроме последнего. Это все проклятый огневиски, нужно было не выпендриваться, потребовать чего-нибудь более подходящего; менее губительного для способности нормально соображать. Так нет же! Это видимо у нас, Блэков, в крови — как угодно, лишь бы не по-человечески.

— И что мне за это будет?

Салазарова бабушка, что я плету? Мне предлагают помощь, мне, девчонке год как удачно косящей от замужества и неспособной в принципе больше ни на что.

— Будет прикрытие, если вдруг тобой заинтересуется правительство, вероятно... даже несколько уроков по недостающим тебе навыкам. Да, и возможность отомстить, конечно.

— Андромеде? — Разумеется, ведь кому же мне еще мстить? Знаю, об этом уже известно в наших кругах... но, боже мой, нет! — Я не смогу убить ее! Не смогу пытать. Она... она все еще моя сестра.

— Была твоей сестрой. — В алых глазах сверкают насмешливые искорки. — И я не заставляю тебя ее пытать. Вы ведь близнецы. А значит, боль твоих жертв пройдет не только через тебя. Но и через нее. Вот разве что Малышка-Любящая-Магглов, увы, не умеет получать от этого удовольствие.

Меня охватывает стойкое ощущение нереальности происходящего. Я делюсь мыслями о ней с кем-то, чьего имени даже не знаю. Впрочем, впервые с того самого дня, при этом я не испытываю кретинского желания разрыдаться. Может, дело в том, что подобная слабость уронит меня в его глазах ниже плинтуса? А этого не хочется почему-то, ужасно не хочется, и даже не из-за чести или репутации. Хочется… быть значимой. Выделенной. Оцененной по заслугам, а не благодаря фамилии или смазливому личику.

— Кто вы?

Легкая кривоватая улыбка трогает его тонкие губы.

— Я не представился? Лорд Волдеморт. Тебе должно быть знакомо это имя.

На самом деле. Отец постоянно пытался выразить восхищение «единственным слизеринцем, кто действительно что-то делает, а не отсиживается за стенами родовых поместий в ожидании чуда», но мать, видимо, не желала, чтобы его восторг передался мне, конечно, «не женское это дело», нам положено молчать в тряпочку, улыбаться гостям и подтирать сопли орущим розовым младенцам. Фу! Впрочем, в последнее время мне было не до прослушиваний патриотических речей... ах да, на эту тему разглагольствовал еще и Рудольфус — но того я, как правило, демонстративно игнорировала, хоть и понимала, что он как раз таки ни в чем не виноват.

Меня хватает только на то, чтобы молча кивнуть. Перед глазами все плывет, предметы двоятся, смешиваются, переплетаются; кружатся в каком-то авангардном танце. Единственное, что оставается неизменным — мраморное лицо в обрамлении черных волос. Как красиво... Темный Лорд с белоснежной кожей, интересно, а какая она на ощупь? Ой, что-то уж совсем не туда понесло...

Последнее, что я запоминаю — падающий на пол, разлетающийся вдребезги стакан, дымно-янтарные брызги огневиски, и пурпурные глаза, мелькнувшие вспышкой недоумения.

* * *

POV Лорд Волдеморт

Она делает это со вкусом, не упуская не секундочки агонии, чуть не облизываясь, как довольная кошка. Легко представить ее где-нибудь в древнем Риме, где на потеху вечно голодному, в том числе до зрелищ, народу изобретались все новые и более изощренные пытки, и чем вдохновенней выполняли свою работу палачи, тем громче ревела толпа... да к чему все эти иносказания? Девчонка могла бы быть очень полезной.

Среди всех моих последователей, за внешней готовностью и преданностью идее я все же редко сталкивался с такой искренней радостью от истязания живого существа. Момент был выбран более чем удачно — опоздай я хоть на день, маленькая неудача с магглой повлекла бы за собой лишние раздумья на тему «правильно ли то, что я делаю», а сомнения перекрывают прямой путь к цели. Ей не нужно знать всех тонкостей, из таких получаются хорошие солдаты, блестяще справляющиеся с заданием, но не выходящие за его границы.

Главное, внушить ей две вещи, остальное — детали. Первая — убежденность в единственной верности действий. С этим проблем не возникнет — она из Блэков, а те славятся своей помешанностью на чистоте крови, да и процесс девочку вдохновляет, еще как. Вот вторая посложней. Она должна настолько боготворить своего хозяина, чтобы и в голову не пришло свернуть с выбранного мной пути. Конечно, не так просто воздействовать на нее в этом ключе — слишком подвержена настроению. Даже мысли порой с трудом читаются, противоречивы и чересчур перепутаны с эмоциями, а их разбирать — себе дороже.

Пока она мрачно напивалась в одиночестве, я успел рассмотреть ее получше, чем в промозглой серости Лондонских потемок. Накидка, которой она пыталась укутаться, как коконом, не могла скрыть изрядную худобу, причем, судя по общей изможденности, совсем ей не свойственную, скорей, пережиток травмирующего события — немудрено догадаться, какого — о подлости, ну или романтичности, на мой же взгляд, просто глупости Андромеды Блэк жужжат все, кому не лень. Темные круги вокруг и без того огромных глаз, растрепанные и спутанные длинные волосы, обкусанные ногти — сейчас явно не лучшие времена для наследницы старины Сигнуса. Хотя, несмотря на подобные мелочи, можно даже назвать ее красивой — точеный профиль, гордый размах бровей, чувственные губы. Стоит запомнить эту деталь, люди с хорошей внешностью часто самовлюбленны, и при случае, нетрудно на этом сыграть.

До того, как она отключилась, по ходу задев и свалив напиток, забрызгавший сидящих неподалеку Долохова и Мальсибера, из не особо содержательного разговора выявились новые качества: подозрительность, корыстность и самоконтроль – для человека, выхлеставшего чуть ли не всю бутылку огневиски, она вела себя на редкость здраво. Плохо, что сестра все еще оказывает на нее влияние, но эту неприятность можно устранить. Например, предоставив нечто большее, чем ополоумевшая дурочка-магглолюбка, заставив поверить, что кто-кто а уж я ее не оставлю ни под каким видом.

Шикнув на начавших было возмущаться слуг, подхватываю девчонку на руки и несу наверх. Там есть что-то наподобие гостиницы, не люкс, конечно, но вполне сносная. Единственное, что мне здесь нравится: посторонние не суются, хоть за это благодарить остается только самого себя, ну и радушного хозяина, так плохо сопротивляющегося империо. После восьми вечера сюда вхожи только мои люди, или же отложенные для обработки. Вроде Беллатрикс.

Устроив ее на большую кованую кровать, сажусь в стоящее у окна кресло и приступаю к обдумыванию составляющих плана относительно своей находки.

* * *

POV Беллатрикс

Соавтор отрывка: The Pretty Reckless – Just Tonight.

Веки пропускают крохотную щелочку и снова закрываются, ошалев от яркости; с усилием разомкнув глаза, я вижу солнечный луч, проникающий сквозь прорезь в шторах, и танцующие пылинки, даже не пытающиеся выскочить из льющейся дорожки света. Комната незнакомая, но вопросы на тему «как я сюда попала» растворились в рывком вернувшейся памяти о происшедшем. Дьявол и преисподняя — я потеряла сознание?! Выставила себя тупой троллихой именно тогда, когда появился шанс наладить свою никчемную жизнь? Боже... как погано. Голова раскалывается и дико тошнит, вот к чему приводят бессмысленные посиделки наедине с бутылкой! Никогда больше не буду пить.

Дверь с тихим скрипом отворяется и в комнату вплывает – лучше выразить его манеру двигаться не выйдет, как не бейся – вчерашний незнакомец. Что, еще и галлюцинации начались? Белая горячка. Не помню точно, что это означает, но что-то связанное с огневиски и явно скверное… или же я действительно представляю ценность, если даже подобное позорное падение его не смутило?

— С добрым утром.

Окинув меня с ног до головы цепким внимательным взглядом, от которого просыпается желание поежиться, подходит, протягивая стакан с мутноватой жидкостью — антипохмельное, ну конечно. С благодарностью принимаю стеклянную емкость, еле внятно давлю нечто отдаленно напоминающее «спасибо» и залпом опрокидываю в себя зелье, успев подумать, что будь там подмешан яд, ничуть бы не удивилась и не испугалась; чего-чего, а смерти бояться я перестала уже давно.

Полегчало. Разум проясняется, мысли спотыкаются быстрее. Со всей ужасающей отчетливостью наваливается понимание, что дома сейчас, наверняка, уже обыскались пропащей гулены. Есть, конечно, надежда на то, что никто из родителей ко мне не совался, домовикам-то приказано держать язык за зубами, но этот проблеск слаб и оснований для него мало.

На горизонте маячит и еще одна проблемка — я совершенно не представляю, как себя вести. У такой значимой личности должно быть огромное количество сторонников, куда старше, умнее и искуснее меня в магическом мастерстве. И, наверняка, они кланяются, может, даже падают ниц, представлять смешно, но версия с демократичными отношениями разлетается вдребезги о ледяное величие Милорда. А я полулежу, запутавшись в собственной мантии, еще не до конца отошедшая от результатов своего безрассудства. Раздери химера, может я и вправду ему нужна?

— Пошли.

Наконец-то удается вырваться из плена многочисленных складок и встать, проклиная все на свете за то, что не дала себе труда расспросить папу поподробнее. Сейчас эта информация очень бы пригодилась, хоть чувствовала б себя уверенней.

— Куда?

Снисходительно смотрит, заставляя понять, насколько немощны мои попытки не растеряться. Не как на низшее существо, а вроде того, как я сама глядела на Цисси, стоило той сказать что-нибудь неуместное.

— Не задавай лишних вопросов. Узнаешь на месте.

Подает мне руку, и я берусь за нее, едва заметно вздрогнув от холодного прикосновения. Замороженный шелк. Нет, он определенно не человек — он нечто большее, совершенное и непостижимое недалеким обывательским умом, по какой-то странной иронии судьбы вмешавшееся в мою саморазрушительную реальность.

Мы аппарируем.

Я ожидала увидеть все что угодно — зал, наполненный борцами за великую цель, маггловское поселение, тихое и мирное, совсем не ждущее, что послужит определителем моей пригодности путем медленной и мучительной показательной казни кого-то из обитателей. Любую обстановку и любых людей, но только не заснеженный фамильный парк. Это место — такое знакомое, такое родное, вселяет чувство глубокого умиротворения. Морозный воздух освежает, и остатки дурноты улетучиваются, будто их и не было. Сугробы переливаются на солнце, сверкают, словно кто-то рассыпал повсюду бриллианты. Надо же. Какое прекрасное утро.

Не сговариваясь, мы опускаемся на резную скамейку, заклинанием очистив ее от толстого слоя снега. Мой спутник нарушает молчание первым:

— Вот теперь спрашивай. Я отвечу на все, что ты хотела узнать.

В голове роятся тысячи интересующих вещей. Что у него с лицом? Так, об этом говорить, по меньшей мере, невежливо... Велика ли уже армия очистителей от маггловской заразы? Они собираются уничтожить всех или же просто ограничить в правах, превратив в рабов? Мой отец с ними? И самое главное, по каким таким причинам столь важная персона тратит драгоценное время на женщину, хотя столько чистокровных мужчин почли бы за честь служить ему? Именно это, последнее, я и озвучиваю.

— Почему я?

Он усмехается:

— Такой талант к круцио на дороге не валяется. Ты поддерживаешь идею. Абсолютно чистокровна, плюс ко всему нуждаешься в смысле жизни.

Вполне весомые доводы. Ужасно только, что так сильно бросается в глаза моя растерянность, злость на весь мир вкупе с неспособностью освободиться от превратившейся в тяжкое бремя любви к сестре. Да, мне действительно нужен этот чертов смысл. А ведь он способен мне его дать, одно дело – бездумно пытать людишек, на время гася о них свою боль и боязливо озираясь на возможное наказание, а другое — вполне осознанно идти к изменению мирового порядка. Тут уж личные ощущения задвигаются на десятый план, все вытесняет забота об успехе предприятия. Пусть и не глобальном. Пусть в меру скромных способностей.

Лорд тем временем продолжает:

— Скажу и про то, что ты не произнесла вслух. Это, — касается молочно-белой щеки, — результат сложных магических трансформаций, подробности знать необязательно. Сторонников много, но большинство пока что разрозненны, к тому же абы кто мне не нужен. Сейчас как раз и происходит формирование новой организации, в которую войдут только тщательно отобранные люди, твоего отца среди них нет, но он является одним из спонсоров этого... дела.

Долгий оценивающий взгляд. Замираю в ступоре – легилименция? Невербальная? Такой силы, что выхватывает не просто обрывки воспоминаний, а целиковые фразы?! Мерлин всеблагий, я не ошиблась — человеку такое не под силу. Или все-таки да?

— Мы называем себя «Пожиратели Смерти».

Красивое название. Очень точно отражает... меня. Его голос звучит как будто на огромном расстоянии, а я растворяюсь в непонятном чувстве страха перед собственной уязвимостью, смешанного с радостью от приоткрывшейся завесы чего-то нового и неизведанного, но одновременно простого и близкого.

— Наша задача — закрыть магглорожденным допуск в волшебный мир. Существующие же… хм... особи придется устранить. И еще, Белла. — Едва касаясь, поднимает мой подбородок, поворачивает лицом к себе, внимательно всматриваясь и, кажется, заглядывая прямо в душу. По телу проскакивает волна дрожи, должно быть, от холода... вот только сердце не выскакивает так бешено у замерзающего человека. — Любовь и ненависть — равные по силе чувства. Одно можно превратить в другое, пусть и не мгновенно.

Внезапно меня переполняет уверенность, что так оно и есть.

Рядом с ним, таким безупречным и совершенно лишенным видимых недостатков, я чувствую себя маленькой и жалкой, ползущей вдоль низшей ступени развития, открещиваясь от всяческих перспектив. Замкнувшись на своем горе, «ах, какая я несчастная, никому-то не нужна», я отсекла себе возможность двигаться дальше. Мир не ломается, когда ломаешься ты сама; но мы почему-то воспринимаем его непосредственно как продолжение темных закоулков хитро устроенных сердец.

Станет ли лучше, если спрятаться в углу и плакать, что не видишь выхода?

— Я научусь ее ненавидеть. Обещаю.

Сколько раз эта мысль прокручивалась в моей голове? И не сосчитать. Повторялась, долбила в висках, навязчивая, но невыполнимая, желанная, но куда более слабая, чем противоположная ей. На этот раз все будет по-другому… во всяком случае, я буду очень стараться.

Впервые за долгое время на моем лице разрастается улыбка — хищная и злая.

— Возможно, когда-нибудь, в список отобранных мной жизней войдет и Тонкс. Это убило бы ее. Растоптало. Смешало с грязью... — Мысль вызывает отрывистый смешок. — Она и так в грязи. Сама выбрала. А без маггла просто утонет.

— Так гораздо лучше. — Одобрительно кивает. — Только, не переоценивай свои силы. Пока что — не протестуй — мы оба понимаем, что ты не сможешь этого сделать. У тебя огромный потенциал, и чтобы из всего этого вышел толк, нужно только немного... подтолкнуть.

Вовремя поданная подсказка, в каком направлении идти, предупреждение о подстерегающих ловушках, обнаружение потайного хода. Мне определенно везет.

Зачерпываю пригоршню снега с подлокотника. Он сияет и искрится на ладошке, но быстро тает, просачиваясь сквозь пальцы и капая на мантию.

Отряхнув руки, встаю.

— Что я должна делать?

Поднимается, глядит на меня сверху вниз – внимательно, чуть боком. Снова я кажусь себе такой крохотной, зависимой. И, что самое интересное, нет ни малейшего порыва это наваждение прогонять.

— Имеешь в виду испытание? Это излишне, я уже видел тебя в деле. Хотя… В следующий раз, когда отправишься ночью на прогулку, я пойду с тобой. Сейчас возвращайся домой, Беллатрикс. Родители наверняка заметили, что птичка упорхнула.

Легкий хлопок, и на месте, где он только что стоял — пустота.

* * *

POV Лорд Волдеморт

В ее голове слишком много противоречий, сквозь них приходится продираться, как через дикий непроходимый лес, чтобы разглядеть немногочисленные незыблемые устои, частично вбитые воспитанием, а отчасти — выстраданные опытом. Она сложнее, чем я предполагал. Например, попытавшись рассмотреть последнее воспоминание об Андромеде, я едва не вылетел из ее сознания из-за испытываемой ей тогда мощной эмоции, сродни той, что бывает при создании крестража, когда душа трещит по швам, и наконец, разрывается.

Не думал, что к другим людям можно настолько сильно привязываться. Но, судя по всему, это в прошлом. Главное, чтобы оно не закрывало цель, для которой я ее выбрал.

С другой стороны, это может даже сыграть мне на руку. Раз она все еще не чувствует себя самостоятельной личностью, то подсознательно ищет кого-то, кто может заполнить существующую пустоту, кого-то сильнее, хоть она и пытается казаться свободной и решительной. Куда там. Внешняя бравада — пшик, чуть помани, ненавязчиво вкрадись в доверие, и она наивно пойдет, куда скажешь. Смешно. Люди вообще не хотят строить свою судьбу, не хотят выбирать; куда проще, чтобы это делал кто-то еще.

Все уже собрались. Ждут задания, старые преданные псы. Разорвать в клочки, загрызть хорошо отточенными зубами, впиться в чье-то горло, забирая подзаборную жизнь обозначенной мной жертвы — вот то, что они любят, и, главное, умеют делать. Моя основная цель сейчас: посеять страх, заставить трястись, ожидая, кто же станет следующей грязнокровкой, назначенной на заклание. Показать магглолюбивому идиоту Дамблдору, что я — серьезный противник, а не часть огромной сети сплетенных им интриг, сделать так, чтобы он сам в них запутался; это будет весьма забавно — смотреть, как старикан барахтается в своей же паутине, не в силах выбраться.

Пока что все просто — убивайте магглов и прочее отребье, запугивайте народ жуткими черными метками, парящими в воздухе над навещенными домами, и не давайте себя поймать. Большего не требуется. Справится любой волшебник с каплей мозгов и отсутствием таких обременяющих качеств, как брезгливость или жалость.

Медленно подхожу к своему месту во главе длинного стола, игнорируя обращенные на меня со всех сторон подобострастные взгляды.

Очередное собрание Пожирателей Смерти начинается.

* * *

POV Беллатрикс

Вдохновением к этому кусочку послужила композиция: Skillet – Awake And Alive.

Шаг за шагом к полному обновлению.

Белоснежная аллея, радостный хоровод узорчатых снежинок, которым, видимо, нипочем, что уже конец февраля и их время давно ушло, странное, необыкновенное чувство покоя, расслабленности, будто непосильный груз, под которым я чуть не ломалась пополам, перекочевал на чужие плечи.

Дома никто, естественно, не вставал в позу и не кричал благим матом, однако мама настороженно поинтересовалась, не завела ли я любовника. После возмущенного отрицания, она лишь кивнула в знак того, что и не сомневалась в моем благоразумии, и, видимо, догадываясь об истинных причинах отсутствия, сказала: «Надеюсь, ты знаешь, что делаешь». Это значит: «Мне не нравится, что ты встреваешь в подобное, но это твоя жизнь и тебе решать». Как смирение с неизбежным.

Отец, уверена, внутренне даже рад.

Вполне ожидаемо и закономерно. В нашей семье на удивление четкое разграничение родительской любви — Нарцисса являет собой тот самый образец леди, по шаблону которого мать, как не старалась, так и не смогла вылепить нас… Мерлин, когда я уже избавлюсь от этой гадкой привычки говорить «мы»? – меня. Для папы же, я, напротив — результат тех чаяний и надежд, которые он возлагал бы на своего наследника, если б таковой имелся. Так что мой воинственный настрой ему очень даже по душе.

Я провожу день как на иголках. Все, за что бы ни бралась, через несколько минут летит ко всем дементорам, концентрация ни к черту, все мысли — о предстоящем. Расписываю будущую ночь радужными красками, представляю во всевозможных вариациях, одергиваю себя, ведь нельзя настраиваться на что-то одно, правильней готовиться к неожиданностям – быть «заранее разочарованной», чтобы потом не отбить печенки, грохнувшись с облака на грешную землю. Внушаю себе, что все хорошо и незачем так нервничать, я делала это много раз – да, здорово, но ничего экстраординарного. Вспоминаю бесконечность алых глаз, снова и снова тону в них, ругаясь на собственные недостойные мысли. То вдруг вскакиваю, подхожу к окну, вглядываясь в затопленный золотистым светом сад, под странным ощущением, что за мной следят, и, не увидев там ничего необычного, снова мечусь по комнате, не в состоянии ни на чем сконцентрироваться.

Устав, наконец, от лихорадочного возбуждения, задремываю, свернувшись калачиком на нерасстеленной кровати.

* * *

Он вжимает меня в шершавую стену какого-то темного и грязного подвала, путая пальцы одной руки в моих волосах, а другой — срывая тонкое и совсем не защищающее от пронзительного холода платье. Не ласкает, а берет свое, грубо сминая кожу, до синяков сжимая бедра, ядовитыми поцелуями, чередующимися с прокусами, покрывая шею, оставляя кровавую дорожку вплоть до груди. Я кричу, визжу, но вырваться не пытаюсь, получая от происходящего какое-то извращенное, животное наслаждение, выгибаясь в ненормальном экстазе и прося не жалеть меня, не прекращать.

Подхватывает, поднимает, больно впечатав в холодные камни, безапелляционно раздвигая ноги, которыми я тут же обхватываю его талию; резким рывком врываясь в меня, совершенно наплевав на то, что я – неужели? — живая, думая только о собственном удовольствии. А я подаюсь навстречу, еще больше открываясь, стонаю, кусаю губы, как похотливая шлюха, а вовсе не гордая дочь старинного и уважаемого рода, блюдущая свое целомудрие.

Мука смешивается с блаженством, я жажду этих властных прикосновений, царапаю ногтями его спину, хотя в ответ он и заезжает мне пощечину – звонкую оплеуху, от чего голова подается вбок, а лоб сдирается о грязные балки, подвисшие с потолка. Но мне, по сути, все нет дела до этих мелочей – я отдаюсь ему, раскатываюсь податливым тестом, послав к дьяволу все, что в любой другой момент могло меня остановить. Он ускоряет темп, и я задыхаюсь в этом безжалостном, жестоком ритме, чувствуя во рту металлический привкус и моля его не останавливаться.

* * *

Дзыыыыыынь!

Чертов будильник. Злостно швыряю мерзко орущую штуковину в угол; от удара та разбивается вдребезги, зато глушит назойливую трель. Смеркается. Спальня погружена в мягкий закатный полумрак. С минуту приходится соображать, где я и что происходит — слишком уж правдоподобным казался сон, едва ли не реальнее окружающих меня расплывчатых очертаний комнаты.

Едва удается прогнать остатки дремы, меня тут же захлестывает липкая волна страха и стыда, а сквозь мозг торжественно марширует менторская реплика, подсказывающая, что сны — это глубоко запрятанные желания… нет, спаси меня Салазар, пожалуйста, нет! Не хватало еще испортить все, не успев наладить, по собственной дурости. Меня подбрасывает от ужаса, стоит представить, как милорд беспристрастно вылавливает эти постыдные картинки… какая же идиотка!

Я выругалась вслух. Немножко помогло, ощутила себя чуть более… собой. Шесть вечера. К семи отец, кажется, пригласил какую-то крупную шишку, придется выйти, улыбаться и изображать гостеприимство. От всей этой фальши хочется плеваться, а еще — отмыться хорошенько.

Подхожу к окну и распахиваю его настежь; по-зимнему холодный воздух приятно обдувает разгоряченное тело. Хаотический клубок мыслей немного распутывается, сердце перестает стучать так оперативно, как если бы собиралось сбежать, но наталкивалось на препятствие в виде грудной клетки. Тем не менее, утреннее чувство равновесия представляется теперь чем-то далеким и недостижимым – расползающееся облако миража.

Босиком шлепаю в ванную, взмахом палочки отшвырнув попавшегося по пути домовика, напускаю воды и, сбросив одежду, погружаюсь с головой, схватив напоследок лакомую порцию кислорода. Десять секунд. Двадцать. Тридцать. До слуха доносятся искаженные звуки хлопающих дверей — мать готовится принимать важного гостя; я даже знаю, как она выглядит: внешне невозмутима, однако раскосые, скупо подведенные глаза бегают, высматривая, все ли идеально. Я не могу быть такой же. Будь моя воля, пинками вышвырнула бы очередного лизоблюда, говорящего, какая я хорошенькая и как повезет моему будущему мужу. Ненавижу этого самого мужа, его приторно-слащавую внешность, зависимость от папочки и неизменную вежливость. Минута. Воздуха не хватает, совсем как тогда, во сне.

Выныриваю, хватаясь за бортики и разбрызгивая воду. Жадно дышу, будто запасаясь на всю оставшуюся жизнь. А ведь и вправду можно умереть, глупо и совсем по-маггловски. Ничего так и не закончив… даже не успев начать.

Вылезаю, поскальзываясь на кафеле, оставляя мокрые следы, подхожу к здоровенному зеркалу в резной серебряной раме. Оно начинает было что-то говорить, но я так невежливо цыкаю, что видавшее виды стекло возмущенно замолкает. Некогда трепаться; осталось всего полчаса, чтобы превратить костлявое, измученное существо не сказать, чтобы в красавицу, но хотя бы во что-то более-менее приятное.

* * *

Источник мысленно-чувственного процесса авторши: Rihanna – You can see my heart.

Я спускаюсь по лестнице, легонько касаясь кончиками пальцев витых ажурных перил. На мне темно-изумрудное платье, волосы свободным каскадом ниспадают по спине. Уверена, мама не найдет ничего, чтобы придраться, я хорошо поработала над внешним образом, отдельное спасибо Нарциссе, оставившей блокнот с косметическими заклинаниями в шкафчике под раковиной. Осталось только выдержать льстивые комплименты и скучные рассуждения о погоде и опасном положении в стране, наигранно ахать, прокручивая в голове десятки смертей магглов, учиненных моей же собственной палочкой и смущенно хлопать ресницами, терпя неуклюжие попытки пофлиртовать на старости лет.

— Белла?

Мама явно нервничает, это совсем не свойственно ей, и мне становится как-то не по себе.

— Что случилось?

Она не успевает ответить. Из гостиной неторопливым шагом выходит... Лорд Волдеморт собственной персоной. От неожиданности я замираю, проглотив все обманчиво искренние слова, не в силах оторвать взгляд. Здесь, при свете тысяч свечей в огромной вычурной хрустальной люстре, я наконец-то вижу его по-настоящему, находясь в здравом виде и трезвом состоянии, без скрывающего его плаща и малодушного отведения мной взгляда.

На нем темно-серый костюм, белая рубашка тончайшего батиста почти в цвет кожи и драконовые ботинки. Руки небрежно спрятаны в карманы брюк, а длинные волосы собраны в хвост на затылке, открывая лицо, в котором я, как пристально не вглядывалась, не смогла углядеть ни одного изъяна. Черт, плохо дело, такими темпами я совсем укачусь по наклонной плоскости.

Чем больше я стараюсь контролировать навязчиво лезущие на ум обрывочные вспышки картинок и мыслей, тем более изощренные пути они находят, чтобы влезть в мою голову и окончательно укорениться там, заставляя краснеть под цвет его глаз, сводящих с ума. Прожигающих насквозь. Готова поклясться: он видит мое колотящееся сердце.

— Здравствуй, Беллатрикс.

В уголках его губ спряталась усмешка. Со страшной скоростью пытаюсь найти нужное приветствие, не звучащее неуместно, или, что гораздо хуже, глупо.

— Рада приветствовать вас в нашем имении, милорд.

Действительно рада, хоть мы и знакомы меньше суток и я даже не знаю, как отношусь к вам — добавляю мысленно, зная, что он, скорее всего, услышит. Нужно в конце концов взять себя в руки и прекратить так откровенно пялиться. Чувство точно такое же, как глоток свежего воздуха после долгого ограничения в нем, смотрю, будто это — последний раз, и больше случая не представится. Черные волосы, точеные черты бледного как мел лица и неестественно яркие глаза, будто вбирающие в себя все живое, что есть во мне, затягивающие, подобно водовороту. Его красота совсем не такая, как у других, вроде Руди, Рабастана или того же Малфоя, она жуткая, гипнотическая, этому человеку хочется покоряться. Перед такими, как он, встают на колени с радостью.

Темный Лорд подает мне руку, и я вкладываю в нее свою, пытаюсь спуститься как можно изящней, и, в то же время, избегая манерности. Кожа расползается пупырышками, скрытыми вышитой тканью.

— У вас прекрасная дочь, миссис Блэк. Вы даже не представляете, насколько.

Обращаясь к маме, не отрывает взгляд от меня, та рассыпается в благодарности и пытается вести себя как обычно, не понимая, что ему до Люмоса на ее изыски. Что это значит? Он играет со мной? Или издевается? Господи, мне нужно успокоиться. Глубокий вдох, насколько позволяет туго затянутый корсет. Хватит цепляться к мелочам.

Сопровождает меня к столу, галантно отодвигает стул, делает комплимент наряду — и все это с таким видом, будто происходящее его до невозможности забавляет. Мерлинова борода, как же я хочу научиться запечатывать свою голову, чтобы мысли принадлежали только мне — никому больше.

Разговор за ужином неспешен и плавен, милорд рассказывает что-то о новом порядке, который обязательно установится, когда мы захватим власть. Не если, а когда — это нравится мне больше всего. Уверенность. Я пытаюсь запомнить каждое слово, параллельно отмечая, как завораживающе двигаются его губы. Ловлю себя на этом и подавляю желание ущипнуть себя за руку, чтобы прекратила заниматься ерундой и окончательно скатываться в разряд недостойных пустоголовых дурочек, которых всегда презирала.

— Ну а причем здесь Белла, милорд?

Колоссальный порыв злости к собственной матери вздыбливается в моей груди. Зачем? Зачем, мантикора ее дери, она говорит это? Я и так боюсь, что он во мне разочаруется, боюсь, что выкинет вон из своих планов, как ненужную обертку от шоколадной лягушки, поймет, что я на самом деле совсем не такая сильная, какой кажусь. Я этого не выдержу.

— Беллатрикс — весьма ценный союзник. Будь это не так, я не тратил бы свое время на общение с ней, вы знаете, время — одна из ценнейших вещей, которой человек обладает.

И переводит взгляд на меня, будто отвечая на безмолвные сомнения и вопли в пустоту, ну конечно, как я могла забыть. Не сдерживаю легкой улыбки — такое грандиозное облегчение, что хочется воспарить к потолку и язык всем показать, как маленькая. Краем глаза замечаю, что он тоже улыбается, еле заметно, но все же.

Впервые за почти четыре месяца я чувствую себя счастливой.

* * *

POV Лорд Волдеморт

Среди аристократии магического общества — того социального слоя, который и является моей целевой аудиторией, давая материал для создания войска — существует слишком много условностей и передающихся из поколения в поколение ошибок. Перечислять их долго, да и не к чему, но есть одна, актуальная на данный момент и вполне могущая перерасти в проблему. Они «передерживают» своих прекрасных дам. С одной стороны, это может быть и плюсом, не зная никого до мужа, девушки не имеют возможности сравнить, но вот с другой — их старательно подавляемая чувственность только и ждет случая, чтобы вырваться на свободу, часто гипертрофируясь до болезненности.

Судя по всему, в окружении Беллатрикс нет никого, достойного внимания, лишь молокососы-ровесники, в принципе не способные пробудить интерес. Поэтому нормально, что, стоит лишь появиться кому-то более… хм… зрелому, она неизбежно начинает думать о нем не только с точки зрения восторженной подчиненной, но и женщины с внезапно проснувшимся влечением. Загвоздка в том, что такие, как она, приоритеты меняют крайне редко, с истериками и скрипом, нереализованные желания переживают мучительно и легко ударяются из крайности в крайность в том, что касается шевелений сердечных. Поэтому мое отношение ко всему этому тоже двойственно — вроде бы возможность привязать к себе еще одним способом, но в то же время и преграда к рациональному и беспристрастному восприятию реальности — как раз тому, чему ей нужно научиться; почти все ее действия чуть ли не на уровне инстинктов.

Кроме того, выходка сестры нанесла ощутимый удар по ее самооценке. Она терзаема бесконечными сомнениями и неуверенностью в себе, как будто ждет подвоха отовсюду, даже, где его нет. М-да, тот еще кадр эта Блэк, ничего не скажешь.

Ее мать — одна из тех светских пустышек, чей кругозор не выходит за границы наперстка — совсем не желает, чтобы дочь была чем-то большим, чем ей предписано. Щебечет что-то о жене министра магии, мысленно проклиная своего мужа, что не предупредил о моем появлении, еще бы, ужасно, когда что-то идет не по графику. Знай эта дамочка, чем именно занимается ее дитя, сердечный приступ обеспечен. Сигнус же, в незапамятные школьные времена учившийся младше меня на два курса, все еще пребывает в состоянии щенячьего восторга, несмотря на состоявшуюся карьеру и, в общем-то, по общепринятым стандартам, полноценную жизнь. Я взял бы его, но… уж больно известен, да и твердости характера не хватает. Вот материальная помощь, да и кое-какая другая, не менее полезная — пожалуйста.

Что все-таки делать с девчонкой — непонятно. Может, замужество пойдет ей на пользу, с кем она там помолвлена? Лестрейндж? Еще один кандидат в Пожиратели, у того-то отец принимает непосредственное участие в действиях группировки. Охладит свой пыл немного, глядишь, и мужа заразит своим энтузиазмом. Конечно, новость для нее не из приятных, но подать это можно так, что побежит исполнять тут же, еще и с улыбкой.

Промывка мозгов определенно возымеет действие, если я полностью перестрою ее картину мира, поставив в центр себя. Она примет на веру все что угодно, если поверит, что я забочусь о ее благополучии. И излишняя эмоциональность Беллатрикс способна стать в этом союзником, а не врагом.

Люди… ими легко манипулировать, если знать как.

* * *

POV Беллатрикс

К продолжению пнула: Celldweller – Frozen.

Он прощается с моими родителями, слегка снисходительно улыбается, благодарит за вечер. Не понимаю, зачем весь этот фарс, ясно же, что условности его волнуют так же мало, как сюжетные ходы в бульварных книжонках. Но стоит отцу наклониться, чтобы посмотреть на часы, а матери – отвернуться к домовику, пытающемуся что-то сообщить, и милорд совершает совершенно неожиданную вещь: не меняя беспристрастного выражения лица, подмигивает мне. В ответ я совершенно бесконтрольно расплываюсь в улыбке.

Ночь-то еще впереди. Затолкав подальше все нехорошие ассоциации с этим словом, стараюсь придать себе скучающий и немного усталый вид, чтобы «отправиться спать пораньше», не вызывая подозрений, хоть разве они смогут остановить меня теперь?

Комната кажется невыносимо тесной, стены душат. Подбираю разбитый в порыве злости маггловкий будильник. Вспоминается день, когда я стащила его из жилища почившего ныне владельца, в качестве сувенира, так сказать… это казалось забавным — под круциатосом заставить дрожащее до кончиков пышных усов существо объяснять, как пользоваться этой штуковиной, зелено-серебристой, под цвет Слизерина и потому привлекшей мое внимание. Ну и что, что психопатия — зато безумно весело.

Не буду переодеваться. Какая ирония — благопристойная леди днем… ну, вечером, не столь важно – и убийца, танцующая на осколках очередной жизни, ночью. Уверена, милорд оценит. Мерлин, как же это здорово, когда есть кто-то, кто тебя понимает... нет, нет, нет, только не думать об Андромеде! Весь вечер получалось не вспоминать, только не сейчас! Все уже прошло, я — другая, и она ужаснулась бы, узнай, чем я стала. Мне наплевать, ясно? На-пле-вать. Я не дам маленькой дряни испортить мне праздник.

Убедившись, что никто не собирается уличать меня в чем бы то ни было, запечатываю дверь десятком различных заклинаний, набрасываю накидку и вылезаю через окно. Это не так просто, как кажется, пышные юбки то и дело норовят зацепиться за выступы в стене, и приходится быть максимально осторожной, чтобы не свалиться вниз. Оказавшись, наконец, на земле, быстрым шагом направляюсь к выходу из сада, где можно аппарировать, не боясь, что об этом станет известно отцу.

Силуэт корявого мертвого дерева едва заметен в кричащей окутывающей все темноте, но я знаю — оно там. В сухом выеденном временем дупле мы часто прятались, когда были детьми, а старая нянька, как не старались, не могла отыскать нас. Мы брали туда еду, книжки, читали друг другу при слабом свете прямо из ладошки за неимением палочки, там же мы поклялись заботиться друг о друге вечно. Так вот чего стоят твои обещания, Меда?

Сейчас в нашем секретном домике лишь завывает уставший ветер. Я сбегаю в хмурое и грязное пристанище лондонской бедноты, ты же наверняка стонешь под одним из тех полумагглов, которых я, не задумываясь, превращаю в черный пепел.

Глупо. Я пообещала себе, что не буду мысленно разговаривать с ней, но снова сорвалась. Это должно пройти, пусть не теперь, когда-нибудь, спустя месяцы или даже годы. Хоть рана и не затянется, как не зарастет дыра в вековом дубе, с которым связано столько воспоминаний, которые не вытравишь, не убьешь — это просто часть меня, нравится мне это или нет.

Хлопок. Единственный фонарь еле-еле тлеет, приходится освещать дорогу самой. Каблуки гулко стучат по неровной, сплошь в буграх и рытвинах, мостовой, атласное платье слегка шуршит, отдаваясь шепотом деревьев. Я редко вламываюсь в чужие дома, разве что в находящиеся отдаленно от остальных — слишком большая площадь защиты, а я еще не очень искусна в этом. Куда проще подстеречь неосторожного прохожего, оглушить, поставить барьер в три квадратных метра, а потом уж полная свобода действий, ни один маггл не прорвется внутрь перегородки между нами — мной, жертвой — и внешним миром, более того, не поймет, что на этом месте вообще есть что-то кроме колеблющегося воздуха. Волшебники же в такие места забредают крайне редко, по крайней мере, мне ни разу не попадались. И хвала Мерлину — не хватало еще нарваться на ненужное внимание.

Она показывается из-за угла, легкая и невесомая, как ночная бабочка. Несколько рыжих прядей выбиваются из небрежного узла на затылке, лезут в глаза, и она то и дело поправляет их одной рукой, облокачивая на колено тяжеленную сумку. Стараясь двигаться как можно тише, чтобы не обнаружить себя раньше времени, подкрадываюсь поближе.

Периодически останавливаясь и чертыхаясь, она медленно приближается к обветшавшему, покосившемуся то ли от почтенного возраста, то ли от криворукости хозяина, домику.

Ощущение охоты, выслеживания ничего не подозревающей глупышки будоражит кровь. Она и не представляет, что целиком и полностью в моей власти, стоит мне лишь выйти из тени. Бывает, конечно, что я подхожу в открытую, даже заговариваю с наивными магглами, чтобы потом увидеть вытянувшиеся от удивления и ужаса физиономии, когда милая незнакомка в мгновение ока превращается в злую ведьму.

Осторожно вытаскиваю палочку.

Внезапно мне на плечо ложится чья-то ладонь. Реагирую мгновенно — оборачиваюсь и приставляю оружие к шее неизвестного, но он неожиданно дергает меня за руку и разворачивает спиной к себе, железной хваткой окольцовывая запястья. Все это происходит чуть ли не в гробовом молчании.

— Плохо. Угрозы не действуют, сразу бей заклинанием.

Узнаю этот голос сразу же, и оставляю попытки вырваться. Темный Лорд отпускает меня и протягивает палочку, сбрасывая капюшон, скрывающий большую часть лица.

Поцелуй меня дементор, ну когда я уже научусь адекватно реагировать? Не будет этой чертовой завороженности, будто окаменения перед лицом василиска. И дерганого дыхания, которое, впрочем, можно списать на маленькую борьбу, хотя это, скорее, захват без боя.

— Авроры не церемонятся с нами, Белла. Их так просто не запугать — пока ты тычешь в него этой игрушкой, он десять раз успеет тебя обездвижить, покалечить или даже убить.

— Поняла. — Едва слышно шепчу, опасаясь, что девчонка уйдет — она почти доковыляла до своего места обитания. Там наверняка есть еще кто-то… но ведь и я сейчас не одна.

— Наведаемся в гости. – Криво усмехается моим мыслям. — Там ее муж, жирная образина, смотрящая футбол по телевизору пока женушка работает официанткой, чтобы им было что поесть. Делай с ними что хочешь, я сейчас — только зритель, и критик в какой-то степени. Ну, разве что защиту поставлю, пока ты этому не научилась.

Подавляю желание спросить, что такое «футбол» и «телевизор», решив, что лучше увижу сама, чем выставлю себя непросвещенной. Миновав маленький неухоженный палисадник, несколько секунд мнусь перед покосившейся хиленькой дверью, размышляя, как будет эффектней: постучаться, разыграв небольшой спектакль, или же выбить преграду ногой. Милорд решает за меня, просто открыв ее, и картинным жестом приглашая внутрь:

— Добро пожаловать, Беллатрикс. Семейство Гаррисон, к твоим услугам.

Крохотный коридорчик ведет в небольшую захламленную комнату, посередине стоит диван, на котором сидит грузный, мерзкой наружности человек, уставившись в ящик, стоящий на тумбочке у стены, и жуя что-то хрустящее, доставая из яркого пакета. Завидев нас, вскакивает, давясь едой, выпучив глаза, и истошно заорав:

— Чертовы ублюдки, вон из моего дома! Шляются тут все кому не лень! Идите к черту! — Бешено вращая зрачками, кидается к шкафу, видимо, чтобы вытащить оружие, но добежать не успевает — отбрасываю его заклинанием к противоположной стене. На шум из соседней комнаты выбегает его жена — та самая девушка, которую я заметила на улице. — Сара! — вопит маггл, испуганно пялясь то на меня, то на милорда.

— Кто вы? Что вам нужно? — Пытается говорить спокойно, но мелкая дрожь и паника в глазах выдает ее боязнь. А она симпатичная, эта Сара, даже очень. Странный, крайне странный брак… у них вроде бы нет договоренностей, могут сами выбирать – а тут вдруг такое.

— Ничего особенного, дорогуша. — Издевательски оскабливаюсь. — Навестить решили, проверить, как вы здесь. Вот ты, например — поведай мне, почему вышла за пивной бочонок, не от хорошей жизни, ведь так? — Приблизившись чуть ли не вплотную, на разные лады шиплю в ее фарфоровое лицо. Ее колотит как в лихорадке. Муженек что-то орет, но я закрываю ему рот Силленцио и обездвиживаю, злобно пробормотав:

— Когда же ты, наконец, заткнешься? Невежливо перебивать, когда дамы разговаривают. — Поворачиваюсь к «собеседнице». — Ну так что, Сара? Ответь мне, я жду.

— Пожалуйста, не трогайте нас, берите что хотите, да у нас и брать-то нечего… — Лепечет в промежутках между всхлипами. — Не получив вразумительного объяснения, я, сграбастав в охапку ее волосы, швыряю несговорчивую девчонку на колени.

— Не хочешь говорить, ну и ладно. — Делаю вид, что задумалась на несколько секунд. — Круцио! — Ее пронзительный вопль так пронзителен, что закладывает уши. Конвульсивно выгибается, упав на пол, дергаясь и хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на землю, крича, замолкая, выдохнувшись, и снова взрываясь криком.

Наконец, опускаю палочку и склоняюсь над жертвой, поднимая ее за растрепавшуюся морковно-рыжую шевелюру. Жалкая, ничтожная грязнуля, ее жизнь не стоит и ломаного кната! Лицо блестит от пота и слез, она тяжело дышит и затравленно глядит на меня своими темно-карими, огромными от ужаса глазами.

— Ну же, будь со мной откровенна, малышка. Обещаю больше не делать этого, если будешь послушной. Расскажи мне свою нелегкую историю.

— Я… мне было пятнадцать, Джон нашел меня на улице… я убежала из дома… мой отец был пьяницей, денег не было, я была вынуждена… умоляю, не надо! — Шмыгает носом, вытирает его кулаком. Видя в моих глазах вспышку гнева, пугается и продолжает. — Вынуждена продавать себя… он спас меня, дал мне надежду на нормальную жизнь! — Последнюю фразу она буквально выкрикивает. — Пожалуйста, отпустите нас. Возьмите, что хотите.

— Спасибо, я подумаю. — Маленькая шлюшка, значит. Внезапно мне в голову приходит замечательная идея. Снимаю заклятья с маггла и, хитро прищурившись, смотрю на него, видимо, пытающегося слиться с окружающей обстановкой.

— Крошка Сара хорошо трахается, да? Ну что ж, сделайте это сейчас и при мне. Может, заработаете себе на свободу. — Заведомая ложь. Но это так захватывающе! Наплевать даже на то, как я заговорила — я, наследница древнейшего и благороднейшего семейства. Оглядываюсь на милорда и вижу, что он с интересом наблюдает за происходящим.

— Нет! — Рычит кусок жира, и даже порывается встать, но не успевает. Я быстрее.

— Империо! — Чувство собственной безнаказанности всегда пьянит почище огневиски, я чувствую всепоглощающую власть над этими червяками, куклами, которых я могу заставить совокупляться на потеху мне и моему повелителю. — Значит так, Джонни, ты сейчас отымешь ее по полной программе, чем жестче, тем лучше. Имей в виду, она — та, кому ты жаждешь причинить боль. Сильную боль. — Ухмыляюсь. — Ты ее ненавидишь.

На его лице расплывается бездумное выражение, нетвердым шагом он приближается к сидящей на полу девушке, как заведенная, повторяющей: «нет, нет, нет, нет».

— Мразь. — Внезапно четко проговаривает он. После чего вдруг срывается с места, подскакивает к открывшей от изумления рот Саре, запустив руку в ее многострадальные волосы и волоча по полу в тесную кухоньку, напичканную какими-то странными неизвестными мне предметами. Она отчаянно визжит и смешно пытается уцепиться за встречающуюся по дороге мебель, но безуспешно. Добравшись туда, куда шел, поднимает девку, швыряет на большой стол, сметая с него не до конца разобранный пакет с продуктами, который заботливая женушка несла домой. Я, предвкушая развлечение, иду следом. Милорд тоже.

Разошедшийся не на шутку маггл с размаха бьет ее несколько раз в живот, лицо побагровело, а глаза, напротив, побелели. Девчонка верещит, плачет, зовет на помощь, не понимая, что ее никто все равно не услышит.

— Дрянь! — Рычит мужчинка. — Мерзкая потаскуха! — Срывает с нее платье, тщедушная ткань с треском разрывается, по кускам летит в угол, через минуту за ним следуют бюстгальтер и трусики. Она пытается сопротивляться, но он пресекает попытки неподчинения звонкими пощечинами, расстегивает свои джинсы и с силой раздвигает ее ноги, рывком входя в извивающееся тело, хватая за горло и опрокидывая ее навзничь, ударив спиной о грубую поверхность стола. — Проклятая тварь! — Сара задыхается, судорожно ловит губами воздух, ее мольбы прекратить превращаются в булькающие хрипы. Он нависает над ней, вывернув ей руку и держа за горло, сильно и глубоко проникая, ускоряясь и сбивая дыхание. Омерзительный боров и истерзанная хрупкая девушка. Все яростней и грубее. Я чувствую, что начинаю возбуждаться.

Стоит ей дернуться, он нещадно бьет в живот, маленькую вздымающуюся грудь, по щекам. Красные отметины по всему телу, синяки, кровоподтек на скуле и разбитая губа — мелочь по сравнению с тем, во что можно превратить человека, с тем, во что я сама их превращала.

Крадучись, подхожу к ней и нежно провожу пальцами по опухшему от слез личику.

— Ну что же ты так, деточка, вспомни прошлое, наверняка и не такое переживала. — С ненавистью просверливает меня взглядом, но куда уж ей до той всепоглощающей ярости, которую я сама испытываю ко всему роду их! И тут я понимаю — на ее месте сейчас должна быть другая. Внешне — точная моя копия, но внутри — гниль, предательница, шваль, предпочетшая отбросы! Ее я хочу унизить, растоптать, а не пустышку Сару. Но не могу. Я, обладающая практически неограниченной властью и протекцией, не в состоянии наказать осквернительницу крови, которую ненавижу! Потому, что… слишком люблю. Черт! Дьявол раздери эту мерзавку! Ну почему, к горгульям, я такая слабая?!

Поднимаю с пола осколок разбитой чашки и со всей силы вонзаю девчонке под грудь, засмеявшись от кошмарного крика и прорезая линию вниз по животу. Кровь на моих руках, на столе, кажется, все вокруг превратилось в кровь. Немного отпустило. Маггл кончает, издав приглушенный стон и, видимо, желает разделаться с женой, уступая внушенной мной злости. Надоел. Лениво навожу на него палочку.

— Авада Кедавра! — Зеленая вспышка — и безжизненная туша обрушивается на забрызганный алыми капельками смерти и омерзительной спермой пол.

— Ты так добра, Белла. Позволила ему умереть счастливым. — Темный Лорд, до сих пор стоявший, облокотившись о косяк двери и с несколько отстраненным выражением лица наблюдающий за происходящим, приближается и глядит на меня через стол, на котором неподвижно лежит полумертвое тело моей сегодняшней жертвы.

— Я такая только по вторникам. — Улыбаюсь. — К тому же, с ней — небрежно киваю на располосованную Сару — я еще не закончила.

Чувствую ли я себя монстром? Нисколечко. Они — всего лишь средство сбросить лишнее напряжение, да еще и по совместительству продемонстрировать свои способности. Магглы. Ошибка природы. В средние века сжигали нас на кострах, пытали, унижали, убивали — и не испытывали ни грамма угрызений совести, так почему я должна? Этот мир… он построен на борьбе видов. Выживает сильнейший, лучший, а значит — тот, кто не боится показать свое превосходство, порой жестоко, изощренно и… красиво. Я усматриваю во всем этом особую прелесть — в живописных брызгах красной грязи на полу, в искажениях тела, вызванных не старостью, но моей волей. Несколько раз пыталась рисовать с помощью режущего заклятья — получается неплохо, но требует усердия и живучести «холста», с мертвыми уже неинтересно, они не ощущают обратной стороны моего экстаза, не аккомпанируют истерическими восклицаниями, которые заставляют чувствовать всю полноту жизни. Не подумайте, я не сумасшедшая — просто вижу все по-другому.

Заживив рваную рану, вдоль пересекающую плоский живот девчонки, я вызываю струю воды — нужно очистить пространство для творчества. Ух, трудно будет — до этого я создавала только несложные картинки, но чтобы такое... держись, Сара. И обрывки колдомедицинского знания мне в помощь.

Мысленно переношусь на десять лет назад. Две одинаковых малышки рисовали на стенах в комнате няньки, торопясь и вздрагивая от шорохов и звуков, похожих на шаги. Дверь оказалась незапертой, и мы решили подпортить окружение ненавистной толстухе, рисуя омерзительных чудовищ. Я малевала контуры, Андромеда раскрашивала волшебными фломастерами, было страшновато, но до невозможности весело. Нам повезло — тем, кто нас застукал, оказался отец, в ответ на потупленные головы и забавные оправдания, лишь похмурившийся для приличия и таинственным шепотом сообщивший, что это здорово и у нас талант.

Теперь некому расцвечивать мои работы. Приходится делать все самой, выбрав лишь одну краску, могущую быть такой разной — от темно-багрового до нежно-розового, от яркого пурпура до почти коричневого. Прошу милорда отойти ненадолго — хочу сделать сюрприз, хоть это и трудновато, учитывая, что он видит меня насквозь. Но почему бы не поверить в иллюзию? Верила же я, что сестричке не все равно.

* * *

POV Лорд Волдеморт

Еще один великолепный по своей жестокости визит Беллатрикс в мир магглов. Круцио она, конечно, владеет виртуозно — этого не отнимешь, а вот Империус удается ей не так хорошо. В закрытом помещении, конечно, все равно, но глаза, от которых остались одни белки, весьма красноречиво выдают заклятье подвластия, что способно провалить всю операцию. Ну ничего, со временем научится, девочка способная.

Мне определенно понравился маленький спектакль. Найти больное место и ударить именно в него — прекрасный способ сломать «объект». Частично, тут, конечно, сыграла роль ее собственная неудовлетворенность, но это, в общем-то, не принципиально.

Переворачивает магглу на живот и раскладывает на столе, лишая способности двигаться, но не орать от боли и бессилия — меня раздражают крики, однако Блэк приходит от них почти в невменяемое состояние восторга. И куда только делась благовоспитанная аристократка? Впрочем, эта ее ипостась мне нравится куда больше, хоть она и работает чересчур грязно — слишком много следов.

Чуть не мурлыкает, ходя вокруг жертвы и делая что-то с ее спиной, старательно и кропотливо, но, в то же время вдохновенно. Хочет удивить — что ж, ладно, не буду лезть в ее сознание, все равно там стоит такой хаос, что пропадает всякое желание в нем копаться. Глаза бесполезного существа лезут из орбит, оно вопит не переставая, проклиная «художницу» последними словами и грозясь адским пламенем, что лишь вызывает у той мечтательную улыбку. Уверен, она превосходит в садизме даже Долохова. Ха. Не думаю, что самовлюбленный Антонин будет рад такой конкуренции.

Вспомнить только, как недовольны были уже признанные Пожиратели, когда узнали, что я собираюсь подключить к нашему делу девчонку. Те, кто поопытнее, промолчали, а вот смелых сосунков пришлось наказать, чтоб знали свое место. Нужно будет потихоньку снять розовые очки и с новенькой, ни в коем случае не резко — это чревато разочарованием.

Белла что-то колдует, бормоча заклинания себе под нос. Время от времени маггла отключается, но та не дает ей покоя, жаждет ощущать ее страдание всеми органами восприятия. Оглядываюсь вокруг. Все вверх дном, мебель перевернута, в комнате царит запустение и ужасный бардак. Странным диссонансом с обстановкой едва слышно ворчит телевизор, рассказывающий новости немагического мира. Знали бы они, что главное событие сейчас закрыто от них непробиваемыми чарами, а так называемое преступление вершится совсем рядом, на окраине Ист Энда.

Блэк в последний раз оглядывает свою работу и театрально отступает на шаг, давая мне возможность оценить то, над чем она трудилась. Кровавыми переливами на белоснежной коже жертвы мастерски вырезан мой портрет.

* * *

POV Беллатрикс

В роли психопатки-музы: Skillet – Comatose.

Замираю в ожидании, вопросительно смотря на милорда.

Каждая черточка, каждая самая маленькая деталь выверялась скрупулезно и тщательно. Я до чертиков боялась, что напортачу, не смогу передать всего холодного величия его лица. Заживляла и резала поверх, глубокие борозды и легкие штрихи сплетались в одно, создавая общую картинку. Как признание моего восхищения и преклонения перед его могуществом.

Он с невесомой усмешкой оглядывает получившееся художество.

— Ну, что сказать, браво, Белла! Нечто похожее было распространено во времена Гитлера — магглы издевались над другими магглами, превращая их смерть в искусство. Я бы повесил это на стену, но вот боюсь, что гниющий мертвец особо не украсит мое жилище.

Мне стало любопытно, кто такой Гитлер, но вместо того, чтобы поинтересоваться, я вытаскиваю нож и делаю длинные надрезы, заключающие рисунок в квадрат. Видимо, даже у меня может возникнуть передоз криками — накладываю, наконец, на девчонку Силленцио. Тошнотворный запах крови, кажется, застыл в затхлом сером воздухе.

Сдирать кожу, оказывается, немного мерзко — она с хрюканьем отстает от плоти, помаленьку отлепляясь и обнажая голое мясо. Не выдержав последней пытки, Сара умирает, беззвучно что-то шепча, и остатки «полотна» я срываю уже с трупа.

— Шкура не гниет, милорд. Вы примете мой скромный дар, на память?

Оценивающе оглядывает меня с ног до головы. Ужасный видок, должно быть — волосы растрепались, длинное вечернее платье и плащ заляпаны кровью, руки — те вообще в ней по локоть, увидь меня такую Рудольфус, передумал бы жениться тут же, и не помогло бы его бесконечное смирение перед волей папеньки.

Кошмар. Я должна была бы быть великолепной в величии ужаса, как воительница, валькирия, амазонка, а не чумазая дочка мясника. Как всегда после окончания «опытов», начинаю видеть окружающий мир совсем в другом свете. И хочется провалиться сквозь землю от того, что предстала перед ним совсем не такой, какой мечтала. Я снова превращаюсь в слабый отголосок собственного разума под его расплавляющим взглядом.

— Да, конечно. — Заклинанием скатывает в рулон кусок кожи из моих рук и осторожно, стараясь не испачкаться, забирает. — Кстати, о Рудольфусе — как скоро ты намерена выйти замуж?

Судорожно сглатываю. Зачем вообще вспомнила про него, ну зачем?

— Чем позже, тем лучше. Я совсем не хочу становиться чьей-либо собственностью, милорд…

Перебивает:

— Если ты и будешь чьей-то собственностью, то только моей. Брак нужен тебе в качестве прикрытия — незамужняя, не учащаяся и не работающая девушка вызывает подозрения. Если хочешь, можешь даже потом наплевать на супружеские обязанности, коль тебе так противен Лестрейндж, но, поверь мне, Беллатрикс, это необходимо.

Его собственностью… от этих слов голова идет кругом. Огромным усилием заставляю себя перестать думать в опасном направлении. Свадьба? Я совсем не хочу этого! Но с другой стороны — как долго я смогу отлынивать от неизбежного? По-хорошему, девушки из чистокровных семейств переходят во владение супруга сразу после окончания Хогвартса, и то, что нам… черт! – мне удалось так долго оттягивать момент, можно назвать самым настоящим чудом, ну или просто развитым умением договариваться с родителями.

Милорд искоса смотрит на меня, достает палочку и заклинаниями отчищает от крови мою одежду и кожу, убирает защитное поле. Я поджигаю тела, зная, что никто не догадается, что причиной смерти послужил не пожар. Пламя охватывает их, превращает в обезличенные угли, весело трещит, перебираясь на деревянные доски пола, с аппетитом лижет большой стол, ставший сегодня жертвенным.

Мы выходим из домика и позволяем холодной ночи окутать нас.

POV Беллатрикс

Толчком к напечатанью стала: Mozart L'opera Rock, Florent Mothe – L'Assasymphonie.

Наутро я сообщила родителям, что готова выйти замуж. Мать обрадовалась — я знаю, что она давно мечтала об этом, но мое упрямство мешало, отец же, думаю, наоборот, расстроился — ведь это означает, что я перестану быть Блэк, приму чужую фамилию и стану частью другой семьи. Я понимаю. Мне самой до колик страшно менять свою жизнь — необратимо и навсегда. Одна надежда греет душу — быть может, когда я уйду из этого дома, ослабнет и моя связь с сестрой.

Приготовления идут полным ходом. Мама подключила своих подруг, которых точно так же волновала вся эта фальшивая и отвратительно-показушная бутафория. Обманчиво-милые, даже какими-то сладкие, они пахнут дорогим парфюмом и уверяют, что я — самая прекрасная невеста, которую им когда-либо доводилось видеть. Это жутко раздражает, но в одном я им благодарна — они взяли на себя все основные вопросы, и я оказалась практически свободна, если не считать официальных визитов, примерок платьев и выбора цвета чего-то там, который я осуществляю очень просто — наугад тыча пальцем в изображение в каталоге. Их, кажется, искренне огорчает такое отношение, но мне это высказывается мягко и как-то сглажено, в виде поучения, а не упрека. На мой взгляд, им не хватает жизни, они как куклы, красиво разукрашенные и совершенно не годящиеся на что-то настоящее.

На следующий же день после посещения маггловской парочки милорд привел меня на собрание Пожирателей. Это была другая крайность — я не нравилась большинству из них, и они даже не пытались этого скрыть, хоть и были вежливы. Но мне было все равно, ведь Господин считает меня ценной, и значит, я имею точно такое же право появляться там, как и они. Я убедилась в том, что все эти сумрачные неразговорчивые люди относятся к нему с уважением и страхом — никто не сказал лишнего слова, видимо, боясь гнева Повелителя.

Несмотря на такую тяжелую атмосферу, я совершенно не ощущала неловкости — каждый из них точно так же, как я, был предан идее. А подозрительная настороженность пройдет, она нормальна по отношению к чужакам, которым сейчас я для них являюсь.

У каждого из них на левом предплечье есть знак — черная метка, и милорд пообещал, что сделает мне такую же сразу после свадьбы. Я думаю, это как символ единства друг с другом и с хозяином. Я как-то незаметно начала считать себя его подчиненной, хотя, скажи мне кто-то полгода назад, что я поставлю кого-то выше нас с Андромедой, расхохоталась бы ему в лицо. Но… тогда все было иначе, глупо даже сравнивать.

Мы путешествуем. Были в Германии, в Италии, даже как-то погуляли по живописным улочкам Парижа. Темный Лорд много рассказывает мне — о жизни, мире и нашем предназначении, учит магическим хитростям, которые раньше мне и не снились, со снисходительной улыбкой выслушивает мои рассуждения и поправляет, если ему кажется, что где-то я не права. Порой я пытаюсь доказывать свою позицию, но заканчивается все одинаково — его железная логика в пыль разбивает все мои аргументы. С ним я чувствую себя как никогда воодушевленной — жизнь обрела смысл, бесконечный дождь закончился и на горизонте моего существования заблистала разноцветными переливами радуга.

— Это твоя жизнь, и тебе решать, какой она будет. Хватит зацикливаться на Андромеде или ком-то еще, подумай о себе. Чего ты хочешь? Избавить мир от грязнокровок — вперед и с песней. Отомстить кому-то — иди и сделай это. Капля хитрости и никто не поймет, кто виноват и почему этот человечишка окочурился по неизвестной причине. Яды, кстати, очень полезная штука, не пренебрегай ими. Конечно, тебе больше нравится полностью вкушать плод смерти, видеть это и слышать, но не стоит поддаваться порыву, безопасность важна даже для Пожирателей. Сейчас я покажу тебе, как правильно ставить защиту…

— Хочешь обладать кем-то? Империо и он стоит перед тобой на коленях, все очень просто, долго не нужно, а краткий остаток существования он будет тебя боготворить. Все переходяще, Белла, каждый день нужно начинать новую жизнь, без оглядки на прошлое, вынося из него лишь знания и опыт. Не застревать ни в нем, не в будущем. Одного уже нет, другого еще нет, и получается, что ты и не живешь вовсе. Где ты? — И он театрально заглядывал под стол в шикарном французском ресторане. — Тебя нет нигде. — Я смеялась и говорила: — Да вот же я, вот! — А он усмехался и отвечал: — Теперь вижу. Но минуту назад ты прокручивала в голове варианты отмазок от ужина с Лестрейнджами.

— Легилименция — очень сложная наука, и не тебе с твоими растрепанными нервами сейчас ее осваивать. Вот пройдет немного времени, все успокоится, и тогда я начну обучать тебя. Мозг человека — это сложный орган, и читать непосредственно мысли удается только тогда, когда они ярко выражены, да и то не всем. Об этом мы поговорим подробнее позже, пока что ты так и не показала мне, как научилась накладывать Империус. Да не спеши ты, нужно сконцентрироваться, иначе он будет похож на зомби из маггловского фильма ужасов. Ты слишком торопишься, Белла, это часто мешает…

— Я не говорю, что дозволенно все и сразу, если ты вдруг попытаешься так истолковывать мои слова. Рамки есть — фишка в том, что ты сама их устанавливаешь. Люди понапридумывали себе ненужных ограничений и следуют им, неся свою мораль как флаг, не думая, что многими условностями можно и пренебречь. Не слушай никого, кто говорит тебе, что «так положено», он дурак. — Я вопрошала: — Значит, все люди дураки? И папа, и мистер Малфой, и все остальные? — На что он пояснял: — Большинство — да, окончательные и бесповоротные. Но есть еще другие, просто хорошо прикидывающиеся таковыми, чтобы толпа дурачья не раскусила их и не уничтожила из-за отличия. Вот маггл твой этот — точно дурак, дверь открывает, не додумавшись даже в глазок глянуть…

— Я прекрасно понимаю, что у человека должны быть чувства. Но, раз он существо разумное, он должен уметь этими чувствами управлять, отбирая нужные и вычеркивая лишние, тормозящие на пути к цели. Ненависть может толкать вперед. Любовь, напротив, задерживает и сковывает. Праведный гнев ослепляет и делает уязвимым, месть же — это блюдо, которое подается холодным. Делай упор на голову, а не на сердце и ты никогда не проиграешь.

Я внимаю ему, затаив дыханье, но воплощать советы в жизнь ох как сложно. В особенности, последний — это идет совсем уж в разрез с тем, что творится у меня в душе.

Вкрадчивый хрипловатый голос, жутковато-притягательная внешность, небрежная идеальность, проявляющаяся во всех действиях, даже самых незначительных, жестах, когда милорд убирает с лица упавшие смоляные пряди или смотрит на брегет, молниеносно высчитывая время до какого-то очередного важного дела — все это заставляет сжиматься изнутри и прилагать титанические усилия, чтобы не дать мыслям войти в неправильное русло.

По ночам, стоит сомкнуть веки, и другой мир затягивает в свои глубины, даря все то, что недоступно в реальности — я умираю в его объятьях, чтобы вновь воскреснуть, подобно фениксу. А потом просыпаюсь в одиночестве и обхватываю себя руками, будто коченея от этой пронзительной невозможности, от ужасного слова, грохочущего на разные лады, бухающего в висках и отдающегося где-то за уровнем сердца — никогда. Можно сколько угодно мечтать, убиваться и врать себе, что ничего страшного нет. «Конечно, все хорошо. И ничего я не влюбилась, глупости все это. Пф. Я — самодостаточна». Бред.

Нет, это не любовь. Это благодарность за подаренный шанс, восхищение гениальным умом и объединение общей целью, пронизанное сильнейшим физическим притяжением. Желание отплатить преданностью человеку, который проявил ко мне внимание, когда я буквально умирала заживо; элементарно выслушал и понял, показал, что не все еще потеряно, и я не должна хоронить себя в заброшенных руинах прошлого. Слишком уж много сосредоточилось в его образе, слишком одинокой я была последние месяцы, и этот жуткий голод — просто дефицит общения. Я как утопающая — схватилась за соломинку.

Я так сильно заплутала в лабиринте своих ощущений и мыслей, что не хочу даже выбираться из него, лишь сесть на зеленую бархатистую траву, задрать голову и смотреть на лазурную бесконечность поднебесья, жмурясь от щекочущих лучей выздоравливающего после зимней хвори мартовского солнца. Какая вообще, к Годрику, разница? Я рада тому, что судьба вообще свела меня с милордом. Незачем требовать большего.

Никому нет дела до меня, то одуревающей от счастья, как среднестатистический кот после хорошей дозы валерьянки, то впадающей в депрессивно-истерическое отрицание всего хорошего, что есть на свете. Все носятся с этим празднеством, как с писаной торбой, будто после него наступит конец света и это будет последним воспоминанием их земной жизни.

Кстати, Рудольфус ведет себя как-то совсем странно — вместо обычной для него вежливой доброжелательности, на которую я привычно бросаюсь колкостями или просто одариваю игнорированием, проявляет чересчур пристальное, причем не сказала бы, что позитивное, внимание к моей персоне. Частенько я ловлю на себе его хмурые, почти обреченные взгляды. Не нравится, да, милый? Точно также как и меня, тошнит от необходимости соответствовать? Иль не нагулялся? Ну, так успеешь еще, не нервничай — в этом смысле я более чем либеральна. Только вот на свадьбе будет много людей, чуть не половина Британии, вспышки камер, журналисты, высокопоставленные гости, и остальные вещи, так сильно мной ненавидимые — придется изображать счастье и гармонию, хоть даже карликовые пушистики знают, что в чистокровных семьях браки заключаются по договоренности. Это нужно просто переждать. Перетерпеть.

Назначенный день приближается, а я все никак не могу привыкнуть к мысли, что должна буду жить рядом с посторонним человеком, в придачу способным ограничивать мои действия… хотя, разве он посмеет сказать хоть слово поперек милорду? Надеюсь, у мужа хватит ума не делать этого, а то я ведь могу и вдовой остаться. Мысль вызывает улыбку. А что, было бы совсем неплохо.

Мама и миссис Лестрейндж закрылись в гостиной — оживленно обсуждают последние детали. Как же я устала! Хочу, чтобы этот балаган поскорее закрылся, и марионетку-Беллу отправили отдыхать в пустую коробку, видеть других она сейчас просто не в состоянии.

Медленно бреду на второй этаж с твердым намереньем послать всех к черту, запереться у себя и наконец-то выспаться. Как неживая тащусь по длинному полутемному коридору, и вдруг замечаю, что дверь на балкон открыта и на фоне пепельного от луны неба виднеется чей-то силуэт. До меня доносится терпкий и густой запах дыма. Ну вот. Чем дальше в лес — тем костлявей фестралы, какой недоумок посмел притащиться на мою территорию? Милорд сегодня как-то особенно занят, ему не до меня, отец ушел с приятелями, уверена, придет только завтра, да и то, ближе к вечеру. Проклиная все на свете, подхожу к чужаку.

Женишок, ну конечно, кому же еще, любуется вечером и отравляется в меру сил своих. Я бы предложила яду, но формулировать сейчас нечто остроумное лень. На звук моих шагов он даже головы не поворачивает.

— Гуляешь?

Чуть не давлюсь от возмущения. В моем собственном доме? Попридержал бы язык, а то я его в салат праздничный настругаю, и бровью не поведу. Ты вообще не представляешь, на ком женишься, малыш. Злые слова мерзнут на губах; отрешенно констатирую, что совсем не хочу устраивать перепалку. Пусть говорит что хочет, мне наплевать.

— Иду спать.

Оглядывается и притворно обеспокоенно смотрит на меня.

— Ты ли это, Белла? Спокойная какая-то, не околдовал ли тебя кто?

Подбредаю к нему и встаю рядом, тупо уставившись вдаль. Прохладный весенний ветерок легко треплет мои волосы, нежными воздушными пальчиками гладит по лицу, понемногу приводит в себя после выматывающего дня без секундочки с милордом.

— Заткнись, Руди. — Без тебя тошно. Хотела добавить, но передумала — еще цепляться начнет.

Боковым зрением вижу, что он удивлен, раздосадован и… потерян? Его внешний вид явно выдает какую-то внутреннюю борьбу. Ох, владей я легилименцией, вытащила бы наружу все эти жалкие потуги меня взбесить и обернула бы их против него самого.

— Ты просто обязана это сделать.

Обязана? Что-то он вконец уж обнаглел. Если и дальше так пойдет, я буду вынуждена ему что-нибудь отрезать. Чтоб впредь неповадно было.

— Во-первых, я никому ничего не должна, а во вторых, ты не соизволил бы выражаться чуточку точнее, что это «это»? — Передразниваю. Он и вправду начинает выводить меня — вообще, какого лешего я сюда приперлась? Может, развернуться и уйти?

Мнется, как первокурсница. Хамство и скромность, феноменальная смесь — все в одном котле. Замечательно. Вот только мне этот отварчик совсем не по вкусу.

— На нашей свадьбе… — Выдыхает. — Сказать «нет».

И вот тут-то я, наконец, прорываюсь.

— Что?! Ты в своем уме, Лестрейндж? — Конечно же, нет — чокнулся, бедный, на нервной почве. — Это давно решено и не наше дело! Я тебя не устраиваю — ступай в «Вейлину сладость», даю благословение, отпускаю с миром! И вообще, с какой стати я должна что-то делать? За мой счет хочешь сухим из воды выйти, вроде бы и не причем — подавись, говори сам, если угодно, и расплачивайся за все собственной шкурой и репутацией!

Выпаливаю все на одном дыхании, прямо в его слащавую, испуганную внезапной вспышкой физиономию. Прекрасное завершение не менее прекрасного дня, ничего не скажешь.

— Если ты перестанешь орать как баньши и дашь мне объяснить…

— Не желаю ничего слышать! И вообще, иди к черту. — Успокаиваюсь так же резко, как и разозлилась. Почти бесстрастно выдергиваю сигарету из оставленного на широких периллах балкона серебряного портсигара с фамильным гербом на крышке и инициалами «Р.Л.», и прикуриваю от палочки, выпуская в атмосферу затейливо изгибающиеся и потихоньку растворяющиеся струйки дыма.

— Белла.

— Отстань.

Не хочу с ним рассусоливать. Мне самой эта свадьба как бельмо на глазу, зачем еще усугублять? Ладно, признаю, жена из меня — как из домовика танцор танго, но какая, к хвостороге, разница? Он же даже глаза мозолить лицезрением моей персоны не будет почти, если, конечно не вступит в ряды Пожирателей. Хм. А вполне возможно, что так и произойдет — я видела среди них его отца.

Но даже если это и правда, не может быть, чтобы он настолько страстно меня ненавидел, что лишнюю минуту не мог потерпеть в непосредственной близости. Весь негатив всегда шел именно от меня, он же вел себя как раз спокойно, даже дружественно, обижался, когда я говорила, что ненавижу его и не упускал попытки наладить отношения. Что изменилось?

Я могу лишь догадываться.

* * *

POV Рудольфус

На этот эпизод: Simple Plan – Take My Hand.

Она выпускает из легких дым, неторопливо обволакивающий ее верхнюю губу, втягивает его носом, чтобы лучше прочувствовать всю гамму ощущений. Я, стараясь не смотреть в открытую, чтобы лишний раз не провоцировать, разглядываю ее, кажущуюся такой беззащитной и хрупкой, заворачивающуюся в совсем не греющий шелковый халатик и, судя по всему, глубоко несчастную. До одурения красивая девушка, служащая предметом всеобщего восхищения в школе, но лишь смеющаяся над совсем не нужным ей вниманием и унижающая поклонников, решившихся открыть свои чувства. Я много раз успел возблагодарить богов, что не сказал ей, как она на самом деле мне дорога.

Близняшки Блэк всегда казались чем-то единым, неделимым и потому — недоступным, ведь ни один человек не смог бы стать для Беллатрикс большим, чем Андромеда, и, как тогда казалось, никто не смог бы вытеснить из сердца Андромеды Беллатрикс. Когда я впервые услышал перешептывания о возмутительном конфузе в их семье, признаюсь, я не поверил. Это казалось таким же смехотворным, как Люциус Малфой, заявивший, что собрался сделаться отшельником или как Рабастан, подавшийся в общество защиты гиппогрифов.

Это стало ударом для нас всех. Моя мать перебрала все возможные варианты произошедшего — от незапланированной беременности до приворотного зелья, причем все время пыталась оправдать беглянку, отказываясь признавать, что она самым что ни на есть гнусным образом бросила своих во имя переходящего эфемерного рая.

Представить же, что это значило для Беллы, вообще страшно.

Ей противен наш брак, и я это знаю. Я не смогу сделать ее счастливой, несмотря на искреннее желание, потому что она сама мне этого не позволит — закрылась наглухо, уже даже не задевая меня своими саркастичными шуточками. Она выглядит неживой на светских мероприятиях, и смертельно уставшей наедине, а я всеми силами пытаюсь как-то расшевелить ее, растолкать, заставить проявить хоть какие-то эмоции — гнев, раздражение, ярость, хоть что-нибудь. В большинстве случаев она лишь бросает на меня пустой взгляд и продолжает играть в молчанку.

Беллатрикс большую часть времени выглядит, как поцелованная дементором. Это ужасно: видеть любимую – да, черт возьми, любимую – девушку в таком состоянии и не иметь возможности ей помочь. Она, необыкновенная, яркая, умная, не должна жить так. И я не дам ей окончательно отгородиться ото всех, пусть единственные проявления жизни и направлены против меня. Пусть бесится от глупых слов. Лишь бы хоть что-то чувствовала.

Она гаснет так же легко, как и огонь на конце палочки, лишь на миг освещающий темноту. Невидящим взглядом смотрит куда-то вдаль, на черные контуры сада. О чем она думает? Я многое бы отдал, чтобы это узнать.

Может быть, когда-нибудь она и приоткроет краешек плотной ширмы, скрывающей ее глубокую и неприкаянную душу, а сейчас я довольствуюсь тем, что могу просто наблюдать за ней — со стороны, за ее изысканно-плавными или же резкими, в зависимости от настроения, жестами, острыми как режущее заклятье фразами или же бесконтрольными взрывами раздражения.

И, поддавшись какому-то непонятному порыву, я осторожно беру ее за руку, внутренне приготовившись к любой реакции, вплоть до пощечины, а что, она вполне способна и на такое! Но, к моему великому удивлению, Белла не высвобождается, лишь удивленно смотрит на меня. Я шепчу «прости», хоть и не чувствую себя виноватым. Легонько кивает и невесомо улыбается, а холодные пальчики в моих потихоньку начинают согреваться.

* * *

POV Беллатрикс

Чудаковатый он парень, однако. Сначала требует отказать перед алтарем, теперь ведет себя так, будто я вовсе ему и не омерзительна. В голове мелькают различные теории происходящего, но наиболее вероятной кажется одна — он влюбился в какую-то девушку и хотел жениться на ней; пока мы просто были помолвлены, у их отношений еще оставался шанс, теперь же все кончено. И винит он в этом меня, как и я его в своей несвободе — понимая, что никто из нас — не причина этому и так будет правильно. Но разве прикажешь разбушевавшимся чувствам?

Молча держимся за руки, как дети, не нарушая тишину бессмысленными сотрясениями воздуха. А ведь мы могли бы стать друзьями, если б не дичились так и не бесились с неподвластного нашей воле решения — взять хоть Люциуса и Нарциссу, нет между ними бешеной любви и заковыристых признаний в духе Шекспира, это достается другим, но ведь жить друг без друга не могут.

— Руди?

Едва слышный шепот потонул во внезапно хлынувшем порыве ветра.

— Что?

Я хочу сказать ему, что мне жаль, что все так получилось с его любовью, что зря вела себя так агрессивно, ведь я даже не знаю, что он за человек. Что мы еще могли бы все исправить, но я не знаю, как, а у его сигарет — прекрасное чуть горьковатое послевкусие, и я хочу, чтобы он достал мне такие же. Что не все еще потеряно для нас, хоть мы и преданы разным людям по какому-то жестокому капризу судьбы, и я постараюсь не раздражаться его манерностью и стремлением не разочаровать папочку. Непроизнесенные слова умирают где-то в пустоте.

— Спокойной ночи.

— Спокойной.

Как эхо упущенного хоровода параллельных миров. Я выбрасываю в окно потухшую сигарету, выплетаюсь из его пальцев и, ни разу не обернувшись, ухожу в свою комнату, плотно закрыв за собой дверь.

* * *

Помощь в написании оказала: Kelly Clarkson – Addicted.

Я бегу, спотыкаясь и падая, обдираю коленки об острые камни, встаю и снова бегу, все дальше и дальше, понимая, что все это напрасно и меня все равно догонят. И тогда уж, наверняка, смерть — долгая и мучительная. Самое интересное — я понимаю, что заслужила ее, но, тем не менее, продолжаю нестись сквозь темноту, разодрав ноги в кровь, беззвучно рыдая и заливая лицо унизительными слезами страха. Я не знаю, куда именно направляюсь и почему из возможных расщелин лабиринта выбираю именно эти, а не другие. Меня гонит вперед инстинкт самосохранения и… нежелание встречаться лицом к лицу с тем, перед кем я провинилась так сильно, что он пытается меня убить.

Какие-то странные всполохи цвета — зеленые, синие, красные то и дело загораются здесь или там, превращаясь в чьи-то искаженные физиономии, заставляя меня с визгом шарахаться в сторону и обегать их как можно дальше. Иногда мне кажется, что я узнала лицо, но тогда оно становится злобным и пытается укусить меня, схватить за руку клейкими волосами-паутинками или же прокричать: «Проклята!» От этого слова кровь стынет в жилах, превращаясь в замороженное желе.

Завернув за очередной поворот, я с размаху влетаю в бетонную плиту, перекрывающую все пути к отступлению. Отвесную и до нереальности гладкую, ни единого выступа, ни одной, даже самой маленькой трещинки. А за спиной уже где-то совсем рядом доносится тяжелое дыхание приближающегося преследователя.

Резко разворачиваюсь и встречаюсь с ненавидящим взглядом ярко-алых глаз.

* * *

Я просыпаюсь от собственного крика.

Стрелки на часах показывают три утра. Выпутываюсь из оплетших меня как сети мятых простыней и провожу рукой по лицу, вытирая глаза от слез — живых воплощений ушедшего кошмара. О том, чтобы снова лечь, не хочется и думать.

Осталось пять часов. Нужно занять их чем-то, направить мысли на что-то отстраненное, лишь бы не думать о сне, не вспоминать жуткие кровавые глаза, тем не менее, такие знакомые, такие… манящие, влекущие, алчущие. Дожить до восьми — к этому времени милорд обещал встретиться со мной. Дожить до восьми. Мысль крутится в голове, как священная мантра, я цепляюсь за нее, чтобы не упасть в водоворот захлестывающего ужаса, беспочвенного в рассветной тиши мутно-серебристого начала дня; протягивающего свои клешни, совсем как те неразборчивые лики.

Зажигаю свечи. Выхватываю из шкафа холст и краски, взметнув облако пыли — домовикам под страхом смерти запрещалось лазить в мой тайник, раскладываю на полу и лихорадочно пытаюсь изобразить лицо мучающего меня страха. Черный фон. Заливаю все полуночной краской, она пачкает руки, капает на пол, но мне плевать. Блеклые разводы сероватого призрака ночных улиц, переливы белых отголосков прошлого счастья, обращенного в жестокую насмешку. Белый. Белоснежное лицо, я с диковатой нежностью вырисовываю все намертво опечатавшиеся в памяти детали, четкие черты, отсветы туманного напряжения. Снова черный, шелковистые локоны змеятся до плеч, падают на лоб. Свет и тень играют в догонялки на тяжелом плато усталости. Где-то должна быть зеленая ревность ко всему на свете, но я не знаю, где именно — открываю закостенелую крышку и изумрудные брызги падают на темную неопределенность, не смешиваясь с ней, но оставаясь на поверхности. Желтого здесь не будет ни в коем случае — я терпеть не могу этот цвет — емкость с ним летит в сторону, кажется, что-то разбив. Снова серый, как будто бы не осталось больше ничего, только его оттенки. То старательно вывожу, то откровенно малюю, не думая ни о чем, лишь стараясь словить осколки мимолетного вдохновения. Рубиновый — главный цвет, это боль, что бежит по моим венам, это задавленно воющая страсть, это любовь, помноженная на невозможность. Все. Я встаю, чтобы сверху посмотреть на абстрактный образ того, кто медленно сводит меня с ума, и вижу усмехающегося хозяина.

— А ты, оказывается, не только на трупах рисуешь.

Вскрикиваю и зажимаю себе рот рукой. Как, черт побери, он здесь оказался?

— Камин. — Лаконичное объяснение, хоть и непонятно, что он сделал с защитой и почему охранная система не сработала. — Ты ведь ждала, я и пришел пораньше.

Приближается к распростертому на полу изображению и, прищурившись, окидывает его взглядом. Я почему-то отступаю на несколько шагов назад, к стене.

— Похоже. — Вскидывает на меня взгляд, точь-в-точь тот самый, но только вместо ненависти в нем — упрек. — Зря лишь столько красного, Беллатрикс. Могла бы ограничить его. Одно дело, когда другой краски нет, но так… не пойдет.

— Нет. — В нем же все и заключается! Как можно ограничить, если без него все пропадет пропадом и потеряет всяческий смысл? Иначе была бы не картина, а монохромный набросок, пародия, плохо срисованная копия возможности.

— Зря. Это очень все портит. — Подходит ко мне почти вплотную. — Если нельзя переделать все без него, можно смешать с черным, не находишь? Будет намного лучше.

Коричневый — цвет засохшей крови. Остывшей, потерявшей всю жизненную силу, разрушенной, мертвой и пустой. Я не хочу становиться ею.

— Нет. — Повторяю, как будто вдруг позабыла все остальные слова. Алеющие в полумраке комнаты глаза на миг вспыхивают и тут же гаснут, вбирая в себя отсветы моего страха. Я боюсь не его непосредственно, я вообще равнодушна к материальной, настоящей опасности — но начинает колотить от мысли, что он сочтет меня инфантильной дурой и пожалеет о своем решении. Зависима. Так сильно зависима от того, чтобы быть нужной.

Он внимательно наблюдает за мной несколько секунд, видимо пытаясь разглядеть зачатки разума в спутанном комке мыслей и образов, проносящихся со скоростью света. Я дрожу, как будто в комнате самый настоящий ледник, а вовсе не умеренная прохлада. Меня тащит к нему со страшной силой, но одновременно хочется сбежать подальше, просыпается глупое желание залезть под кровать, лечь ничком и закрыть голову подушкой, лишь бы не видеть его осуждения, не слышать слов, не успевших еще сорваться с равнодушных губ.

Беги, Белла, беги. Только вот бежать-то некуда — я уже сделала свой выбор.

Неожиданно он наклоняется и берет мои руки в свои, не обращая внимания, что они выпачканы в краске — по телу будто бы проходит взрывная волна, задыхающаяся, загнанная в тупик чудом выжившим здравым смыслом.

— Беллатрикс, посмотри на меня. — Властное приказание не оставляет возможности ослушаться. Он говорит без злости, как будто втолковывая что-то неразумному ребенку. — Прекрати бояться. Это нелепо. Ты снова проецируешь прошлое на настоящее, пойми уже, наконец, я не собираюсь избавляться от тебя из-за мелких проблемок, которые ты утрируешь и преувеличиваешь. Тобой владеет не любовь, если уж на то пошло, а похоть — да не дергайся ты так, я не пытаюсь тебя оскорбить. Это нормально. Хватит шарахаться от самой себя, ты должна быть выше этого.

Он отпускает меня и убирает с моего лица упавшую прядку, будто невзначай касаясь щеки.

— Простите меня, милорд… это больше, чем то, что я могу контролировать… я стараюсь, но у меня совсем ничего не выходит… я… — Бормочу себе под нос какую-то ахинею.

Прикладывает указательный палец к моим губам. Воздух между нами едва не искрит, я всеми клеточками своего тела чувствую его мучительно желанную близость.

— Не оправдывайся. Это делает тебя жалкой, а ты не такая. Ты сильнее, чем сама предполагаешь. — Его голос внезапно смягчается и становится вкрадчивым. — Целый мир лежит у твоих ног — бери что хочешь. Просто скажи это вслух.

Мир куда-то несется, и я пытаюсь ухватить обрывки истинных знаний, не искривленных чувствами. Меня зовут Беллатрикс Блэк, мне девятнадцать лет, я дочь древнейшего и благороднейшего рода. Скоро моя свадьба, и я обязана хранить честь. Но прямо сейчас до истерического смеха и занемевшего мозга хочу, чтобы милорд воплотил в жизнь один из моих отвратительно счастливых и жутко неприличных снов. Я чокнулась. Точно.

Тем более что он все равно никогда этого не сделает, просто хочет, чтобы я выразила вслух свой позор и свое проклятье. Я не должна поступать так с собой. Или должна?

Скажи это, Белла, скажи, скажи, скажи…

Зачем повторять вслух то, что он и так может прочесть в моей голове, как в открытой книге? Это проверка? Слабо-неслабо? Я набираю в легкие воздух и высказываю-таки эти слова. Раздельно, будто какая-то неведомая сила тормозит, мешая закончить фразу.

— Я. Вас. Хочу.

— Браво! — Он удовлетворенно прищелкивает пальцами. — Нельзя врать себе, это самое поганое, чем человек только может заниматься. Признание проблемы — это полпути к ее решению, запомни.

Все это напоминает мне театр абсурда. Я сдаюсь. Я не хочу ощущать себя такой — ничтожной, поверженной своими же страстями и омерзительно грязной, почти как Андромеда. Никто из нас не может воплотить в жизнь идеальный образ аристократки… ну, разве что, Нарцисса, она-то чиста как мраморный ангел в католическом храме.

Милорд заходит мне за спину, убирает тяжелую волну волос в сторону, обнажая шею. По телу бегут мурашки, внизу живота разливается и нарастает теплая волна. Но я стою неподвижно, как кукла, пока он едва ощутимо скользит пальцами по моей щеке вниз, обводит ключицу, медленно рисует линию от плеча вниз по руке. Закрываю глаза, отзываясь на его прикосновения.

Я не верю, что это происходит на самом деле. Кажется, еще несколько секунд и я проснусь, рывком, как будто выныривая из подводного плена. Сон во сне — такое уже случалось со мной не раз, обжигая мучительным разочаровывающим пробуждением.

Обхватывает мое запястье и мягко, но требовательно разворачивает лицом к себе.

— Ты не должна бояться.

Сердце бьется так, что мне становится страшно, что оно не выдержит и остановится. Его пальцы впутываются в мои волосы, он чему-то усмехается, притягивает меня к себе и впивается поцелуем — жестким и обжигающим. Растворяюсь в пучине всех тех желаний, которые так старательно затаптывала, давила, прятала от самой себя, закапывала в глубины сознания – отвечаю, с внезапной горечью; он прокусывает мою нижнюю губу и проводит по ней языком, слизывая кровь. Задавленно вскрикиваю. Чуть слышно шепчет:

— Ты ведь любишь красный.

Поднимает меня на руки, прижимает к стене, не разрывая поцелуя. Обвиваю ногами его бедра, глажу руками спину, проклятая рубашка мешается, я выправляю ее из брюк и расстегиваю пуговицы внезапно ватными и непослушными пальцами. Моя ночная сорочка с жалобным треском рвется по шву и отшвыривается куда-то в сторону комода, через минуту туда же летит его верхняя часть гардероба. Прижимаюсь к нему всем телом, в стремлении слиться, сплавиться воедино, я горю под его прикосновениями, ледяными как дуновение северного ветра. Его губы блуждают по моей шее, всасывают кожу, он выворачивает мне руку и заводит за голову, делая мое положение еще более подчиненным. Едва слышно стону, но он затыкает меня с яростью, терзая зубами и почти трахая в рот, выгибаюсь, душа стоны, задыхаюсь в тесном пространстве между отчаянной, почти безумной жаждой продолжения и пониманием, что все это — маленькая уступка, одолжение, которое он делает.

Ему это не нужно. Это нужно мне, а он… а что, спрашивается, он? Я и так прицепилась к нему, как пиявка, однако же, полезная для будущих свершений. И, наверняка, забавная донельзя со своими глупыми комплексами, непонятными мыслями и желаниями.

— Я не могу… — Голос звучит хрипло и чуть не на октаву ниже обычного.

Он, наконец, дает мне вздохнуть, окатывая таким насмешливым взглядом, что хочется провалиться сквозь землю. Спокоен, как если бы выступал на собрании. Я чувствую, что румянец мучительно приливает к щекам. Его бледные губы трогает кривоватая улыбка.

— Что именно ты не можешь? Изменять Рудольфусу? Ведь тебе на него плевать. Нарушать правила? — Недоверчиво хмыкает. — Это просто смешно — ты всегда их презирала. Выглядеть в моих глазах шлюхой? Девяносто процентов лицемерных святош, окружающих нас днем, становятся такими по ночам. Кроме того, это не убавляет твоей ценности как Пожирателя. Так что же конкретно тебя тормозит?

Я по-прежнему впечатана в стену, в трех с лишним футах от пола, перекрещивая лодыжки на его пояснице. Слова циничны до безобразия, но в них звучит истина. Мне нечего терять. А, значит, нечего и бояться.

— Вы правы, милорд... Я свободна в своем безумии.

— И удивительно хороша в своем желании. — Я вспыхиваю, а он приближается к самому уху и шепчет. — Не противься ему. Ты же хочешь.

Я никак не могу понять его мотивов, забавляется ли он таким образом, доказывает мне, что я не совсем безнадежна, или же… тоже хочет меня? Мысль бьет по сознанию как гром среди ясного неба. Тьфу, Мерлин. Идиотизм. Что я о себе возомнила?

Он слегка дует мне в ухо, от чего все тело снова покрывается пупырышками, и всасывает мочку в рот. Шумно выдыхаю. Его пальцы беспрепятственно скользят по моему телу, по спине вверх, вдоль позвоночника, неожиданно ловким движением справляются с застежкой бюстгальтера, стаскивая с меня и отшвыривая куда-то в полумрак комнаты. Неровные блики свечей освещают его лицо, мучительно-притягательное, и совершенно непроницаемое. На нем не отражается не насмешки, ни желания. Просто ни-че-го.

Совсем.

* * *

POV Лорд Волдеморт

Отвратительная манера — задавливать желания. Они копятся, собираются в комок, который становится все больше и больше, чтобы в конечном итоге, вырваться из под контроля, причиняя немало бед как хозяину, так и всем окружающим.

Отношение Беллатрикс ко мне явно пошло не по намеченному плану. Не знаю, плохо это или хорошо, но только слепой не разглядел бы лихорадочного блеска на дне мутноватых карих глаз, или того, как она облизывала пересохшие губы, смотря не просто с преданностью — с обожанием, в котором не было лицемерия или подхалимства. Для этого не нужно даже владеть легилименцией — а я владею ей в совершенстве, умея проникать в голову незаметно и не вызывая никаких подозрений, что, уверен, не удается даже старикашке Дамблдору с его раздутым эго.

Девчонка не осознает, что именно она чувствует, так что главное — не дать ей назвать свои проснувшиеся гормоны мерзким словом «любовь». Это сильно бы все усложнило. Любовь — значит требования. Требования ко мне предъявлять не смеет никто, а если смеет, то плохо заканчивает. А мне не хочется, чтобы такая перспективная Пожирательница пала от авады из-за не принятых вовремя мер. Значит, остается два выхода — позволить ей задыхаться в молчании, или же дать поблажку, ясно выразив, что больше ничего не будет. Я склоняюсь ко второму варианту. И она красива, эта Беллатрикс, чертовски красива, что не говори. Пополнение коллекции изысканных вещей, находящихся в моем владении целиком и безраздельно, по меньшей мере, приятно.

Еще один несомненный плюс — она, в отличие от многих, не запихивает неугодные эмоции в дальний ящик, чтобы столкнуться с ними в самый неподходящий момент, а честно отмечает для себя факт их существования. Еще бы шугаться перестала от возможности вернуться к тому, из чего я ее выудил, совсем цены б не было. Это немного раздражает.

А муж ее будущий — вообще смех, да и только. Покопался я в его мыслях как-то, не привлекая внимания, много интересного для себя выяснил. Бедняга втрескался по самые помидоры в собственную невесту. Причем как — когда она апатично приходила в себя, он молчал. Когда в крови магглов тонула и не знала, что делать, и духу его на горизонте не показывалось. Лишь когда выяснил, что свадьба состоится, прозрел, наконец, и решил обратить на себя внимание. Опять же — не ухаживаниями, ни разговорами задушевными, а, как хаффлпаффский первокурсник, действием на нервы. Ужасная тактика, так он не просто ничего не добьется, а только усугубит ее неприязнь. Десять раз подумаю, прежде чем взять его — застенчив, нерешителен и ни грамма не агрессивен. Но если поработать…

Не заслуживает он такой сложной натуры, как Беллатрикс, и миллионной части не сможет дать Лестрейндж ей того, что могу я. В то время, когда он представляет ее в своих эротических фантазиях, я заставляю дрожать и извиваться под моими руками.

Определенно, хорошее приобретение.

* * *

POV Беллатрикс

Не поэтому ли меня охватывает такое чувство неправильности? Я не вижу отклика на свои потаенные надежды, как и на страхи. Думала, что все станет на свои места, но еще больше запуталась. Чертовы мысли! Не хочу думать, хочу прогнать их к Мерлину и растаять, как снежный домик, что мы лепили с Цисси этим рождеством. Меня бросает в жар, но он тут же остужает его своим ледяным спокойствием, походя превращая мои кости в сливочное мороженное, а кровь — в вишневый сироп.

Переносит на постель, практически швыряя на мятые простыни. Я теперь не остановлю его, даже если бы хотела… но я не хочу. Резким рывком сдергивает трусики, оставляя на коже протертые саднящие следы. Мне мало этой боли. Мне нужно больше.

Вцепляется в копну моих волос и переворачивает меня на живот, вдавливая голову в подушки, с губ срывается лишь сдавленный скрипучий звук. Раздвигает мои ноги и входит сразу до самого основания, разрывая тонкую преграду. Мир за закрытыми веками взрывается ярко-красным, но я не могу даже закричать, давясь стонами, задыхаясь, хрипя и подвывая. Он начинает двигаться, вбиваясь в меня с какой-то яростью, казалось, протыкая насквозь.

Быстро, сильно, жестоко. Я чувствую, что к боли начинает примешиваться сладостная волна удовольствия, окатывающая пульсирующую алую реальность. Он заводит мне руку за спину так грубо, что, она, кажется, выходит из сустава. Плевать. Воздуха не хватает, он по-прежнему прижимает мое лицо к поверхности кровати, я вцепляюсь свободной рукой в простыни, оставляя разноцветные разводы, и мычу нечто нечленораздельное.

Разорви меня на части. Это всего лишь тело, ты ведь никогда не позволишь приблизиться к своей душе. А моя и так искореженная, и когда это вырывается на свободу, облекаясь в настоящее, материальное воплощение, становится… легче. Я представляю сестру, превратившуюся в подстилку грязнокровки, и начинаю жаждать еще большего страдания. Холодные жесткие пальцы впиваются в мои ягодицы, придерживая, как неодушевленный предмет. Пусть. Только не останавливайся, прошу, ох, вот так, дааа… Он насаживает меня в последний раз, и внутри будто что-то взрывается. Меня колотит, влагалище часто-часто сжимается, а ноги трясутся.

Лежу, не в силах пошевелиться. И ощущаю себя… умиротворенной? Заполненной? Или же использованной? Думать не хочется, все кажется далеким и неважным. До затуманенного слуха доносится тихий голос, шепчущий заклинания, кожу накрывает что-то пушистое и теплое. Перед тем, как окончательно отключиться я слышу:

— Спокойной ночи, Белла.

Впрочем, возможно, это сон смешивается с реальностью, чтобы запутать меня.

* * *

Зам загулявшей музы: Anggun – Painted.

— Госпожа! Госпожа Беллатрикс! Вы сказали разбудить вас в полседьмого, Тамми делает это!

Тоненький противный голос домовика выдергивает меня из дремы. Я разлепляю веки и сталкиваюсь взглядом с огромными, наполненными слезами, глазищами маленького существа. Боится меня, ну конечно. Они все в последнее время опасаются моего гнева — то кипятком ошпарю, то режущим ненароком пройдусь. Теперь-то некому меня сдерживать.

— Я слышу, не пищи. Можешь быть свободна.

Эльфиха с видимым облегчением кивает и испаряется. Откидываю плед и встаю, морщась от ломящей боли во всем теле... вспоминаю сегодняшнюю ночь, и застываю, выпучив глаза не хуже домовихи. Так это был не сон! Лихорадочно оглядываю простыни, но не нахожу ни единого пятнышка на кипенно-белой ткани. Очищающие, ну естественно.

Вытаскиваю из шкафа первый попавшийся халат и набрасываю на себя, заворачиваясь в чуть шершавую материю, укутываюсь, как замерзшая. В голове на разные лады шуршит одна мысль: «Что теперь»? Встреча в восемь же не отменяется? И как я буду смотреть на него после того, что произошло? Холодный внутренний голос шипит: «Как обычно», будто ничего не случилось. Но я сомневаюсь, что смогу.

Вздыхаю и плетусь в ванную, чтобы смыть с себя мускусно-жаркий аромат воспоминания. Дверь в комнату, где раньше жила Андромеда, запечатана наглухо, никто не входил в нее с тех пор, как… с тех пор. Я прогоняю лишние мысли и прохожу мимо, пытаясь восстановить какое-то подобие нормального восприятия реальности. Лишь бы никого из родителей не угораздило подняться сюда в такую рань и застать меня в таком виде — синяки по всему телу, сбившиеся в колтуны волосы, распухшие губы. Да уж, примерная девочка.

* * *

Он всегда приходит сам, появляется из воздуха рядом с извивающейся узорчатой оградой, и аппарирует со мной куда-то, никогда не говоря, куда мы отправимся, и какие новые впечатления меня ждут. Знать заранее — скучно, ведь ощущение неизвестности, предвкушения пробуждает надежду и делает существование не бессмысленным. Ему удалось познать меня, уверена, лучше, чем я сама; удивлять, поражать, завораживать и оставаться при этом невозмутимо-равнодушным. За такой короткий срок я умудрилась не только возвести его на пьедестал, но и нарушить все гласные и негласные законы. Но мне все равно. Только с ним я чувствую себя… нет, не целой. Живой.

Я долго-долго смотрю на отражение за стеклом. На первый взгляд, все как обычно — то же лицо, те же черты, но что-то все-таки неуловимо изменилось. Будто на мне теперь навсегда отпечатался след, знак, что я перешла в его личную собственность. Ну и пусть, хоть и прежняя Беллатрикс рвала бы на себе волосы в отчаянии, лишь допустив такую мысль. Она утонула в нереализованных надеждах на возвращение прежней жизни.

Ужасно не хочется убирать повреждения — при виде себя такой становится… лучше. Какая-то часть меня представляет, что за стеклом — не я, а та, отколовшаяся половинка, и это ее тело обезображено царапинами, фиолетовыми разводами и отметинами пальцев. Но как объяснишь добропорядочной аристократии во главе с моими родителями, что я считаю такой вид нормальным? Мне пальцем у виска покрутят, а может, и в Мунго отправят — для профилактики.

Холодное небо низко нависает над головой, острые шпили готических башен поместья протыкают белесую завесу тумана. Я бездумно шагаю по мощеной дорожке, растворяясь в хрипловатом шепоте деревьев и далеком осознании собственной слабости. Это какая-то странная усталость, что не хочется ничего решать и ни о чем думать, изводить себя догадками и предположениями, метаться в замкнутом пространстве страха. Я исчерпала запасы этих чувств. Опустошение — вот как я могу описать себя сейчас. И не сказать, чтобы это было неприятным, скорее, даже наоборот, создается иллюзия покоя.

Ледяные страсти, придуманная боль. Все кажется нормальным и правильным лишь тогда, когда милорд говорит, что это так — как будто я сама разучилась расставлять приоритеты. Едва слышный скрип калитки. Далеко впереди, где-то за загребущими щупальцами тумана, прячется мое счастье.

Снег еще не совсем сошел, но в темной проталинке пробивается из мерзлой земли белый загибающийся книзу, будто плачущийся на жестокость мира, подснежник. Я срываю его и легко касаюсь белоснежных лепестков — он хрупок и прекрасен в своем гордом одиночестве среди агонизирующей зимы.

— Выспалась?

Вздрагиваю от неожиданности, услышав за спиной знакомый голос. Разрушаю в кулаке беззащитный цветок, роняю его на землю и оборачиваюсь.

* * *

POV Лорд Волдеморт

Организация растет, ширится, постепенно включает в себя все больше и больше волшебников, надеющихся кто на «чистоту крови навек», кто на карьерный рост путем приближения к лидеру, а кто-то просто захотел порезвиться без надоевшего контроля. Многие из них — всего лишь пешки, которые легко убрать за неисправностью, заменить или же отодвинуть на задний план; но появляются те, кто заслуживает большего своими деяниями, связями или преданностью.

Но всех их объединяет одно — они не знают моих истинных намерений. Отсутствие смешения крови с магглами — это только начало, всего лишь промежуточное звено на пути к грандиозному будущему, великой и вечной империи под моим бессмертным руководством. Там уже не будет таких прецедентов, как с Андромедой Блэк, оставившей своей сестре гноящийся шрам на всю жизнь, или моей собственной непутевой мамашей. Контроль масс основывается на страхе или же внушении. Совмещая и то и другое, можно добиться значительных результатов.

Технически, магглы совершили неплохие подвижки за последнее время, модернизировав свою жизнь и постепенно выбираясь из примитива. Но ведь и мы не стоим на месте; а если бы не запрет на черную магию и тонны забытых магических практик, уже давно оторвались бы от того жалкого уровня, на котором нас вынуждают находиться. Но лишь немногие познают истинное волшебство после переворота системы. Избранное для избранных, байки для народа. Так всегда было и всегда будет.

Времени почти нет, бесконечные встречи, выступления на собраниях, планирование операций, да и Пожирателей нужно подстраивать под себя, играя на потаенных струнах их душ — а ведь не все настолько профаны в окклюменции, как Блэк, которая так погружена в себя, что даже не чувствует вторжения в свой разум. Молодое поколение аристократии сплочено, но до смешного разрозненно. Немного воздействовать на их старательно скрываемое за маской самодостаточности одиночество, чуть надавить на амбиции — и они все твои.

Кстати, Беллатрикс. Девчонка совсем не так плоха в постели, как я ожидал, не скована, хоть восприятие и отравлено лицемерными проповедями — но это она со временем перерастет. Мазохистские же наклонности вызваны той же Андромедой; наказывая себя, она косвенным образом делает это с сестрой. Мне трудно понять принцип близнецов, но основная суть ясна — их связь и взаимная злость не канет в лету спустя какое-то время, а останется навсегда. Много тараканов у нее в голове, конечно, но они не мешают ее задачам и повседневной жизни.

Миссия по привлечению почти завершена, остались лишь незначительные детали.

* * *

POV Беллатрикс

Желание продолжать вернула: Rihanna — Unfaithful.

С космической скоростью летят дни, неотвратимо приближая дату моего заключения. В наших отношениях, если это так можно назвать, ничего глобально не изменилось, только исчезла моя боязнь показаться испорченной девицей, думающей не о том и невпопад. Тем ни менее, больше никакого выхождения за рамки милорд себе не позволяет — в ответ на мои уж слишком «громкие» мысли, он заявил, что мне нужно научиться ждать.

В начале апреля, за считанные дни до свадьбы, на пасхальные каникулы приехала Нарцисса. Она сразу с радостью присоединилась к маме в подготовке, коря меня за то, что не написала ей об этом раньше. Наивная. Ей до сих пор мерещится, что бракосочетание может быть чем-то прекрасным и светлым — судя по тому, сколькими письмами в день она обменивается с Малфоем, это не удивительно. Я рада за них. Действительно рада — малышка Цисс заслуживает того, чтобы кто-то заботился о ней, раз уж старшие сестры попались такие неудачные.

Рудольфус больше не изводит меня — смирился, избавился от ненужной привязки или же просто сломался под гнетом навалившейся реальности, я не знаю. Да мне и не интересно. Момент утерян, и максимум, на который мы способны — это терпеть друг друга.

Парчовая ткань пышного платья нежно шелестит при малейшем движении. Две портнихи крутятся вокруг, что-то отмеряя, подправляя и бубня себе под нос какие-то швейные заклинания, стремясь довести мой образ до идеала. Кружевные узоры на корсете, затянутом так сильно, что я едва могу дышать, низкий вырез, больше демонстрирующий, чем скрывающий и белый цвет — повсюду; цвет невинности, чистоты, непорочности. Как насмешка. Только вот неизвестно, кого над кем — их над моей опрометчивостью, или моя над их правилами. Или же Темного Лорда над всеми нами, игрушками в его умелых руках.

Мама сидит на небольшом диванчике, высвободив немного места между букетами цветов, поздравлениями, разноцветными тканями и переменами нарядов, и периодически прикладывает к глазам платок, украдкой, будто стыдясь своей слабости. Сестренка пристроилась у нее в ногах, на низком пуфике, смотря на меня с совсем уж детским восхищением. Пусть радуются — хоть для кого-то этот день будет счастливым. Щурюсь от яркого света, струящегося из открытого окна, улыбаюсь своему отражению, думая, что с куда большей радостью увидела бы лицо искаженным от желания, блестящие губы — вспухшими и сочащимися кровью, а едва мерцающую внутренним сиянием кожу — покрытую ссадинами и следами укусов. Мне не нужна это показушная грация, надуманная благопристойность, она заставляет чувствовать себя загнанной в угол.

Последняя примерка — мой публичный арест назначен на завтра. Нужно просто представить, что это происходит не со мной, а с кем-то другим, отгородиться от всего и думать о чем-то постороннем. Например, о том, что скоро на моей руке появится метка, и завтра — последний день, когда я появлюсь на людях в наряде без рукавов или перчаток. Красивая вьющаяся змея и череп — символ жизни, питающейся чужим умиранием. Провожу кончиками пальцев по предплечью. Немного осталось. Да и что такое сутки? Всего лишь восемьдесят шесть тысяч четыреста секунд, плюс остаток сегодняшнего дня.

Выбраться что ли в послезакатный город — побродить, поиграть в кошки-мышки с магглами? Нет, нельзя — испорчу вид, да и выспаться не помешает, мама уже три раза повторила, что я ни в коем случае не должна выглядеть уставшей или грустной.

Меня наконец отпускают, и я, с увязавшейся следом Нарциссой, бегу сквозь начавший зеленеть сад, назад, в сторону дальней части имения, к позолоченным солнцем аллеям парка. Там всегда тихо и мирно, поют редкие птицы — гостьи весны. Фонтаны в виде сирен выпускают высокие ровные струи воды прямо из влажных каменных ладошек. Это место уединения, в его пределах таятся секреты, произносятся невыполнимые клятвы и принимаются решения; это обитель покоя и верное пристанище в минуты смятения. Непрогретая земля обманчиво теплая, я сажусь на одну из скамеек и сбрасываю туфли, приглашающе хлопая рядом с собой. Цисс осторожно пристраивается, видимо, боясь запачкать новое платье.

Мы никогда не были близки с ней. Моим всем была Андромеда, ее — Люциус. Я тепло отношусь к маленькой задаваке Цисси, но никогда не позволю ей перешагнуть порог отчуждения, который создала сама, сознательно и по собственной доброй воле. Так, наверное, проще для нас обоих. Нет надежд, которые могут рухнуть, нет привязанности, которая может треснуть от одного опрометчивого шага или страха, что сестричка всадит нож в спину.

Она совсем не похожа на нас. Она не знает связанных с нами тайн, что похоронены в этом парке. Не видела, как мы сбегали сюда под покровом ночи, чтобы просто побродить вдвоем, рука об руку, ее ужаснуло бы то, что наши отношения сметали все рамки и родственные ограничения. Но что такое «можно» и «нельзя», когда прохладные руки обнимают за шею, а губы блуждают по лицу, когда каждое прикосновение отдается дрожью, и звезды с неба становятся чуточку ближе? Разве понять кому-то еще то удивительное чувство окончательности и вечности, когда, зарывшись тебе в волосы, она едва слышно выдыхает слова любви?

Мне уже даже не больно вспоминать. Лишь щемящая тоска заглатывает кусочек сердца, который до сих пор принадлежит этой маггловской шлюхе. Да и что такое место? Я научилась смотреть в зеркало, не думая каждый раз о том, что где-то среди отходов какое-то другое стекло отражает то же лицо; связанные с прошлым вещи по сравнению с этим — сущая чепуха.

Нарцисса внимательно смотрит на меня из-под полуопущенных ресниц, однако же, не заговаривая и никак не показывая желания нарушить тишину. Мы — чужие. И я не хочу этого менять.

* * *

В законные права вступает: The Pretty Reckless — Make Me Wanna Die.

Тихо, с потрескиванием, тикают настенные часы, разбавляя тишину весенних сумерек. Я медитирую в кресле, забравшись с ногами, на коленях лежит открытая книга, но чтение сейчас кажется чем-то совершенно невозможным. Выспаться, как же. Последняя ночь в качестве Беллы Блэк. Завтра перед богом, в которого я не особенно верю и людьми, в которых я не верю вообще, я стану миссис Лестрейндж. Фамилия красивая, в ней проскальзывает какой-то французский шарм, но ведь замужество — это не только то, как тебя будут называть, а еще и некоторые обязательства, думать о которых не хочется совершенно. Не потому, что Рудольфус уродлив или омерзителен, просто… это как измена. И чихать даже, что он станет моим мужем — быть верной нужно только тому, кого любишь. Хотя, разве здесь вообще уместно это выражение?

Я не умею находить объяснения. Мне трудно подбирать названия собственным чувствам. Раньше все было просто до примитива, теперь же приходится не только выживать в одиночку, но и испытывать эмоции, не разделенные на два. Интересно, если бы милорд нашел меня раньше, или если бы Андромеда не ушла, вызвал ли б он такой шквал непонятного преклонения? Хотя, какая разница. Думать о «если бы», все равно, что фантазировать о поющих инферналах — бессмысленно и противно.

Подобные рассуждения возвращают меня в глубокое прошлое, к самой церемонии распределения. Маленькие дети сбились в кучку, пораженные великолепием замка и всем новым, что они узрели здесь. Мы с Медой стояли поодаль, не обращая внимания на заинтересованные взгляды окружающих — будто бы те никогда не видели близнецов, и мы казались им одной из диковинок Хогвартса. Сестру вызвали первой, и я с замиранием сердца следила за выражением ее лица, полускрытого ветхой шляпой, гадая, какой диалог сейчас ведется между ними, неслышимый нам.

— Слизерин! — воскликнула, наконец, распределительница, и я с видимым облегчением вздохнула.

Никто и никогда не узнает, что будь на то моя воля, чего, конечно же, никогда бы не случилось, я могла бы попасть в Гриффиндор. Когда шляпа озвучила эту мысль, мне едва не стало плохо, ведь Беллатрикс Блэк, чистокровной волшебнице Мерлин-Знает-В-Каком-Поколении не пристало учиться среди тупиц и маггловских отродий. Я мысленно пригрозила ей, что сожгу и свалю на кого-то другого, а она лишь усмехнулась и заявила, что теперь видит во мне слизеринку, хоть метод все же напоминает львиный факультет; пламя — их стихия.

Я не вписываюсь в шаблон. Мне сложно оставаться невозмутимой не смотря ни на что и да, я совсем не та, кто молниеносно подстраивается под ситуацию. Я могу лишь создавать видимость контроля, на самом же деле — контролируют меня. Все, кому не лень.

— Бессонница?

Быстро поворачиваюсь на голос всем корпусом, неосторожным движением смахивая на пол книгу. Она падает, сминая древние и хрупкие, исписанные от руки страницы, но мой взгляд уже не оторвать от того, что я вижу. Он будто бы знает, когда именно нужен мне, и приходит именно в тот момент; а я благодарна за эту чуткость, пусть это слово и служит прикрытием беспристрастного знания.

— Все нервничают перед свадьбой, милорд.

Удивительно, насколько тихо он способен передвигаться — совсем бесшумно, с небрежной грацией хищника. На его губах — тонкая улыбка, а в багровых глазах танцуют смеющиеся дьяволята. И, как всегда, мгновенья, проведенные рядом, кажутся незаслуженным подарком, оставленным мне судьбой. Я встаю и оказываюсь с ним лицом к лицу.

— Если она что-то значит для них.

Легкое платье соскальзывает на пол, милорд притягивает меня к себе, властно и требовательно приникая губами к моим. Я обхватываю его руками, отвечая со всем жаром, на который только способна, не замечая слабости в конечностях и сердца, выламывающего ребра изнутри. Я ждала так долго, и, наверное, могла бы ждать целую вечность ради этих сладостных секунд иллюзорной близости. Мир переворачивается и возвращается на место, принося с собой сумасшедшую радость и томительное предвкушение. Не хочу знать, чем заслужила это; не хочу спрашивать, за каким Гриндевальдом он снисходит до меня. Есть только здесь и сейчас.

Он отстраняется, внимательно окидывая взглядом мое полуобнаженное тело. Шепчет призывающее заклинание, и в его руках оказывается прочная и крепкая веревка.

— Эти узы крепче брачных, не находишь?

Я, кажется, начинаю привыкать к двусмысленности чуть не в каждой фразе. К тому, что бесполезно скрывать свои мысли и строить из себя ту, кем не являюсь — да, мне хочется быть связанной, подчиненной и беспомощной, потому что он единственный, кто имеет право видеть меня такой. Вытягиваю вперед руки, склоняя голову набок и невольно улыбаясь.

— Никто не смог бы сравниться с вами.

Обходит меня, почти нежно беря за руки и сводя вместе за спиной; туго окольцовывает запястья, лишая возможности двигаться. Его неторопливые, почти ленивые жесты сводят с ума. Физическое лишение свободы — фикция, я и так целиком и полностью в его власти, но это реальное проявление заводит еще больше.

Подталкивает меня к креслу, заставляет сесть на подлокотник, широко разводя ноги; вытаскивает из внутреннего кармана мантии блестящий серебряный кинжал. По телу приятной дрожью пробегает ощущение опасности. Милорд приближает нож к моей щеке, едва касаясь, проводит вдоль шеи вниз, к груди, резким движением разрезает тесемки корсета. Прогибаюсь, откидывая голову назад, и шумно выдыхаю. Остатки ткани падают на пол, холодные пальцы неожиданно оплетают мое горло, и в его руке появляется горящая свеча из одного из канделябров, расставленных в комнате. Горящие, томные желтые капли падают мне на живот, скользя вниз, стекая восковыми дорожками. Дергаюсь и придушенно хриплю, вспышки уколов проникают в мозг, разрывая его на мелкие кусочки. Он подносит огонь ближе, дорожка следов следует по груди, между грудей, вокруг них, его холодное касание вкупе со жгучими осколками пламени заставляет меня сотрясаться от сладострастной дрожи.

Это искусство — уметь переворачивать боль наизнанку. Получать удовольствие, причиняя, и не менее ярко поддаваться ее острым коготкам. Люди страдают потому, что отторгают ее, не хотят принимать — стоит лишь впустить в себя умопомрачительный экстаз, перемешанный с мукой, и отношение к нему сразу станет иным. У нее так много оттенков и полутонов, вариантов и форм, она многолика, и в этом ее прелесть и ее жуткая красота.

— Любишь боль, девочка?

Он отпускает меня, и я с трудом удерживаюсь на краю. Выхватывает волшебную палочку. Его лицо выражает любопытство и неподдельный интерес, видимо, мои ненормальные реакции его поразили.

— Круцио.

Где-то на задворках сознания мелькает мысль: хорошо, что я привыкла накладывать глушащие на стены и дверь. Иначе весь дом бы сбежался на дикий вопль, который, казалось, вместе с внутренностями вырвался у меня из глотки. Выламываются кости, выкручиваются мышцы, стальными щипцами кто-то невидимый вырывает по кусочку органы, смакуя и растягивая удовольствие. Не блокировать. Главное — перестать строить стену. Пытаюсь открыться, и куда-то в сердце попадает очередная порция агонии. Но что, если я — это не я, а Андромеда? Мы ведь путали всех вокруг, изображая друг друга. И пусть ее тело сейчас выгибается под пыткой. Она заслужила это. Смотрю будто бы со стороны, и к муке начинает примешиваться соленый привкус красноватого счастья. Еще одна волна. По подбородку стекает липкая струйка, руки безвольно дергаются, не в силах освободиться от пут, но я больше не пытаюсь спрятаться, желая принять все, до конца, до самого последнего перелива истязания.

Он снимает заклинание. Я разлепляю веки и встречаюсь с насмешливым взглядом сатанинских омутов, в глубине которых, однако же, сквозит удивление.

Наклоняется ко мне, приподнимает за волосы и впивается страстным поцелуем в мои губы, сминая их, оттягивая, чуть посасывая, слизывая кровь. Язык проникает мне в рот, сталкиваясь с моим, дразня, заставляя желать большего со страшной силой, несмотря на чудовищную ломку. Милорд опускается ниже, сдирает зубами капли воска, прилипшие к моей коже. Легкий отголосок прошлой боли, невесомая щекотка. Он проводит губами по моей груди, несильно прикусывает сосок. Откидываю голову назад и испускаю слабый стон.

Поднимает взгляд, коварно усмехается и переворачивает на живот, разрезает веревку, вынуждая опереться на локти и колени. Железной хваткой вцепляется в мои бедра и входит во всю длину, быстро и беспощадно. Его движения резки и грубы, руки впечатались в мои ягодицы, периодически с размаху шлепая по ним. Все тело ноет, не до конца оправившись от пыточного проклятья, но к этому примешивается еще и безумное, извращенное наслаждение. Шлюха, потаскуха, дешевая подстилка… ах!

Он ускоряется, наращивая невыносимую муку ожидания, и мощное горячее наслаждение переполняет меня до краев; еще несколько толчков и он изливается в меня с едва слышным рычанием.

Падаю на пол, судорожно хватая ртом воздух, пытаюсь перевернуться на спину, но силы покидают меня. Последнее, что я помню — пурпур. Алые глаза заледенелого пламени. Дежавю…

* * *

POV Лорд Волдеморт

Очень и очень неплохо. Она нравится мне все больше и больше, оправдывает ожидания, так сказать. Самоистязание. Это премилое качество способно весьма ощутимо помочь в случае, если она попадется аврорату. Ничего не скажет, да еще и насладится по ходу — научить бы окклюменции, и веритасеруму противостоять — вообще цены не будет. Главное, не спешить с этим, должна дойти до той кондиции, когда полное доверие ко мне войдет в привычку.

В качестве любовницы Беллатрикс меня тоже устраивает. Гарантия молчания, вседозволенность без траты сил на империус и необходимости стирать память. Да еще и укрепление ее веры, поддерживаемое личной пристрастностью — подходит по всем статьям. Сонную, я перенес ее на кровать и убрал все напоминания о сегодняшней ночи: не хватало еще публичного скандала в день бракосочетания.

Кстати, после свадьбы нужно бы заняться агитацией Рудольфуса. Мальчишка не совсем понимает, во что ввязалось его благородное сословие, придется провести краткий ознакомительный курс, не без помощи новоявленной супруги. Да и его папаша, один из моих школьных приятелей, уж больно много знает, должен быть действенный способ держать его в узде.

Второй час ночи, к половине Долохов должен подойти в «Полуночную сову» чтобы кратко изложить выясненную его отрядом информацию о семьях магглорожденных. Пора и будущей Лестрейндж поднимать планку, переходить с магглов на мутантов-недоволшебников. Повеселится на славу. Может, и до сестрички ненаглядной доберемся со временем.

Дамблдор будет бояться нас. Он уже боится, старый кукловод, у него недостаточно игрушек, чтобы противостоять мне. К тому же, они не подготовлены, отягчены различными моральными ценностями и не имеют конкретной идеи кроме отстаивания абстрактного добра. Орден обречен.

* * *

POV Беллатрикс

Возвращение блудного вдохновения: Queen — The Show Must Go On.

Поместье наводнено гостями — по традиции в утро свадьбы приглашенные с обоих сторон съезжаются в дом отца невесты. Это немного, после подъедут еще, церковь будет забита репортерами, журналистами, всевозможными министрами с женами, любовницами и разве что не домашними зверушками, они все набьются до отказа в огромный древний собор, и будут жужжать, гудеть, обсуждая малейшие изменения моего лица и сплетая слухи на непонятных мне частотах, прямо как корнуэльские пикси.

Хвала Моргане, что мне не нужно спускаться к ним и вообще как-то пересекаться до самого процесса. Я бы этого не выдержала, сорвалась и наговорила чего-нибудь лишнего. Ужасно хочется исчезнуть, зарыться в подушки, накрыться одеялом и заявить, как в детстве, что «я в домике». Чтобы никто не трогал и ничего не говорил, не скалился во все тридцать два отполированных зуба и не ахал, насколько хорошо мы с Руди смотримся вместе.

Я сижу перед трельяжем, подперев рукой щеку и от нечего делать играя с зеркалом в плюсы и минусы — оно говорит, какая я хорошенькая, я вяло отбрыкиваюсь и указываю на синеву под глазами и общий убитый вид. Мама скоро поднимется, будет дергано улыбаться и мысленно ругать меня за злостное нарушение ее совета; нервно звать домовиков и Цисс, чтобы помочь ей подготовить меня, доверять это дело кому-то еще она не желает. Еще бы, наверняка лет десять, как минимум, планировала. Бросаю взгляд на свое понурое и по-утреннему помятое лицо и фыркаю. Красотка, ага, как же.

Вытаскиваю полураспустившуюся темно-багровую розу с одного из множества букетов, стоящих в вычурных хрустальных вазах везде, куда не кинешь взгляд, и задумчиво верчу ее в руке. Залитая кровью, плененная красным цветом, бегущая за ускользающим невозможным миражом.

— Белла?

В комнату чуть запыхавшись от быстрой ходьбы… так и хочется сказать — бега с препятствиями в виде гостей – входит Нарцисса, бодро подлетает ко мне и, вооружившись палочкой, все тем же блокнотиком с заклинаниями и парой дюжин тюбиков, баночек и скляночек начинает «делать из меня человека». Мне остается только надеяться, что она действительно умеет преображать других так же хорошо, как и себя.

* * *

POV Рудольфус

Когда это случилось? Точно не знаю. Сначала я, смешно признаться, даже не воспринимал ее отдельно от сестры — они были совершенно одинаковыми. Похоже одевались, разговаривали с идентичными интонациями, даже улыбались совершенно так же. Когда мне было девять, а им, соответственно, на год меньше, и родители договорились о нашем браке, я не знал, какая именно из двоих станет потом моей женой до того, как хорошенькое личико Беллы исказила гримаса неприятия.

Так было проще отличать — в те редкие моменты, когда мы виделись, моя нареченная вела себя подчеркнуто отчужденно, хоть недовольства на словах и не выказывала. Андромеда была более дружелюбной и со мной, и даже с Рабастаном, с которым ее обручили. Потом началась школа, общая гостиная, в которой очень удобно наблюдать за всеми, не будучи замеченным и куча мелких нюансов, которые раньше не бросались в глаза. Еще некоторое время спустя разница стала не просто заметной, а кричащей, и уж тогда-то ее разглядели все, даже не такие заинтересованные, как я.

Беллатрикс трудно игнорировать — она бунтарка, нарушительница спокойствия, настоящая ведьма. Поговаривали, что она выбиралась в запретный лес по ночам, чтобы достать какие-то травы для ритуалов; про нее вообще много болтали, и было от чего. Она носила вызывающе короткие мантии и курила в коридорах. Ругалась с учителями и дралась на магических дуэлях, едва появлялся повод, причем побеждала в девяти из десяти случаев. Она могла безнаказанно делать все, что хотела, прикрываясь громкой фамилией и не испытывать никаких угрызений совести. Андромеда была другой. Более спокойной, более тихой и… правильной. Прилежно училась, не встревала в неприятности, хоть и придумывала блестящие хитроумные планы, как лучше досадить Гриффиндорцам или стащить огневиски из-под носа у мадам Аббигейл. Изобретала, но не участвовала. Как истинная слизеринка.

Какая-то часть моей души испытывала гордость за то, что та, которую, грубо говоря, все хотят, рано или поздно станет моей. Она по-прежнему отталкивала меня, но мне было все равно, я знал, что скоро все изменится. Что это — чувство собственности? Желание удовлетворить собственное тщеславие? Совершенно неуместная уверенность, что стоит пожелать, и она падет к моим ногам? Я редко говорил с ней наедине, не пытался пробудить интерес, мне было достаточно смотреть со стороны, довольствуясь осознанием призрачного совместного будущего.

Девушки менялись, ни одна не задерживалась больше, чем на пару недель. Безупречная вежливость, аристократизм, изысканные манеры сражали их наповал, Белла же благополучно ничего не замечала. Это прискучило ей, ведь она с детства была окружена подобным поведением и не видела в нем ничего нового или интересного для себя; но ведь почти все слизеринки росли точно так же! Утешало то, что ее равнодушие распространялось не только на меня, но и на других парней, она, казалось, сознательно закрывала для себя этот вид взаимоотношений.

Так когда же это случилось? Когда при виде нее сердце перестало биться ровно, и начали потеть ладони? Когда ее улыбка прекратила быть посторонней эмоцией и заставила чувствовать тепло и желание улыбнуться самому? Когда вынужденная маска превратилась в пыточный саркофаг? Я не знаю точно. Недостижимое притягивает, тайна заставляет домысливать скрытые детали. Может, и все мои чувства лишь надуманы, нарисованы желанием видеть в ней ту, кем она не является?

И сегодня, когда мое иллюзорное «когда-то» обрело, наконец, вполне реальные очертания, мне почему-то страшно. Оттого, что ни черта не изменится, и вся это кутерьма создается только для галочки, пары документов, первой страницы в «Пророке» и гадких статеек в «Ведьмополитене». Беллатрикс не кинется ко мне с признаниями и любовью, и, уверен, даже отдаваться будет с мыслью о том, как бы быстрее со всем покончить. У нее другие приоритеты. И я в их число не вхожу. Да и не мог бы, даже спохватись пораньше — в ее жизни просто нет для меня места.

Рабастан спокоен, как феникс, периодически бросая на меня вопросительные взгляды. Я меряю шагами комнату, не в силах сидеть неподвижно — слишком много мыслей беснуется в голове. Он равнодушно принял то, что его собственная невеста сбежала с грязнокровкой и не понимает моего волнения. Открою страшный секрет: брата вообще не интересуют девушки. Я не осуждаю его, но для меня это странно, как, наверняка, и для него — мой взбудораженный вид и метания с риском задеть мебель.

Еще от силы час и Беллатрикс станет моей женой. Осталось не свихнуться за это время, не наорать на чересчур безмятежного Рабастана и не залезть в отцовский бар, от которого я, как назло, знаю пароль — чтобы напиться вдребезги. Великий Мерлин, сколько нервов — и все из-за одной девчонки.

* * *

POV Беллатрикс

Пронзительные звуки органа играют торжественную мелодию. Мое лицо скрыто вуалью, я иду под руку с отцом, моля богов послать сил, чтобы выдержать все это. Не понимаю, почему наши свадьбы проводятся по католическим канонам, маггловские инквизиторы, прикрываясь именем церкви, в свое время попортили нам немало крови. Но, в конце концов, это неважно — куда актуальней сейчас Рудольфус, стоящий слева от старенького мага, который будет венчать нас. Если судить беспристрастно, мой жених ослепителен — строгий фрак, светлые брюки, узорный атласный жилет, белые перчатки. Не к чему даже придраться. И хочется кричать от того, что каким хорошим бы он не был, мое сердце уже отдано другому. Продано с торгов. Тому, который даже не появился здесь — слишком много народу, а он так легко узнаваем. Закусываю губу, но вовремя спохватываюсь: сотни глаз сейчас следят за моим лицом через полупрозрачный фатин, каждый жест будет муссироваться и обсуждаться.

Отец подводит меня к алтарю. Сердце екает, но я выдавливаю из себя «непроизвольную» улыбку. Священник неожиданно зычным голосом задает традиционный вопрос: нет ли у кого-нибудь из присутствующих неопровержимых доказательств, почему брак не может быть заключен. Ответом ему служит гробовая тишина. Никто не знает аргументов, а если б и знали, помалкивали бы — нечего трогать скелетов в чужом шкафу. О том же самом спрашивают и нас. Мы, конечно же, говорим «нет».

Интересно, а его девушка пришла сюда? За ней-то не охотится министерство. Наверняка сидит, скрыв лицо плотной черной органзой, возможно, по ее щеке прямо сейчас медленно сползает слеза… или же, наоборот, она держит спину прямо, равнодушно оглядывая нас, внутренне сгорая от ненависти и невыраженной горечи. Ей, наверняка, куда хуже, чем мне.

— Рудольфус Аллистэйр Лестрейндж, берешь ли ты эту женщину в твои преданные жены, чтобы жить вместе в освещенном супружестве? Будешь ли ты любить ее, почитать и заботиться о ней в болезни и в здравии, утешать ее, и, оставив всех других, хранить себя только для нее в течение всей вашей жизни?

Какое лицемерие, какая фальшь! Предана я только милорду! Его лицо встает у меня перед глазами, стоит лишь прикрыть веки, только его образ священен для меня! Какая забота?! Мы чужие, чужие, понимаете? Нас ничто не связывает кроме необходимости!

— Да.

Он спокоен, я не ловлю не единого лишнего чувства в его глазах, только спокойная уверенность, как будто, так и должно быть. Что ж, возможно это и верно.

— Беллатрикс Друэлла Блэк, берешь ли ты этого мужчину в твои преданные мужья, чтобы жить вместе в святом супружестве? Будешь ли ты повиноваться ему, любить и почитать его, и служить ему, и заботиться о нем в болезни и в здравии, и, отказавшись от всех других, хранить себя только для него в течение всей вашей жизни?

Нет. Нет и еще сто тысяч раз нет. Повиноваться? Служить? Единственный, кто достоин таких слов, сейчас далеко отсюда. Я не просто не намерена «хранить себя для», мне дико хочется «хранить себя от». Черт, этот брак как нож к горлу, а он называет его «святое супружество»!

— Да.

Вот и все. Назад пути нет.

— Кто отдает эту женщину, чтобы сочетаться законным браком с этим мужчиной?

Папа. Папа, папочка, забери меня отсюда! Я хочу домой, хочу быть снова малышкой Беллс, забраться к тебе на колени, обвить руками, расплакаться и поведать все-все, что мучает меня сейчас. Но ничего не будет уже так, как раньше. И я теперь принадлежу не тебе — а постороннему и чужому мне человеку.

— Я отдаю.

Ответные слова отца пресекают поток моих низменных мыслей. Он медленно передает мою руку Рудольфусу. Его ладонь — теплая, и я невольно вспоминаю холодную близость милорда. Милорд… я делаю это ради вас. Отдаюсь ему только потому, что вам так угодно, во имя вашей милости. Я переживу этот день, эту ночь, я буду сильной и счастливой, моя улыбка будет говорить всем, что это — самый лучший момент в моей жизни, но на самом деле, означать, что я думаю о вас. Буду принимать поздравления, целовать мужа и обнимать растроганную маму, мечтая о том, что когда мы увидимся, вы одобрите меня и позволите быть вашей полностью, отдать себя по кусочкам, по капелькам малинового джема, в который при виде вас сворачивается моя кровь.

— Я, Рудольфус Аллистэйр Лестрейндж, беру тебя, Беллатрикс Друэлла Блэк, в свои венчанные жены, чтобы с этого дня быть вместе в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, любить и заботиться о тебе, пока смерть не разлучит нас.

— Я, Беллатрикс Друэлла Блэк, беру тебя, Рудольфус Аллистэйр Лестрейндж, в свои венчанные мужья, чтобы с этого дня быть вместе в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, любить, заботиться и повиноваться, пока смерть не разлучит нас.

Прохладный ободок кольца из белого золота скользит мне на палец. Оно зачаровано, и снять его может только супруг, не сама, ни кто-либо другой не увенчает попытки освобождения успехом. Перед собравшимися и всем магическим миром я теперь — Беллатрикс Лестрейндж.

POV Беллатрикс

Благодарность за вдохновительство вручается: Mozart L'Opera Rock La Troupe – Le Bien Qui Fait Mal.

Внизу продолжают праздновать. Звенят бокалы, звучит музыка, нарядные пары кружатся в беззаботном танце. Пенится шампанское, произносятся тосты, радуются жизни люди, половину которых я никогда и в глаза не видела; которых совершенно не касается наша жизнь, но привлекает возможность покрасоваться в высшем обществе, или же заставляют правила приличия. Лестрейндж менор наполнен лживой радостью и искусно смоделированным счастьем. Огромный замок с множеством запутанных ходов и коридоров, потайных комнат и исчезающих дверей, почти как Хогвартс – разве что едва ли я смогу когда-нибудь назвать его домом.

Приглушенный свет свечей озаряет роскошную спальню, выполненную в рокайльном стиле. Я съежилась на огромной кровати под белоснежным, расшитым червлеными лилиями, газовым пологом, забравшись в дальний ее угол и обхватив себя руками. В стекло бьется разгулявшийся к ночи ветер, будто прося пустить его в комнату, как и чувства в закостеневшую от притворства душу. Мне хочется, чтобы все скорее закончилось. Ожидание – хуже, чем само событие.

Интересно, а что будет, когда Рудольфус обнаружит мою подпорченност»? До мамочки не добежит, не успеет, я за последнее время поднаторела в заклятиях изменения памяти — специально для такого случая выискивала техники в пыльных гримуарах из семейной библиотеки. Поэтому не страшно, что он растрезвонит. Но будет забавно посмотреть на то, как вытянется его лицо, когда он все поймет.

— Хочешь конфетку?

— Нет, она покусанная. Пусть тот, кто кусал, ее и доедает.

А может, ему вообще все равно. Такой вариант более чем вероятен… вдруг получится договориться? Сделаем вид, что все так, как нужно, будем изображать мужа и жену, оставаясь на расстоянии. Неплохая мысль, нужно будет это предложить. Во всяком случае, попытка – не пытка. В скором времени мы переедем в одно из фамильных поместий, и будет куда проще; одно дело – Рудольфус, но совсем другое – его семейка, родители и младший братец, следящие за каждым моим шагом.

Натягиваю недлинную ночную сорочку на острые коленки. Все еще худющая, как фестрал, не понимаю, и что мог такого углядеть во мне милорд? Но может, что-то и есть, человек вообще редко когда оценивает себя объективно. Мерлин, как бы я хотела, чтобы он сейчас был здесь! Не Лестрейндж. Смерил бы оценивающим взглядом, и сердце снова сжалось в трепещущий кусок напряжения. С ним бесполезно играть кого-то, ему смешно глупое кокетство или жеманные ужимки, которые женщины считают неотразимыми. Он знает меня досконально, со всей моей порочностью и чернотой, и не испытывает отвращения. Потому, что с его позиции все выглядит иначе, и, когда я с ним, кажется единственно истинным.

Тонкий скрип двери. Легкий звук шагов, притушенных о ковер. Не поворачиваю головы – что смысла, если я все равно знаю, кто здесь? Концентрирую внимание на затейливой статуэтке, стоящей на низкой тумбочке. То ли дриада, то ли наяда. Мелкопоместная богиня, изящно изогнувшаяся и привлекательно накручивающая на палец витой стеклянный локон. Внезапно она мне подмигивает. Удивленно моргаю и перевожу взгляд на вошедшего.

Будь мое восприятие обычным, я бы залюбовалась. Смуглая кожа, темные волосы, пламенный взгляд, несмотря на всю внешнюю мягкость – определенно, мой новоявленный супруг красив, но только меня почему-то это совершенно не трогает. Ах, нет, не абстрактное «почему-то», а вполне конкретное «потому что он – не милорд». Наверное, этот фактор теперь будет преследовать меня вечно. Руди молча отдает мне бокал терпко-пурпурного вина и присаживается на краешек постели. Я благодарю его кивком и залпом опрокидываю в себя сладковатую жидкость.

Интересно, а как должна вести себя новобрачная? Глядеть испуганными глазками-блюдечками, хлопать ресницами, притворно не понимая, что делать? Я пропустила этап зажимания и глупого строенья из себя скромницы. Да и незачем спектакль разыгрывать. Изредка бросаю отрешенные взгляды на застывшего как изваяние мужа, лишь делающего периодически мелкие глотки жгучего напитка.

Мысль появляется как вспышка — а ведь я могла бы подтолкнуть его к забвению той, бывшей. Я могла бы сделать его счастливым, если бы захотела. Могла бы помочь ему найти себя после личной драмы, привести в ряды Пожирателей, оставив благодарность, а может, и что-то большее, к себе за эту небольшую услугу. Рано или поздно он все равно вступит, под влиянием отца и убеждений, не лучше ли мне выставить ситуацию в другом свете, в котором это будет не только борьбой за идеалы, но и спасением? Я научу его получать удовольствие от чужой боли, открою будущее, представив милорду, вместе у нас куда больше шансов на успех, чем поодиночке. Но, с другой стороны, разве ж приняла бы я помощь от него, когда сама в ней нуждалась?

Приняла бы – шепчет внутренний голос. Если б он был достаточно умен, чтобы подгадать подходящий момент, и достаточно проницателен, чтобы подобрать нужные слова и действия. В общем, если бы он был Лордом Волдемортом. Черт! Заколдованный круг какой-то.

— Руди?

Поворачивает ко мне голову, смотря с каким-то отчаянным спокойствием.

— Белла. – Немного неестественно улыбается. – Ты ведь размышляешь о том, как бы откосить, я прав?

Ну вот. Такое точное попадание внезапно раздражает меня. Он не может знать, о чем я думаю, это не его прерогатива. Но с другой стороны – нет смысла фальшивить, чтобы казаться непредсказуемой.

И с каких это пор я превратилась в благотворительницу? Мне должно быть все равно на него, мне и так все равно. Пусть сам выкарабкивается, мне никто не помогал, ни одна живая душа! Всем было наплевать, когда я отшвыривала нож, с трудом отведя от вены, а палочку с готовым сорваться непростительным — от виска. Сочувственные ахи-вздохи – пустота, для всех мое горе было лишь поводом потрепаться.

Но разве я должна мстить за это Рудольфусу? Он не виноват в том, что наше общество такое гнилое. Ему еще повезло – его трагедия не на слуху. Так почему бы мне не скрасить период восстановления, раз уж так сложилось, что мы стали частью жизней друг друга, пусть и вне своего желания?

— Нет. Зря ты так думаешь. — Изгибаю бровь, растягиваю губы в улыбке и пытаюсь придать лицу дружелюбное выражение. Может, зря я все это затеяла? Но обратно дороги нет, раз уж взялась, придется идти до конца.

— Значит, показалось. Не бери в голову. – Заметно расслабляется и окидывает меня уже более приязненным взглядом. Да уж, наверняка странно, с какого дементора колючка Блэк вдруг стала такой милой. Ну и черт с ним, я в последнее время и так на себя не похожа.

Ставлю бокал на пол и подползаю к нему со спины, обхватывая руками за шею и заглядывая в лицо.

— Представь что я – это она.

Устремляется ко мне, и мы оказываемся буквально в нескольких дюймах друг от друга.

— О чем ты, Белла?

Вместо ответа я целую его.

Закрываю глаза и думаю о милорде. Хитрые искорки в глубине нечеловечески притягательных глаз, в которых плещется знание и мудрость, усмешка на губах, которые, я знаю, могут превращать меня в спутанный комок чистого неразбавленного желания. Рудольфус отвечает с нежностью, едва ли не робостью и мне хочется заорать, да погромче от этого несоответствия картинки за опущенными веками с реальностью.

Видимо, ей нравилось такое отношение. Что ж, изнеженная особа эта его тайная любовь.

Опускает меня на кровать, нависая сверху и покрывая шею легкими, почти невесомыми поцелуями, проводит пальцами по ноге вверх, приподнимая сорочку. Я отстраняюсь и сдергиваю ее с себя, призывно закусывая губу и шире разводя ноги. Думал, смущаться буду, да? А вот фиг тебе.

Он окидывает меня каким-то алчущим, по-другому не назовешь, взглядом, чему-то усмехается и избавляется от своей одежды, сбрасывая ее на пол и возвращаясь ко мне. На этот раз его ласки смелее, а поцелуи – страстнее. Но все же нет в них жесткости, будто бы он боится причинить боль. А она нужна мне, иначе происходящее не воспринимается как близость; я отвыкла от нежности, заботы и тому подобных глупостей. Пальцы в волосах, губы с привкусом алкоголя, слишком теплая кожа, слишком смазанные ощущения. Он во мне, но так я никогда не получу удовлетворения, что это за секс без привкуса крови? Дотянуться до бокала, он должен быть где-то рядом. Свешиваю ногу вниз. Есть. Наступить. С размаху сминаю хрупкий хрусталь, осколки впиваются в ступню, я с облегчением откидываюсь назад и бормочу съеденное выдохом ругательство. Видимо, он услышал хруст, так как попытался отпрянуть, но я задерживаю его, обхватив руками и перекрещивая лодыжки на его бедрах, не давая выбраться из этого плена. Еще несколько рывков и его тело начинает биться в конвульсиях, я с силой провожу пораненной ногой по поверхности кровати, и хрипло шепчу какую-то бессвязную белиберду, наслаждаясь собственным финалом.

Вот, радуйся тому, что ты со мной сделала, Андромеда. Я разучилась чувствовать иначе, чем пополам с кошмаром. Наверное, просто должно существовать равновесие – если у меня нет сильных эмоций без надрыва, значит, наверняка, у тебя все скучно и ровно.

Тьфу на нее, не хватало еще в свою брачную ночь засорять голову какой-то осквернительницей семейной чести. Пусть это и лицемерие с моей стороны, но я все же не опустилась до такой степени. Странно, что Рудольфус ничего не сказал – должно быть, ему действительно нет дела до моего прошлого.

Он блаженно откинулся было на подушки, но резко вскочил, заметив мою покалеченную конечность.

— Белла, что… почему ты молчала?! Тебе нужно в Мунго, срочно! Нет! Я сам, только палочку найду…

Сажусь, притягиваю к себе ногу и выдергиваю кусок стекла, чуть поморщившись, скорей инстинктивно, чем от неприятия. Тем не менее, позволяю залечить рану – ни к чему ему знать моих секретов. Да и завтра еще целый день ходить, причем на каблуках – время всевозможных визитов. И опять ложь, и опять вранье, но кому какое дело до моего мнения? Так принято, значит, так правильно.

— Ты точно в порядке?

Удивительно, что он так беспокоится. Это уже и не вежливость даже – тревога в его глазах вполне искренняя. Киваю и прячу улыбку – все же приятно, когда кому-то есть до тебя дело. Не из-за чего-то там, а просто потому, что ты существуешь.

* * *

POV Рудольфус

А чего я, спрашивается, ожидал? Такие девушки редко тянут до свадьбы, хотя бы ради эксперимента или из-за нежелания соответствовать притянутым за уши понятиям морали. И, тем не менее, мне горько, пусть со стороны это и выглядело бы ужасно глупо, реши я выказать свое отношение. Все эти годы, мечты о том, что ее первый раз со мной будет ее настоящим первым разом. А тут такое разочарование.

Но стоит мне, наверное, уже отправить подальше собственнические мысли. Да, обидно, да, неожиданно, но не смертельно и, в общем-то, даже неважно. Она не перестала быть собой, и я не должен искривлять свой взгляд на нее. Столько лет мечтаний, подсмотров украдкой, сорванных касаний, замаскированных под случайные, столько радости, печали, восхищения. И теперь она со мной, здесь, живая и настоящая, а не далекая девушка-мечта. Белла. Беллатрикс Блэк… ах нет, теперь – Лестрейндж.

Накидываю халат, подхватываю с тумбочки портсигар и закуриваю. Предлагаю ей – она благодарно улыбается и вытягивает одну. Прихрамывая, подходит к одному из канделябров, совершенно не стесняясь своей наготы, подносит к огню зажатую в зубах сигарету, вынимает, зажимая между пальчиками, и шутливо выдувает дым в мою сторону. Ее не поймешь – совсем недавно смотрела василиском и всячески пыталась избежать контакта, а теперь внезапно проявляет себя чуть ли не любящей супругой. Ну да, не стоит особенно обольщаться – завтра все может вернуться на круги своя.

Эта ее непохожесть немного пугает. Всадив себе в ногу с полдюйма стекляшки, любая верещала бы на все имение, моя… жена же практически никак это не выдала. Вообще непонятно, как она умудрилась, хотя с кем не случается казусов – сам недавно в задумчивости споткнулся о домовика.

Опускается в кресло, закидывает ногу на ногу, не спуская с меня рассеянного взгляда. Я пристраиваюсь на кровать, стараясь особенно не пялиться, хотя и имею на это полное право. Все-таки трудно привыкнуть к тому, что мы теперь – семья. По-прежнему есть она, и есть я, но нет нас. Может, это «мы» придет со временем? Привычка? К ней невозможно привыкнуть, как и к тому, что официально она – моя.

— Ты подаришь мне такие? – Внезапно спрашивает Белла, кивком показывая на едва тлеющий окурок.

— Конечно.

Я подарю ей все, что она захочет. Начиная с самого себя.

* * *

POV Беллатрикс

Озарение спровоцировала: Brian Tyler – Constantine End Titles (OST).

Тишину нарушает только потрескивание дров в камине. Я полулежу, облокотившись на локоть и смотрю на спящего Рудольфуса — темные пряди разметались по подушке, едва заметная вертикальная морщинка показывает, что сны он видит не очень приятные. Заботливо отвожу упавший локон с его лица и, поддавшись какому-то необъяснимому порыву, целую в щеку. Черт, мне противно от самой себя. Плохая дочь, ужасная сестра, отвратительная жена. Зато неплохая актриса.

Мысль о сне вызывает резкое неприятие, хочется воли, свободы, а еще кого-нибудь убить. Пытаясь двигаться неслышно, встаю и ищу в полумраке одежду. Дурацкая склонность к символизму – натягиваю чулки, туфли и свадебное платье, не без труда и помощи магии шнурую корсет, вешаю через плечо небольшую сумочку, набрасываю светлый плащ. Неизвестно, можно ли незаметно аппарировать из замка, так что решаю перестраховаться. Накладываю сонные чары на мужа, подхожу к окну и распахиваю его. В комнату сразу же врывается воздушная волна, шелестя страницами открытой книги на небольшом столике с тонкими гнутыми ножками, подхватывая полуисписанные листы пергамента и роняя их на пол, раздувая мои пышные юбки и путаясь в длинных волосах. Осторожно свешиваюсь вниз, ища выступ, как дома – там к земле был относительно безопасный спуск, особенно, если пользоваться им столько лет. У меня вырывается разочарованный вздох — стена абсолютно гладкая и отвесная. Нет ни малейшей возможности спуститься обычным способом.

Остается левитация. Я не очень сильна в ней, но желанье вырваться поглощает страх.

Тем ни менее, мне нравится летать. Это так захватывающе – парить в воздухе, медленно планируя к земле. Хочется раскинуть руки и засмеяться, подставляя лицо разбушевавшейся стихии, но приходится быть сосредоточенной на том, чтобы не свалиться вниз – порывы ветра бьют в лицо, раскачивают верхушки немногочисленных деревьев, будто норовят подхватить и унести куда-то далеко. Отсюда видно все – залитый холодным голубоватым светом замок, стоящий на краю высокого каменистого обрыва, об основание которого где-то внизу с шумом разбиваются морские волны; серебряная улыбка полумесяца, безразлично взирающего с почти черного неба, обсыпанного мелкими искорками звезд. Едва ноги касаются земли, я закрываю окно, радуясь, что получилось сделать это с такого солидного расстояния. Штора вот только застряла между ставнями. Вернусь – обязательно все приберу. Честно-честно.

Хлопок. Подгнивший грязный райончик на севере Парижа. Здесь не гуляют благовоспитанные леди, особенно в такое время суток. Какие-то темные забегаловки, сомнительные лавчонки, вульгарные женщины явно под какой-то дрянью, по крайней мере, вид их очень напоминает действие Запрещенных Затягивающих Зелий. Я явно не к месту здесь в своем шикарном брачном облачении. Какие-то темные неприятного вида мужчины провожают меня сальными взглядами, а проститутки рассматривают с притупленным любопытством. Я плотнее кутаюсь в дорогую, но совсем не греющую ткань. Нужно сваливать с улицы пока кто-нибудь мной не заинтересовался – не хватало еще бойни на открытом пространстве.

Выбираю путану посимпатичней, и подхожу к ней. У девушки светлые растрепанные волнистые волосы, ярко накрашенные губы и жирно подведенные голубые глаза. Взгляд мутный, как у всех остальных – но это даже лучше, не сразу сообразит, что к чему.

— Чего тебе, невеста?

Я снисходительно улыбаюсь – не понимает, дурочка. А ведь я была бы для нее неплохим клиентом, у меня много маггловских бумажек, которые они называют деньгами, забирала у жертв. Чаще всего, конечно, попадалась беднота, но встречались и более состоятельные типы, видимо недавно получившие свое жалкое жалование. Но уж для нее-то я точно богачка.

— Хочу провести с тобой время, крошка.

Да, я знаю французский. Это входит в программу обучения приличных девушек. Она оглядывает меня своими размазанными глазищами.

— Но я не…

Грубо прерываю ее:

— Не все ли равно, кто тебе платит? – Несколько ошарашено усмехается и согласно кивает. Оглядываюсь вокруг в поисках гостиницы или хотя бы какой-нибудь забегаловки. – Куда пойдем?

Ни говоря ни слова, направляется в какой-то дом, уверенно, так что можно сделать вывод, что это ее обычное место. Подбираю платье, хоть все равно безнадежно запачкала подол в здешней непроходимой грязи, и следую за ней. Небольшой холл, какой-то лысый сонный мужик, развалившийся в кресле. За незнанием дела я швырнула ему несколько бумажек из тех, что с номерами покрупнее, он посмотрел на меня, как на умалишенную, но дал ключ, подобострастно осклабился и расплылся в заверениях, что здесь исполнят любое мое желание, стоит только приказать. Тупой маггл. Я и так это знаю.

Ветхая скрипящая при каждом шаге лестница ведет наверх, в длинный коридор с одинаковыми дверями. Желтые стены с облупившейся местами краской. Комната двадцать три, эта же цифра и на металлическом захватанном жетоне, прикрепленном к их варианту алохоморы. Поворачивая его в замке, вспоминаю, как на первых порах не знала, как пользоваться этой штуковиной и что это вообще такое.

В номере холодно, прокурено и почти пусто – только низкая широкая кровать, стул и рассохшийся шкаф. Девчонка заходит, закрывая за собой дверь и поворачивая засов. Не могу удержаться от ухмылки. Достаю палочку и запечатываю выход, накладываю глушащие и защитные. Шлюха в это время смотрит на меня как на какой-то экзотический экземпляр животного. Ничего, милочка, тебе не обязательно понимать. Сама выяснишь все – когда придет время.

— Раздевайся. – Я должна видеть ее всю. Ничем не защищенную и совершенно беззащитную. Обожаю это чувство полной власти, когда собственноручно распоряжаешься людскими судьбами. Сама снимаю накидку, чтобы не стесняла движений и бросаю на пол. Она стаскивает вульгарные тряпки, аккуратно складывая их стопочкой. Эта педантичность напоминает мне о другой и я срываюсь.

— Хватит корчить из себя воспитанницу пансиона благородных девиц! – Подскакиваю к ней и опрокидываю стул на пол, отпинывая его в сторону, и рывком сдергивая с дешевки оставшееся барахло. Она протестующе вскрикивает, но я прекращаю это звонкой пощечиной, наставляя на нее палочку.

— Да ты больная! Тебе лечиться надо! Убери от меня свою деревяш…

Снова бью ее по лицу, с оттяжкой, наотмашь. От приложенной силы она падает на пол. Это еще только цветочки, дорогуша. Знала бы ты, на что способна эта «деревяшка», ни за какие галеоны не пошла бы со мной… ах да, у вас же не так они называются.

Лакомлюсь каждой секундой, смакуя, как гурман изысканнейшее блюдо. То, как она поднимает на меня затравленный взгляд из-под упавших выжженных прядей, как встает, схватившись тощей рукой за спинку кровати, постепенно осмысляя происходящее, как шепчет что-то про то, что если месье де Лиль узнает, мне конец. Нужно, наверное, сразу показать ей, кто я такая, иначе страх не вскипит до нужной температуры. Эту ошибку я совершала в самом начале, увлекаясь театральщиной и пару раз чуть не позволив выхватить оружие из моих рук.

— Круцио.

Снова падает на пол, сотрясая воплем стены. Никто. Не услышит. Ха-ха-ха. Не поможет! Не узнает! Какое прекрасное свадебное угощение! Жалко, что приходится поглощать его в одиночестве. Тело выгибается в противоестественной позе, личико искривлено криком и залито слезами. Так намного лучше, девочка, гораздо приятней.

Снимаю заклятье и бросаю на нее насмешливый взгляд, с ужасом смотрящую на меня, растопырив стеклянные глазищи.

— Кто ты такая? Что тебе от меня нужно?

Откидываю голову назад и заливаюсь хохотом. Нужно? Самая малость, просто посмотреть, как ты корчишься в муках, сдыхая, как подзаборная псина. Унизить, заставить проявить свои самые потаенные качества, ведь каждый убийца в какой-то мере – священник, он принимает исповедь, наблюдая за последними секундами жизни, когда маски слетают, и остается лишь обнаженная душа, какая она есть, без прикрас и заплаток.

Опускаюсь на колени рядом с ней, красиво оправляя круг шелестящих запачканных снизу землей юбок, и, прищурившись, уставляюсь в перепуганную до смерти рожицу.

— Взгляни на мир со стороны, куколка. Как думаешь, что мне нужно от проститутки? Единственное, что в тебе есть хорошего – то, что тебя наверняка не будут искать.

Вкрадчиво-ехидно, с придыханием, будто заигрывая. Я хочу не просто сломать ее, а залезть в ее голову, перестроить мысли, заставить думать так, как я хочу. Милорду удается это без всякого империо, только словами, так почему бы и мне не попробовать? Пусть даже я и не легилиментка.

— Будут! Месье…

— Для него ты просто товар. Как и остальные. Исчезла одна – заменят новой, думаешь мало таких неудачниц, которые ничем и зарабатывать-то толком не умеют? Твое существование — это бесконечная попытка выжить, хотя от тебя нет никакой пользы, кроме удовольствия никчемных мужчин. Твои дни – это дым, копоть, грязь, безвкусная еда, это сны, из которых так больно вырываться, это чересчур яркие галлюцинации, посещающие тебя наяву, под действием опьяняющего дурмана. Ночи – похотливые волосатые руки, лапающие твое тело, пренебрежение и наплевательство к тому, кто ты есть, ты, а не твоя киска, и много-много отравы, чтобы отрешиться и забыться, погружаясь в состояние, когда тебе уже нет до этого дела. Ты ведь знаешь, что я права. Будущего нет, и нет выхода. Никто не придет спасать тебя. Время будет идти, а ты по-прежнему одинока, старость медленно нарисует морщины на твоем лице и сделает тело безобразным, и тогда… тогда ты станешь не нужна никому, даже в качестве подстилки.

Чем больше я говорю, тем шире открываются ее глаза. Она не делает попыток сбежать или хотя бы отодвинуться от меня подальше, щеки исчерчены расплывчатыми дорожками от потекшей косметики. Нельзя сказать, что я открыла ей Америку, но соль на рану уж точно насыпала щедрой горстью.

— Ты… ведьма…

Ненависть пополам с обреченностью. Да, у меня получилось ее задеть. Но она слишком слаба, чтобы дать достойный отпор. Нет того азарта, чувства охоты, как когда жертва пытается уйти из-под носа, сбежать, или, правильней сказать, уползти, оставляя за собой кровавый след. Ты догоняешь ее, наступаешь на руку так, что кости хрустят от множественного перелома, пинаешь в живот и снова применяешь круцио, пока не остановишься, чтобы придумать новое наказание.

— Неважно, кто я. Главное, кто ты. А это можно сказать точно – безнадежная и беспринципная маленькая шалава, уныло переползающая из ночи в ночь. У тебя нет даже имени, оно теряется в тысячах других. Скажи-ка мне, ты все еще хочешь жить?

Не так давно мне хотелось умереть, мне, чистокровной колдунье, не нуждающейся в материальных штучках, за которые она торгует своим телом и рассудком. Смелости не хватало. Предложи кто-нибудь тогда прикончить меня, я бы не возражала, и, думаю, если б не милорд, однажды я все-таки бы решилась. Но ее-то никто не вытащит! Магглы – они как дикие звери, ни один баран из стада и не подумает возвращаться за отставшей заблудившейся овцой.

— Хочу. Прошу, отпусти меня. Ты говоришь ужасные вещи, и в них есть смысл, но жизнь – это что-то большее, чем ее наполнение! Я никому не скажу о тебе, клянусь!

Хватаю девчонку за горло и опрокидываю на спину, припечатывая к дощатому полу.

— Ответ неверный!

Эта тварь не сильнее меня. Не имеет права быть такой. Она сломается, как ломались многие до нее, и еще будет умолять о смерти. Ей будет хотеться прекратить все это, ведь кроха-сучка не умеет переключаться. Я обеспечу ей ад на земле, и ад на небесах покажется по сравнению с ним раем. А дьявол в облике ангела в белоснежном платье будет подбрасывать поленьев в костер, и подливать масла, раздувая пламя до небес, чтобы все увидели, как велика власть и сила наша.

С хрустом отламываю ножку от стула и трансфигурирую в веревку, грубо поднимаю девчонку за патлы и заламываю руки ей назад, перетягивая так сильно, что это грозит отмиранием – но ничего, они ей уже не понадобятся. Она наконец-то начинает кричать, звать на помощь, пытаться высвободиться, но это мешает мне не в большей степени, чем если бы я связывала котенка. Еще две ножки – в пусть и немного кривые и аляповатые, на мой вкус, ножи, воткнуть в стопы, примораживая их к полу, и подальше друг от друга. Пытается лягаться, но пару раз получив острием «куда получится», замирает, хоть и продолжает неистово вопить, призывая кого-то и хрипя выходящие за мой французский лексикон ругательства.

Подхожу к грязному, в разводах и мутных подтеках окну и открываю форточку. В нос сразу бьет скверный запах захолустья, слышится чей-то смех, издалека доносится шум драки, и подбадривающие возгласы подвыпившей черни. Произношу призывающее и жду – надеюсь, где-нибудь поблизости окажется то, что мне нужно. Услышав людей, маггла начинает визжать с утроенной силой.

— Можешь не стараться, это бесполезно. – Любезно предостерегаю от срыва связок, хотя смысла в этом нет. Однако когда ты – бесспорный победитель, и поверженная жертва — у твоих ног, почему бы не поиграть в благородство? Это даже забавно. Она не удостаивает меня ответом и не замолкает. Ну и дура.

Ага! Все-таки здесь тоже пьют молоко. Оно пригодится для воплощения в жизнь оригинального способа казни, недавно вычитанного в одном из фолиантов из нашей библиотеки. Древние китайцы знали толк в пытках, интересные были ребята, видимо – не то, что эти современные гуманисты. Слушать противно их сопливую человековозлюбивую чушь.

Подкладываю под спину девчонки сиденье многострадального предмета мебели, чтобы подняла задницу. Вот так, прекрасно. Медленно вливаю содержимое початого пакета во влагалище. Что? Холодное, должно быть? Да брось ты, детка, чего у тебя там только не было. Хотя, кое-чего — точно нет.

— Серпенсортиа!

Великолепная бежевая с коричневыми вкраплениями змея поворачивает ко мне свою плоскую голову, секунду буравит неподвижными золотистыми глазами с вертикальными прорезями зрачков, и устремляется на запах лакомства. Я только улыбаюсь ей вслед.

* * *

Она не замолкала до самой смерти. Орала, грозилась, умоляла, называла в бреду чьи-то имена, шептала, стонала, хрипела. А я наблюдала, сидя на драном подоконнике, болтала ногами и травилась свистнутыми у Руди сигаретами, совмещая два вида удовольствия. Иногда подначивала колючими фразочками, хотя в этом и не было особенной нужды. Ее боль как энергетик струилась по моим венам, непередаваемый коктейль эмоций, которые невозможно получить другим способом; это безграничная власть, эстетический экстаз и чисто художественная радость. Можно будет как-нибудь попробовать запечатлеть момент медленного умирания в красках, и устроить небольшую закрытую галерею своих работ в новом доме – надеюсь, муж не будет против. Хотя, главной в семье буду, определенно, я.

Несколько секунд я всматривалась в застывший на физиономии мертвой жуткий оскал, а потом осторожно, чтобы ни каплей не попасть на себя, облила ее с ног до головы припасенной ради такого случая разъедающей жидкостью, смотря, как тело медленно скукоживается, растворяется, и от плоти остается только темное пятно. Жалко было убивать аспида, прекрасное и благородное существо, однако же, свидетелей не держим, пусть и безмолвных.

Сегодня все не особенно кроваво, но грациозненько и со вкусом. Мне нравится.

* * *

POV Лорд Волдеморт

Изумительная вещь – следящие чары. Всегда знаешь, где тот самый объект, который в этот момент тебе интересен, и как его отыскать, если нужно. Сегодня был очень насыщенный день – начались переговоры с великанами, кажется, эти недалекие создания пойдут на поводу у нас, но только при условии, что я правильно распланирую ход убеждения, не слишком напирая – легко спугнуть. И, кажется, нашелся новый способ защиты крестражей от уничтожения. Нужно будет создать еще, все-таки, чем больше, тем надежней. В общем, понятное дело, я не успел поздравить новоявленную Лестрейндж со столь знаменательным для кого угодно, но только не для нее, событием.

Удачно, что Беллатрикс выбралась порезвиться. Интересно, она когда-нибудь научится не разводить хаос, не оставлять ошметки органов на стенах и брызги непонятно какой составляющей организма на полу? Если ей так хочется, я не против, просто не мой стиль – мне больше по душе… какой ее части, интересно? – аккуратная авада или не наносящее внешних следов круцио.

Выходит из маггловского постоялого двора, довольная и счастливая, в брачном наряде, торчащем из-под плотно запахнутого плаща, и кажется совсем неуместной в этой Мерлином забытой глуши. Признаюсь, я несколько удивлен – обычно она не любит привлекать внимания, да и то, что здание цело и не полыхает уже необычно. Может, все-таки состряпала тот состав, рецепт которого я ей дал, для уничтожения улик. Но что гадать — произошедшее легко узнать одним вопросом, ей даже отвечать не понадобится.

Не подхожу близко, любопытно, куда она пойдет и что намерена делать. Решит аппарировать – отправлюсь следом, далеко не убежит, не получится. Она теперь у меня на вечном поводке. Медленно проходит по узкому переулку, изменяет память шлюхам, спрятав палочку в руке за складками платья так, что виднеется только кончик. Умно. Если отсутствующая и начнет болтать, ее россказням про невесту не поверят, решив, что это не то спьяну, не то с бреду. А остальных вряд ли будут допрашивать. Надеюсь, ей хватило соображения подчистить хозяина отеля. Маловероятно, конечно, что кто-то вообще заметит отсутствие проститутки или придаст этому значение, однако перестраховаться не мешает.

Перемещаюсь поближе, в полутемный закоулок, куда она и направляется. Теперь я отчетливо вижу ее лицо – умиротворенное и почти восторженное. Выхожу из тени и встречаюсь с радостно-изумленным выражением карих глаз с легкой безуминкой где-то на дне.

* * *

POV Беллатрикс

Часть писалась под Taylor Swift feat. The Civil Wars – Safe and Sound, но, закончив ее и вздохнув с облегчением, незадачливая авторша наткнулась на Marlon Roudette – New Age, слова которой практически идеально выражают ту самую великую междустрочную мысль. Так что читать, все-таки, нужно под первую, но потом слушать, с умным видом вникая в смысл чужеземных слов, вторую. Извиняюсь за многобуквенное выдирание из текста, дорогие читатели)

Мерлин мой, если бы я только могла выразить то, как сильно я рада его видеть! Весь этот чертов день, вся эта свадьба, гоблин знает, сколько потраченных нервных клеток, нескончаемое напряжение, лишь немного ушедшее после расплаты с Девочкой-На-Одну-Ночь. Будь я чуть помладше и подурее, я бы кинулась ему на шею. Но нет, замужняя и солидная миссис Лестрейндж не имеет права вести себя так неподобающе, не говоря уже о том, что, скорее всего, таким действом только схлопотала бы круциатус.

— Как прошел день?

В голове сразу прокручиваются все события этих суток. Утро. Полнейший провал после отключки, разобранная кровать и заботливо приготовленная домовиками одежда – пока домашняя. Мать. Нарцисса. Слезы и мои неумелые утешения, в совокупности с внутренним раздражением. Последние приготовления. Шикарный кортеж. Отец вместе со мной в замыкающей процессию карете. Церковь. Рудольфус. Гости. Танцы. Вальс, мазурка, полонез, кадриль, фокстрот, счет теряется, люди сливаются в разноцветное пятно. Торт, мороженное, всевозможные блюда с горьким привкусом желания, чтобы все это оказалось страшным сном. Стрелки часов цепляются за ожидание. Время разбивается пузырьками по поверхности шампанского. Фейерверк. Показушная радость, поцелуи, тоже насквозь пропитанные игрой на публику. Совсем не как вечером. Тогда муж, кажется, был даже искренним, хоть и любит другую. Осколки, кровь. И сейчас. В этой Франции не так ветрено, как у нас, но холоднее. Кровь внутри, совсем немного – снаружи.

Сутки меньше, чем за секунду.

— Муторно, милорд. Знаете, я бы поболтала по душам с тем, кто придумал свадьбы.

Снова эта его кривая ухмылка, этот изучающий немного усталый взгляд, который я тщетно искала везде, и, разумеется, не находила. Глупо искать объяснение и спрашивать «почему», почему я, почему он, почему так. Бессмысленно ковыряться в прошлом, выясняя причины. Зачем эти сложности? Я довольна тем, что просто могу быть рядом.

— Боюсь, никакой хроноворот не осилит такое расстояние. – Внимательно смотрит на меня, будто оценивая, и в горле появляется знакомый спазм. – Ты ведь помнишь, что я обещал тебе, в качестве окончательного зачисления в Пожиратели Смерти?

Метка. Татуировка, которая позволит ему вызвать меня в любой момент дня или ночи. Знак подчинения, принадлежности, единства. Я стану одной из них, но не перестану ли от этого быть выделенной, не сольюсь ли с остальными? Хотя, с чего я вообще взяла, что заслуживаю чего-то большего?

Но в любом случае, я буду рада носить на себе его знак. Несмываемую клятву в верности.

— Вы сделаете ее мне сейчас?

— Только не здесь. – Презрительно оглядывает пейзаж, представляющий собой омерзительное вместилище тех, кто считается последним даже среди магглов и протягивает мне руку. Я без раздумий вкладываю в нее свою, но не успеваю, толком, насладится этим ощущением — рывок аппарации, и касание прерывается.

Сначала мне почудилось, что мы попали в какой-то ненастоящий мир, похожий на те, что приходят во снах – настолько пустынно и тихо вокруг. Темно-серое небо оплетено тонкой паутинкой черных веток деревьев, молчаливыми стражами блюдущих здешний покой. Земля представляет собой все оттенки зеленого, от нежно-салатной молодой травы до изумрудного цвета кустов можжевельника рядом с небольшим, но древним и величественным зданием. Здесь, кажется, нет времени, и глубокая ночь выглядит как приглушенные сумерки.

— Добро пожаловать в Логово. Это место защищено, пожалуй, не хуже Хогвартса, и к тому же о его местонахождении известно очень немногим. Поэтому, тут безопасней, чем где бы то ни было.

По бархатистому ковру, между узловатыми стволами. Вход в постройку выполнен в виде арки с массивной двустворчатой дверью и украшен резными панелями. Милорд легко растворяет ее передо мной, пропуская внутрь. Почти квадратная комната, освещенная только тусклым светом свечей на тяжелой люстре, подвешенной на цепях к высокому, чуть разъеденному временем потолку, куда больше, чем кажется снаружи. Стена слева от пола до потолка испещрена книжными полками, справа, чуть поодаль, расположился дубовый прямоугольный стол, во главе которого можно увидеть обитое темным бархатом кресло, похожее на трон, а по бокам – скамейки. Я раньше не была здесь; собрания, на которых мне было позволено присутствовать, проводились в поместье одного из членов сообщества – а так, значит, выглядит официальный штаб. Гобелены с изображениями людей в старомодных нарядах, начиная от самого Слизерина, чередой его потомков вплоть до… что?!

Потрясенно перевожу взгляд с портрета на оригинал, которого, кажется, смешит мое удивление. Наследник? Мерлин мой… теперь все понятно. Детали мозаики складываются в окончательную картинку, и становится ясным, почему он возглавил эту борьбу. Эта честь принадлежит ему по праву рождения.

Не говоря ни слова, подходит к полкам и, следом за произнесенным заклинанием, часть двигается вперед и в сторону, открывая секретный проход.

— Идешь?

Каблуки гулко звучат по каменному полу. Проходя мимо него, замедляюсь на секунду, ловя выжидающее выражение огненных глаз, шикаю на себя за неуместно участившееся сердцебиение, и вхожу в тайник, где обнаруживается две лестницы – одна винтовая, наверх, другая широкая, в подземелье.

— Вниз.

Спускается следом за мной. Полка почти неслышно становится на свое место, запечатывая нас в полумраке, разбавленном едва мерцающими бликами свечей в затейливых бра в виде серебристых змеек. Звук шагов приглушается мягким покрытием, застилающим ступени.

Большая и тяжелая дверь распахивается мановением палочки, и мы оказываемся в огромном зале, наполненном странным, кажется, льющимся отовсюду холодным светом. Четкие узоры уходящих вверх, под самый купол, колонн, расходящиеся вдаль ходы, выглядящие лишь игрой зеркальных отображений. Тут создается ощущение… бесконечности. Я не удерживаюсь от восхищенного вздоха.

— Рад, что тебе нравится.

Слова эхом отдаются от невидимых на таком расстоянии стен. Он берет меня за руку и выводит в центр, в круг струящихся неизвестно откуда седовласых лучей.

– Здесь ты должна поклясться, что будешь служить мне, отрекаясь от собственных желаний, подчиняться беспрекословно и являться по первому зову, независимо ни от чего до тих пор, пока я не освобожу тебя от этого обещания.

Это куда серьезней, чем какой-то брак. Но, тем не менее, я не сомневаюсь ни секунды. Если бы не он, я сейчас покоилась бы с миром или не очень в семейном склепе, или гнила в Азкабане, попавшись на одном из своих делишек. Нет, это не просто преданность. Он подарил мне шанс на жизнь, которая отныне действительно принадлежит ему.

— Я клянусь служить вам, отрекаясь от собственных желаний… подчиняться беспрекословно и являться по первому зову… независимо ни от чего до конца своих дней. Претерпевать лишения, если на то будет высшая воля, беды и скорби во имя господина моего; не думая, повиноваться ему, с радостью идти на пытки, заточение или даже смерть. Я клянусь в этом и отдаю… себя целиком в ваше распоряжение.

Плету какую-то отсебятину. Как бы то ни было, это искренне. Я и вправду думаю так, как говорю. Дыхание становится прерывистым, то ли от охватившего меня волнения, то ли от значимости момента. А, быть может, и от его непосредственной близости, и… одобрения, пусть и приправленного легким недоумением.

— Дай руку.

Прохладная ладонь обхватывает мое запястье. Он подносит палочку к моей коже и произносит заклинание. Жженая боль черной змеей выползает из светлого дерева, переползает, извиваясь, на предплечье, кольцами сворачивается вокруг себя, пока не появляется вся, вместе с устрашающего вида черепом. Она живая, шипит и скалится, до тих пор, пока милорд не отпускает меня, пряча оружие во внутренний карман мантии.

— Теперь ты среди нас, Беллатрикс. — С трудом отрываюсь от рассматривания метки и поднимаю на него сияющие глаза. – Думаю, ты понимаешь, что все вылазки и походы к магглам будут совершаться только с моего непосредственного распоряжения, как и остальные действия, подобного характера.

— Разумеется, милорд…

Отвечает поощряющим взглядом. Решаю плюнуть на возможное наказание и в кои-то веки проявить инициативу – робко тянусь к нему, провожу кончиками пальцев по впалой части щеки, вниз, к губам. Он перехватывает руку и заводит мне за спину, другой оттягивая назад растрепанную копну волос и требовательно целует, заставляя снова почувствовать ненормальную зависимость от этих прикосновений. На секунду отстраняясь, шепчет:

— Считай это свадебным подарком.

Сквозь закрытые веки чувствую, что он улыбается. И снова припадает губами к моим, заставляя забыть обо всем. Идущий из неоткуда свет пляшет бликами в его темных волосах, разбегается серебряными лучами, двоясь в отражающих поверхностях, подмигивает мне, когда страсть накрывает с головой, и разумные мысли уносятся в тартарары. Можно сказать с уверенностью: сейчас я абсолютно и безоговорочно счастлива.

* * *

POV Лорд Волдеморт

Шафрановым шелком переливается хилое пламя. Камин едва тлеет, похрустывая догорающими углями. Я сижу в большом уютном кресле, наблюдая за мечущимися отголосками почти умершего огня. Нашего полку прибыло, как говорят чертовы магглы. Можно и отдохнуть немного.

Верхний этаж – мои апартаменты. Если честно, это место стало центром сравнительно недавно, в начале весны, когда я проверил большинство подвальных комнат на предмет опасности, наложил возможную и невозможную защиту на окружающую территорию и, конечно, обустроил все согласно своим предпочтениям. У этого здания прелюбопытнейшая история, и о его нахождении мне поведал ни кто иной, как знаменитый предшественник, и по совместимости, основатель моего факультета.

Не словесно, конечно. Я нашел его записи, когда прятал диадему в Выручай комнате. Она часто преподносит сюрпризы, и на этот раз неожиданность стала более чем приятной. Хоть, впоследствии, я и несколько разочаровался – наброски были хаотичными и беспорядочными, скорее всего, сделанными им в состоянии не совсем уравновешенном, однако в них было немало полезного. Например, информация о доме, в который он собирался переехать, если остальные основатели будут упорствовать в своей глупости, или об изобретенных им заклятьях, в большинстве своем, конечно, темных.

Тот визит был продуктивен, если не считать неприятных минут наедине с Дамблдором. Тогда я еще не до конца восстановится после неудачного эксперимента, исказившего мое лицо. Конечно, старик, наверняка, мысленно противно посмеиваясь и потирая сухонькие ладошки, поставил себе плюс — «зло всегда уродливо». Как бы ни так.

Почему-то когда я думаю о чем-то красивом, мысли неизбежно приводят меня к Беллатрикс. Наверное, потому, что я видел ее слишком часто, или подпустил ближе, чем следовало бы. Как бы мне об этом не пожалеть. Но разве я когда-нибудь сомневался в своей способности закрываться от лишних чувств? Это просто естественное желание, ничего больше. И, конечно, такая преданность льстит моему самолюбию.

По клятве можно определить степень уверенности и характер ожиданий – ее была какой-то… слишком уж настоящей. Преувеличенной. Что самое интересное – в мыслях Лестрейндж не нашлось ни малейшего намека на подвох. Это-то и настораживает, недалеко и до фанатизма, а фанатики – люди опасные, как для окружающих, так и для объекта своего вожделения. Надеюсь, у нее до этого не дойдет.

* * *

POV Беллатрикс

Молния идеи ударила благодаря: Diary Of Dreams – She And Her Darkness.

Неровные, истоптанные тысячами ног, выщербленные в скале ступеньки поднимаются к нависающему над морем утесу, на котором и расположен замок. Плетусь на все еще подгибающихся ногах, периодически останавливаясь и мечтательно улыбаясь змее на предплечье, прикасаясь к ней, обводя пальцами начавшие уже бледнеть контуры. Теперь мы неразрывно связаны, хотя бы посредством метки, и это заставляет меня чувствовать себя полноценной, собранной, наконец, воедино из мелких кусочков разлетевшейся вдребезги девчонки из прошлого.

Сладкая истома не желает отпускать меня, а я – ее. Гармония. Память услужливо подсовывает образы недавнего – сорванная ко всем дементорам накидка, шелест моих многочисленных юбок, руки, губы, везде, где только можно, сумасшедшая смесь расцарапанной кожи с полунежными поглаживаниями, боли, сознательно мной желаемой, и жажды быть поглощенной, целиком, чтобы не осталось ни единой части той, другой Беллы, которая не зависела от него так отчаянно. То, как он имел меня, с силой вдавливая в пол, дублирующий все в этом странном гулком подземелье. Каждая деталь, каждый жест или взгляд затянутых желанием глаз — сокровище, подаренное мне случайно и ненароком, и я бережно храню их в памяти, потому что знаю, что следующего раза может просто не быть.

Я ничего ни от кого не требую, и не питаю детских иллюзий.

Ветер немного утих. Небо постепенно светлеет, приветствуя просыпающееся солнце. На много миль вокруг – ни души, кроме обитателей Лестрейндж менора, не говоря уже о магглах, которые вообще не подозревают о существовании этого места на побережье Шотландии. Дома, наверняка, сейчас тишина – родители спят, а Нарцисса, держу пари, слиняла к Люциусу. Удивительно, что их до сих пор не раскрыли. Хотя, даже если бы кто-то заметил, Малфой нашел бы способ выкрутиться — малый хитер, как книззл.

Распахиваю окно спальни, наверное, приложив немного больше старания, чем требуется. Ноги отрываются от земли, и я взмываю вверх, плавно приближаясь к входу в комнату, откуда выскользнула несколько часов назад. Приземлившись на подоконник, я осторожно спускаюсь и сталкиваюсь с упершимся в меня истерически-вопросительным взглядом мужа.

* * *

POV Рудольфус

Нет, такого я не мог ожидать даже от нее. Удрать в неизвестном направлении в первую же ночь брака, да еще и напялив свадебное платье – если наша совместная жизнь начинается с этого, тогда я даже боюсь представить, что будет дальше. И ведь не приди ко мне пьяный в хлам Рабастан, ищущий коллекционный Хеннеси конца девятнадцатого века, чтобы налить своему нынешнему дружку, не начни меня будить, не заметь, что мой праведный беспробудный сон – действие заклятья любящей женушки, и не сними его, я ничего так и не узнал бы.

Ненавижу. Она ошарашено приоткрывает рот, как гринделоу, честное слово. Естественно, не ожидала, что я очнусь до ее прихода. Проститутка хренова! Смотрю на ее растерянное лицо и понимаю, что… хочу сейчас впиться в эти жутко соблазнительные губы и больше никогда ее не отпускать. И за эту слабость ненавижу еще больше – и себя, и, в первую очередь, ее.

Медленно подхожу, растягиваясь в гаденькой ухмылочке. Унизить, оскорбить, задеть, сделать так, чтобы ей было больнее, чем мне. Но я не очень хорош в словесных перепалках – она всегда одерживала вверх, еще со школы. Всегда лучшая. Всегда неуязвима. Ненавижу! Как она могла, ну как? Я, кажется, забываю даже о том, что по негласному соглашению она имеет право на свободу личной жизни. Плевать мне на их тупые правила. Она моя, моя, ясно?! Хватаю ее за костлявые запястья и отбрасываю обратно, к окну. Голос больше похож на хриплое карканье, чем на нормальную речь, но мне все равно.

— Чертова шлюха. Кто он, тот, к кому ты бегала преданной собачкой, не думая, что кто-то может увидеть тебя или заметить твое отсутствие? Он стоит того, чтобы подвергать опасности честь семьи?

Не удержав равновесия, падает на широкий подоконник, смотрит на меня и… смеется. Заливисто хохочет, отклоняясь назад, к пропасти. Я на несколько секунд теряюсь, в шоке от такой реакции, но, оправившись, подскакиваю к ней и практически волоком оттаскиваю от опасного края. Даже не пытается вырваться, продолжая ржать, как пьяный кентавр. Психопатка. Не боится упасть, она, кажется, вообще ничего не боится! Ненормальная. Бью ее по щекам, чтобы привести в себя, но она только издает торжествующий возглас и сквозь приступы безумного смеха выдавливает:

— Опасности… подвергаются… те, кто против нас!

Вырывается и отступает на несколько шагов. Вытягивает вперед левую руку, правой расстегивая и скидывая на пол плащ, демонстрируя мне… Знак Мрака. Такой же, как и у моего отца.

Простите, что?

Пожирательница Смерти?

Моя жена – член армии освобождения? Стоп. Но ведь сегодня не было никакой метки. Скрыла как-то? Или она появилась только сейчас? И все равно она должна была быть среди них какое-то время, испытательный срок… и почему… отец ничего не говорил мне об этом? Не предупредил... не поставил в известность, в конце концов, чтобы я не метался, как гиппогриф с отрубленной головой, не зная, что и думать? Хотя, может, по его мнению, лучше мне самому это выяснить. Выяснил. Легче не стало.

Немного успокоившись, продолжает вызывающе улыбаться, косясь на меня с хитрым и до абсурдности счастливым видом. Не думаю я, что все так просто. Приближаюсь к ней и вздергиваю ее подбородок, заставляя смотреть мне в глаза.

— Но ты же спала с кем-то, верно? С заданий не возвращаются такими довольными.

— Возвращаются, Руди. И еще как.

Я не верю ей. Что-то пошлое есть в том, как она таращится на меня, в ее прищуре, лукавой усмешке, которая буквально кричит: «Не тебе меня ограничивать». Я не верю, что она просто устраняла магглорожденных или выпытывала информацию. И первую часть вопроса проигнорировала – как бы там ни было, Блэк не умеет врать, поэтому предпочитает избегать прямых ответов.

Встряхиваю ее, не обращая внимания на явную издевку. Что самое интересное – она не делает ничего, чтобы как-то защититься, выцарапаться, уйти — ей, кажется, вообще нет дела до боли, которую наверняка причиняют мои пальцы, яростно вцепившиеся в худенькие плечи. Мерлин всеблагий, что это со мной?! Я ведь люблю ее. Пусть сейчас и ненавижу.

— Белла, мне нужно знать.

— Зачем? Что изменится?

— Любая правда лучше неизвестности.

— Ты не представляешь, как сильно ошибаешься.

Стоим вплотную, буквально шипя слова друг другу прямо в лицо. Я не хочу припираться с ней сейчас, вообще не хочу здесь находиться. Что ж, не хочешь говорить, придется самому проверить. Вытаскиваю палочку, и, продолжая крепко держать Беллатрикс одной рукой, другой завожу ее ей за спину, заклинанием разрываю шнуровку корсета, дергаю его вниз, обнажая грудь. Она издает гортанный смешок. Весело тебе, да? Никак не наиграешься, девочка?

Освобождаю ее от платья, сдирая это пышное недоразумение из кружев и оборочек, совсем не подходящее ей. Белла не сопротивляется, смотря на меня со странноватой улыбкой. Ей больше к лицу темнота, чем свет. Она будто соткана из этой тьмы, сливаясь с уходящей ночью. Провожу рукой у нее между ног, встречая под пальцами характерную влагу. Так я и знал. Шлюха.

— Ну же, давай. Почувствуй себя главным. Это так возбуждает, правда?

Это превосходство в ее голосе взбешивает меня, и я отвешиваю ей пощечину, что вызывает лишь новый взрыв смеха. Дикого, ирреального, кажется, исходящего откуда-то из потустороннего мира, в который я не верю. От него у меня мурашки по коже.

Помилуй Мерлин, да кто она такая?!

— Закрой рот!

Снова огреваю ее по щеке, с каким-то пугающим меня же самого остервенением, лишь бы прекратить этот жуткий хохот. Никакого противостояния, только закрывает глаза и будто сама подается навстречу удару, оказавшегося настолько сильным, что она неловко летит на пол, давясь смехом и сплевывая кровь прямо на ковер. Поднимает лицо, в обрамлении беспорядочно упавших волос, глядя на меня снизу вверх с таким выражением, что мне хочется прямо сейчас наложить на себя аваду.

Я не могу видеть ее. Ухожу в дальний угол комнаты, привычно шарю по тумбочке, в надежде схватить портсигар, но цепляю только пустоту и вспоминаю, что уже искал его безрезультатно, пока ждал величество Беру-Что-Хочу. Плевать. Плюхаюсь на кровать и обхватываю руками голову, как будто она грозится треснуть. Ненавижу ее. Ненавижу себя. И весь долбаный мир заодно ненавижу.

* * *

POV Беллатрикс

Ты что, всерьез думаешь, что можешь сломать меня, любимый? Поверь, ты волен делать все, что заблагорассудится с моим телом, но никогда не сумеешь перегрызть душу. Кишка тонка, ясно?! Слабо тебе! Потому что то, что от нее осталось, завернуто в десять слоев дамасской стали! Не пролезешь, не подберешься достаточно близко, чтобы представлять опасность для меня! Из-за того, что прешь напролом, вместо того, чтобы просачиваться сквозь крохотные промежутки, как слизеринец, а не гриффиндорское недоразумение, которым ты себя выставляешь!

Дьявол, нужно успокоиться.

Мне. Нет. Дела. До. Рудольфуса.

Совсем.

Я. выше. Этого. Глубокий вздох. Выкинуть из головы лишние мысли и встать. Хватит уже сидеть на полу, как побитая дворняжка. Достать палочку из обороненной и придавленной, непонятно, чьей ногой, сумки, найти в шкафу халат – чей угодно, а то в таком виде я действительно выгляжу той, кем он меня назвал. Но я же не такая, правда? Он просто брякнул со злости. Не могу быть такой, потому что предана только одному, ясно, ублюдок?! Нет, не ясно, куда уж тебе понять всю глубину моей верности. Бросайся мерзкими словечками, если тебе от этого легче. Я все равно не твоя. Никогда ей не буду.

Так, к сведенью, милый — это называется ревностью. Неприятно, правда? И тебе куда противней, чем мне, уверена. Я только не очень понимаю, с чего вдруг взбрело в твою дурную голову ревновать меня – вроде бы и привыкнуть не успел еще, и не чувствуешь ничего, что могло бы спровоцировать такую… реакцию. Или чувствуешь? В общем, неважно, вот научусь легилименции, и выясню всю подноготную, так и знай. Тогда, вот тогда – я тебя уничтожу. А пока что даже время не буду терять на предположения.

И какой удар с правой – просто блеск. Где научился женщин бить? Или у вас, мужиков, это инстинкт, дремлющий до поры до времени? Лишь повод дай и все, альтер эго с задатками хама вырвется на свободу? Прелесть что за разбуженный мистер Хайд. Особенно здорово будет жить с ним в одном доме.

Ладно, хватит дрожать, девочка. Все не так уж плохо, совсем не так плохо. Скоро все изменится, ты докажешь всем, что достойна носить метку, докажешь повелителю, что достойна его внимания. Все увидят, что никто и ничто не может причинить вред Беллатрикс Блэк.

Совсем не так плохо… Закрой окно, смотри, вся мурашками покрылась от холода. Обидно, конечно, получилось с сонными, непонятно, как он смог им противостоять. Или я криво наложила? Не мог же кто-то убрать их… или мог? Черт, если кто-то еще знает о моих похождениях… да ничего не будет — у меня уважительная причина.

Слышишь?! Ты никак не можешь помешать мне!

Нет, нет, нет, я не позволю себе разреветься, хоть глупая физиология и подталкивает меня к этому. Я больше никогда не заплачу, что бы ни чувствовала. Слезы заставляют казаться жалкой, а смех – непробиваемой. Это то, чему я научилась сама, без учителей. Это — то, что помогает не сойти с ума.

Знаешь, почему мне смешно? Потому что ты, конечно, не совсем точно, но воспроизводишь сцену с маггловской потаскухой, похороненной в дешевом отеле, только вот роли поменялись местами, теперь я – на ее месте. Я, наследница почти королевского рода, аристократка!

Милорд не позволял себе такого. По лицу – никогда. Наверное, я и реагировала бы по-другому – одно дело не ко времени и не к месту разбушевавшийся муж, на которого чихать я хотела с Астрономической башни, и совсем другое – хозяин, от которого такой жест значил бы недовольство и разочарование. Да и что толку сравнивать, уровень не тот. Пусть дорогой потешит свое оскорбленное самолюбие.

Взгляд искоса. Полуразмытый силуэт в полумраке комнаты. А ему ведь и вправду плохо – все в нем, замершем не в пример любой статуе, вплоть до судорожно вцепившихся в волосы пальцев выражает страдание. Так ему и надо… но я не понимаю, Лестрейндж, неужели я так сильно тебя ранила? Знаю, репутация, собственность, все такое прочее, но разве ж это глубоко? Так, поверху.

Измена причиняет истинную боль лишь любящему. Пусть и не все позволяют своим внутренним мучениям вырваться наружу таким… радикальным образом. Но ты не можешь вляпаться в это, хотя бы потому, что уже несвободен. Или же…

Черт! Я ведь сама придумала всю эту версию с призрачной незнакомкой! Что, если все совсем не так? Это объясняет и дурацкое ни хрена не понятное поведение, и навязчивую идею с неверностью, и даже рукоприкладство. Какая романтичная история, держите меня, сейчас упаду в обморок от взыгравших чувств. Этот недопатроненный дементор, оказывается, не так прост, как кажется – чтобы столько лет скрывать свои нежные реакции – многочисленные поклонники Нарциссы просто отдыхают. Хотя, она, наверняка, сейчас бы умилилась и окрестила меня бесчувственным сухарем. Наивная сестричка со слабым представлением о реальности… но, возвращаясь к Рудольфусу – так ли это, или я снова додумываю? Да, странно, да, совершенно по-идиотски, но почему бы этому не быть правдой?

Ответ приходит сам собой: потому что я не верю, что меня вообще можно любить.

* * *

POV Рудольфус

Уже порядком доставший всех своей любовью к разного рода музыке автор рекомендует к прослушиванию: Poets of the fall – Sleep, sugar.

Пять минут. Десять. Пятнадцать. Я сижу, подражая истукану, не в силах заставить себя встать, подойти к ней, да что уж там, просто посмотреть в ее сторону. Боковым зрением вижу, как она кутается в огромный, не по размеру, белый махровый халат, съеживаясь на подоконнике. Мерлин мой, это же Белла! Та самая, гордая и неприступная Блэк, лишь проездом оказавшаяся в моей жалкой жизни. Независимая, хоть в этот момент и кажется такой кукольной и беззащитной.

Глупец! Идиот! Я же сейчас все будущее, которое и без того было хлипким и почти невозможным, затоптал! Обвинил ее во всех смертных грехах, не имея на это никакого права. Она не привязана ко мне, и вольна делать все, что хочет, а я, чертов придурок, разыгрываю тут из себя Отелло, обрывая и без того тонюсенькие ниточки, хоть как-то соединяющие нас!

Господи, что же я наделал?

— Белла. – Не двигаюсь с места, внезапно пугаясь собственного шепота. Одно неосторожное слово и все – не останется даже малейшего проблеска. Поднимаю голову и сталкиваюсь не с ненавистью, не с обидой и даже… у меня что, галлюцинации? – не с презрением. В ее глазах поблескивает задумчивость и… любопытство?

Она заговаривает, тихо, но каждый звук отдается ноющей болью где-то в душе.

— Уверена, ты мог бы легко оправдаться состоянием… как это у магглов? Аффекта. Порыв, эмоции, всякая прочая дребедень, которая, они считают, может служить прикрытием. Я не говорю, что я святая, и не прошу воспринимать меня как что-то большее, чем элемент сделки. Но знаешь, что? Можно делать все, что угодно с низшими, но к равным обязательно относиться хотя бы с уважением.

И что прикажете мне отвечать? На это и сказать нечего. Или есть? Может, нужно преломить свою гордыню, перешагнуть через повисший в воздухе взаимный упрек и все-таки пойти навстречу первым? Ведь этот шаг всегда делает тот, кому не все равно.

— Я не собираюсь перед тобой оправдываться.

Рвано усмехается углом рта и спрыгивает с подоконника.

— Не умру.

Роется в сумке и швыряет в мою сторону портсигар. Он тяжело шлепается на кровать, совсем рядом от меня. Сам натворил, сам и расхлебывать буду теперь. Слабое ничтожество. Что, так трудно просто извиниться, язык от этого отвалиться что ли? Какая разница, кто что натворил, главное – кому отношения дороже.

Снова пауза. Внутренний голос орет благим матом, чтобы я не прикидывался столбом и сделал что-нибудь, но возмущение пикируется с ним и вопит, что нечего унижаться и вообще, я прав, а она – недостойная моего внимания шалава. Белла молчит, устроившись по-турецки прямо на полу и, видимо, найдя что-то необычное в однотонном покрытии ковра.

— Прости.

Вскидывает голову, несколько секунд, прищурившись, смотрит на меня. Это совсем не так трудно, как кажется – куда сложнее сходить с ума, не зная, как она на это среагирует.

— Ладно.

Что, вот так все просто? Не верится что-то. Или это на отвяжись, лишь бы не доводил всплесками внезапного «внимания»? Скорее всего. Сам виноват. Нечего было поддаваться ярости, ослепляющей, как вспышка, оставляя после себя лишь выжженную и мертвую черноту.

— Правда, Белла, я… погорячился. Был… не прав. Ты ничего мне не должна и…

— Я понимаю, Руди, – внезапно серьезный взгляд темно-шоколадных глаз, – что это такое – когда тебя ставят перед фактом, и ничего уже не поделаешь. Это просто вне твоей компетенции. Я знаю… каково это.

Отсутствие враждебности, обвинений или наездов обескураживает меня еще больше. Она должна меня сейчас ненавидеть! Женщины – существа гордые, и не прощают поднявшего на них руку. Тем более, милосердие совсем не в ее характере, еще в школе она на моих глазах впечатала в стену недоумка, посмевшего назвать ее слизеринской бл*дью. Он просто открыл рот, и заработал сотрясение мозга, так с какого лешего ей щадить меня, меня — навязанного и нелюбимого мужа, имевшего наглость возомнить, что приручил ее?

Резко вскакивает и порывисто подходит ко мне, опускаясь на колени рядом и заглядывая в лицо чуть ли не с мольбой. Я все меньше и меньше понимаю, что происходит, и все больше надеюсь, что все происходящее в последние несколько часов – лишь сон. Очень красочный сон.

— Ты имеешь право думать обо мне все, что тебе хочется и относиться так, как сочтешь нужным. Но мы должны держаться вместе, понимаешь? У нас появятся завистники, недоброжелатели, у меня они уже, уверена, есть, а когда и ты примешь метку, нас могут просто сожрать в погоне за приближенностью. Если мы и друг с другом будем грызться – нам конец.

Так она уже приближенная? Когда успела? Если только не… то, о чем я подумал, что как раз и представляется наиболее близким к истине. Боже мой, нужно уже, в конце концов, понять, что это не мое дело! Пусть хоть с дюжиной горных троллей переспит, лишь бы не видеть больше такого кошмарного взгляда и не висеть над пропастью, называющаяся «боязнь потерять»… чертова Блэк, да с ней все нормальные человеческие реакции постепенно начинают выглядеть извращенными и диктаторскими!

— Да. – Киваю, как китайский болванчик, не зная, что бы такое емкое ввернуть.

— Хорошо. – Подрывается с места и прямиком – к шифоньеру, находит там черный кружевной пеньюар и переоблачается, не обращая на меня внимания. Возвращается к постели и забирается под одеяло. – Нужно хоть немного поспать. Завтра вставать рано.

Это ты — причина безобразной траты ночного времени. Ты заставляешь меня вести себя как полный дебил, выматываешь все нервы, походя, поигрывая на струнах даже мне самому неясных чувств. Ты – кошмар моей жизни, Беллатрикс Лестрейндж. И ты же привносишь в нее смысл.

Длинные локоны спутались, на щеке ярким пятном выделяется багровый отпечаток руки, который, под действием заклинания, постепенно бледнеет, пока не сходит до конца. Такая хрупкая и маленькая, да как у меня вообще духу хватило сделать это с ней? Подобного больше не повторится, я клянусь. Что бы ты ни делала. Какой бы сукой ты порой не была.

Спи, сладкая. Спи.

* * *

POV Беллатрикс

И снова пополнение песенного кругозора: Merlin Menson – Sweet Dreams.

Больше мы не заговаривали о происшедшем. Я поняла одну вещь: он может сколько угодно бесить меня, но мы нужны друг другу. Верны ли мои догадки, или нет – неважно, но милорд никогда не простит, если я упущу потенциального новобранца, а я не прощу себе, если разочарую его. Да и в наплетенной Рудольфусу чуши о соперниках есть доля правды. Не то, чтобы я боялась, но, согласитесь, куда приятней знать, что твой муж, если что, прикроет твою задницу, чем все время ожидать удара еще и с тыла.

А мама ведь пыталась вернуть ей помахавшие на прощанье ручкой и смывшиеся в неизвестном направлении мозги, причем именно так, как муж – мне сейчас. Неэффективный способ. Мы, все же, похожи в этом – если что-то стукнет в голову, то никакими усилиями оттуда не выколотишь. Люцифер и преисподняя, хватит уже о ней думать! Она умерла для меня, когда сделала свой сумасбродный выбор. Уверена, в сердце каждого человека есть кладбище, где похоронены ушедшие, неважно, в другой мир или же просто за пределы досягаемости. Ворота туда закрыты на засов, и какой смысл каждый раз лезть через забор, чтобы помучить себя созерцанием холодного и бесчувственного надгробного камня?

Скажите, чем еще, кроме меланхолично-философских размышлений о жизни, можно себя занять, в то время как миссис Паркинсон улыбается одними глянцево-коралловыми губами и в очередной раз мелет чепуху о том, как она счастлива поздравить нас и какие красивые у нас будут дети? Мой благоверный трахался с ее дочерью, и только слепоглухонемой не знает, что втюрившаяся в него Мелани пыталась покончить с собой, когда тот кинул ее ради какой-то пышногрудой блондинки. А воспитанная леди теперь, вместо того, чтобы удушить Руди, как велит ей материнское сердце, изображает из себя милую тетушку.

Противно. Бесшумно помешиваю чай в маленькой фарфоровой чашечке, равнодушно, хоть и с подобием дружелюбия, разглядываю гостью, и про себя комментирую изящную отделку на мантии в тон помаде. Малышке Мелли бы да капельку ее яркости – может и удержала бы подольше своего ненаглядного. На недельку-другую. Я все никак не могу понять – правда это или нет, про его… хм… отношение ко мне. Что бы я там себе на уши не вешала, все-таки до чертиков интересно.

Может, спросить? И как это будет выглядеть: «Милый, ты, конечно, извини, но ко мне вчера пришла мысль, что ты, возможно, неровно ко мне дышишь. Нет, я не тронулась. Нет, извилины узлом не связались. Не хочу я показываться колдопсихиатру, и нет у меня никакого сотрясения!» Утрировано и карикатурно, но, скорее всего, даже если что-то и есть, я узнаю об этом в последнюю очередь. А жаль.

Мерлин, им что, больше поговорить не о чем? Хочется взвыть, как мантикора в брачный период. В тему, как-никак. Сколько еще визитов мне предстоит выдержать? Сколько еще пустоголовых дамочек выслушать? С удивлением замечаю, что предпочла бы, чтобы муж был здесь, рядом со мной, а не в другом конце гостиной, о чем-то в полголоса переговариваясь с другими мужчинами. Или я была бы там. И вообще, почему я здесь, хотя должна быть там? Я на порядок выше этой Паркинсон и ее жеманной дочери, пожирающей меня таким взглядом, что василискам впору строиться в очередь на мастер-класс. С еще большим ужасом и признанием себя больной, окончательно и бесповоротно, осознаю, что такой Руди мне нравится больше.

Вот это номер. Теперь я чувствую себя предательницей. Только допустила мысль, что теоретически могла бы испытывать что-то к собственному супругу, и кажется, что уже самым грязным и пошлым образом отреклась от милорда. Куда проще было, когда я воспринимала Лестрейнджа, как картонную зарисовку, неудачно нарисованную декорацию где-то на задворках сцены моей жизни. Но стоп! Какого дьявола что-то должно меняться? Или я – одна из тех идиоток, которые млеют только перед грубой силой? Ну нет, какая же это сила? Сила — это власть, преклонение, священный трепет, и безоговорочное обожание — все то, с чем ассоциируется у меня повелитель. Что тогда? Купилась на Не-Все-Равно? Не верю. Просто не верю.

Симпатия? Я вас умоляю, не смешите мои тапочки. Все банально – я хочу получить союзника, которому могу доверять. Может, звучит и глупо, но хочу нормальную семью. Не такую, как была у меня, где все по отдельности и всем друг на друга плевать, хоть внешне это и прикрыто благополучной картинкой. Хочу приходить домой, как в место, где могу отдохнуть и насладиться покоем и уютом, а не на очередное поле боя. Я не железная. Какой циничной дрянью бы не была, я тоже всего лишь человек.

* * *

Легкое жжение в метке застает меня неожиданно, и как раз в момент встречи очередной «партии» гостей. Дикая радость, спровоцировавшая чересчур дружелюбное приветствие, непостижимо сочетается с ужасом от того, как я буду вырываться из этого морально-этикетного плена. Нельзя же просто так взять и уйти. Или можно? Черт, вот и момент, когда позарез нужна помощь. Быстрее, чем ожидалось.

Остается мысленно скрестить пальцы наудачу и незаметно отвести Рудольфуса в сторонку. Едва мы остаемся одни, он вопросительно приподнимает бровь, в ожидании объяснений. Без лишних предисловий закатываю рукав платья, показывая горящую ожившую метку. Он потрясенно выдыхает.

— Помоги мне. Прошу тебя…

— Не волнуйся. Я скажу, что ты плохо себя чувствуешь. – Спокойно и собранно, хоть в голосе и сквозит легкое удивление. Как будто это уже привычное дело, и нет ничего особенного, что он прикрывает, по сути, государственную преступницу.

— Руди… из дома можно аппарировать?

— Да. Со вчерашнего дня ты – член семьи, твои перемещения не фиксируются.

Вот так. Могла и не устраивать цирк с окном, как героиня дешевеньких любовных романчиков. Но это удивительно, потому что у нас, например, отслеживалось все, что только можно, и даже то, что нельзя. Папе нравились приключенческие книги и чувство контроля, даже за пределами службы, и мы воспринимали это как должное, хоть и находили способы этих ограничений избегать. Кстати, о службе — работая главой отдела магических происшествий и катастроф, он, как я вчера, уже уходя, случайно выяснила, почти не напрягаясь открывает Пожирателям практически полную безнаказанность, не без помощи империуса, но ни разу не будучи пойманном на горячем. Наверняка он был в курсе и моих ранних выходок, вот только не говорил ничего, так как поощрял такого рода деятельность и знал, что милорд меня найдет. Может, именно отец ему про мою несчастную персону и сказал. И все – в тайне, блюдя секретность. Как всегда. Это, наверное, талант такой – будучи человеком словоохотливым, не говорить ничего по-настоящему важного.

Рудольфус собирается было уйти, но я останавливаю его.

— Спасибо тебе.

Отвечает долгим серьезным взглядом. Нахожу его ладонь и легонько пожимаю ее, отчего-то вдруг вспомнив тот досвадебный еще разговор, балкон и совсем по-детски сплетенные руки. Прогоняю неуместную сентиментальность, резко разворачиваюсь и ухожу в близлежащую комнату, чтобы, не привлекая внимания и не отвлекаясь на окружение, максимально отчетливо представить место, где была всего раз, и, проворачиваясь во времени и пространстве, перенестись туда, где он меня ждет.

POV Беллатрикс

Из творческого кризиса выдернула: Dimmu Borgir – Burn In Hell.

Я никогда не верила в бога, черта и всю связанную с этим галиматью. Упоминала имя последнего в повседневной речи, но была уверена в невозможности его существования. И поэтому крайне удивилась, когда в квартире сегодняшних магглов по экрану старенького черно-белого телевизора пошли рваные полоски, рассыпающиеся на шум будто бы настраиваемой связи, и на дисплее неприглядного ящика появился сам дьявол. С чего я решила, что это он, не знаю – но при виде этого меня сковал такой дикий ужас, какого я не испытывала никогда в жизни, при том, что даже не могла толком разглядеть лица.

— Здравствуй, Белла. Рад, что ты меня видишь. Мы заочно уже знакомы. — Он разразился страшным смехом, кажется, заполонившим все пространство комнаты, гремящем в глупых сувенирных подвесках у входа, отражавшимся расплывающимися улыбками трупов, хотя и не думала их оживлять. Хочется закрыть уши руками, чтобы хоть как-то отгородиться от этого, закрыть глаза, чтобы спрятаться от надвигающегося кошмара, против которого я бессильна. Но я не могу. – Твоя душа принадлежит мне.

Визжащие и пузырящиеся помехи искажают изображение на несколько секунд, и когда оно вновь становится четким, я понимаю, что звука нет. Он что-то говорит, но я не слышу, что именно, и от этого кровь стынет в жилах, а внутренности медленно покрываются острой коркой льда.

Все мелькает, окружение скручивается, как при аппарации, и я оказываюсь дома, в Блэк-хаусе. Мама наливает мне чай с застывшей улыбкой. Я пытаюсь спросить ее, что это за чертовщина, как я оказалась тут и что, химера меня дери, происходит, но она прикладывает палец почему-то с неестественно длинным расслаивающимся ногтем к моим губам и надтреснутым шепотом прерывает:

— К тебе пришли.

Поцокивая каблуками, впускает в комнату двоих мужчин в длинных черных мантиях с аврорскими значками и почему-то в фуражках маггловских полисменов, и куда-то уходит, плотно закрывая за собой дверь; я не успеваю и пискнуть, чтобы ее задержать. Странные представители порядка со вполне спокойным, хоть и несколько настороженным видом садятся за стол рядом со мной; один, покрупнее и потемнее, достает из нагрудного кармана маленькое мятое фото.

— Вы знаете этого человека?

Неприятное создание с крысиной мордочкой вылупилось на меня с неподвижной картинки. Перепуганный средневозрастной клерк, рыдающий перед нами на коленях (ей Мерлин, как сопливая девчонка). Позавчерашняя вылазка. Но как они узнали? Они не могли, я же спалила там все к чертям! И какая у меня защита за спиной – этим придуркам и не снилось. Может, они блефуют? Надеются на то, что я себя выдам? Совершенно зря.

— Я не помню. Может, как-нибудь и видела, мельком. Но, нет, он мне незнаком. Тем более, это же маггл, какое он вообще может иметь ко мне отношение?

— Ай-яй-яй, мисс Блэк, очень-очень плохо! Так тебя сразу раскроют! Откуда знаешь про то, кто он, ммм? – Лениво тянущееся мурлыканье доносится откуда-то сверху, а никак не из большого толстого рта блюстителя закона.

Тупая офицерская морда начинает корчиться, пучиться, с лица слезает коричневая кожа, и на месте незатейливого исполнителя высшей воли оказывается тот самый, что разговаривал со мной через коробок, из которого магглы узнают новости, созерцают фут-бол, отдаленно похожий на наземный квиддич, или бессмыслицу, именуемую те-ле-шоу.

Я так резко отпрянула, что не удержала равновесия и опрокинулась навзничь вместе со стулом. Обстановка снова сменилась – на этот раз это крыша какого-то высотного здания, на которой почему-то повсюду растут фиалки. Они плотным синим ковром переплетают практически всю поверхность, похоже, вырываясь прямо из бетона. Я поднимаюсь на ноги, морщась и потирая ушибленную спину.

Дьявол сидит на низкой скамье чуть поодаль, а второй, что пришел вместе с ним, шустро расстегивает ремень на его брюках. Им обоим будто бы нет до меня дела, чем я не упускаю возможности воспользоваться – бросаюсь бежать. Вот только бежать некуда, лишь далеко внизу простирается сверкающий неоновыми огнями вывесок и кричащих панорам жилых домов лживый мегаполис.

Чья-то рука грубо хватает меня за волосы и оттягивает голову назад.

— Далеко собралась? Ты моя должница, не забывай.

Шипение прямо над ухом, жадные лапы, опутывающие мое тело, я пытаюсь кричать, но слабые хрипы растворяются в лазурной бесконечности неба. Ткань платья рвется, еще больше открывая меня для него. Каждое касание – мучительный стыд и идущий откуда-то из самых глубин подсознания страх, как будто он – дементор, который хочет только одного – поглотить. Вырываюсь, пинаюсь, даже пытаюсь кусаться, но результатом служит только усиливающаяся хватка, короткие отрывистые удары и все более распаляющаяся ярость, которую я чувствую буквально всей кожей.

Поднимаю голову и с отчаянной мольбой смотрю в обманчивую высь. Если есть сатана, значит, есть и бог. Если есть бог, то он сейчас лицезреет это. Молча и бесстрастно наблюдает! Несмотря на то, что ему ничего не стоит ударить пальцем о палец и все прекратить!

Каким-то чудом мне удается вывернуться из цепких объятий и взлететь, все выше и выше, ближе к солнцу, ближе к освобождению. Но когда я уже совсем рядом, все резко меняется – прозрачное голубое окно к спасенью застилают пыльные тучи, все темнеет, и громовой голос рокочет так, что я едва не глохну:

— Проклята!

Преследователь настигает меня, опаляя невыносимым жаром и мы вместе камнем падаем вниз.

* * *

Фоном включаем: Muse – Undisclosed desires.

Вырываюсь из сна за секунду до того, как расплющиться об асфальт. Видимо, я закричала, потому что первое, что я вижу – это лицо Руди, который склонился надо мной, убирая со лба влажные от пота пряди и успокаивающе шепча, что это всего лишь кошмар, что он здесь и я в безопасности. Насколько возможно мягко отодвигаю руки мужа и встаю. Подбираю с пола его рубашку, накидываю ее, не застегивая, и выхожу на балкон, стрельнув по дороге сигарету. Привалившись к изъеденной узором балюстраде, закуриваю, с наслаждением впуская в легкие ядовитый воздух. То, что я была жалкой в мире бессознательного, еще не значит, что я позволю ему видеть меня такой.

Сегодня пасмурно. Дымчатые облака бороздят небо, играющее всеми теневыми полутонами синевы. Беспокойно перебирая крыльями, к кому-то летит запыхавшаяся почтовая сова. Обыденное утро непримечательного июньского дня оттесняет воспоминание о ночном наваждении.

Самое дурацкое в мире шутника Морфея – то, что ты ведешь себя как идиотка и ничего не можешь с этим сделать. Как будто временно кто-то другой управляет твоим разумом. Чтобы я, да стала бояться какого-то несуществующего чудовища? Скорее плюнула бы ему в выдуманную физиономию. Подумаешь, облапал – велика важность. Я уже даже запуталась, кому и с кем я на самом деле изменяю. И ничего, жива пока.

Вот уже два месяца как длится это, непонятно каким горгульям нужное, да и затянувшееся порядком свадебное путешествие, а мне все никак не удается обрести хоть какое-то подобие стабильности в отношениях с мужем. Он ни словом не упрекает, что я без конца испаряюсь без предупреждения, бросаю его одного днем или не появляюсь целыми ночами. Большую часть времени – да, он заботлив, любезен и обходителен, мы даже разговариваем, и, как ни странно, с ним совсем не так тоскливо, как я думала. Но иногда бывает, как будто кто-то заклинанием шарахнет, и мой супруг превращается в тихий ужас в прямом смысле – выглядит, будто им только что дракон отобедал, а скажешь лишнее слово – в этого самого дракона и превращается.

Но это – не самое страшное. С приступами плохого настроения можно как-то смириться, просто переждать по-тихому; а вот как вдохновить его на присоединение к нам – еще та задачка. Хозяин предоставил это мне, подчеркнув, что нужно учиться манипулировать людьми исключительно через контакт, без магии или запугивания, и вступить Руди должен добровольно, по собственному желанию, а не велению кого-то там, причем, чем больше желание, тем лучше. Но, Мерлиновы кальсоны, как, скажите мне, как могу я заставить такого щепетильного и брезгливого ханжу полюбить убийство?

Это – как глоток амортенции, когда все теряет смысл и центр мира смещается в другое место. Твоей жизнью становится жертва, и чем больше ужаса плещется в ее глазах, тем больше счастья накатывает на тебя; чем мучительней ее агония, тем головокружительней твой экстаз. Это невозможно описать словами, только почувствовать самому. Но далеко не всем доступны подобные эмоции. Среди наших, ну, кроме повелителя, разумеется, только, пожалуй, Долохов способен в полной мере оценить всю изысканность этого действа; остальные ловят только отголоски возможного, примитивную и необтесанную подделку. Не будь он таким замкнутым засранцем, мы, вероятно, могли бы и поладить.

Милорд предложил выбраться с Лестрейнджем в маггловскую часть любого из городов, где мы какое-то время торчим, и предоставить полную свободу, якобы она опьянит его и заставит выпустить наружу свое другое «я». Однако, не уверена, что его могут подвигнуть на что-то подобное низшие существа. За тот период, пока мы женаты, я узнала, что он способен на жестокость исключительно в моменты этой самой «драконистости», в другие же она внушает ему отвращение. Конечно, у меня есть парочка идей, как изловить это состояние и направить в нужное русло, но их нужно еще доработать, чтобы уж наверняка.

Если обернуться и заглянуть в комнату, я столкнусь с его взглядом – беспокойным и как будто растерянным, пронизанным немым вопросом. Рудольфус смотрит так, когда думает, что я не вижу — могла бы поклясться, что он волнуется за меня, но не знает, как подступиться. Это раздражает, потому что меньше всего я нуждаюсь в его сочувствии или, тем более, жалости. Скорее, наоборот.

Тушу окурок о запястье, отмечая, как колющая боль охватывает участок руки далеко за пределами раздражения и на коже остается белобрысое неровное кольцо ожога с темными пятнышками пепла по краям, выбрасываю его на безлюдную мостовую, и возвращаюсь в номер.

* * *

POV Рудольфус

Венеция. Город любви. Сто двадцать островов, два из которых полностью скрыты от мира глупых магглов; бессчетное количество ажурно выделанных мостов, величественных дворцов, красивых мест, да что уж там, далеко ходить не нужно – одна гостиница, в которой мы остановились, представляет собой старинное палаццо, в котором, по преданию, жил когда-то сам Кристофоро Кавинато – печально известный итальянский маг-живописец, чья история стала практически легендой.

К вечеру погода испортилась. Где-то далеко рычит гром, сопровождая мимолетные вспышки молнии. Люди попрятались под крышу, перед парадным входом то и дело материализуются постояльцы.

А ей нравится смотреть на агонию природы. Она растворяет резные балконные двери, вскользь посмотрев на меня через плечо, и устраивается совсем рядом с краем – заклинанием протягивает над головой защитный барьер, чтобы дождь, не приведи Мерлин, не намочил холст, который она бережно подвешивает в воздухе; леветирует себе кресло и маленький столик, на котором строится целая армия тюбиков и баночек с краской, под ее руководством принимающей всевозможные, порой самые причудливые формы. Волосы небрежно сколоты на затылке, темный шелк платья спадает на выложенный каменной мозаикой пол, а правая рука, будто сросшись с кистью, сосредоточенно порхает, перенося в этот мир образы из ее грез. Она не ответит, если ее позвать. И я безмолвно наблюдаю за тем, как рисует Пожирательница Смерти, временами рассеянно глядя вдаль, туда, где за хороводами черных туч собирается гроза.

Я ни разу не видел, чтобы она изображала пейзажи или натюрморты. Ей неинтересны мертвые объекты, мелочами составляющие нашу повседневность. Только портреты, порой неясные, состоящие из завуалированных намеков и неслучайных пронзительных пятен, а иногда – четкие и детальные. И на всех – лишь одно лицо, то, что я успел заочно возненавидеть. Хотя бы за то, что принадлежит оно не мне.

Беллатрикс плевать хотела на все, что не касается ее милорда. Стоит ей почувствовать метку, вскакивает с маньячным блеском в глазах и мгновенно улетучивается, где бы ни была. Завтракала ли, лениво потягивая ярко-зеленый коктейль из длинного узкого бокала с полосатой трубочкой, и надетой на край парой засахаренных долек кислотно-оранжевого апельсина, гуляла ли со мной по городу, меряя воздушными туфельками грубый асфальт, смеялась ли над дурацким репортажем из дрянного дамского журнальчика. Лишь он позовет, и для нее все прекращает свое существование. Все, кроме него.

Я потерял счет тем разам, когда она приползала под утро, залюбленная, до дикости радостная, насквозь пропитанная несмываемым запахом крови, чей шлейф тонкой дымкой тянется за ней, примешиваясь к ягодному аромату духов и неизменному флеру французских сигарет. Я и думать не хочу, чем она там занимается, а ей все равно, даже если бы что-то и думал. Для нее нет необходимости скрываться. Жена в открытую сворачивает от меня налево, а я не могу пошевелить и пальцем, чтобы как-то это пресечь. И дело даже не в том, что она – пассия одного из самых опасных и влиятельных людей нашего времени. Наверное, нет. Просто реши я, образно выражаясь, бухнуть кулаком по столу и заявить о своих правах, сгорит к чертям шаткий и неустойчивый мостик взаимотерпимости, который мы с таким трудом протягивали через пропасть.

Она бесит меня. Бесят ее походы неизвестно куда, засохшие пятна чужой крови на одежде и картины, выворачивающие мысли наизнанку. Ее непомерная жестокость и нежелание замечать очевидное. Ее патологическая зависимость от Лорда. Бесит то, что, несмотря на все ее выходки и капризы, бешеный нрав и кучу недостатков, я все еще не могу в ней разочароваться.

Любовь – зараза неизлечимая. Она может притупиться или измениться, но никогда не исчезнет до конца, будет тлеть, поигрывая искрами, готовыми мгновенно разгореться от любой случайно брошенной фразы, любого неосторожно обнадеживающего слова. Согласен быть рогатым дураком. В такие моменты, как сейчас, когда она благодарно улыбается, принимая теплую вязаную шаль, что я набросил ей на плечи, я перестаю обращать внимание на такие условности.

* * *

POV Беллатрикс

Аккомпанемент момента: The Pretty Reckless – He Loves You.

В этой стране даже зеркала невероятно болтливы, постоянно норовят почесать… не языком, не знаю, что уж там у них отвечает за назойливость. Одно – огромное, в темно-коричневой пышно украшенной филигранными узорами раме, бурчит недовольными комментариями в мой адрес, в то время как я, скрипя зубами от раздражения и невозможности его заткнуть, подвожу глаза.

— Рисуй-рисуй, художница… все магию переводите, будто без нее уродины! Много я вас таких повидала на своем веку. Да ты не шипи, я с твоего шипения не тресну! Никакого приличия! И вырядилась как, вы только поглядите! Ишь какие тряпки нацепила! В таких перед мужем показаться стыдно, не то что в люди выйти! Тьфу! Эх молодежь пошла, думают, все можно теперь! Вон и с магглами сочетаются и никакой на них управы! Ты мне прекрати орать, вон иди на мужа ори, давненько вы что-то не собачились! А каблучищи-то, каблучищи! Упадешь – шагу не сделаешь! И мантия какая, срам! Ничего не прикрывает! Ууу, нет на вас управы…

Ага, эта итальянская стекляшка совершенно не имеет представления, с кем связалась. Зыркнув на нее злым исподлобьем, я принялась за удлинение ресниц. Извитые волоски получаются неровными. Виной тому мои расшатанные нервы или назойливая трескотня – одному Мерлину известно.

— Красавица нашлась... к любовнику бегаешь, и не стыдно тебе? Все я вижу, и как ты царапины да ссадины сводишь, как шрамы осветляющими настоями замазываешь… не нужен он тебе, раз руки распускает, помяни мое слово… а муж-то знает, терпит… думаешь, вечно терпеть будет? Ан нет, найдет себе кого и пиши, пропал! Будешь знать тогда… локти кусать захочешь, а не достанешь…

Я яростно дернула палочкой, и ресницы вымахали до ненормального размера. Плюнув с досады, обреченно принялась срезать лишнее. Да, эта пустомеля еще поплатится за такие речи, едва перестанет быть мне нужна – никто не смеет в таком тоне ко мне обращаться. Ни вещи не люди.

— Распустились все… то ли дело мой хозяин! Вот он-то был джентльменом, с принципами, да… Бедный хозяин! Какая трагедия! Вот и ему вертихвостка попалась, не хуже тебя, все глазки строила да позировала, а он, бывало, сядет и рисует, а я смотрю тихонько, все-то как на ладони – и он и она, девчонка сядет так на диване фривольно, а он все рисует, ни пальцем не тронет… Красивая была, хоть и дура. Сгубила хозяина… замужняя оказалась. Муж ничего не понял, а возьми и заколи беднягу! Сэры, они не любят, чтобы их жены обманывали… Кровищи было – ужас, и недорисованный портрет этой дряни весь в крови, как он цеплялся за него, пытался встать, а тот снова пырнул в спину, вбив в холст этот… вот так-то. И ты допрыгаешься…

Бросив последний взгляд на отражение, и убедившись, что оно в порядке, я с удовольствием запустила смачным заклинанием так, что по поверхности поползли жирные трещины. Зеркало душераздирающе заорало. Я злорадно усмехнулась и процедила:

— Кто из нас допрыгается – еще большой вопрос.

Оно что-то шамкающе бубнило, но я не стала это выслушивать и, развернувшись, потопала вниз, в салон, где Рудольфус по вечерам иногда играет в плюй-камни с местными толстосумами. Мы тут всего неделю, но холеные мордочки приезжих уже вызывают у меня омерзение. Все как будто одинаковые за этим внешним шаблонным благополучием, с клееными улыбками и яркими нарядами, и я знаю, что и сама выгляжу такой же. Измученные диетой дамочки, с голодом во взоре и натянутой розовой улыбкой наперламутренных губ, внушительных размеров почтенные тетушки, со страхом мелькающие взглядом с вышеназванных на своих престарелых мужей; молоденькие девушки и парни, невинные и не очень, вместе или относительно, привлекательные или только искусно напомаженные. И Беллатрикс Лестрейндж, одна из самых жестоких Пожирателей Смерти, без пяти минут правая рука Темного Лорда и вообще, непредвзято говоря, серийная убийца разыгрывает из себя лапочку-пустышку. Здорово-то как.

Вхожу в комнату, и десятка два пар глаз – узких, запавших, навыкате, больших и маленьких, накрашенных уместно, чересчур или вовсе нет, но одинаково холодных, кажущихся неживыми, устремляются на меня. Я пока что отвратительная легилиментка — к вящему огорчению милорда и собственному стыду, но кое-какие мыслишки могу выловить и без помощи магии. Например, вон та обширная мадам в глубоком кресле, окруженная стайкой подружек явно недовольна моим видом, ее свиноподобная, широкая рожа будто говорит: «Вы только посмотрите, на что она похожа! Светская личность, аристократка! Ее сетчатые чулки напоминают о девицах нетяжелого поведения!» Убеждена, она именно так и думает: нетяжелого. Такие стремятся избегать прямых выражений даже у себя в мозгах.

А я чихать хотела на их этикет. Я хочу, чтобы обо мне говорили. И говорили со страхом и восхищением, хоть и прикрываясь фиговыми листочками праведного гнева. Пока что я ничем не отличаюсь от этой толпы размазюканных гастролеров, но скоро все изменится. Совсем скоро мы сможем изменить этот мир. Сделать его лучше. Например, посмотрите-ка на ту девчонку, кокетливо облокотившуюся на белый рояль и бесстыдно клеющую взглядом молоденького пианиста! Хочется запустит в нее чем-нибудь, чтобы инструмент не пачкала. Она – грязнокровка, но вышла за кого-то из испанских грандов не первой свежести, и теперь – глядите! Эта беспардонная шлюха заселилась в мой отель, смотря на всех нас как на равных! Каждый раз, когда она проходит мимо, поблескивая вульгарными пайетками на безвкусном желтом платье, я борюсь с искушением отавадить ее здесь и сейчас. Давно бы это сделала, если бы милорд не приказал повременить. Ему я прекословить не смею.

Благодаря нему я, черт возьми, живу. Просыпаюсь утром, смотрю на предплечье и понимаю, что мое существование – не просто убитое время, оно наполнено смыслом. И не имеет значение ничто, кроме того, что я востребована, что мои сумасбродные, казалось бы, наклонности могут послужить великой и прекрасной цели. Что моя магия, мое тело, моя жизнь больше не принадлежит мне. Не нужно больше кружиться, как муха в замкнутом пространстве, биться о невидимые преграды и беспомощно трепыхаться в ожидании чего-то неопределенного.

Милорд… я не хочу и не мечтаю ни о чем больше, чем служить ему, склонять голову перед его непревзойденной гениальностью, и… дьявол, нельзя сейчас снова думать о том, как отчаянно и безумно я жажду его – они заметят этот фанатичный блеск в моих глазах и заподозрят неладное. Я не отрицаю того, что схожу с ума лишь от одного его взгляда – но этим жалким червякам не обязательно видеть этого.

Рудольфус замечает меня и приветливо машет рукой. Я не спеша подплываю, по дороге бросив громкое и намеренно растянутое «добрый вечер, дамы и господа». Ничего выходящего за рамки, но выглядит вызывающе, и мне это нравится – балансировать на грани, как будто в любой момент могу через нее шагнуть. Слышала, как они судачат – не прихожу под ручку с мужем, не провожу время в компании других женщин, а если и присоединяюсь, то по большей части молчу, погруженная в себя. А о чем, извините, мне с ними трепаться? О том, как живописно пузырится кровь на разрезанной голове, или как именно милорд похвалил меня за безупречно выполненное задание? Боюсь, это не те темы, к которым они привыкли. А меня, в свою очередь, тошнит от сплетен и пустой болтовни.

— Прошу прощения, я украду его у вас ненадолго. – Обворожительно улыбаюсь окружающим и беру Руди за руку, приближаясь лицом к его уху. – Давай уйдем отсюда. Я хочу тебе кое-что показать.

Полушепотом, чуть не касаясь губами, глаза томно прикрыты, выпущенные из прически пряди щекочут его щеку. Со стороны выглядит, будто я предлагаю что-то крайне неприличное. Мужчины с завистливым видом переглядываются, женщины, в большинстве своем, краснеют и отводят глаза. Мы прощаемся, кидая друг на друга таинственные взоры, чтобы не возникло вопроса, куда, почему и зачем, и уносим свои суперзначимые для мировой политики задницы из этого лягушатника.

На улице прохладно и свежо, будто ветер приносит нам привет с далекого моря. Фасад гостиницы наблюдает изваяниями неспящих химер, деревья тихо переплетают свой шепот с тишиной ночи, нарушаемой лишь отрывистым стрекотанием цикад.

— Так что ты хотела? – Вопрошает, несколько нетерпеливо наблюдая, как я вглядываюсь куда-то ввысь.

— Сейчас узнаешь. Это сюрприз. – Долго ждать не приходится – через несколько секунд безмолвие разрывает рубиновая вспышка и к нам подлетает большой навороченный мотоцикл, на котором во всем своем блондинистом великолепии восседает Нарцисса в узеньких брючках и свободной рубашке, наверняка, Малфоевской. Я, признаться, усовершенствовала это маггловское устройство – для того, чтобы, как говорит милорд, быть адаптированной к обоим мирам. И, да, мне нравится играть с этими подопытными тварями, притворяясь до поры-до времени одной из них.

У Рудольфуса такой вид, будто на его глазах Гойл превратился в огромный окорок. Ну да, наверное, это было бы менее удивительно, чем моя сестра, известная ему в качестве примерной милашки, заявившаяся в чужую страну в такое время и в таком виде. Которая, как ни в чем не бывало, глушит мотор, слезает, белозубо улыбается и машет нам рукой:

— Видишь, на меня можно рассчитывать, Белла. Вот он, в целости и сохранности. Привет, Рудольфус, что-то я даже не поздоровалась – и где мои манеры? – Подкусывает губу и убирает с рукава невидимую пылинку. — Ладно, ребят, я ухожу, Люциус и так не хотел меня отпускать одну, ну знаете, эти нападения на молоденьких девушек прямо в воздухе. – Саркастически усмехается. — Ума не приложу, как потом отчитываться перед родителями, что не ночевала дома. Надеюсь, они не заметят, хотя вряд ли.

— Спасибо, Цисс. – Подхожу к ней поближе. – Ты мне очень помогла.

— Всегда пожалуйста, кстати, круто выглядишь. – Хлопает меня по руке. — Все, испаряюсь. – Тут же последовав за своими словами, Нарцисса хватается за кулон, заколдованный в портал, и растворяется в воздухе. Как всегда, ни единого вопроса – как отдыхается, что случилось, почему мне вдруг понадобилось под покровом ночи пригнать такое, мягко говоря, экстравагантное средство передвижения. «Захочешь — скажешь». А она просто сделала – и все.

Смешно сказать, но я впервые за столько лет по-настоящему разглядела ее. И с немалым удивлением обнаружила, что вместо Девочки-Божий-Одуванчик, известной всем и каждому, порой появляется другая – необычная и интересная девушка, которая умудряется совмещать невинность и взбалмошность, свободу мысли и приверженность традициям.

Я как-то написала ей письмо, в один из тех черных дней, когда все летит кувырком – Рудольфус закрылся в комнате, вооружившись бутылкой огневиски, на улице группка в стельку пьяных постояльцев горланила неприличные куплеты, а чертов Макнейр нажаловался милорду, что я случайно перестаралась с пытками нужного пленника, доведя его до непригодности. Так что это было как крик души, выплеснутый на бумагу.

Почему Нарцисса? Почему не сожгла тот чертов лист, оставив свою злость и огорчение пеплом в камине? Понятия не имею. Может, меня просто мало предавали. Или же, вознамерившись добить себя окончательно, я хотела, чтобы меня пнули, да побольнее, в надежде, что, как это всегда бывает, одно расстройство вытеснит другое. Но то, как тонко и прочувствованно она ответила, произвело на меня неизгладимое впечатление, и… инфернал пожри меня, я рада, что она есть.

— Может, ты объяснишь, что это такое было? Тот самый сюрприз? – Он, по-видимому, все еще под впечатлением. И это не последний шок за сегодняшний вечер. Сегодня, я, наконец, решилась приобщить его к великому таинству пытки. Главное – не спугнуть. Сделать все правильно.

Прищуриваюсь и бросаю хитрый взгляд, сопровождая таинственной полуулыбкой.

— Еще нет. Это — можно сказать, подготовительные работы. Насчет того, что несла Нарцисса – она сейчас в Малфой-меноре, не знаю, чем они там будут заниматься, эти два клоуна всячески отрицают какую-либо внедружескую связь, хотя, кто их там знает... ты ведь не побежишь всем рассказывать?

— Заберусь на самую высокую крышу и буду орать, наложив на себя Сонорус. Сама-то как считаешь?

Качает головой и хмыкает каким-то своим думам. Попытавшись невербально проникнуть в его разум, я натыкаюсь на что-то серое. Всюду серый цвет, как туманная дымка, за которой где-то вдалеке ярким кумачом горит что-то очень-очень горячее. Настолько, что его жар не может скрыть даже мутная прохладная пелена. Не успев разобрать, что же это такое, я через секунду оказываюсь бесцеремонно вышвырнута оттуда бессознательным толчком магии. М-да, до чтения мыслей мне как до Луны пешком.

Руди хмурится и подозрительно прищуривается. Неужели понял? Если так, немудрено, проникать в чужую голову у меня пока получается так же ловко, как у пациента маггловской психушки — лечить сложнейшее проклятье при помощи дверной ручки. Приближаюсь к мужу почти вплотную, медленно и плавно обвиваю руками его шею с совершенно невинным видом:

— Уверена в твоей способности хранить секреты. – Лица в считанных миллиметрах друг от друга – стоит ему немного опустить голову и наши губы соприкоснутся – даже на таких «копытах» я все еще немного ниже. Его дыхание становится прерывистым, а на шее под тонкой кожей быстро бьется маленькая жилка, как трепет крыльев пугливой птицы. И во мне просыпается что-то похожее на… нежность? Нет! Только не это, к Годрику сопли, к дьяволу слабость! Это… просто слабая и естественная ответная реакция на его сильную эмоцию. Мне невероятно льстит то, что я могу производить такое впечатление. И все. Встряхиваю головой, отбрасывая назад пряди волос, упавшие на лицо, отгоняя наваждение. – Тебя не интригует, что я приготовила?

— Конечно. Если уж ты что-то придумала, уверен, это будет нечто… необычное. – С видимым трудом разрывает зрительный контакт, переводя взгляд на сиротливо брошенный посреди дороги байк.

— Я поведу.

— Кто бы сомневался. – Насмешливо фыркает. – В первый раз вижу такую несуразную повозку.

Вся дурацкая романтическая атмосфера летит в тартарары, но я даже не знаю, рада ли этому. Черный блестящий мотоцикл с двумя всадниками, взревев, отрывается от земли и, блеснув алым хвостом, устремляется в сумрачное небо.

* * *

POV Рудольфус

Слушать: Iggy Pop & The Stooges – I Wanna Be Your Dog.

Понятия не имею, куда она меня завела. Какое-то дно маггловской цивилизации, отдаленно и гротескно похожее на ночной клуб. Резкий меняющийся свет мельтешит в ритме надсадных воплей кривляющегося на сцене фрика под немелодичный визг гитар и гулкого стука ударных. Пульсирующее покачивание разгоряченных тел, превратившихся в единый организм, стремится подавить личность в толпе явно поддатых гуляк. Красные вспышки. Больные, отрешенные глаза, безумные наряды, неприличные рывки, выдаваемые за танец. Это, видимо, самый низ, место, где никого не жалко, потому что все уже мертвы.

Чего она добивается? Хочет доказать мне наше превосходство? Как будто я и сам этого не знаю! Зачем таким, как мы, забредать в подобные трущобы? И почему с ее лица, выглядящего немного жутковатым в неестественном перемигивающимся освящении, не сходит довольная ухмылка, как будто она пребывает в предвкушении неземного блаженства? Здесь, в этом гадюшнике, она, пританцовывая, легко передвигается между взмокшими полуголыми магглами, тянет меня за собой за руку, и я покорно бреду, сталкиваясь с кем-то, игнорируя чьи-то возгласы и попытки меня общупать. Мантия совсем не к месту, на нее косятся – даже агрессивный наряд Беллы здесь кажется почти скромным. Басовитые рифы лупят по мозгам, шум становится невыносимым, угрожая сорвать барабанные перепонки.

Протискивается к самой сцене, и прищуривается, обшарив липким взглядом аппетитную фигурку самозабвенно играющей симпатичной гитаристки. Короткие нарочито растрепанные каштановые волосы, раскрашенное лицо, броские рисунки на теле – в жизни никогда бы не поверил, что такой эстетке, как моя жена, может нравиться подобный авангард. Хотя, думаю, меня уже ничто не способно удивить. Поворачивается, расплываясь в странной улыбке, и делает несколько танцевальных движений – запускает руки в волосы, поднимая их повыше и позволяя свободно ниспасть, прислоняется ко мне спиной и медленно сползает вниз; так же неспешно встает, будто вознамерившись завести здесь и сейчас. Обводит контуры моей скулы длинным алым ногтем, продолжая следовать вызывающе-сексуальному настроению, внушенному общим настроем этого Гриндевальдова места.

— Что ты делаешь? — Чтобы она услышала, приходится кричать.

— Не задавай вопросов. Позже сам все поймешь.

Плавная грация будит дикие инстинкты, громкость музыки отупляет, лишенное разума стадо душит своей нелепостью и развращенностью. Сам не понимая, что творю, наклоняюсь и припадаю губами к ее шее, убирая мешающие пряди-завитушки. Она запрокидывает голову, позволяя мне исследовать ртом ее горло, вдыхать дурманящий аромат кожи и тихо сходить с ума, зная, что все это – фарс, игра, мимолетная иллюзия.

Внезапно вскидывается и сверлит призывным взглядом ту девку из группы, очнувшуюся от грез и жадно смотрящую на нас. Что она задумала? Хочет втянуть меня в свои игры на краю арки? Это какой-то тест? Или же просто решила попробовать себя в шкуре Андромеды, взяв к нам третьей магглу?! Бред какой-то! Она же Пожирательница, какая, нафиг, экзотика? Она скорей приняла бы яд, чем посрамилась перед лицом Темного Лорда. Тогда что значит это откровенное заигрывание с обдолбанным низшим существом?

Последние вздохи стенающего инструмента. Я вижу, как Белла достает палочку, направляет на не в меру привлекательную музыкантшу и шепчет что-то вроде… империо? Звук ее голоса тонет в шуме толпы. Замечательно. Непростительное прямо у меня под носом. Любопытно, как люди Волдеморта умудряются дурить мракоборцев – по-хорошему те должны были сейчас появиться здесь и отправить в Азкабан мою благоверную. Ан нет, не только на свободе, но здравствуют и творят все, что заблагорассудится прямо под носом у аврората.

Завороженная девчонка подходит к краю и манит Беллатрикс под одобрительные подначивания из зала. Та с наигранным удивлением поднимается, сопровождаемая стремительным крещендо поощрительных восклицаний притягивает несопротивляющуюся магглу к себе и… переплетается с ней глубоким, мерзким в своей неестественности поцелуем.

Я как будто впадаю в ступор. Это как галлюцинация, реальная, но с осадком невозможности. Мой мозг отказывается верить в то, что я вижу, а в душе начинает расти неконтролируемая злость. Какого дементора она так меня позорит?! И перед кем? Перед жалким мусором, недолюдьми, к которым даже приближаться для чистокровного волшебника – значит уронить себя, выпачкаться в грязи! Толпа гудит, начинает играть новая шумная композиция, Белла с видом сытой кошки спускается со сцены.

Крепко хватаю ее за руку и дергаю к себе:

— Что ты, мандрагора тебя дери, вытворяешь? Решила продемонстрировать свою свободу и независимость – могла выбрать кого-нибудь нормального, зачем тащить меня в эту долбанную дыру? Посмотри на себя, вспомни, кто ты, не могу поверить, что ты так себя опускаешь! Что бы сказал твой обожаемый господин, если бы увидел это дерьмо?

Она не взрывается в ответ на мою отповедь, только немного нервно закусывает губу и спокойно отвечает:

— Это такой фокус, Руди. Она потом найдет меня сама. И я покажу тебе, на что могут сгодиться магглы.

— Ты собираешься ее трахнуть?

— Нет… — Брови удивленно взлетают вверх, как будто я сказал что-то невообразимое. Впрочем, так и есть. — Мерлине великий, конечно, нет! — Внезапно звонко смеется. – Как тебе такое только в голову могло прийти?

— После тех экзерсисов, что ты учинила, думаю, всего можно ожидать.

Возводит глаза к мерцающему в искусственном свете потолку и улыбается.

— Поверь, тебе понравится то, что ты увидишь. И… маггловская замухрышка — не та, к кому ты мог бы меня ревновать. Она — всего лишь развлечение, не ограниченное контролем. – Приближается и кладет мне руки на плечи, не отрывая от меня немного пугающего взгляда глубоких темных глаз. – Мы могли бы стать идеальной парой, если бы ты перестал подозревать меня во всех тяжких.

Да неужели?! Только что на моих глазах облизывалась с помоечной мерзостью, а теперь пытается меня же выставить параноиком – какова, а? Эти извращенные понятия и сдвинутые нормы, выдаваемые за непреложную правду, двойные стандарты и непредсказуемые перепады отношения когда-нибудь точно сведут мою нелепую персону в могилу.

Мы могли бы стать идеальной парой. Если бы ты перестала спать с ним. Если бы прекратила верной псиной убегать среди ночи, чтобы упасть к его ногам и выполнять любые его приказы. Упоминать в своей речи через предложение. Ссылаться на его слова в любых спорах, как на непререкаемую истину. Если бы из твоих глаз исчез этот сумасшедший блеск, а из твоих картин – его лицо. Если бы ты никогда не встречала его на своем пути. Только тогда мы могли бы стать не то, что бы идеальной, но все же парой. Я не идиот, Белла. Это слово к нам не относится, пока ты представляешь его, в то время как я сжимаю тебя в объятьях.

Не отталкиваю, несмотря на все внутренние обиды и невысказанные обвинения. Бережно обхватываю руками, осторожно притягивая к себе ту самую пожирательницу душ, не прилагая никаких усилий укравшую мое сердце.

* * *

POV Беллатрикс

Лепта в музыкальную копилку: Muse – Time Is Running Out.

Мы находим ее на улице. Она курит нечто явно покрепче табака, сжимая толстый бычок дрожащими пальчиками с облупившимися синими ногтями, привалившись к чьей-то неслабо раздолбанной тачке. Рудольфус выглядит потерянным, как заблудившийся на Косой Аллее магглорожденный первокурсник, но пытается казаться уверенным и решительным. Мне так смешно, что приходится изо всех сил удерживать серьезно-мечтательную мину. Пока что все идет согласно плану, но я готова к тому, что в любой момент что-то сорвется и придется импровизировать.

Пока же я незаметно замещаю приказ империуса, благодаря которому она до сих пор никуда не свалила. Ничего существенно не меняется, однако, она два раза моргает и замечает наше присутствие:

— О, это ты. Не знаю, что на меня нашло тогда… впрочем, какая разница.

— Давай уйдем отсюда. – Улыбаюсь с недвусмысленным намеком во взгляде. – Ты такая хорошенькая.

Руди едва заметно дергается. Да, детка, все правильно... Девчонка равнодушно пожимает плечами и затягивается в последний раз, швыряя окурок на асфальт и втаптывая его ногой в тяжелом шипованом ботинке.

— Давай. А твой бойфренд… с нами?

— Да. – Предпочитаю не углубляться в подробности. Не все ли ей равно, кто он мне. Хоть троюродный племянник двоюродного брата покойной бабушки. Это не имеет значения для того, что мы с ней сотворим.

— Хорошо. – Закусывает щеку изнутри и окидывает моего мужа плывущим взглядом.

— Прокатишься с нами? – Втроем на мотоцикле? Почему бы и нет, если умеешь расширять открытое пространство. Это я и делаю, незаметно запустив заклинанием в его сторону, в то время как она оглядывается в поисках машины. – Нет. – Показываю в нужном направлении. – Будет круто, вот увидишь.

Рудольфус тихо офигевает, не принимая участия в разговоре. Я направляю свои громоздкие высокие туфли к байку, взгромождаясь на водительское место и ожидая, пока остальные усядутся позади. Некоторое время мы на все увеличивающейся скорости мчимся по улицам города, игнорируя завывание полицейских сирен, быстро оставшихся позади, съезжаем за его пределы, медленно отрывая колеса от земли и взмывая вверх. Татуированные тоненькие руки неожиданно сильным рывком обхватывают мою талию, так что я чуть было не теряю управление, но быстро ориентируюсь.

Однако, она ни о чем не спрашивает, видимо, уверившись, что все это – только ее глюки. Кроме того, с империусом не поспоришь. Как же мне нравится управлять людьми, наблюдая, как легко они идут на смерть, вроде маггловского животного… как бишь его… бычок на веревочке.

Прохладный ветер свистит в ушах, сумасшедшая скорость кружит голову выбросом в кровь адреналина и близости развлечения. Земля быстро проносится внизу – небольшие городки, ароматные виноградники, кристально чистые зеркала озер, тоненькие ленточки мелких речушек. Далекая лесная глушь расступается, открывая для обозрения двухэтажный, ветхий и явно нежилой дом, густо обвитый диким плющом. Свет стареющей луны бросает неявные тени, добавляя таинственности обстановке. На много миль вокруг – ни единой души.

Плавно паркуюсь рядом с входом, среди разросшейся вокруг сорной травы. Намеченная жертва сонно оглядывается по сторонам, следуя за нами внутрь и не реагируя на открытый люмос, вестимо, приняв палочку за фонарь. Здесь еще сохранились остатки былой роскоши – быть может, когда-то тут была усадьба какого-нибудь социофоба-аристократа; однако, время немилосердно потрудилось над убранством, оставив в коврах уродливые, сожранные молью дыры, покрыв многолетней пылью и грязью когда-то шикарную мебель, протянув от плоскости к плоскости клейкие паутинные ниточки.

Прогнившие доски пола опасно скрипят под ногами. Сейчас. Главное – элемент внезапности. Убираю подвластие и, не давая времени очухаться, резко выпускаю Инкарцеро, овивая прочной удавкой кисти девчонки, и протягиваю веревку вверх, закрепляя на покосившихся, но выглядящих прочными перилах наверху лестницы; еще одной прочно связывая ее ноги. Маггла испуганно вскрикивает, оказавшись стоящей с перемотанными вместе, воздетыми к черному потолку руками.

— Что ты, нахрен, делаешь? Отпусти меня!

Крадучись, приближаюсь к ней, проводя снова светящейся палочкой по ее дезориентированному, потерянному лицу. Всем существом впитываю явственно веющий от нее страх, замаскированный под отвращение – она помнит, что делала, но не понимает, почему.

— Не бойся, милая, мы просто играем… — поворачиваюсь к Руди. – Мы ведь играем?

Мне нужен взрыв. Мне нужна ярость. И он вспыхнет – это лишь вопрос удачно подобранных слов.

— Я не знаю, что ты, черт возьми, делаешь, Белла! Ты притащила меня сюда, чтобы показать, как будешь превращать ее в фарш с приправой из непростительных? Должен тебя огорчить – мне это неинтересно, так что заканчивай этот фарс.

Глаза пленницы становятся круглыми от ужаса. Она что-то выкрикивает, какие-то угрозы пополам с оскорблениями и трехэтажным матом, но мне неинтересно это слушать; можно заткнуть ее пока что – все равно еще не с чего верещать. И заодно — наколдовать свечи и вознести их в старинную покосившуюся люстру, озаряя дерганым мрачным светом эту обитель хаоса и запустения.

— Я не собираюсь тебе ничего показывать, дорогой. Разве что… – Скользнув за спину девчонке, пробегаюсь пальцами по ее щеке, спускаюсь ниже, к шее, до неровного выреза футболки. Не спеша разрезаю материю по шву и, манерно подхватив куски двумя пальчиками, как испачканную тряпку, бросаю на пол. Маггла дергается, извивается, когда я почти ласково высвобождаю из бюстгальтера ее небольшую, но красивую грудь с темными, сжавшимися от холода сосками; однако не может произнести не слова, заглушенная заклинанием. Издевательски ухмыляясь, без труда справляюсь с застежками под перетрусившим взглядом бедняжки, прокручиваю кружевную деталь на пальце и тоже отправляю на землю. Бесцеремонно хватаю жертву за подбородок и демонстрирую мужу, как скотину на торгах. – Правда, она красавица? Я бы ее рисовала.

— Рисовала?! – Вот она, та самая «случайная» фраза... ну же, давай… выпусти наружу периодического зверя! Сейчас он уместен, как никогда! – Она — маггла, Белла! Обычная никчемная маггла! Я не понимаю, за каким фестралом ты тратишь на нее наше время…

Неспешно приближаюсь к нему и прерываю, намеренно разбавляя голос легкой хрипотцой.

— Посмотри на это с другой стороны. Подумай – сейчас она полностью в твоем распоряжении. Ты можешь сделать с ней все, что заблагорассудится своей левой пятке, и никакое министерство об этом не узнает. Неужели тебе никогда не хотелось почувствовать абсолютную власть, особенно над таким… недурным внешне существом?

Толстый намек на тонкие обстоятельства – наш «брак-видимость», в котором муж не в состоянии контролировать жену, или даже не так – бесится, но не может пресечь элементарную измену.

— Поцелуй меня.

— Что?

— Что слышала. Поцелуй меня, Белла.

Это выходит за рамки моего детально продуманного плана. Он должен был чувствовать что-нибудь сильное, но обязательно негативное – с отрицательных эмоций проще завестись. Может, я перестаралась с созданием образа эдакой роковой соблазнительницы? Но, ничего не поделаешь, не хватало еще, чтобы он сорвался с крючка. Я, притворяясь все еще контролирующей ситуацию, почти целомудренно касаюсь губами его губ.

Не тут-то было. Его руки притягивают, похожие на непреодолимые путы, а язык шустро проникает мне в рот, сталкиваясь с моим, пробегая по чувствительной части неба и, будто стараясь запомнить меня на ощупь. Что-то смутно знакомое мелькает в мозгу, но мгновенно отступает – без следа. И я отвечаю — машинально, механически, привычно. Все душевные шевеления в его адрес умирают, столкнувшись с этим отсутствием выбора, необходимостью притворяться принадлежащей. Слишком уж много этой фальши, чтобы рассмотреть сквозь нее правду.

Отрывается, и в его взгляде я считываю горечь с примесью укора:

— Ледышка. Ты даже эту тварь страстней целовала.

Нужно распалить эту ревность, но так, чтобы она обрушилась не на меня. Едва двигаясь, будто плыву вокруг него, слабо касаясь его рук, обводя дорожку вдоль спины, шепча все тише, но все более убежденно, и как будто стараясь загипнотизировать:

— У нее, между прочим, неплохо получается. – Усмешка, больше похожая на выдох. – Но только взгляни – какая она жалкая и уязвимая. Ты сейчас можешь выплеснуть всю свою злость. Можешь воплотить в жизнь самые страшные мечты. Можешь убить ее – кто она такая, чтобы пачкать воздух своим дыханьем? Ты сам сказал – маггла. Вот и покажи ей, где ее место – втопчи в самую грязь. Уничтожь ее. Это — то, чего она заслуживает. Быть развлечением для таких, — останавливаюсь перед ним и пронизывающе смотрю прямо в глаза, — как мы.

Жду его реакции. Без считывания мыслей сквозь лицо буквально просвечивает внутренняя борьба.

* * *

POV Рудольфус

Плутовская искорка в колдовском взоре манит этой ее бесконечной доступной недоступностью. Казалось бы – вот она, здесь, рядом – ее чарующий запах, прохладная близость ее бледной, почти прозрачной кожи, усталые тени, залегшие под огромными глазами-безднами, в которых невозможно утонуть – лишь упасть и лететь в бездонную пропасть, без надежды прекратить это вечное падение. Но, разумом, так или иначе, понимаешь – она все так же далека.

Не понимаю, чего она от меня хочет — то уверяет в благорасположении, то дразнит унизительными сопоставлениями с кем-либо, заставляя еле удерживаться от того, чтобы снова потерять контроль. Для того, чтобы втянуть меня в свои вакханские пиршества; разделить то, что возносит ее до состояния, у магглов именуемого кайфом, а меня оставляет за бортом, недоуменно пытающегося найти во всем этом хоть какой-либо смысл? Но на черта ей втравливать в священные для нее, хоть и омерзительные для всех остальных, ритуалы того, на кого глубоко и откровенно наплевать?

Я решительно этого не понимаю. Хочет выяснить, на что я способен? Очередное испытание на людях, как на подопытных домовиках? Или снова выполняет приказ Лорда? Липкое отвращение обливает меня от этой мысли, тяжелым молотом долбанувшей в виски напоминанием, что вся ее жизнь принадлежит ему; все действия и слова отравлены его отпечатком в них. Я задыхаюсь в душном рабстве ее непроизвольной ворожбы, а она радуется, как ребенок, что попала в его обманчиво-уютный и защищенный плен. Вот такая вот цепочка привязанностей, в которой верхний вытирает ноги о нижнего, а тот, взамен, готов продать за него душу.

Значит, так построен ее мир – магглы существуют для того, чтобы леди Белла растаскивала их по кускам, хохоча и заставляя на это смотреть полуслепыми пришитыми к коже щек и подбровий глазами. Откуда я знаю такие кошмарные подробности? Она как-то болтала во сне. От подобных речей у меня кровь стыла в жилах, и прошибал холодный пот, но я, будто превратившись в мазохиста, слушал ее, мурлыкающую в беспамятстве что-то, похожее на зарисовку к остросюжетному роману ужасов.

Но, честно, не ожидал, что она решит меня в это впутать. Даже когда она притащила меня к магглам. Даже когда потратила на эту перепуганную дуру, похожую на муху, запутавшуюся в паутине, империус. И только в воздухе я начал догадываться о чем-то подобном, но отказывался верить, что она захочет делить привилегию быть грозной вершительницей судеб с кем-то еще.

Мерлин всемогущий, ну как можно сохранять трезвый ум и здравый рассудок, когда она так смотрит? Выжидающе, едва не молитвенно и с надеждой, будто я – колдомедик, вернувшийся со сложнейшей операции кого-то из ее близких людей. Неужели это так для нее важно – чтобы я разделался с этой нанизанной на вертел курицей? Все эти свиристящие заигрывания и полутона слов с двойным смыслом служат только одной цели – заставить меня сделать что-нибудь омерзительное, страшное, а именно – предварительно запытав полувисящую девчонку до беспамятства, совершить первое в жизни убийство.

Дьявол, это безумие какое-то! Да, я собирался присоединиться к Пожирателям. Да, признаю, что их цели правильны и разумны, но средства достижения этих целей – действительно ужасающи. И я, откровенно говоря, планировал стать кем-то вроде шпиона или разведывателя информации, или же «своего» человека в треклятом министерстве, в которое могу попасть в любой момент с легкой руки родительского авторитета и высоких результатов экзаменов; но не принимать непосредственного участия в том кошмаре, через который проходят любые завоеватели на дороге к власти!

Теперь у меня выбора нет. Бесхребетный червяк, тряпка, тупица – все это те слова, которыми я себя награждаю, когда не могу противиться ей. Пусть! Какая разница, что мой манипулятор, колотящийся под левым нагрудным карманом мантии, управляет тем, что решает моя голова – Беллатрикс увидит, что я ничем не уступаю ей. Что умею быть жестоким, раз это, в ее понимании, достоинство. Что сейчас переступлю через природную щепетильность и брезгливость, и, скрепя сердце, сделаю то, что она хочет. Черт возьми! Раньше во имя прекрасной дамы убивали драконов. На мою долю выпали магглы.

* * *

POV Беллатрикс

В сюжет вгрызается: Lacrimosa – Schuld und Suhne.

Он чему-то удрученно усмехается и вдруг быстро вынимает палочку, и с силой сотрясает конвульсивно сотрясшееся тело девчонки ударом невидимого хлыста. Я дергаюсь от неожиданности и оборачиваюсь. На коже, красиво мерцающей в прыгающем освещении свечей, заволновавшемся от порыва неприглашенного ветра, ворвавшегося из разбитого окна, набухает тучный багряный рубец. Слабовато, конечно – можно было бы рассечь до крови, но жест красивый и действительно внезапный. Я поддаюсь порыву и радостно хлопаю в ладоши.

— Браво! Ну, разве это не прелесть?

Издает короткий смешок, явно не ожидав такой реакции, но при взгляде на дело рук своих поджимает губы и морщится. М-да, у нас разное понятие об эстетике. И что за молчание? Она должна кричать, громко, срывая к черту глотку в истошных воплях. Услаждать — так все органы восприятия.

— Вообще-то выглядит не очень. Может, лучше ты сначала? А я посмотрю.

— Ты неисправим. — Тяжко вздыхаю, признавая свою временную капитуляцию, и возвращаю маггле голос. Отборные ругательства, выданные в полубезумном состоянии дикого животного ужаса, подогревают кровь, заставляя быстрей бежать по венам. Ее глаза бешено вращаются, выпучиваясь от ярости и страха так, что едва не вываливаются из глазниц. Руди снова перекашивает от отвращения, а я наконец-то приступаю к своей любимой части банкета. Подхожу поближе, обращаясь к пленнице наставительным менторским тоном:

– Разговаривая с леди нужно зацензуривать язычок — так, на будущее. Я бы отрезала его… но, наверное, сделаю это немного позже, когда вдосталь накричишься. Отсро-о-очка! – Тяну это слово, взлетая в конце вверх, ко второй октаве издевательства. — Видишь, какая я добрая. – Клоунски улыбаюсь.

Заклинание обрушивается на ее незащищенную спину, и белая плоть расходится в стороны под страшным ударом, вгрызающимся в мясо. Ее вскрик пронзает меня, вьется вокруг напряженных нервов, касаясь их и доставляя эйфорическую радость на грани с умопомешательством. Новый взмах руки и незримый хлыст снова рассекает кожу, резкая диагональная полоса прорывается вдоль, спускаясь до самого края короткой джинсовой юбчонки. Визг похож на тот, что издает недорезанная свинья, теряясь в темных коридорах всего повидавшего на своем веку жилища. А я уже не могу остановиться, и теряет значение все, кроме этих кровоточащих линий, расплывается в неважности вытянувшееся лицо Рудольфуса.

Один за другим, превращая ровную поверхность в жуткое алое месиво, покрытое кровавыми разрывами и пропитанное соленым потом. Свистящий хлесткий замах, разлетающиеся в разные стороны брызги красного источника жизни, бередящий душу ор, надсадный, непрерывный, страдающий. Я бы разорвала ее на куски и при ней же скормила их голодным собакам, не будь здесь мужа, смотрящего на меня так, будто видит впервые. Я должна немного умалить свой пыл – еще, не приведи Мерлин, испугается.

Обхожу вокруг, любуясь своим творением и, прицелившись, тонкой раной украшаю ее грудь, располосовывая сосок. Дикий крик постепенно сливается в истерические всхлипы, вперемешку с бессвязным бредом и обращенными в никуда просьбами. Лицо мокро от слез, соплей и пота, косметика разъехалась и покрывает его некрасивыми разводами, челка склеилась и прилипла ко лбу. Вот как они должны выглядеть. Это – их истинный лик, в повседневной жизни скрытый за толщей вранья и тупых иллюзий о собственной важности.

Это аго-о-о-о-о-о-ония... нужно произносить именно так, долго протягивая гласную, вбирая в себя искусственно удлиненный звук. Ее тела, разрушающегося под моими ударами, ее разума, испаряющегося во всепоглощающей лавине безотчетного страха; ее души, которую я держу в руках, обнаженную и беззащитную, готовясь раздавить, лишь покрепче сдавив ладони. Это наша общая с ней агония, из которой она вывалится мертвой, а я вырвусь — перерожденной.

Поворачиваюсь к Руди, нехотя пытаясь отогнать от себя это состояние, убрать болезненный блеск из глаз. Ловко крутанув палочку в побелевших от напряженного сжимания древка пальцев, усмехаюсь.

— Для тебя это слишком, да?

На лице написан ужас и растерянность, как будто его внезапно выкинули из теплого уютного дома в глухую непроглядную ночь. Оно мертвецки бледно и даже, кажется, зеленоватого оттенка – но, может, это просто игры непостоянного света. Заговаривает пустым голосом, похожим на замогильную трескотню:

— Видеть куда страшнее, чем знать.

— Ты считаешь меня монстром, да? Чудовищем, обижающим беззащитных крошек-магглов?

Протягиваю иронию сквозь интонации, но осознавать то, что это так, действительно неприятно. Когда есть хотя бы один человек, который любит тебя такой, какая ты есть, а не мантию цвета лжи, сшитую для того, чтобы скрываться от посторонних... а что тогда? Да ничего особенного. Просто как-то легче. А так – он сдувается, как воздушный шарик, едва начав знакомство с моим персональным адом, и, по совместительству, раем.

— Нет. Я просто этого не понимаю.

Никогда и ни за что не получится соединить пьянящее, яростное и неумолимое как стихия чувство с холодным рассудком! Я не смогу вдолбить ему это, если он сам не захочет. А он не хочет.

— Тут не нужно понимать. — Раздраженно закатываю глаза, краем восприятия кляня себя за то, что действую не по плану. Мерлине мой, граммочку бы злости ему сейчас! Нужен тот Руди, что разбил мне физиономию в брачную ночь, а не этот мягкотелый мямля. Как, ну как мне заставить того вырваться на свободу? – Нужно чувствовать. Смотри. Боль может быть очень красивой, главное – эту красоту разглядеть.

Возвращаюсь к маггле и, напрочь игнорируя все, что она лопочет, прерываясь на захлебывающиеся всхлипы, залечиваю вывернутую кашу у нее на спине и боках. Получается плохо, конечно – до конца такое убрать способны разве что в Мунго. Но вздувшиеся темные борозды образуют красивый абстрактный рисунок… так, не время для рассматривания – нужно действовать! Отступаю немного назад и фокусирую свое садистское желание в стихийно мощный круциатус.

Ее трясет, и кажется, что вибрация измученного тела звучит аккомпанементом к надорванному голосу. Голова откидывается назад, рот изгибается в крике, глаза зажмурены, собираясь морщинками вокруг них – по мне, так лучшее зрелище из всех, что только можно изобразить. По коже ползут мурашки, отдаваясь изнутри сладко сжимающимся сердцем.

Опускаю палочку, вопросительно оглядывая мужа. У него такой вид, будто он на что-то решается – сведенные брови, поджатые губы, невидящий отстраненный взгляд. Частое, передерганное дыхание магглы внезапно прерывается булькающим клокотанием, и ее рвет прямо на себя, выпачкивая подбородок и грудь зловонной тягучей блевотиной.

* * *

POV Рудольфус

У меня нет слов. Страшная метаморфоза, произошедшая с Беллой, затмевает даже разлагающуюся заживо на заднем плане девчонку. В глазах пляшут дьяволята, черные на черном, зажигающие их жутким ненормальным огнем, щеки раскраснелись, а в руке почти видимо искрит магия. Я говорил, что мне страшно смотреть на нее? Забудьте – я просто тогда еще не видел ее такой.

Она упивается этой мерзостью, ко всему прочему, будто размахивая ей передо мной, как красной тряпкой перед быком, который почему-то отказывается взрываться и упрямо стоит на месте. Мне и хотелось бы разорвать злосчастный кусок ткани под благосклонные аплодисменты своего единственного зрителя, но слишком яркий цвет режет глаза, и чем ближе к нему, тем сложнее это переносить.

Я – не воин. В древней Спарте меня, наверняка, сбросили бы со скалы еще в детстве. И я не могу спокойно смотреть, как она распарывает теплую, животрепещущую плоть с не большей жалостью, чем пуховую подушку; не оттого, что мне жаль этот свирищащий мешок костей… просто физически. Не могу.

К горлу подкатывает тошнота, и хочется прочистить желудок, подобно чертовой маггле. Мерлин! Да мне было бы проще убить ее прямо сейчас, чем наблюдать, как липкая жижа медленно стекает по растерзанному телу, заползает в единственно оставленную глубокую царапину. И если бы только можно было наложить на себя заклятье временной глухоты, или немоты – на нее, чтобы прекратить эти звуки, от которых волосы на голове медленно становятся дыбом!

— Твоя очередь. – С сожалением отходит в сторону, жестом предлагая мне занять пост палача.

Это прекратится. Закончится. Когда Беллатрикс удостоверится, что я могу пытать не хуже нее – ради этого ведь все и затевалось. Мне нужно всего лишь захотеть. Настроить себя. Главное — это настрой. Не ситуация как таковая, а твое к ней отношение. Чтобы желать причинить боль, я должен ненавидеть. Какой бред! Как можно ненавидеть муравья, закрытого в коробке?

Ладно, попробуем снова. Вспомним что-нибудь, за что такие чувства теоретически могли бы возникнуть… есть! Тот поцелуй в клубе. Возродить в голове его подробности, его поганую настоящесть. То, насколько восхищенными и вдохновенными были взгляды Беллы на недоаваженную тварь. На эту ночь недостойная дикарка стала центром ее внимания, ее альфой и омегой; пусть и обреченная на неминуемую гибель, стала воплощением ее сумасшедшего счастья.

Вот она, причина для ярости, столь тщательно собираемая ей по кусочкам. Я вынимаю палочку, и, сосредоточившись на этом чувстве, посылаю в воображаемую соперницу хиленькое после крышесносного, в прямом смысле, круциатса Беллатрикс, проклятье мучения. Она подается назад, как если бы пыталась согнуться, но крепкие веревки, перетирающие до крови кожу запястий, мешают это сделать. С губ слетает задавленный стон, жалкое эхо прошлых, почти переходящих в ультразвук визгов.

— Замечательно! Вот видишь – ничего сложного. – Улыбается, искренне и радостно, как будто получила неожиданный подарок, хотя сила заклинания хорошо, если дотянула до оценки «Посредственно».

— Дело не в сложности, а в смысле…

— Тсссс. – Молниеносно оказавшись рядом, прикладывает мне палец к губам. – Понимаю, тебе сейчас нелегко. Я не настолько бесчувственна, чтобы не видеть, как тебе неприятно все это. – Взгляд меняется, из него пропадает выражение торжества и появляется… искушение. – Хочешь, сейчас с ней покончу, — в голос вкрыдываются интонации заправской куртизанки, — и мы отметим твой дебют.

Именно точка, никакого вопроса в конце не стоит. Снова эта далекая близость, пламя в глазах и холодные до дрожи руки, которыми она накрыла мои плечи. Я обнимаю ее за талию, приближаю сильнее, чтобы наши тела соприкасались, и быстро целую полуоткрытые, манящие губы.

На этот раз она совсем другая – будто кто-то выбросил недавнюю покорность и обреченность, заменив неистовой жаждой. Белла впивается в меня так, что становится больно и трудно дышать, заполняя собой пустоту, что сама недавно образовала.

Я никогда не пойму ее. Но, может, это и к лучшему.

* * *

POV Беллатрикс

Подстраиваясь под последнее в части немногобуквие: Karliene – You win or you die.

А над горизонтом все окрашено в лиловые тона, через нежно-фиолетовый смешиваясь с лазурной высью, в которой ярким белым контуром висит серпообразный умирающий месяц. Темные силуэты деревьев отчетливо виднеются на фоне этого многоцветья, а далеко, где-то в самом уголке картинки, на которую я смотрю из окна, начинает проглядывать свет восходящего солнца. Бледная, чуть розоватая полоса – след от пролетевшего самолета, перечеркивает наискосок чистую утреннюю бесконечность неба.

Пахнет рассветом. И это не просто иносказание, у рассвета по-настоящему есть запах, которому я, как не стараюсь, не могу придумать конкретного описания – это что-то ужасно знакомое, но одновременно невозможно закрытое. Это мамина ласка, которую она никогда нам не дарила, семейные посиделки у камина, которые теоретически должны быть уютными, но где каждый запечатан в своем маленьком мирке; руки Андромеды, из которых не хочется выплетаться, чтобы встать – лежать бы так бесконечно, слыша тихое мерное дыхание и всей кожей ощущая ее присутствие рядом.

Ностальгия по безвозвратно ушедшему времени. Гнать ее, гнать в шею, и без разговоров! Оно давно ушло, и единственное, что у меня есть – мое настоящее. Нужно жить моментом, иначе погрязнешь в совершенно лишних и ненужных мыслях. Это я запомнила хорошо.

У меня начинает входить в привычку ночное бодрствование. Ночью гораздо лучше, чем днем – думать, рисовать, да просто жить – даже воздух кажется чище, несмотря на то, что я совершенно одинаково и бесконтрольно задымляю себе легкие. Мой кислород пополам разбавлен никотином, а внутри, наверняка, уже заработала табачная фабрика. Руди все время ругается на этот счет, но, как всегда, ничего не может сделать.

Подташнивает – видимо, от голода, в последнее время я часто забываю о том, что вообще нужно есть. Слишком много дел. Собрания, вылазки, да и персональные уроки с милордом отнимают много времени. Его знания кажутся неисчерпаемыми, и я не устаю поражаться, почему из множества талантливых, подающих надежды волшебников он выбрал именно меня. Наверное, это самое прекрасное, что только можно придумать – жить так, что каждая секунда прожитого времени кажется правильной и идеальной. Может, это и маразм, но я знаю, что пока он благоволит мне, все будет хорошо. Что бы ни случилось.

Сегодня на встрече Пожирателей мы с мужем должны будем появиться вместе. Эта мысль совсем меня не вдохновляет. Как будто он вероломно вторгается в тот секретный мирок, в котором я могла по-настоящему быть собой, свободной и целой… Мерлин, да кому я вру?! Где я могу без помех в виде брака или правил приличия принадлежать милорду. Выказывать свое обожание, которое он чаще всего называет «энтузиазмом». Плевать, каким словом это окрестить, смысл все равно не изменится. И, вдруг, эту идиллию затопчет новоиспеченный кандидат своими дизайнерскими остроносыми ботинками. Нет уж, такой расклад мне совсем не нравится.

Мы не так много видимся с ним – сказывается моя занятость, но, однако же, нельзя сказать, что наши отношения претерпевают какой-то кризис. Он любезен и обходителен, пытается наладить какое-то подобие дружбы, не устраивает сцен и как будто смирился с тем, что у меня такая насыщенная жизнь. А может, после экскурсии к магглам просто побаивается злить. Но, как бы то ни было, мне не по душе, что придется теперь находиться в обществе друг друга столько времени. Куда приятней ненавязчивые редкие встречи.

Кстати, мы переехали в новый дом – одно из фамильных поместий Лестрейнджей гостеприимно открыло для нас свои двери. Красивый викторианский особняк с тремя этажами, не считая подземелья, садом, приличным штатом домовиков и вполне изысканным интерьером . Конечно же, Руди исполнил мою просьбу о галерее, и отдал в мое распоряжение покои в восточном крыле, где можно без проблем запечататься и умиротворенно рисовать, наслаждаясь видом на виднеющийся вдалеке лес, куда он обещал свозить меня на охоту.

Я вызываю домовика и требую принести еды – плевать, что стрелка часов едва сдвинулась к пяти. Заспанное создание подобострастно скалится и исчезает, а я со вздохом встаю с кресла-качалки и возвращаюсь к мольберту, на котором висит начатая картина под названием «Новый мир». В центре – стоящий на поднебесной башне милорд, по правую руку от него — я, и еще несколько фигур в капюшонах рядом. Внизу, насколько хватает взгляда – коленопреклонные люди. Их тысячи, сотни тысяч, их лиц не видно, так как они символизируют человечество в целом. А позади – играющий переливами красок рассвет, что я переношу на полотно из настоящей жизни, которая просто обязана измениться.

POV Беллатрикс

В историю вливается: Haggard — Per Aspera Ad Astra.

Сюда не проникнешь, когда его нет. Но когда он здесь, все сходит с мертвой точки, стрелки часов начинают крутиться в ускоренном режиме, и, в то же время, каждая секунда кажется бесконечной. Милорд говорит, выразительно, убежденно и убедительно, а мы, собравшись за длинным столом, благоговейно внимаем его словам.

«…продолжить то, что начали задолго до нас. До сих пор аристократия была разобщена, и ей нужно было лишь собраться вместе, дабы, после долгих лет молчания и унижения, наконец-то поднять голову и заявить о своем величии. Задайте себе вопрос: кто же мы? Преступники, преследуемые законом, или исполнители замысла, что столетиями волновал наших предков, прячущихся в тени, не решаясь его исполнить? Я уверен, что второе более точно характеризует то, ради чего мы собираемся здесь, и шаг за шагом, медленно, но верно приближаемся к тому, о чем грезили наши предки.

Говоря о законах — подумайте, кем они писаны? Магглорожденными и полукровками, которые, отчаянно боясь за свою шкуру, пытаются всячески себя обезопасить. На самом деле, они не принадлежат ни одному из миров — не магическому, ни маггловскому. Подобные существа — ошибка природы, досадная ошибка, которая, однако, причиняет непоправимый урон настоящим волшебникам. Чистая кровь разбавляется неизлечимой заразой, поколение за поколением колдовской наследственности становится все меньше. Знаете, к чему это может привести? Наша жизнь постепенно дойдет до такой точки, когда истинных, неиспорченных магов станет так мало, что отпадет необходимость скрываться, и вселенные — людей и магглов — сольются в одну. Какой смысл магглу, пусть и обладающему зачатками магии, скрываться от другого маггла, ничем не отличающегося от него?

И тогда всему, что мы знали, придет конец. Их мир уже эволюционировал до такой степени, что обладает чуть ли не теми же возможностями, пусть и достигаемыми другими способами, а развитие его не стоит на месте. Наша малочисленность сыграет против нас, и мы, рожденные повелевать, окажемся пленены этим презираемым и жалким народцем; в специально организованных медицинских центрах тех, кто послабее и не может оказать невербальное сопротивление, будут обследовать, изучать, как аномалию. Остальные же окажутся отброшены к примитивному, доисторическому состоянию, когда высунуться из тени равносильно сожжению на костре.

Но есть и другой путь. То, что мы до сих пор держим сам факт нашего существования в секрете, дает нам огромное преимущество. Мы должны уничтожить тех, кто, владея силой, в действительности принадлежит их миру. Те, кто рассуждает о содружестве, терпимости, уважении к магглам просто не понимают всей значимости и сложности этой дилеммы. А те, чьи волшебные корни уходят вглубь времен, считают ниже своего достоинства вникать в тонкости бытовых и оружейных возможностей противника. И совершенно напрасно. Имея те знания, что доступны им, модернизируя и дополняя, мы превзойдем их настолько, что сможем не просто вступить в открытое сражение, а победить, не приложив даже особенных стараний.

Но до этого нужно убрать как можно больше магглов, чтобы бороться впоследствии не с… грубо говоря, трехмиллиардным, отлаженным и равным нам по возможностям войском, а с разобщенными, перепуганными, скрывающимися в подвалах и на чердаках животными, какими они в действительности являются. Они не будут знать, кто следующий, и с какой стороны ждать удара. Мы защитим себя так, что никто и ни под каким видом не сможет пробить брешь в нашей броне, сделавшись практически всесильными.

Но одна из главных проблем — раскол в наших рядах. Наши собственные братья и сестры, сами того не ведая, принимают сторону врагов, поддерживая утопические выкрики сторонников гуманизма. Уверен, те, кого так рьяно защищают «мудрецы» вроде Дамблдора, отнюдь не были бы столь добры к нам, если бы все обстояло наоборот. Было бы глупо не воспользоваться заведомо выигрышной позицией в войне, которая так или иначе начнется. И мы обязаны сделать все, чтобы открыть глаза тем, кто прибывает под гипнозом массовых понятий и догм о чести и милосердии, показать, что если не остановить это сейчас, потом может оказаться слишком поздно.

Они говорят, что мы — зло, потому, что используем такие радикальные методы, и… черную магию. Первое объяснить легко. Достаточно просто заглянуть в историю. Разве великие завоевания и судьбоносные перевороты совершались без жертв? Это — та цена, которую мы должны заплатить, и лично я заплачу ее с радостью. Цель оправдывает средства, это известно даже магглам, а уж у нас, продолжателей дела великого Слизерина, просто заложено в крови. Рассуждая о темных искусствах: кто-то назвал их таковыми давным-давно, рассчитывая, что ореол тьмы и запретности отпугнет желающих углубляться в их тайны. Но, если взглянуть беспристрастно, это точно такая же магия, как и другая — просто более сложная и мощная. Неужели умелый, умный колдун, настоящий маг, а не гразнокровка с далеким предком-сквибом, не имеет права использовать все резервы опыта и знаний, накопленные поколениями? Неужели должен ограничивать себя рамками школьной программы, постепенно превращаясь в ничем непримечательного обывателя, ни к чему не стремящегося и закрывшего свой разум для всего нового, только потому, что цвет, как этикетка приклеенный к этим практикам, — черный?

Я не согласен на такую участь. Уверен, что вы тоже. Это — то, что нужно донести до остальных, постепенно расширяя круг тех, кто готов сразиться, не просто за идеалы и убеждения — за наше будущее. За будущее наших детей, которые, учась вместе с низкопробными маггловскими выкормышами, постепенно забудут, что такое честь рода, избранность, глубина возможностей; обманываясь мнимой похожестью их на нас, уверятся, что отличия действительно нет, и все то, что мы исповедуем — всего лишь истребление по принципу различия, «расизм», как это называют магглы. Я вижу здесь представителей старинных чистокровных семейств — Джагсон, Макнейр, Нотт, Гойл, Руквуд, Треверс, Мальсибер, Долохов, Крэбб, Яксли, Кэрроу, Лестрейндж, Блэк, и другие, кого я не назвал, но знаю, что тоже преданы нашему общему делу. Так неужели же мы, наделенные даром подчинять себе даже сами стихии, собравшись вместе и возглавив эту борьбу, не сумеем положить начало новой эре, где мир станет таким, каким мы видим его в наших мечтах?»

Согласный рой голосов служит ему ответом. И становится наплевать на все — на Рудольфуса, с корабля на бал присоединившегося к одобрительным возгласам, на буравящий взгляд Алекто, даже на недомогание неизвестного объяснения, преследующее меня. Я подписалась бы под каждым звуком того, что он сказал. Прямо сейчас взорвала бы этот мир для него, не испытывая никакого сожаления. Милорд с едва заметной полуулыбкой смотрит на впечатление, которое произвели на нас его слова; выдержав небольшую паузу, пресекает поток поддержки одним поднятием руки, и продолжает:

— Я рад, что меня окружают такие люди, как вы. Но, возвратимся к более прозаичному и актуальному на сегодняшний день — речами сражений не выигрывают. Нужно обговорить наши дальнейшие действия.

* * *

Собрание подошло к концу. Пожиратели один за одним покидают здание; оказавшись на воздухе, негромко переговариваются друг с другом. Рыжая Кэрроу смеряет меня убийственным взглядом. Она присоединилась не так давно, и все это время всячески выказывает свое «фе» касательно меня, хоть раньше ничего подобного даже отдаленно не наблюдалась — между нами была скорее легкая прохладца, чем неприязнь или, помилуй Мерлин, вражда.

Мы немало времени провели вместе, участь на одном факультете, и я хорошо помню, что, несмотря на приятную внешность, инфантильно-большие нефритовые глаза, со знанием дела подчеркнутые заклинаниями, и губки бантиком, характер у Алекто — совсем не подарок. Но ведь что-то должно было случиться, что заставило ее так радикально изменить свое мнение обо мне, не гиппогриф же ее клюнул! Может быть, это Руди успел оприходовать несчастненькую, но избавился кособоко, и это безродная, на первый взгляд, ненависть отсюда… или же бесится оттого, что я всегда сижу так близко к Повелителю? Непонятно.

Голос милорда застает меня врасплох:

— Лестрейндж, останься.

Жаркая волна пробегает по оголенным нервам. Странно, обычно он зовет меня девичьей фамилией, вроде как чихая на условную принадлежность супругу… я мгновенно останавливаюсь и порывисто поворачиваюсь, но через секунду на мою неуместно воспламенившуюся голову словно выливается ведро холодной воды:

— Не ты, Беллатрикс. Рудольфус.

Какого дементора? Тот удивленно замирает, но прекословить не смеет и остается на месте. Я, почтительно поклонившись, ухожу вслед за остальными. В грудь колючим зверьком заползает непонятная обида и злость на саму себя — дернулась, как ошпаренная, с такой уверенностью отозвавшись на чужую фамилию! Тем более, ясно же, что Руди сегодня новенький, нужно щелкнуть переключателем в его мозгах, чтобы задумал, как надо. А я-то, я! При муже, с уверенностью, что обращение — ко мне и готовностью на все во взоре! Надо быть осторожнее и сдержаннее, черт возьми! Не хватало еще из сильной и верной фаворитки превратиться в навязчивую влюбленную девчонку.

Когда я прохожу мимо Кэрроу, та как-то странно улыбается. Решаю проигнорировать — нужно быть выше. Гордо вскидываю подбородок, выпрямляю плечи и, подавив соблазн толкнуть ее плечом, выхожу.

* * *

POV Лорд Волдеморт

Им много не нужно — лишь высказать вслух то, что они сами знают, добавив немного ажиотажа, и подав так, что выглядеть это будет манной небесной, посланной утомленным от собственной незначительности израильтянам. Все они, спорю, уже представили себя маленькими царьками, безнаказанно управляющими своими владениями, которые, по их мнению, я милостиво выделю после изменения мирового порядка. Все просто, на самом деле. Зная то, о чем думает верхушка, так сказать, элита — те, кто удостоен чести носить метку, я могу управлять ими как хочу. У всех есть уязвимые места, ниточки, за которые так просто дергать.

Долохов — бывший последователь Гриндевальда. Выпускник Дурмстранга. Темные искусства воспринимает как неотъемлемую часть жизни, причем обладает немалым мастерством в этой области. Мне даже не нужно было помогать ему вступить на этот путь — он сам проявил инициативу, стоило вскользь упомянуть о своих планах во время путешествия по Европе в поиске таких, как он. Предан не человеку, а идее, но за нее готов сражаться до последнего вздоха.

Мальсибер — еще со школы присоединился к так называемому «отряду освобождения». Как и остальные однокурсники-слизеринцы, поддерживает любые мои решения, не столько потому, что я каждый раз открываю ему глаза на мир, сколько потому, что он привык, что мой авторитет — непререкаем, и мои начинания — во благо; следствие капитальной промывки мозгов во время учебы. Многие из моих старых друзей уже показали себя прекрасными дипломатами и незаменимыми «глазами и ушами». Их можно спокойно отправлять на переговоры — к примеру, Лестрейндж-старший сейчас пытается наладить контакт с оборотнями. Признаюсь, это задание несет в себе двойной смысл — в миссии, как таковой, и в том, чтобы сбагрить его на время — нечего родителю видеть, что происходит с сыном и невесткой; мог бы возроптать, поняв правду. Такие, как он — представители старой аристократии, а для нее традиции порой важнее самого здравого смысла.

Руквуд — один из самых полезных. Шпион в отделе тайн, благодаря его, ну и Яксли тоже, доносам все продвигается куда быстрее и вольготнее. Прекрасный маг, использующий заклинания аккуратно и точно по назначению. Кстати, хороший друг Сигнуса Блэка. Втроем они составляют незаменимый тандем, позволяющий нам практически управлять Министерством неразличимо для его служащих. У этих троих нет метки, несмотря на неоднократно изъявленное желание ее получить — я вовсе не мечтаю быть раскрытым раньше срока, а бесконечные проверки и возросшая подозрительность вполне может этому поспособствовать. Гойл — несмотря на обманчивое впечатление добродушного толстяка, оказывает действенную помощь, вкрадываясь в доверие и выясняя нужную информацию, порой у самого министра магии.

Джагсон — озлобленный на весь мир неудачник, который хочет отомстить; и, как водится, отыгрывается на убогих, пользуясь неуязвимым положением. Его ярость легко подконтрольна, и порой очень полезна. Как и все слабые, на самом деле, люди, он не полезет на тех, кто выше рангом, самоутверждаясь среди «мелкой рыбешки». Треверс — из породы тех, кто в древности на полях сражений на скаку рубил головы направо и налево. Никакой элегантности, шарма, тонкости, что присуще большинству из нас; зато незаменимый солдат, для которого цель битвы — сама битва. Блэк недолюбливает его, считая неотесанным мужланом, не замечая, что они в чем-то похожи, и даже очень — одинаково азартны, безжалостны и неуправляемы, если дело касается убийства.

Кстати, говоря о Беллатрикс — она семимильными шагами приближается к тому, чтобы войти в список лучших, показав себя безупречным, не считая всего парочки мелких казусов, исполнителем, способной ученицей и совершенно универсальной в любом смысле этого слова. Думаю, не нужно говорить, что ее без проблем можно определять, как хладнокровного палача, хоть официально им и является Макнейр. Сложившуюся в моих глазах картину не портит даже ее негласная война с разочарованной во всем и вся Кэрроу, благодаря небезызвестному… кстати, о Лестрейндже.

Забавный, оказывается, он экземпляр, этот Рудольфус. В нем будто уживаются два разных человека — один, тот, кого видят окружающие — заправский ловелас, красавчик и щеголь, эдакое подобие денди. Но стоит ему столкнуться с той, на кого не наплевать, то бишь Беллатрикс, куда что девается! Такое ощущение, что она до неузнаваемости меняет его личность, превращая в совершенно непредсказуемого и, в прямом смысле, странного человека. Вся его неуверенность проявляется исключительно тогда, когда она рядом, будто он не знает, как к ней подступиться — не мудрено, я и сам ее порой не понимаю. Правильно говорят, что любовь меняет человека — настолько дурацкой трансформации в жизни не видел.

Можно сказать, это открытие изменило мое отношение. Однако лучше не посылать его на такие задания, где много крови — не дозрел еще. Забавно получилось с тем экспериментом «на местности». Как я и ожидал, парень, сам того не ведая, обнажил свою слабость — переступил через себя ради того, чтобы не упасть в ее глазах, чем я, естественно, не премину воспользоваться. Пара работающих советов, подстегнувших кратковременный успех, иллюзия свободы, для достижения которой нужно только маленько поиграть с пересечением его альтернативных «я», — и он забудет о своей подозрительности, превратившись в гибкую, как пластилин, куклу. Блэк всегда счастлива быть полезной — несколько слов, немного теплоты и восхищения, не уверен даже, что надуманного, и он растает; Кэрроу тоже будет рада хоть и на время вернуть своего Ромео. А уж я позабочусь о том, чтобы настроить его на нужную волну.

Алекто… видимо, это мое проклятье — вылавливать сирых и обездоленных девчонок. Я подобрал ее на краю моста, в шаге от того, чтобы утопиться в Темзе. Стояла еще, цеплялась за ажурные перила и горько рыдала — папаше взбрела в голову навязчивая идея выдать ее за какого-то старпера, в то время, как рана от разрыва с Лестрейнджем еще даже как следует не затянулась. Можно сказать, я спас ее, приведя к нам и договорившись с родителем, за что она теперь искренне ко мне привязана. Пусть и не так фанатично, как Белла.

Если каждый день заглядывать за драпировку человеческих душ, можно узнать много интересного.

* * *

POV Рудольфус

Обожаемая автором, хоть и тяжеловатая: BrokenCYDE — Jealousy.

Похоже, что Лорд действительно так блестящ, как о нем болтают. Подери меня мантикора! Он говорит с такой уверенностью, что ему хочется поверить; причем то, что, если заглянуть себе в душу, является и моими собственными мыслями! Внешний вид лидера самой влиятельной сейчас группировки завораживает и немного пугает — в конце концов, как я сказал Беллатрикс, знать и видеть — совсем не одно и то же. Хотя она, признаться, и изображала его до невероятия достоверно, пусть порой и чуточку приукрашено. Но это — не то, что имеет такое уж большое значение.

Важно другое. Он — тот, кто фактически распоряжается ей, человек, которого я поминал в не слишком литературных выражениях каждый раз, когда Белла заводила свою восторженную шарманку. Кого я отчаянно ненавидел, пусть и понимая весь идиотизм этого чувства.

Потому, что он. Трахает. Мою. Жену.

В голове выкристаллизовывается ужасающе реалистичное видение: устремляющееся в небо высоченное здание, сплошь состоящее из стекла. Где-то на самом верху, на подкрышном этаже, он прижимает ее к прозрачной ломкой перегородке; она смыкает ноги за его спиной, пламенея под неистовыми ласками, будто желая полностью раствориться, расплавиться, срастись в этом кажущемся единении. Я вижу ее подернутые страстной поволокой глаза, губы, шепчущие вечное «милорд», слышу порывистые вздохи; чувствую бушующий костер, который пожирает ее душу. Рука впечатывается в окно, и на нем остается след — землянично-красный, он тянется вниз, вслед за судорожным движением, и я понимаю: эта кровь — из ее сердца, которое она выдрала из груди, чтобы отдать ему вместе со своей жизнью.

Встряхиваю головой, отгоняя наваждение и сталкиваюсь взглядом с его — изучающим, внимательным; а по цвету — багряным, как неизвестно откуда взявшейся растущий страх, который я тщетно пытаюсь подавить. Я ничтожен рядом с ним, как флоббер перед гипнотическим, почти потусторонним взором змеи.

Какой абсурд! Я не должен поддаваться этому магнетизму, надо взять себя в руки, в конце-то концов!

А что я, спрашивается, должен? Противостоять? Заявить о своих глупых заскоках? Ха! Это не просто юродство — это уже диагноз. У меня элементарно нет выбора. Так почему бы не запихать подальше свою дурь и не выступить на добровольной основе в его поддержку, хоть и непонятно, зачем ему нужен такой, как я? Как бы то ни было, я обязан завоевать его расположение. Он просит остаться, что ж, хорошо! Нужно доказать ему, и, в первую очередь, себе, что я — не беспомощный младенец, и кое-что из себя представляю.

Нервно переминаюсь с ноги на ногу в ожидании, когда закроется проход за последним Пожирателем, и Лорд разъяснит то, ради чего оставил меня здесь, не дав уйти с женой, которая больше всего желала бы остаться. Тяжелый удар захлопывающейся двери отдается глухим пониманием, что я совершенно запутался в этой дебильной ситуации… и абсолютно не знаю, в какой манере себя вести.

— Присаживайся. Тут полно мест, выбирай любое. — От шелеста его голоса я невольно вздрагиваю и послушно опускаюсь в одно из кресел, окружающих стол. — Как ты понимаешь, я хотел поговорить не о способах уничтожения магглов.

Внутренне сжимаюсь, вспомнив тот день, вернее, ночь. Завершение уравновесило кошмарное начало, но, все же, ее нельзя внести в список лучших в моей жизни. Рдяные глаза цепко наблюдают за мной со скрытой насмешкой. Я пытаюсь не отводить взгляда, но спустя несколько мгновений терплю позорный крах, уставившись в ровную поверхность стола, и, сконцентрировавшись на том, чтобы поддерживать гордую несгибаемую осанку, не нахожусь с ответом. Он избавляет меня от этой необходимости:

— Я прекрасно понимаю, что ты чувствуешь. — Неужели? — Твои убеждения совпадают с нашей идеологией, но способы… хм. Не внушают доверия. — Мягко сказано! — Запомни одно: вступать или нет — это исключительно твое собственное решение, оно не должно основываться на посторонних или предвзятых факторах. Точно как и, в случае выбора в пользу службы, тебе будет предоставлена именно такая должность, которую будет приятнее всего и, следственно, эффективней выполнять. Я же не хочу, чтобы мои солдаты создавали себе условия, при которых хочется перебежать на сторону врага, правда?

Логично. Все его слова, действия, даже жесты кажутся такими гротескно безупречными и выверенными, что невольно начинаешь думать, в чем же подвох. Человек не может быть настолько идеальным, как Беллин мотоцикл с заложенной программой автоматического управления. Выглядит это так, как если бы он уже рассчитал все свои и мои действия на много ходов вперед, и теперь, подобно шахматному маэстро, играющему с зеленым новичком, образно говоря, позевывает от скуки.

— Да. — Сдержанно киваю.

Дергает уголком рта в непонятной усмешке.

— Но есть ведь и еще кое-что — то, что ты предпочитаешь не выставлять на всеобщее обозрение. — Понижает тембр почти до шепота, а у меня сердце падает куда-то в пятки, вымерзая в нехорошем предчувствии. Но он почему-то резко меняет манеру, донося до меня остальное будничным тоном. — Это твоя жена, Рудольфус. Тебя нервирует то, что она испытывает ко мне, прямо скажем, не только уважительные чувства. И это легко понять. На правах мужа ты можешь запретить ей всяческие отношения вне работы, а я, в свою очередь, ничего не потеряю, держа ее при себе в качестве особо заслуженного сотрудника…

Мерлином клянусь, это похоже на чары иллюзии! Он сам предлагает мне оставить в покое Беллу и дает возможность наладить с ней… нет! Нет! Подобным образом я не просто ничего не налажу, а даже испорчу; она погрязнет в своей депрессивной маяте и… у нее такое нестабильное состояние, что я волнуюсь, как бы это не отразилось на ее расшатанной психике. Может ведь и с катушек слететь, а мне важнее ее здоровье и благополучие, чем какая-то не на чем не базированная эгоистичная собственность.

Я, в отличии от него, не отношусь к ней как к вещи! Захотел — использовал, как персональную рабыню, захотел — выбросил ради того, чтобы привлечь нового человека в организацию. Запросто, как если бы она была куклой на веревочках, а не хрупкой девочкой, вдобавок, шатающейся, фактически, на краю, держась за эту самую иллюзию избранности! Да какой бы распрекрасный не был, он недостоин ее, если ни в кнат не ставит!

Но я знаю, как перманентно больно бы это ни было, — без него она не выживет.

— Нет! — В сердцах выкрикиваю вскинувшимся до фальцета голосом. Устыдившись, поправляюсь и продолжаю более спокойно. — Это убьет ее, милорд. Я ничего не имею против служения Вам, — неизвестно зачем подчеркиваю это слово, — Беллатрикс. Неважно, что бы за этим не стояло. — Совсем уж расквасившись, удрученно бурчу. — Лишь бы она была счастлива.

Все козыри — у него на руках, что-то даже в рукаве, безусловно, припрятано; а я сижу, просвеченный насквозь, как в клинике Святого Мунго перед колдомедиком, проводящим обследование внутреннего, так сказать, мира, созерцающим каждый мой напряженный нерв, каждую, даже самую маленькую косточку.

Он заинтересованно прищуривается, блеснув искоркой любопытства, и снова меняет тактику вместе с голосом. На этот раз в нем даже прослеживается участие, хоть я и не верю видимой искренности.

— Думаю, ты просто заходишь не с той стороны. Женщины не переносят, когда перед ними стелятся. Если дашь ей понять, что сам по себе интересен и привлекателен, причем, не прибегаешь по первому зову к ее юбке, а имеешь собственную жизнь, может, даже более бурную — спорю на что угодно, она изменит свое отношение. Причем очень быстро.

С чего бы вдруг давать мне бесплатные советы? Может, ему было бы на руку, если бы Белла угомонила свое сумасшедшее обожествление — от такого напора недолго и устать. Впрочем, не все ли равно — его устами и вправду глаголет истина. Я начинаю стираться, растворяться за ее фееричной яркостью; а такой девушке нужно соответствовать, ее нужно превосходить, но каждый раз завоевывать заново. И не обязательно честными путями.

Я никогда не смогу стать и вполовину таким же царственным и поистине великим, как он. Но я могу постараться пододвинуться поближе к этому эталону. Добиться хотя бы половины того, что ему дается просто так. Мерлин, какой кошмар — бороться за то, чтобы обладать хоть крохотным кусочком внимания той, что принадлежит тебе по праву!

— Понимаю, милорд.

— Очень надеюсь. Можешь начать прямо... да хоть сейчас. Ты ведь не понаслышке знаешь, что такое ревность — почему бы не заставить ревновать ее? Как бы она себя не убеждала, что не привязана к тебе, Белла — еще та собственница. Заставь ее подергаться. Выбери какую-нибудь миловидную девушку, которая всегда у вас на виду, и закрути с ней роман — причем, это должен быть именно роман, а не просто ни к чему не обязывающий секс. Взять хотя бы… да ту же Алекто. На мой взгляд, очень даже подходящий вариант.

— Кэрроу? — Удивленно вздергиваю брови. — Но она — моя бывшая…

Причем не столь давняя, боггарта мне в шкаф! Снова наступать на старые грабли?

— Тем лучше. У нее точно остались к тебе чувства, так что «завоевание» пройдет куда легче. Сначала она, возможно, построит из себя недотрогу, пообижается на прошлое, но продержится недолго. Людям нравится закрывать глаза на очевидное, гонясь за внесознательными мечтами.

Гриндевальда мне в дедушки, а ведь это действительно может сработать! Если любовь зажигает ревность, почему ревность, в свою очередь, не может зажечь любовь? Эх… могла бы, если бы та не была уже переправлена по другому адресу. Впрочем, попробовать не мешает. Лорд смеряет меня довольным взглядом, в котором мелькает что-то вроде поощрения, смотрит на часы и отпускает:

— Было приятно с тобой побеседовать. И, Рудольфус — подумай над моими словами.

* * *

POV Беллатрикс

Упрямо жду, сидя под одним из деревьев и устало привалившись к его наждачной шероховатой коре. Роюсь в сумке и выуживаю портсигар, наконец-то собственный; непослушными пальцами вылавливаю сигарету и, с трудом из-за открывшейся трясучки в руках, поджигаю ее кончик. Но не успеваю я как следует впустить в себя едкий дым, позволить ему наполнить отсеревшие легкие и вырваться наружу узорчатым хороводом белесых загогулек, как тошнота зло сворачивается в глотке, и я падаю на траву, сотрясаясь в рвотных спазмах и пачкая ее остатками ночного завтрака.

Жарко, невыносимо жарко… на лбу испарина, и хорошо, что волосы на этот раз убраны — не то извозила бы их в этой гадости. Поднимаюсь на колени, стараясь двигаться ровно и без рывков, но это не помогает — внутренности предательски сжимаются, и я снова отплевываюсь от горького содержимого желудка. Черт! Что, дементора мне в женихи, творится? От мелькнувшей шальной мысли о природе утренней тошноты я отшугиваюсь, как от боггарта. Да, противозачаточное пила, как говорится, раз в год по обещанью. Но ведь пила же! А мой организм сбит до такой степени, что никакой регулярности итак не бывает. Все в порядке, я просто перенервничала… или отравилась… или эта сучка Кэрроу незаметно прокляла меня каким-то хитрым способом. Это может быть чем угодно.

Нужно встать, немедленно, и привести себя в порядок — еще чего недоставало, попасться кому-нибудь на глаза в таком состоянии. Никто не должен ничего знать — я сама разберусь со своими проблемами. Медленно-медленно, борясь с не уходящей дурнотой, встаю, прошарившись в сумке, выуживаю зеркало, кое-как привожу себя в более-менее вменяемый вид. Голова кружится, звон зудит в ушах, а картинка вот-вот поплывет перед глазами, угрожая ржавыми всполохами по краям. Дверь со скрежетом открывается, и из нее выходит Руди, но я не успеваю рассмотреть выражение его лица, тяжело сползая вдоль дерева. Мир взрывается, и все застилает черная пелена.

* * *

POV Рудольфус

Она стоит чуть поодаль, неуверенно и пошатываясь, как вдруг резко подается вниз, неестественно подогнув под себя ногу. Я, забыв обо всем, кидаюсь к ней, спотыкаясь о какие-то коренья, так некстати торчащие из земли. Падаю на колени, трясу за плечи, зову по имени, но она не отзывается. Вспомнив о том, что я — какой сюрприз — волшебник, выдергиваю палочку и привожу ее в чувство энервейтом. Тонкие веки слабо подрагивают, и она открывает глаза.

— Какого… — слабо-слабо, похоже на мяуканье котенка. — Руди, забери меня домой.

Краше в гроб кладут, ей Мерлин! Нет уж, дорогуша, никаких «домой» в таком состоянии.

— Тихо, не двигайся. — Осторожно подхватываю ее на руки, неожиданно не встретив сопротивления, и аппарирую в Мунго, сразу на третий этаж. Вообще-то так появляться запрещено, но мне сейчас плевать на правила. Плевать на то, что я пять минут назад планировал, как бы посильней уязвить ее своим поведением — сейчас это представляется мелким и пустячным, как покупка новой мантии во время бега с препятствиями и настигающим драконом.

Как могло получиться, что, оставив всего на десять минут, я нахожу ее в таком виде? Что произошло за это время? Может, хронический недосып и бесконечное недоедание, несмотря на все мои нотации и уговоры перестать, в конце концов, над собой издеваться, дали свои плоды? Мерлинова шляпа, все бы отдал, чтобы у нее появилась хоть граммочка самосохранения. Никогда не слушает доводов здравого смысла: «потом», «нет настроения», «слишком много дел, нет времени на ерунду». Доигралась.

К нам подбегает несколько молоденьких медсестер в коротких лимонных халатиках. Я, сбиваясь и, путая окончания, объясняю им, что моей жене стало плохо, и срочно нужна помощь. Белла что-то неразличимо шепчет, делает попытку выпутаться и встать на ноги, но я не отпускаю ее, пока не приходит пожилая целительница, и, приказав мне ждать здесь и не нервничать, не левитирует новоприбывшую пациентку куда-то вглубь отделения.

С размаху плюхаюсь на красный рыхлый диван. Все мои размышления замыкаются на одной-единственной мысли: «что с ней?!» С тридцатью вопросительными знаками и двадцатью восклицательными. Моя Беллатрикс никогда ни на что не жаловалась, и презирала любую хворь, никогда не обследуясь и обходя больницу десятой дорогой. Что, если у нее что-то серьезное? Если бы только можно было выбить чертову дверь неопределенности и выяснить, наконец! Черные догадки, одна ужасней другой, наскакивают на меня, будто решив свести с ума раньше, чем я узнаю причину.

Терпеть не могу ждать. Ненавижу. Но это — то, что я делаю большую часть своей жизни. Начала сентября в школьные годы, а, стоило начаться учебе, — выходных. Свадьбы с Беллой, встречаясь с кем угодно, но только не с ней. Ее глубоконочных возвращений, иногда — веселых и шумных, с криками «Моргана, как я счастлива!» и моей тихой радостью за нее, пусть и перепутанной с комковой обидой, что причина ее хорошего настроения, увы, не я; а бывало, устало-приглушенных — и тогда я укутывал ее в плюшевый плед, сажал в уютное кресло у камина и требовал у домовиков что-нибудь вкусное, вроде фруктового суфле, которое она так любит. Я ждал ее, когда она обещала прийти в спальню, но забывала, погрузившись с головой в, как она это называет, «творческий процесс», ведь в ее часть дома вламываться нельзя — можно спугнуть непонятную мне эфемерную «музу». Ждал, когда она тянула время до приемов, начиная собираться в последний момент. Я, похоже, буду ждать ее всю жизнь.

Когда уже, черт возьми, появится эта дракклова тетка?!

— Вы так о ней заботитесь. — Звучное контральто вторглось в мои мысли так неожиданно, что я чуть не подпрыгнул. Блондинка, сидящая за столом и вполголоса наговаривавшая прытко пишущему перу какие-то имена, даты, диагнозы, поставила в очередном документе точку и воззрилась на меня из-за модных узеньких оправ декоративных очков.

— Простите?

— Такое нечасто встретишь. — Смутившись, девушка закопала взгляд в своих бесчисленных бумажках. — Обычно мужьям нет дела до того, что происходит с их женами.

Чистокровная, значит. Цепляюсь за возможность переключиться, разглядывая пунцовую мордашку секретарши. Я, должно быть, видел ее мельком, но она явно не частая гостья великосветских раутов, иначе я бы запомнил имя и лицо. На вид — лет двадцать семь-двадцать восемь, симпатичная, с чуть вздерным носиком и легкомысленной россыпью веснушек. Скорее всего, спасается от бесконечной скуки — неизменного проводника дам, для которых жизнь настоящей леди — не больше, чем изо дня в день повторяющаяся сцена, а мысли уровня «что надеть» — бессмысленная ересь.

На такой должности работают те, кто согласен на любую работу — неважно, от того ли, что позарез нужны деньги, или потому, что их, напротив, слишком много, но задолбала однообразная серость блеска и одиночество в толпе.

— Мне есть дело.

Она открывает рот для ответа, но в этот момент в коридоре появляется давешняя целительница, неторопливым шагом, положенным ее внушительным габаритам, подходит ко мне, вскочившему в ожидании вестей.

— С вашей женой все в порядке, мистер Лестрейндж. Это просто небольшое переутомление. Думаю, вы можете забрать ее, но учтите — никаких нагрузок ближайшие несколько дней. Ей необходим покой.

Такое чувство, что с груди сбросили стофунтовую тяжесть, и я снова могу дышать.

* * *

POV Беллатрикс

Сопровождение текстового пространства: Dead By April — Within My Heart.

Птицы беззаботно чирикают в саду, кружатся между ветвями распустившейся рядом с окном сирени. Ставни распахнуты настежь, позволяя мне, лежа в постели, любоваться видом на сад, обласканный полуденным солнцем. Вокруг благоухают десятки букетов, которые специально приносит Руди, зная, как важно для меня окружение — похожие на нарядных тропических птиц стрелиции, сливочно-белые каллы, по преданию, выросшие на крови гиацинты; чего здесь только нет. Но больше всего мне нравятся розы — темно-рубиновые, стоящие в высокой вазочке на прикроватном столике, и сформированная магически веточка сакуры — подарок Нарциссы.

Три дня почти безвылазного сидения в комнате. Муж всячески пытается скрасить мое вынужденное заточение, ни о чем не подозревая — святые небеса, кто бы знал, как трудно было изменять память докторше, по простодушию начавшей было меня поздравлять, в то время, как я, обмерев от ужаса, мысленно ругала себя на чем свет стоит за то, что попалась, как пустоголовая школьница. Мало того, что влипла, причем по крупному, так еще и не знаю, кто именно тому причиной. Самое подходящее слово для меня при взгляде со стороны — шалава. Правильно. Такая я и есть.

И совершенно не представляю, что делать. Долго скрывать не получится, несмотря на то, что благодаря отдельным комнатам я избавлена от расспросов, почему утро застает меня в обнимку с фарфоровым другом. Нужно что-то предпринимать! Как-то выкручиваться! Решать — оставить все, как есть и подарить Руди наследника, вернее, наследницу; или же избавиться от нее, незаметно и без лишнего шума. Легко сказать — «избавиться». Это нейтральное слово прикрывает собой убийство.

Я никогда. Не убивала. Людей. Это не ошибка и не насмешка — я проделывала подобное только с магглами и грязнокровками, чья ценность — не больше, чем карликового пушистика или комнатной шишуги. Но я ни разу не забирала бесценную жизнь волшебника, а моя дочь, с какой стороны не посмотри, — абсолютно и безоговорочно чистокровная ведьма.

Ладонь рефлекторно опускается на живот. Так странно — внутри меня, за слоем неприглядных внутренностей и перетравленных органов, бьется второе, крохотное сердце. Несформировавшийся еще, но уже человечек, полностью зависящий от меня… а я на полном серьезе рассуждаю, как лучше вытащить ее, как заразу, опухоль, которая мешает мне двигаться дальше! Но я не могу, не имею права позволить ей родиться! Случись это, и я перестану что-то из себя представлять, превратившись в обыкновенную непримечательную наседку! Милорд разочаруется во мне! Мой головокружительный взлет обернется сокрушительным падением, и я никогда больше, никогда не смогу восстановиться!

Ему не нужен балласт. Он собирается жить вечно, и намекал, что открыл секрет бессмертия — так что так называемое «продолжение рода» его бы только обременило. А я — я исключительна только потому, что безжалостна. И не позволю неуместной сентиментальности взять вверх над доводами рассудка.

Мне придется ее убить.

Это — единственный выход.

Нужно сделать все быстро, пока сомнения и ненужные думы не закрались нерешительностью в мой разум. Сжав кулаки и стиснув зубы, встаю. Влезаю в куцее, но мягкое и удобное, обрезанное выше колен клетчатое платьице, и оставляю солнечную комнату, чтобы спуститься в сырое промозглое подземелье.

* * *

Небольшая зельеварная лаборатория в подвале имения пронизана крепкими запахами перемешанных ингредиентов, редких трав и составов. В атмосфере витают клубы пара, поднимающегося над большим котлом, в котором бурлит зелье. Я отвлеченно помешиваю неоднородное варево, периодически заглядывая в громоздкую пыльную книгу, лежащую на столе, заваленном пробирками, пакетиками, банками, заярлыченными яркими бирками с названиями содержимого.

«Часто применялось кельтскими колдуньями, желающими избавиться от ненужной беременности...», «…принимать в течение получаса после приготовления…», «…действие практически безболезненно, благодаря такому компоненту, как…», «…никаких побочных эффектов, кроме непосредственно уничтожения плода…». Сухие термины, перечень нужных веществ и ни единого слова о терзаниях, которые испытывает любая, решившаяся на такое! Где заметка постскриптумом, что психологически это как вырезать из себя кусок плоти? Где предупреждение, что, выпив, ты заживо искромсаешь зарождающуюся жизнь? Не какую-то тварь-мутанта, а… господи, неужели я действительно собираюсь отравить собственную нерожденную дочь?!

«Заткнись» — командует внутренний голос. «Прекрати корчить из себя мученицу. Тысячи женщин проходили это запросто, потягивая «микстурку» как коктейль, закуску между завтраком и ленчем. Неужели ты хуже жеманных завсегдатаек дамских салонов? Вспомни, ради чего ты боролась, к чему стремилась; то, какой счастливой, наконец, себя почувствовала! Хочешь все разрушить — Мерлина ради, дело хозяйское. Но, если помнишь то, что с тобой было, пока не вмешался Хозяин, ты ни за что не рискнешь прогневить его и остаться одна в кромешной пустоте. А это случится, дай твоя воля слабину».

Темно-малиновое дымное облачко, поднявшееся в воздух, символизирует готовность. Тушу огонь, и шустро, стараясь не облиться, переливаю розовую субстанцию в узкий прочный графин. Смешно. Такой цвет обычно символизирует любовь, романтику, нежность; банты этого оттенка вплетают в косы маленьким девочкам, повязывают на крохотные колыбельки в качестве украшения. Смертоносное зелье должно было быть глубоким и темным, но оно — розовое, как издевка над отобранным будущим.

Зеркало напротив отражает мое осунувшееся лицо, лихорадочно блестящие сухие глаза и до боли в суставах зажатую в кулаке посудину. Кажется, сердце глухо колошматит из-за стекла, как в формалине плавая в жидкости, призванной разом все прекратить. Ну же! Небольшой дискомфорт, немного крови, и все будет как раньше, глупая оплошность забудется как страшный сон!

Другого пути нет!

Рука дрожит, пока я медленно, будто отвоевывая каждый дюйм, подношу горлышко к губам. Ничего страшного. Нужно принять, как бодроперцовое, обычную настойку от простуды. Не думать ни о чем, элементарно не думать! Очистить свой разум, как при занятиях окклюменцией, освободиться от ненужных размышлений… черт! Черт! Черт!!! Она же ребенок! Просто ребенок, который не виноват в том, что его мать — склерозница и шлюха! Я не могу… Моргана, не могу… не могу!

Этажом выше хлопает входная дверь — зашел Рудольфус. Вздрагиваю и отдергиваю графин от губ. Чары усиления слышимости бесстрастно доносят до меня звуки включившейся музыки, транслируемой по радио — какой дементор дернул его организовать мелодическое сопровождение?!

Every little beat within my heart…

Is still beating for us…

Голос солиста выводит простые слова, которые почему-то задевают меня в самую душу. Отгородиться от всего, срочно! Я не смею поддаваться настроению, не имею права! Обзор застилают мельтешащие разноцветные точки, пальцы будто намертво приклеились к почему-то расплывающейся емкости.

Every little piece of my heart…

Is still longing for us…

Кто-нибудь, прекратите это, прошу, умоляю! Хочется рвануть наверх и расколотить проклятый динамик, но я только стою, покачиваясь как в трансе, неотрывно смотря в глаза своему полубезумному отражению и прижимая к груди склянку с плещущимся в ней ядом. Прости меня, девочка, прости… я потерялась, заблудилась, запуталась. Ты поймешь, когда-нибудь… поймешь, что так надо, так будет лучше для всех… соплехвоста с два!!! Она никуда не попадет, даже призраком стать не сможет! Просто растворится в кислоте, исчезнет, не просуществовав и секунды!

Огрызки здравого смысла срываются на крик: «Мерлин, Блэк, да ты ли это?! Ты всегда гордилась своей стойкостью — давай, залпом, и покончи с этим раз и навсегда! Докажи, что достойна быть той, кем являешься! Или шагнешь навстречу забвению и одиночеству, закопаешься в пеленки и в итоге превратишься в такую же никчемную подхалимку, как твоя мать?!»

I am not strong enough, I know…

I cannot ever let you go…

Within my heart, within my heart…

Пальцы разжимаются, и графин падает на каменную поверхность, разваливаясь в мелкие дребезги и пачкая все вокруг густеющей массой, похожей на вишневый йогурт. Острые клочки стекла впиваются мне в ноги, но это уже не имеет значения — я истерически закрываю лицо руками и оседаю вниз, собираясь в комок, захлебываясь рыданиями, выпуская наружу свое отчаянье потоком слез; размазываю их по щекам, как беспомощная девчонка. Далеким искаженным хлопком сверху скорее осознается, чем слышится аппарация.

Мелодия догорает, оставляя меня судорожно обнимать живот, загибаясь на холодном полу.

* * *

POV Рудольфус

Незаметно вкрадывается: Depeche Mode — Personal Jesus.

Она была последней. В смысле, до Беллы. И единственной, расставание с кем далось мне действительно тяжело. Может, потому, что за то недолгое время, что мы встречались, она умудрилась из неизменной приятельницы перерасти во что-то вроде друга, а не просто стать красивой усладой для похоти и самолюбия. Или же сам факт того, что придется ранить это неземное, воздушное существо был мне противен. Да какая, впрочем, разница… одна из многих, а сейчас — еще и корыстное средство достижения неведомых призрачных целей.

Но от воспоминаний уже не скроешься — калейдоскоп, казалось, полустертых образов почти трехмесячной давности память услужливо воспроизводит так отчетливо, будто это было вчера.

Алекто сидит на крикливой, ярко окрашенной деревянной скамье, съежившись как от холода, несмотря на то, что расщедрившееся солнце по-весеннему нежно пригревает Мерлином забытый маггловский парк. Я говорю, что все кончено, и я женюсь, а она только смотрит прямо перед собой, и, кажется, с трудом сдерживает слезы. Потом решительно поворачивается ко мне и спрашивает:

— Но ведь это — не окончательный конец, правда? Тебе просто нужно время, чтобы вся эта шумиха поутихла. Внимание журналюг к твоей персоне спадет, и ты вернешься, да?

— Нет. — В абсентовых глазах вспыхивает такое негашеное отчаянье, что мне самому становится дурно. Безуспешной попыткой успокоить кладу ладонь на ее острое даже под плотной тканью мантии плечо. — Послушай, Ал… ты достойна большего, чем быть просто любовницей, понимаешь? Ты найдешь…

— Да не хочу я никого искать, как ты не понимаешь! — Внезапно вскрикивает, прорвавшись сквозь самолично построенную стену самоконтроля, и, поддавшись навету, порывисто хватает мои руки. — Мне плевать на репутацию и досужие сплетни! Мне нужен ты, Руди, ты мне так нужен… — слова переходят в дрожащие всхлипы, она отпускает меня и отворачивается, пряча свою слабость за огненной завесой волос. — Нужен… — еле выдавливает из себя обессиленный шепот.

— Прости.

Секундная заминка, и я исчезаю, оставив ее совершенно одну, наедине с веселыми стайками маггловских выродков, пожирающих сахарные облака, немилосердным всепроникающим светом и причиненной мной болью. Первое, что бросается в глаза, едва я появляюсь дома — улыбающаяся колдография Беллатрикс, лежащая на несмятой постели.

Зажмуриваюсь, отпинывая в сторону ненужное чувство вины как сварливо зудящего под ухом домовика. Владения Кэрроу простираются впереди — обширный сад выстриженных фигур в виде всевозможных магических существ, при виде меня начавших оживленно перешептываться, который, кажется совсем неуместно, пересекает булыжная дорожка, и хмурая темная громадина, гордо именуемая замком, но по мне больше походящая на крепость. Она возвышается над малахитово-холеной землей, резко контрастируя с ней и будто насмехаясь над всем с высоты своих башен-бойниц. Здесь живет Алекто. Как заточенная пленница-принцесса.

Имею ли я вообще право здесь появляться после того, как опрометчиво разбил ее сердце, надругался над ее мечтами, и собираюсь сделать это снова? Наверное, нет; но разве ж это важно? В крайнем случае, она сама меня вышвырнет. Стучу тяжелым кольцом на двери, внутренне приготовившись ко всему вплоть до летящего в голову круциатуса. Но нет — из образовавшейся щели выглядывает только большеглазая мордочка эльфа, завидя меня распахнувшего вход и, лебезя, предложившего сэру войти.

— Мисс Алекто дома? Передай, что Рудольфус Лестрейндж хотел бы…

— Я знала, что ты придешь.

Коряво оборвавшись посреди фразы, вскидываю голову на звук знакомого голоса. Она сидит на ступеньках извитой широкой лестницы, устланной красной ковровой дорожкой. Броские волосы забраны в высокий хвост, что делает ее зрительно серьезней и старше. Не похожей на ту безалаберную хулиганку, которую я помню.

— Знала? — Тупо переспрашиваю, не найдясь с ответом. — Проснулись способности к прорицанию?

— А у тебя настолько испортился вкус, что начали нравиться чудачки, а ля Трелони? — Вздергивается и приближается ко мне, поблескивая непонятным, будто бы неверящим, мерцанием во взгляде. Тихие шаги отдаются эхом в огромном холле, а силуэт в легком белом платье отражается в шахматном узоре пола.

Парирую:

— Кто сказал, что мне кто-то нравится?

Игнорирует колючку в свой адрес, крикнув в сторону:

— Фрэнки, прочь! — Слуга поспешно кланяется и растворяется в воздухе. Алекто, наконец, преодолевает разделяющее нас расстояние и подходит вплотную, совершая крайне шокирующую вещь — переплетает руки у меня за спиной, трепетно прижимается щекой к моей груди и добивает: — Я тоже рада тебя видеть, хоть ты и грубиян.

Полмгновенья поколебавшись, обнимаю ее в ответ. Есть у них с Беллой что-то общее — никогда не знаешь, чего ждать в следующую секунду. Но, в отличие от моей жены, рядом с ней нет ощущения, что восседаешь на бочке с взрывчатым составом, а напротив, заполняешься какой-то приятной знакомостью и… покоем. Как раз тем, чего мне так не хватало. Не успеваю я, как следует, удивиться этому открытию, как она отрывается и, лукаво улыбнувшись, предлагает:

— Что будешь? Виски, бренди, Огденское — выбирай, что твоя душенька возжелает. Все равно никого дома нет, и в ближайшее время не предвидится.

— Ты в своем репертуаре, Ал. — Широко усмехаюсь, все еще настороженно следя за ее мимикой, которая, однако, совсем не предвещает бури. Простила? Не может такого быть. Но… вдруг? — Амикус уехал, надо же кого-то спаивать. А еще даже не вечер.

— Да, а ты, вот незадача, подвернулся под мою загребущую руку.

Кивком показывает на незаметную, на первый взгляд, дверь, замаскированную под большое настенное зеркало, переплетает наши пальцы и тянет в сторону секретного входа в громадный винный погреб. Отражения вместе со стеклом испаряются аметистовой вспышкой под ее заклинанием, и мы спускаемся вниз, прыгая через три ступеньки. Как в старые добрые времена, когда она устраивала грандиозные гулянки в имении, беззастенчиво пользуясь постоянным отсутствием отца. Когда мы еще не усложняли отношений излишней близостью. Приводила весь Слизерин и кое-кого из Рейвенкло — что здесь творилась, одному Салазару известно.

— Приготовься к полету в космос, алконавт.

Минуем громадный зал с рядом масштабных бочек, и через увитую вечнозеленым плющом арку вступаем в не такую большую комнатку, стенные полки которой от пола до самых сводов потолка сплошь уставлены спиртным многообразных сортов, и различных степеней возраста и крепости. Трепещущее пламя зажегшихся свечей заполняет все вокруг мутным горчично-золотистым светом. Алекто вытягивает первую попавшуюся склянку темного стекла, и громко зачитывает:

— Брунелло ди Монтальчино, тысяча девятьсот сорок пятый. Будешь?

— Нет уж, благодарю. Оставь для приемов. – Притворно сокрушенно вздыхаю. – Тащи огневиски, что ли. – Прицокивает и закатывает глаза, запихивая бутылку обратно и доставая другие – сразу пару, чтоб наверняка.

— Лови! – Нет, чтобы нормально подать – швыряет с разворота, так, что не сработай во мне рефлекс, выработанный годами вратарного квиддича, расколошматила бы драгоценную жидкость о кирпичную стену.

— Черт! – С трудом удерживаюсь, чтобы не позволить таре выскользнуть из пальцев, а более крепкому выраженьицу сорваться с губ – все-таки здесь леди. – Все у тебя не как у людей!

— Наплюй. – Отмахивается и, скинув туфли и отправив их подальше пинком, опускается прямо на землю, прислоняясь к закрытому шкафу; вытягивает ноги вперед и задирает платье до колен, снова становясь похожей на шкодливую маленькую девочку. Хлопает рядом с собой. – Садись давай, и говори.

Следую совету, пристраиваясь на полу слева от нее. Здесь только умеренно прохладно, несмотря на то, что хранимый материал обволакивает холод – сложные чары, наведенные ее отцом; но мне почему-то становится душно, хоть я и не сделал ни глотка. Вспомнив, что еще не откупорил бутылку, исправляю погрешность, вопросительно глянув на «собутыльницу».

— Что говорить-то?

— Тост, конечно! – Забавно вскидывает тонко выщипанные брови. – За что пьем?

Ляпаю первое, что приходит в голову:

— Предлагаю за гостеприимную хозяйку.

— Ску-у-учно. – Жалобно размазывает слово, как кусок масла по багету. Прищелкивает пальцами: – У меня есть идея получше – давай за твою жену! За ту чертову счастливицу, которая совершенно не понимает, как ей подфартило! Почему бы и нет – по-моему, очень даже неплохое начало.

Слишком оживленно, преувеличено; глупая карикатура на веселье.

Мерлин, так и знал, что все этим кончится!

— Алекто, это…

Пресекает, говоря на растянутой улыбке, как будто пытаясь ее сдержать, но на самом деле старательно моделируя. Боже мой, Ал, к чему вся эта бравада? К чему попытки казаться храброй и стойкой, когда блеск в глазах немногим притушенней и менее болезнен, чем тогда? Мерлин, как же я себя ненавижу!

Это Беллатрикс-то жестока?! Ха. Ха. Ха! Ее склонность к разделке магглов – просто мизер по сравнению с тем, что я делаю с неравнодушными ко мне людьми. То, как я отзываюсь о Лорде, напрочь выкинув из головы, что сам точно так же погряз в неоправданном скрытом насилии и эксплуатации – чистое лицемерие!

— Да брось, Руди. Мы же уже взрослые человечки, правда? Это значит, должны ценить то, что имеем. Предлагаю мир, дружбу и шоколадную лягушку. Мы ведь были дружны еще до того, как начался этот фарс с отношениями. Вот за это и предлагаю выпить, хоть и банально до ужаса – за нашу дружбу.

Салютует бутылкой, и мы чокаемся. Первый глоток запекает горло, прочерчивая жаркую дорожку вовнутрь, сменяясь приятной легкостью и расслабленностью. Разговор перетекает в более нейтральное русло. Горячительное вызывает румянец на ее бледных щеках, смех прекращает быть искусственным – мы вспоминаем прошлое, еще до того, как «все пошло не так», постепенно съезжая на точно такое же легкое обсуждение «после», все больше и больше хмелея. Сладкие пары алкоголя, кажется, проникают под кожу, просачиваясь сквозь поры, заставляя мозг уступать контроль эмоциям, а кровь — быстрее танцевать по венам, собираясь кульминацией – тарантеллой где-то в животе.

Все становится неважным, как фон на Беллиных рисунках, и уже непонятно, кто первым тянется к застежкам, опрометчиво шагая за черту, чья рука, случайно скользнув по чужому телу, так и не убирается восвояси. Это просто происходит – я вытаскиваю цветочную заколку из ее локонов, позволяя им рассыпаться по плечам, вдыхаю пьянящий яблочный аромат; целую податливые губы с привкусом огневиски и дикого меда. Распутываю шнурки на платье, высвобождая разгоряченную кожу из складок тонкого шелка, параллельно стягивая с себя лишнюю сейчас и мешающую одежду.

Опускаю на пол, использовав в качестве ложа собственную мантию, прижимаю к поверхности своим телом, не прерывая этого безумного, жаждущего с моей стороны, и горького – с ее, поцелуя. Она цепляется за мои плечи, вдавливая полукружия длинных ногтей – отстраненным касанием приходит мысль, что у жены они почти всегда, за редкими приступами заботы о своей внешности, неровно отгрызенные, неаккуратные на длинных тонких пальчиках художницы... Вместо замутненных, болотных сейчас глаз всплывают в сознании темно-карие, почти черные – поразительно равнодушные, но в то же время пышущие невиданным внутренним жаром. Тень Беллы незримо присутствует здесь, расплываясь по комнате, хрипло смеясь в отблесках свеч, танцуя в сладости подземного воздуха.

Нас трое. И всегда будет так, даже если я смогу убедить себя в каких-то внеприятельских эмоциях к Кэрроу… в чьем взгляде появляется что-то похожее на… нерешительность?

— Так нельзя… мы слишком много выпили…

— Наплюй. – Возвращаю ей ее же словцо, обдувая отчаянно колотящуюся жилку на шее, выбивающую лихорадочный пульс; прочерчиваю языком линию вдоль-вверх, от чего девушка прерывисто выдыхает и стонет что-то неразборчивое, похожее на мое имя. – Я больше тебя не оставлю.

— Не верю… — ее шепот задыхается, когда я спускаюсь ниже, вбирая в себя розовую ягодку напряженного соска. Покрываю поцелуями ее грудь, вычерчиваю языком какие-то тайные знаки на животе, неумолимо спускаясь все ниже, что заставляет ее нетерпеливо сжимать кулаки и размыкать губы, произнося все то же слово «Рудольфус», похожее одновременно на самую чистую молитву и самое пошлое ругательство.

Сорванные вздохи, влечение, которое сейчас — вообще непонятно к кому; к распростертой ли подо мной, или обволакивающему образу Беллатрикс, что заполняет похлеще огневиски, становясь всем, и ничем – потому что на самом деле ее здесь нет. Я просто нетрезв, а это – глупые галлюцинации. Картинка перед глазами с пугающей неумолимостью меняется, черты превращаются в другие — более тонкие, аристократичные, но одновременно более резкие. Чертова Блэк! И никуда от этого не скроешься, потому что ее отголосок навсегда поселился – внутри меня.

А Алекто развратно расставляет ноги, когда я дразняще ласкаю внутреннюю часть ее бедра, наконец, прекратив это тягостно-возбуждающее ожидание и касаясь ртом самого интимного места. Охает и прогибается в пояснице, в то время как мой язык скользит по складочкам ее влажной плоти, раздразнивая зреющее в паху напряжение.

— Во мне… пожалуйста… — она, кажется, бредит – мы будто оба немного спятили, занимаясь любовью каждый с собственными призраками. И я, прекратив сдерживать больное, не устремленное конкретно к ней желание, вхожу в податливое тело, направляя в быстром, удушливом ритме; чувствую терпкий чужой вкус и представляю родное лицо, точно так же покрытое испариной от вожделения, покусанные губы, измазанные брусничной кровью, руки, покрытые так до конца и не смытыми шрамами, извивающимися в затейливый бледный рисунок, медленно, но верно, завоевывающий ее кожу.

Бе-е-елла… объективная реальность взрывается снопом неправдоподобно алых искр, сокращающиеся мышцы Алекто вместе с тихим гортанным стоном недвусмысленно говорят, что и она сейчас погружается в эту нирвану. Далеким видением возникает чеширская улыбка Беллы, до того, как я, уничтоженный и пьяный, отключусь, повалившись рядом со своей не такой уж и бывшей девушкой, уходя в тревожное забытье.

* * *

POV Беллатрикс

Бессмертная классика: Antonio Vivaldi – The Four Seasons – Winter.

Медленно-медленно вылезаю из депрессивной ямы, в которую сама себя загнала. Подбираю свои кости с пола и встаю; пряча всхлипы, закрываю книгу, чтобы, не приведи Моргана, эту страницу не узрел Рудольфус, и переношусь в свою спальню. Яркий оранжевый свет из окна жестоко бьет в опухшие глаза — жмурюсь и, застилая лицо ладонью, опускаю плотные бархатные шторы. Торопливо ищу пергамент, перо; прислонив листок к стене и погрызя кончик письменного инструмента с несколько секунд, наспех накорябываю вкривь и вкось несодержательную надпись:

Цисси, приходи. Пожалуйста. Белла.

Вызываю домовика и требую отправить письмо… хотя, письмом это вряд ли назовешь. Ах да, еще – если появится сестра, впускать сразу, и без комментариев провожать ко мне. Низко согнувшись в поклоне, эльф исчезает с чуть примятой бумажкой в лапке. Она мне нужна. Нужен кто угодно, хоть кто-нибудь, с кем я могу просто поговорить. Кто-то, кто непричастен, обладает достаточным интеллектом, чтобы посоветовать что-нибудь дельное, и за пределы чьих ушей эта новость точно не пойдет.

Я в тупике. Невозможно оставить, но и прикончить нет сил. И это только безобразная истерика-однодневка – что будет, когда мое заключение дома «по болезни» закончится, и милорд обо всем узнает? Ему ведь даже не обязательно спрашивать, достаточно посмотреть мне в глаза и приотодвинуть завесу сознания! Прикажет убрать ее, а я не смогу сказать «нет». Но ведь… да, это тупик.

Гребаный тупик.

Мерлин, нужно рассуждать здраво! Если подумать, какая из меня, к дьяволу, мать?! Даже если каким-то чудом получится выкрутиться из этого бреда, жизнь – или моя, или ее, превратится в сущий ад. Воспитанная домовиками а может, что еще хлеще, моей собственной мамашей, она превратится буквально в ходячую энциклопедию тех качеств, которые я презираю и отвергаю. А начни я растить ее сама, полетит к Мордредовой бабушке мое все… и я возненавижу ее за то, что это все у меня отобрала.

Выхожу на балкон через «мастерскую», как я люблю называть небольшую, захламленную набросками комнатку напротив, на теневой сейчас стороне, прихватив с собой вышитый кисет. Осторожно перекидываю босую ногу через фигурную балюстраду, наступая на статуированную подножку снаружи; затем вторую – и сажусь на широкий край, прижигая палочкой сигарету и смачно затягиваясь. Я знаю, что в любой момент может затошнить – или голова закружится, и тогда я, наверняка, рухну со второго этажа; но слаб тот человек, что боится смерти. Упаду и упаду – заодно все проблемы исчезнут.

Интересно, где шастает Руди? Нет, я, конечно, рада, что он сейчас не «путается под ногами», не видит моего кризиса и не пристает со своими идиотскими расспросами и утешениями. Но все же любопытно, даже как-то раздражительно-злобно любопытно, где его черти носят, когда, возможно, это он – причина моего недавнего срыва. Ну да, он не причем, я сама – дура… не только прокололась на мелочи, а еще и оказалась настолько слабой, что не в состоянии эту так называемую мелочь подправить.

А внизу все такое четкое-четкое и очень зеленое, кажется, виден каждый листок и бутон на пышно разросшихся под окнами кустах пионов; тоненькие лучики травы, слабо колышущейся под невесомой лаской ветра, каждый стебелек и каждая изломанная прожилка. На высоте разлитой голубой краской с прорехами беленых облаков простирается бескрайнее небо, сплетаясь с темными контурами далекого переплетения деревьев. Раскинуть бы руки и улететь, без левитации, вырастив на спине большие черные крылья!

Сбиваю безымянным пальцем столбик пепла с истлевающего окурка, запульнув его в сад, с какой-то детской радостью нарушая вечную безупречность; и подкуриваю новую. Стайка дымчатых узоров кружевной вязью соскальзывает с губ, безвозвратно растворяясь в перегретом воздухе.

* * *

POV Нарцисса

Я очень сильно за нее боюсь.

За последние полгода Белла изменилась до неузнаваемости. Кажется, что весь свет ушел из нее вместе с Андромедой, оставив в душе лишь выжженные мертвые поля. Обугленные и непроглядные. Пустые. Ее любовь сменилась одержимостью, радость мутировала в фанатизм, а в глазах поселилась густая, ничем неразбавленная тьма, которую не удается скрыть даже за слоями лживого грима. Мне действительно страшно, что с ней стало, хоть я и всячески стремлюсь этого не показывать, чтобы хоть как-то удержать на плаву; заставить думать, что все наладилось, и последствия того сокрушительного шока рассосались сами собой.

Но это не так.

Самое жуткое – что уже ничего не изменишь, как не старайся. Раскрошившиеся в прах половинки одного целого не просто не склеишь никаким Репаро, их даже по отдельности не соберешь. По-крайней мере, ту, что прямо на моих глазах вприпрыжку и с удовольствием бежит к пропасти, точно. Может, Беллина раздавленная пыль смешалась с железом, потому что смогла примагнититься к более сильному, цельному человеку. Однако до мурашек пугает то, что, отпихни Лорд ее от себя, она просто развалится, рассыплется, и не останется ничего, даже черноты.

Не в моих силах остановить процесс уже запущенного разрушения.

Можно сказать, я не знала ее все эти пятнадцать лет. До тих пор, пока однажды вечером взмыленная сова не бросила на кровать странное письмо – по стилю и жанру очень похожее на то, что было прочитано мной в ту отчаянную ноябрьскую ночь. Шизофренически драные фразы, которые, несмотря на трудность чтения, разложили такую отчетливую картину творящегося с ней кошмара, что волосы, образно говоря, встали дыбом, и охватил такой тяжелый ступор, что я с полчаса не могла прийти в себя. У меня под носом родная сестра превращается во что-то настолько безумное и зависимое, что впору призывать на помощь Мунго, хоть я и знаю, что уж где-где, а там ей точно не смогут помочь; а я не просто бездействую – в упор этого не вижу, зациклившись на своих красивых эмоциях!

Я собрала все свои психологические и литературные способности, чтобы написать вразумительный ответ. Но с ней нужно говорить на ее языке, а я его не знаю. Я столько не теряла. И у меня есть тот, кто всегда рядом – а Белла прошла через все в одиночку. Мерлин, ну почему, почему я тогда просто бросила ее одну? Не визита, ни весточки. Даже слова не черкнула. Но что смысла жалеть и методично пилить себя раскаяньем? Я начала строчить теперь, изводя ворохи пергамента и связки перьев, стараясь хоть как-то искупить свою роковую оплошность, оттенить пастелью ее пронзительно-алую реальность, хоть уже и гному понятно – поздно спохватилась. Ее уже не спасешь.

На этот раз комканый лист засинен всего четырьмя словами. На большее Беллы не хватило.

Что-то случилось. Причем что-то серьезное – она терпеть не может афишировать свои слабости.

Люциус недавно поколдовал над одной из многочисленных шкатулок с украшениями, по моей просьбе соединив прямым порталом с имением Лестрейнджей. Я, в кои-то веки не задаваясь вопросом о сочетаемости платья и помады, и даже не посмотрев в зеркало (будь здесь Малфой, обязательно подшутил бы, что в запретном лесу явно что-то сдохло), захватываю ее и благополучно приземляюсь на ноги перед порогом.

Меня определенно ждут – дверь открывается в ту же секунду, как массивное кольцо ударяется о металл. Домовиха тут же «нижайше просит меня идти за ней, госпожа-де требовала – никаких задержек, не то накажет Скалли, Мерлин свидетель, накажет, как в тот раз, да и будет за что». Коридоры увешаны гобеленами, заплетены тонким ртутно-серебряным узором, плавно переходящим в настенные держатели факелов или же паутинчатые разветвления, омывающие высокие потолки.

— Это хозяйкина обитель. – Поднимаемся по гнутой винтовой лестнице, вступая на следующий ярус этого типичного старинного особняка и заходя в одну из многочисленных дверей – приоткрытую. Здесь прослеживается фирменный почерк прежней Беллы-анархистки – броско, но со вкусом. То тут, то там пришпилены странные контрастные картинки с изображенным на них красивым, но так и веющим опасностью даже сквозь бумажную зарисовку красноглазым мужчиной. Повсюду присобачены цветные самоклеющиеся листочки с надписями в духе «не забыть», которые она почему-то предпочитает напоминарам, – висят на комоде, уставленном спектральными красками, над, по-видимому, мольбертом, скрытым покрывалом насыщено-травяного цвета; даже на спинке уютного кресла, небрежно отодвинутого к стене. Чуть ли не посередине на полу сложена немалая гора древних гриммуаров; несколько штук – открытые, порой примято валяющиеся корешками вверх, раскиданы неподалеку. Да уж, хоть бардак разводить не разучилась.

Через небольшой приросток комнаты сбоку, где в обширной нише строится ряд отвернутых холстов, можно выйти на балкон. При первом взгляде на то, как она сидит, сердце испуганно пропускает удар и проваливается куда-то в желудок. Длинные волосы треплет ветер, бросает ей в лицо, а она лишь досадливо убирает их назад одной рукой, сжимая между пальцами другой зажженную сигарету, через каждые несколько секунд рывково затягиваясь. Эльфиха поспешно ретируется, а я подхожу к сестре, клацая каблуками погромче, чтобы она, не дай Мерлин, не потеряла равновесия от моего неожиданного явления.

— Может, спустишься? На тебя смотреть страшно.

Поворачивается ко мне, выдавливая нечто, похожее на приветственную улыбку.

— Не-а. – Разглаживает присборенную пышную юбку с обкромсанным подолом. – Лучше ты садись.

Вздыхаю и боязливо опускаюсь на край, с ужасом замечая, что ноги, которыми она беспечно болтает над уступом – изрезаны. Многочисленные царапины, которые Белла, по всей видимости, и не думала лечить, покрыты густеющими шариками запекшейся крови.

— Ты хотела меня видеть.

— Ага, хотела. – Снова впускает в себя отраву, окутывает верхнюю губу медленно ползущей ленточкой полупрозрачного дыма, и рваным выдохом распыляет его остатки. – Прости, что оторвала от дел.

— Все нормально.

Молча курит, кажется абстрагировавшись от всего, включая меня. Я не прерываю тишины, зная, что чрезмерная навязчивость всегда отпугивает, заставляя раковину отчуждения схлопнуться, а человека – передумать что-либо говорить. Особенно, такого замкнутого, как она.

Решаю все же глянуть, что у меня с лицом. Роюсь в маленьком клатче, изнутри вполне могущем сойти за полноценную сумку, нащупываю пудреницу и вытаскиваю ее на свет божий, случайно выронив лимонную карточку. Черт! Она падает, проскальзывая в просвет ограды, и, кувыркаясь в воздухе, движется по направлению к земле. Белла подхватывает ее заклинанием, леветирует к нам и, прежде чем отдать мне, заглядывает в ровные завитые строчки.

Это пи*дец. Иначе никак не выразишь. Я знаю, что она увидит – черной пастой по желтому цвету моей собственной рукой там выведен нынешний адрес Андромеды. Дьявол, какой книззл меня дернул?! Нужно было закопать, закрыть в сейфе за десятью защитными уровнями, убрать куда угодно, хоть на другой конец света, чтобы только это не попалось сестре на глаза. А я… боже, боже, что я натворила…

Беллатрикс смотрит на листок, не отрываясь, с таким видом, будто ей сказали, что в только что выпитый кофе была подмешена ударная доза яда.

— Откуда. Это. У тебя? – Раздельно. Мертвым голосом. А с нервных клеток будто сдирают кожу.

Машинально убираю проклятую коробочку обратно, так и не открыв.

— Нашла на столе отца… он, видимо, выяснил по каким-то своим каналам… думала просто пойти посмотреть, как она там… Белла, только тебе не надо там появляться!

— Это не твоя забота, Цисси. – Недобро сверкнув глазами, дергает уголком рта в искаженной усмешке и протягивает злополучную бумажку. – Забери. У меня фотографическая память.

Слезаю, сминая предложенный листок в ладони, и предпринимаю жалкую попытку ее образумить:

— Я тебя очень прошу, не делай этого. Она сознательно отреклась от нас…

— Да, а ты очень даже сознательно собираешься нанести визит предательнице крови. Не учи меня жить.

Перекидывается и спрыгивает на пол. С остервенением выкидывает скуренный прямоугольник в сад, берет в руки палочку, видимо, собираясь подпалить новую сигарету. Расплывшиеся в нехорошей улыбке губы и сосредоточенный прищур запоздало предупреждают меня об опасности, но я не успеваю моргнуть и глазом, как она произносит непоправимое заклятье:

— Обливейт.

Последнее, что я вижу, перед тем, как очнуться у себя в спальне, начисто не помня последние пятнадцать минут – это сожаление, тлеющее черными угольями в ее глазах.

* * *

POV Беллатрикс

Надеваем наушники и жмем на «play»: Chrispy — Cockney Dream (2010 VIP).

Хочу ли я видеть ее? Наверное, нет – разве есть смысл ворошить чертово прошлое? Все изменилось, и наши пути разошлись, как тривиально и напыщенно бы это не звучало. Я заштопала обрубок души грубыми коричневыми нитками; она же, наверняка, аккуратно подлатала на швейной машинке, притворившись, что так и было.

Как неожиданно и внезапно остро, будто разбередив старую рану, давно успокоившуюся и затянутую коркой пробежавшего времени. Новая жизнь, новые люди… нет! Люди только в моем случае; а в ее – поганое маггловское убожество. Хочу ли я смотреть на то, как неприлично и бесстыдно счастлива с ним моя неудачная копия? Снова сгорать от ревности и стыда за то, какой она стала?

Будь все проклято! Я должна через это пройти. Потому, что иначе не получится. Потому, что изведусь мыслями еще и о ней, бессмысленно выращивая в сердце сомнения и пережитки той безнадежности. Потому, что хочу удостовериться, — хотя, куда уж больше? — что пути назад нет.

Я не собираюсь даже переодеваться – только взгляну одним глазком. Но, на всякий случай, подозвав домовика, приказываю в случае возвращения мужа на вопросы о моем нахождении отвечать, что у себя, но категорически против всяческих визитов и разговоров. Годрикова впадина – твою ж мать, Меда! Жить в этом гадюшнике, в этом скопище грязнокровной мрази!

Хлопок. Однообразные шаблонные домишки, похожие, как близнецы, освещает вечернее солнце, постепенно приобретающее пламенный оттенок и заражающее им окружающее небо. Серая дорога, от которой глухим стуком отдаются высокие толстые подошвы моих ботинок. Мне вовсе не трудно найти нужный, с позволения сказать, особняк – куда труднее придумать, что делать, добравшись до места назначения. Что говорить? В каком тоне? Мерлин, это безумие!

Что, если нам просто будет нечего друг другу сказать? Будем стоять и смотреть друг на друга, как на боггарта, не в состоянии связать и нескольких звуков. Просто стоять. И смотреть. Прямо в собственные глаза. И видеть в них… да ничего мы уже не увидим. Прошел тот период, когда возможно было считывать настроение лишь одним только взглядом.

А обезличенный дом, тем временем, все ближе – монументальный, как сама вечность.

Стучу – раздельно, три раза.

И замираю в ожидании. В небе, пронзая облака, с карканьем проносится стая могильщиц-ворон.

Спустя ровно сорок три мучительно долгие секунды вход распахивается, но вместо ожидаемой мордочки эльфа мне предстают стоптанные домашние тапочки и серые, вытянутые на коленях широкие штаны. Вскидываю голову и предстаю лицом к лицу с тем, кто загребущими руками, да, этими самыми жадными похотливыми ручищами, отобрал мою половинку.

Как это низко и по-лакейски – самому открывать дверь.

Пренебрежительно усмехаюсь:

— Хозяйку позови.

Сморщивается, будто проглотил лимон, и обводит меня неприязненным взглядом.

— Проваливай, Лестрейндж.

Пытается захлопнуть дверь перед моим носом, но я успеваю подставить ногу между ней и косяком. Не поняла – что еще за шуточки? Да как вообще смеет это недоразумение так обращаться с наследницей великого рода? Распоясался – думает, раз у сестрицы мозги размером с грецкий орех, значит можно творить все, что угодно, спустив уважение в унитаз вместе с дерьмом?!

Не хочет по-хорошему – будем по-плохому. Я научу этого ублюдка манерам. Выхватываю палочку и направляю в его сторону, четко и раздельно кидая в омерзительную мальчишечью рожу:

— Ты, видимо, туговат на ухо, но ничего, я повторю: позови. Мою. Сестру.

Обозлено лупает узкими глазками, возвращая слабый отголосок моей ненависти:

— Вали на х*й, психопатка хренова! Ее нет, а если бы и была, не позвал бы!

Если в этой блондинистой башке не произойдет озарение, то моей следующий жертвой станет Тед Тонкс.

— Выбирай, красавчик – круциатус, или сразу авада. И быстро – у меня не так много времени.

Во взгляде быстро проскакивает растерянность – сообразил, наконец, где раморы зимуют. И ведь наверняка оставил оружие где-нибудь в комнате, доверчивый, как дитя. Война идет, приятель, если ты до сих пор не в курсе – любой беспечный жест может стать фатальным.

— Ты…

Пожирательница Смерти.

— Считать до трех, или все же уберешься с дороги добровольно?

Пятится на несколько шагов, разъязвляя щель ровно настолько, чтобы я могла зайти. Боковым зрением замечаю, что обои в прихожей – подсолнечного цвета, как разлитое масло, мерзкое и склизкое; гадость, которую так трудно оттереть. Зорко следя, чтобы грязнокровный выродок не сбежал, не схватил что-нибудь боеспособное, вообще не делал никаких резких движений, свободной рукой, на ощупь, закрываю за собой дверь… и, случайно соскользнув взглядом с наблюдаемого, сталкиваюсь с точно таким же выражением, собранным и хмурым – на лице Андромеды. С секунду пораженно смотрю на ввалившиеся щеки и больные, зачерненные глаза, пока до меня не доходит, что это – всего лишь зеркало, напольная стекляшка в грубой деревянной оправе.

— Что ты здесь забыла, Беллатрикс? Она же ясно все сказала, когда бросила тебя и твою чокнутую семейку! Или ты с первого раза не понимаешь?

Хваленая гриффиндорская тупость во всей красе – открывать пасть, плевав на угрозу стать покойником. Да еще и таким хамским образом! Мерлина мне в отцы, как она только живет с этим недоразвитым упырем?!

— Захлопни рот, пока я его не зашила. – Скрежещу сквозь зубы. – Будь у тебя хоть капля мозгов, грязнокровка, ты бы понял, как опасно меня злить. Особенно, когда мне что-то нужно. – Указываю палочкой на приоткрытую дверь в комнату. – Тащи свою задницу. Я подожду ее там.

Глумливо ухмыляясь, будто это он владеет положением, заходит в гостиную; я, естественно, следом — пробираюсь в дальний угол, к окну, держа Тонкса на прицеле. Справа весело пляшет желто-красными языками пламени камин; рядом на пушистом аляповатом ковре примостились два кресла, а вдоль левой стены – сервиз, за прозрачной обложкой которого ютятся многочисленные семейные колдографии. От подобного зрелища хочется взвыть, как подраненный дракон, но я только крепче стискиваю древко в кулаке.

А магглоподобный снова подает голос:

— Так ты не ответила – что тебе от нас надо?

— От тебя – ничего. Разве что кофе сделаешь. Не думаю, что ты способен оказать большую услугу.

Его корчит, как от зубной боли. Хорошо-то как… больше ничем я не могу эту образину уязвить – разве что такими репликами. Не нападать первой. Не убивать без причины. Иначе она не просто не захочет со мной говорить – проклянет. Еще и она. Я и так уже всеми проклята…

Перед глазами волнится серая рябь, мир не с того ни с сего начинает качаться, плывет в застилающем все тумане. В ушах нарастает гул, как будто внутри головы кто-то завел машину. Моргана, только не сейчас! Не поддаваться, не сметь! Не выпускать из ладони палочку. Не выпускать из рук контроль…

Перекрученный мир ускользает в небытие, а ноги отказывают держать разом ослабевшее тело. Сползаю вниз, трясясь во внезапно набросившихся судорогах.

— О, да ты у нас кисейная барышня, да?

Звуки искажаются, как сквозь вакуум.

– На ногах не стоишь, бедняжка?

Совсем рядом, у самого уха. А я – на полу, уткнувшись затылком в промороженную стену. Мерлин, как хреново… частое-частое дыхание не спасает от патологической нехватки воздуха, горло будто кто-то сдавил, мешая зацепить хоть одну порцию кислорода. Хочется сблевать прямо на пол, но удерживают остатки гордости. И жарко-жарко, боже, как жарко…

– Ну-ка отдай игрушку папочке!

Вытаскивает из пальцев оружие, с силой рубанув по запястью, когда я пытаюсь его удержать.

– Прежде чем угрожать кому-то, научись хотя бы в обмороки не падать, благородная сука!

Больно вцепляется в мою спутанную копну и выплевывает злые слова в лицо, пачкая мерзким дыханием.

— Скучаешь по сестричке? Так вот знай – ей плевать на тебя. Давно плевать. Она. Тебя. Бросила!

Бросила, бросила, бросила… слово застревает в мозгу, прокручиваясь, как заевшая пластинка.

— Ты ей не нужна!

Под веками свербит, жгут непролитые слезы. Хочется орать и вопить, рвать на голове волосы и резать всех в радиусе мили, пока не окажусь стоящей на горе обезображенных трупов. Но я не позволю ему любоваться еще и этой слабостью, не доставлю мерзавцу такого удовольствия!

— ЗАТКНИСЬ!

Бросаюсь на него, собрав последние силы, фокусируя в этом всплеске всю обиду и ярость – бью по отвратительно смазливой роже, пытаюсь выдавить глаза, выкорябать из руки свою палочку. Сокрушительный удар сваливает обратно, как из другой жизни доносится хруст сломанной скулы.

Далеко-далеко хлопает входная дверь.

— Тедди, я дома!

Этот голос… такой знакомый, такой родной, что даже пугающее ощущение, что я вот-вот рассыплюсь, становится чем-то неважным, уступая место хаотичному клубку фееричного возбуждения, ожидания и панического страха. Сердце колотит тяжелым похоронным набатом.

— Меда…

Тонкс вскакивает и устремляется ей навстречу. Из коридора доносятся отголоски оживленного разговора, конечно же, он не хочет пускать ее сюда… Игнорируя тупую боль во всем теле, подбираю неосторожно брошенную им деревяшку, цепляюсь за низкий подоконник и, пошатываясь, встаю. Для того чтобы, отогнав алые пятна, загрязняющие обзор, увидеть, как на пороге появляется то, что некогда было моей сестрой. Внутренности неприятно перекручиваются и подступают куда-то к горлу.

Кажется, она сделала все, чтобы уничтожить хоть какое-то сходство со мной. Обрезала волосы. Покрасила их в вульгарно-медный, почти красный цвет. Перестала выделять глаза, сразу поблекнув и смазавшись, как простая плебейка. Даже набрала вес – а ведь раньше смеялась над безвольными толстухами, которые не в состоянии держать себя в форме.

Но все это меркнет и бледнеет в сравнении с тем, что я замечаю на второй секунде немой сцены – округлый живот, скорее подчеркнутый, чем скрытый свободным белым платьем.

Меня передергивает.

Заразил.

Внутри нее засело это мерзкое существо, кровь смешалась со зловонной жижей, канализационными отходами, лишь капельку разбавленными испорченной и протухшей в этом смраде магией! Поганая тварь питается ее соками, пачкает своей неестественно-гнилой изначально сущностью грязной крысы, полукровки!

Не могу этого вынести. Хочется схватиться руками за голову и визжать, топать ногами, расцарапывать себе щеки, чтобы хоть как-то привести в чувство, заставить поверить в то, что то, что я вижу – не ночной кошмар, не выскочившее из шкафа воплощение ужаса. Оно настоящее. Оно здесь.

Она больше не моя сестра… больше не человек… больше нет.

Решение формируется быстро и бесстрастно. Я только уничтожу физическую оболочку. Настоящая Андромеда уже давно покойница. Просто пока не знает об этом. Она умерла, когда выбрала участь изгнанницы.

Стоящая передо мной женщина – инфернал с гноящейся язвой в животе.

— Авада…

Не успеваю. Тонкс оказывается быстрее – его заклинание стихийно сносит меня назад и взрывной волной выбрасывает в окно. Пробивая стеклянную преграду, вгрызающуюся в плоть, застревая в осколках и заходясь бешеным стаккато надорванного пульса, плашмя падаю на жесткую землю, припорошенную видимостью травы. Боль ослепляет, обрушивается сплошной лавиной, и я перестаю что-либо осознавать, одурев от этого ничем не прикрытого мучения в разбитой голове, раздробленных костях и багровом пятне, расползающемся по нежному салатному газону.

Еще не мертвая. Уже не живая.

* * *

POV Лорд Волдеморт

Слушаю доклад Яксли о положении в Министерстве и периодически даю указания о том, что и в какой ситуации ему делать. Грубое, будто вырезанное из дерева лицо выражает внимание, и, хоть в эту голову и затруднительно проникнуть невербально, ясно, что даже достань я палочку и организуй проверку, не найду в нем и зачатков измены – слишком хорошо устроился, слишком сросся с моими видимыми желаниями и целями, чтобы отличать их от своих. Все движется по плану, а его сослуживцы даже не подозревают, что повально пляшут под мою дудку.

Как вдруг срабатывают следящие чары.

Блэк. Смертельная опасность. Годрикова впадина.

Мерлин, ну что за идиотизм? Выяснила координаты откуда-то, погляди-ка! Я же велел не соваться в переделки очертя голову, без распоряжения, так какого дементора?! Тонкс водит дружбу с аврорами, и там в легкую может оказаться парочка этих гончих – увидят метку и изрешетят глупую девчонку как нечего делать! Нужно быстро вытаскивать ее оттуда, пока не схлопотала шальное смертельное или чего пострашнее.

Найду – собственноручно прикончу за ослушание.

Ставлю визитера в известность, что встреча переносится на завтра, вылавливаю недоумение, пользуясь кратковременно ослабленной защитой, и без лишних объяснений аппарирую прямо к месту жительства треклятой Андромеды. Разумеется, первое, что бросается в глаза – трупоподобное тело Беллатрикс. Расколотое окно, бледные как мел физиономии за ним – белобрысый грязнокровка и его беременная жена… ах вот оно что! Так значит, именно этот факт заставил осторожную Пожирательницу вести себя как истеричная бабенка, неразумно подставив себя под удар!

Ладно, рано делать выводы. А злиться – так вообще не время и не к месту, да и моему положению не пристало. Подумаешь, выбьюсь из графика, с кем не бывает. Угощаю обоих свидетелей обливейтами – не думаю, все же, что выгодно сейчас их убирать. Насколько возможно быстро приближаюсь к пострадавшей и переношу ее в Логово. Возвращаюсь обратно и подчищаю следы – никто не должен вычислить, что она вообще была здесь сегодня. И только убедившись, что все в порядке, я, наконец, позволяю себе впустить какое-то подобие тревоги за лучшую последовательницу, и осмотреть ее.

Твою ж мать, Блэк! Это надо было так влипнуть! На ней живого места нет – сплошное дикое месиво крови, застрявшего стекла и лохмотьев кожи, придавленное обрывками одежды. Просто от падения из окна даже отдаленно такого бы не было – видимо, какое-то сильное проклятье. Ступефай Максима? Не похоже. Произошел именно взрыв, поэтому стекло не полетело по прямой, не причинив урона, а закрутилось; кроме того, судя по разрывам, вполне можно сделать вывод, что использовалось Редукто.

Так. С этим разобрались. Дальше – избавляю ее от остатков бесполезной ткани и вытаскиваю из ран инородные частицы, осторожно, по кусочку – все сразу было бы слишком большим шоком. Сращиваю кости без особого труда, благо в свое время пришлось научиться. А вот остальные колдомедицинские заговоры и магическая песнь – чистой воды импровизация, подкрепляемая чуть ли не одним только желанием, чтобы чертова девчонка не отбросила коньки прямо у меня на диване. Кровотечение постепенно останавливается, дыхание выравнивается, раны сходятся, зарастают, превращаясь в бледно-лиловую сетку шрамов. Это уж сама залечит. Если захочет, конечно – слишком велика в ней любовь к совершенным несовершенствам.

Убираю с софы успевшую впитаться красноту, по мере возможности прохожусь очищающими, бросаю в камин покореженные тряпки. Одеваю в одну из своих рубашек, чтобы не лежала в наряде Евы – нет, я, разумеется, не против созерцания, просто сейчас не к спеху, да и неаппетитно как-то выглядит только что вытащенное с того света существо. Заглянув в навесной шкафчик, достаю склянку с зельем, выливаю жидкость в кубок и контактным энервейтом привожу Беллатрикс в сознание.

Она дергается и открывает глаза.

— Милорд…

Не обращая внимания на удивление, растерянность и страх, веющий от нее почти физически, присаживаюсь рядом и пою животворящим эликсиром, чтобы завершить работу над восстановлением. Проходили мы уже это, Блэк. Всякую тебя видел – пьяную, сонную, расквашенную, злую, испуганную, в безумии и относительном спокойствии, на грани истерики и в глубокой депрессии. Теперь вот еще и полумертвую – чего уж там, для полного комплекта.

— Простите меня, простите…

Твердит, как заведенная, а в глазах неумолимо собираются слезы. Черт, вот уж чего не выношу, так это необходимости кого-то утешать. Прикладываю палец к потрескавшимся обескровленным губам и насколько возможно мягко пресекаю поток извинений:

— Не думай об этом, Белла. Тебе нужно отдохнуть.

Заклинание сна действует мгновенно. Тяжелые веки закрываются, сходят со лба тревожные морщинки. После такой встряски нужно набраться сил, все-таки много крови потеряла… Мерлин, никогда бы не подумал, что вместо того, чтобы тихо и мирно заавадить отбившуюся от рук чертовку, буду латать ее жалкую шкуру. Да еще и дергаться на этот счет – какая низость!

Единственное, в чем я твердо уверен – даром ей это не пройдет.

* * *

POV Беллатрикс

Долго думала, брать ли композицию из-за чересчур острых ассоциаций, но все-таки решила, что больше ничто так удачно не подойдет: Death Note OST — L's Theme.

Зыбкая пелена тумана низко стелется над бескрайним лугом, поросшим сюрреалистично фиолетовой травой. Чернильные летучие облака едва проглядывают через плотный заслон. Я бегу куда-то, снова бегу – будто разучилась ходить нормальным шагом, сминаю красивые цветы грубыми прорезиненными сапогами, которые сильно велики, и болтаются, скорее как помеха, а не помощь движению; топчу молодые побеги, что-то неразличимо шепчущие мне вслед. Не знаю, куда я бегу и зачем, но только одно не вызывает сомнений: если я не потороплюсь, то опоздаю на всю жизнь.

Издалека доносится нестройное, но вдохновенное пение – сотни детских голосов переплетаются вместе, проплывая мимо меня, вокруг меня, внутри, звук идет отовсюду и неоткуда конкретно. Они поют на старом, забытом всеми языке, который сохранился разве что в древних книгах, и я не понимаю ни слова, да, наверное, и не хочу понимать. Седая мгла рассеивается, и передо мной расстилается бескрайнее море, по цвету и консистенции напоминающее клюквенный кисель. На берегу сиротливо притулилась несуразно сколоченная лодка, но вокруг по-прежнему ни души, кроме этой странной, космически бесплотной мелодии, что вселяется в меня, заполняет, растворяет среди нежилого мира в розовато-алых тонах.

— Больше не нужно ничего решать.

Вздрагиваю от неожиданности, оборачиваюсь… и вскрикиваю от того, что вижу. Маленький ребенок, будто скопированный с пятилетней меня, но с короткими торчащими в разные стороны волосами и жутко-нечеловеческим лицом, сквозь которое просвечивают сиреневые вены, воспаленными красными глазами и синюшным цветом припухшего рта, внимательно смотрит на меня снизу вверх в ожидании ответа.

— Кто ты?!

Ее взгляд пронзает до самых глубоких внутренностей, выворачивает наизнанку.

— Ты знаешь ответ. Единственная, кого ты так и не смогла убить.

Руки самопроизвольно опускаются на живот, сминая хлопковую ткань чужой безразмерной сорочки, и натыкаются на громадную дыру, круглый сквозной желоб, выдолбленный в плоти. Страшно. Не столько то, что я все-таки развалилась, как и предполагала, сколько то, что на этом месте осталась лишь пустота, щемящая и вполне материальная.

— Ты ушла сама, да?

— Разве у меня был выбор? Кому понравится, когда его режут?

Равнодушно пожимает плечами, произнося кошмарные вещи. В глазах щиплет застоялая жухлая вода, стекая по щекам вместе с нахлынувшим ощущением непроходимой безнадежности, которое я тщетно пытаюсь стряхнуть.

— Я не хотела этого! Ты же знаешь, что не хотела!

— Знаю. — Вздыхает. — Не плачь, мам — ты не феникс, твои слезы бесполезны.

Мама… я могла бы быть ее мамой. Слабая, слабая девчонка! Не смогла спасти даже единственную, что была бы целиком и полностью моей, не смогла защитить, ничего, ничего не смогла! Зло смахиваю с лица непрошенную расклеенность и опускаюсь на колени, чтобы быть на одном уровне с малышкой, робко касаясь ее тоненькой руки. Она оказывается внезапно горячей и мягкой, как растопленный воск.

— Уже ничего не исправишь?

— Было бы что исправлять. – Прикладывает ладошку к моей щеке, убирая остатки соленой влаги. – Ты ни в чем не виновата. Ты пыталась меня спасти. Но бывают ситуации, из которых невозможно выскочить без жертв.

За все нужно платить… а она – разменная монета. Даже не так: соринка, попавшая между шестеренками запущенного безукоризненного плана, просчитанного на десятилетия вперед. Нежеланная и никому не нужная, даже собственной матери. От этого хочется сдохнуть. Или проще – не просыпаться. Остаться здесь, вместе с ней, среди сиреневых роз и полумрака облаков цвета необъятного индиго.

— Что мне делать?

— Живи. Просто живи. Для тебя еще ничего не кончено.

Для меня все уже распределено. Я заняла прочную нишу под крылом милорда, если, конечно, он не сотрет меня в порошок за то, что я только что вытворила; обрела стабильность и цель, пусть и пополам смешанную с неутолимой потребностью постоянно быть рядом с ним. А в закровленных глазах застыло такое бескорыстное понимание и не совместимая с возрастом мудрость, что становится больно, и жжет по краям оплавившейся дыры. Оттого, что ей придется исчезнуть, даже не появившись.

— А ты?

— Уплыву.

Неопределенно указывает в сторону причала. Амарантовые волны танцуют отблеском обволакивающего, неизвестно откуда струящегося света – но другого берега не видно, вплоть до горизонта простирается этот конфетно-ненастоящий водоем, призванный доставить ее туда, где живут такие же потерянные девочки. Как в какой-то сказке, но я не могу вспомнить, в какой именно…

Слез больше нет, нет и яркого отчаянья; только гнетущая бесповоротность и неизбежность. Ощутимая выбоина прямо под сердцем.

Она будто считывает мои мысли:

— Перестань расстраиваться из-за прорехи. Зарастет – тебе не впервой. Не позволяй никому сломать тебя, будь то кто угодно: сестра, дочь или сам рогач из преисподней.

— Не позволю…

Коротко обнимает меня, шепча так тихо, что можно подумать, что мне это пригрезилось:

— Не казни себя за то, что произошло. Без жертв сражений не выигрывают.

И устремляется к крохотному кораблику, устраиваясь на грубом деревянном сиденье. Легкомысленный порыв ветра подхватывает судно, и оно отчаливает, медленно растворяясь в занебесной дали, снова заслоняемой серым туманом; перед самым горизонтом рассыпаясь стаей циановых бабочек, сливающихся со светлеющими облаками. А я стою и смотрю, как исчезает в небытие та, что совсем недавно была моей собственной частью, чувствуя, как дыра постепенно закрывается, заращиваясь новой кожей, которую больше никто не сможет раскроить.

POV Беллатрикс

Звуковой подпиткой на этот раз служит неземная: Rammstein – Spieluhr.

Каждый вздох.

Порция жгучей соленой воды в легких.

Каждый звук.

Многократно усиленное эхо слышанного раньше, привычного, знакомого, но в то же время другого, сбитого на диссонансные смазанные аккорды, колышущегося за продырявленной вуалью того, что называют «глубокая депрессия».

Каждая улыбка.

Злая гримаса, сшитая из подъеденных неискренностью кусков лица. Искривленных, неровных, перелатанных мохрящейся темной пряжей; уголки рта подвязаны к щекам, обнажая костистые ряды зубов, похожих на птичьи яйца.

Смех.

Хрустящий скрежет металла по стеклу, или когтей по пенопласту – можно не слушать, даже наложить на себя заклинание глухоты, но мерзость все равно запишется в память, чтобы перематываться снова и снова, с особенным смаком царапать, кусать, грызть. Надрывная увертюра раздирающего отчаянья. Если замедлить воспроизведение, это будет похоже на истерику приговоренного к смертной казни.

Истерика. Все сходится в истерике.

Еще дальше вниз, еще безумней видения, почти не отличаемые от реальности.

Ни одного лишнего взгляда. Ни одного обращения кроме чеканных, общеотдаваемых приказов. Ни одного касания, будто после того, что произошло, я сама превратилась в магглу, о которую он боится запачкаться. Оступилась. Всего раз, но этого оказалось довольно, чтобы снести с головы вымышленную корону, лишить титула и вышвырнуть на обочину его императорских намерений. Вернуть чуть ли не к тому, с чего все начиналось, за исключением одного нюанса: тогда я не знала, что избавление вообще возможно, и, следовательно, не надеялась.

Андромеда снова вломилась в мою жизнь, вывернув ее наизнанку.

Известно, как бывает. Сначала это ощущается лишь поверху, снаружи. Наверное, оттого, что еще отказываешься верить, прячась в отрицание. Ты проливаешься в слезах, захлебываешься рыданиями, запершись в своей комнате, сжимаешь кулаки, раскраиваешь их о косяк, пятная алым полированную древесину; выплескиваешься страшными картинками, одна за одной, все сюрреалистичней и непонятней даже для самой себя, рассчитывая, что аффективное малевание хоть как-то отвлечет. И действительно, становится легче. Пусть и ненамного.

Но потом боль смещается внутрь.

Раздирает сердце заточенными клешнями, как инквизиторы разделывали бритвенно острыми щипцами тела еретиков, заставляя метаться, кровоточить, заходится в бессильном крике. Под прослойкой кожи будто разливается раскаленное, шипящее масло, распространяется, приводя в негодность всю изнанку — легкие, желудок, печень, остальные заживо протухающие органы. Ты больше не можешь плакать, не можешь ничего делать, как не можешь и избавиться от этого. Только курить без перерыва, не считая, да глушить алкоголь в непомерных количествах, нажираясь вдупель в надежде отрубиться, не выключаясь — совсем ненадолго, но все же. Скособочиваться в комок, молясь, чтобы случилось чудо, он смилостивился и убрал. Это. Из. Тебя.

Но ничего не происходит. Я заперта в котле собственного страдания, под которым бесстрастно сверкают красные огоньки.

Такая дикая реакция на банальное отсутствие близости.

Такое ужасающее желание калечить – неважно, других или себя.

Чувство неискупимой вины и понимание, что сама, собственными долбанными руками все уничтожила. У меня было все – еще чуть-чуть и нечего желать! Но коварный бес, видимо, счел недостаточным то, через что я уже проползла, на брюхе, волоком – уцепившись за оторочку плаща милорда; и обстругал конечности, оставив постепенно исходить гноем из необработанных покореженных ошметков, прилипших к грязной, раскисшей после ливня земле.

Больше не могу.

Обещала быть сильной, но моя сила проявляется разве что в заклинаниях. Он почему-то сделал поблажку недостойной преступнице, разрешив свободно выбираться к магглам и измельчать их в неоднородную, трепыхающуюся массу, понимая, что без этого я совсем сломаюсь. Каждый день, каждый чертов день я забираю души, но не в состоянии выдавить яд из своей!

Больше не хочу.

Ничего, кроме того, чтобы быть рядом с ним. А именно эту возможность он и перекрыл, как доступ к кислороду – человеку, находящемуся в коме. Считанные часы собраний, считанные минуты передачи указов, считанные секунды обрубленных реплик. Мои раболепные взгляды разламываются под жалящим льдом его равнодушия.

Больше не живу.

Только притворяюсь. Прибиваю невидимые гвозди к скулам, чтобы нацепить на них петли растянутых улыбок. Впрыскиваю в глаза увлажняющий распылитель, чтобы замаскировать лопнувшие сосуды и воспаленные жилки. Накладываю другое лицо, чтобы ни одна мразь не угадала следов ночного безумия среди прохладной отчужденности равнодушной стервы, все еще с презрительным сарказмом разглядывающей новичков, восседая по его правую руку, второй после Долохова: все еще носящей незримый эполет высокого ранга. Все еще значительной, если принимать во внимание исключительно дела организации.

Я существую для него только тогда, когда нужно что-то поручить, причем дожидаться благодарности за изящно и тонко исполненный план теперь бессмысленно – будто шутник-сатана незаметно набросил на меня мантию-невидимку, и застегнул на молнию, чтобы взбунтовавшаяся пленница прекратила попытки выкрутиться, заглохла и задушила себя сама, познав предварительно всю мерзость и пустоту безысходности.

Бутылка, расколотая в хлам.

Зазубренные концы зеленого стекла.

И белые, синюшно-бледные, как у мертвячки, ноги, светящие розовато-сиреневыми, коричнево-желто-зелеными, точечно фиолетовыми – внутренними – синяками. Разложение, растление, расхождение… с размаха всаживаю «розочку» в бедро, так же резко выдергиваю, наблюдая, как обнажается арбузно-сочная мякоть, сливаясь густой искривленной тропинкой вниз, на пол. Еще раз, еще и еще… вибрация разрозненных краев, секундно показывающееся мясо креветочного цвета с бельмами — слоновой кости, стыдливо прикрывающееся тягучими лужицами, ползущими в разные стороны; похожими на шелковые нити.

Как раз этот оттенок. Так легче представлять, не затерявшись в бездомных затягивающих образах, смытых, размазанных, пополам перекрещенных черной отрешенностью. Мне бы только снова увидеть огонь в его глазах, ту вспышку страсти, мимолетно прорвавшуюся сквозь железобетонный контроль! Отразить ее способна лишь кровь, выпирающая наружу сквозь косые загнутые трещины.

Дотягиваюсь до реликвиозного, затейливо изукрашенного кинжала с изребренным прошедшими веками лезвием, сжимаю в ладони острие, пододвигая к себе; развожу ноги пошире и пальцами свободной руки скатываю вбок трусики. Коралловые побеги застревают плотными капельками, расползаются грациозными завитками – радость или грусть, не имеет значения; это эмоции, которые никто не в состоянии считать. Его эмоции… наверняка, они воплощены в томном бургунди, как мои вобрали в себя глубокую, но покоцаную сепию, а Рудольфуса – мягкий ореховый шоколад.

Жесткое надавливание на вспухший бугорок, легкая царапка оборванного ногтя. Движения по кругу, все ближе поднося нож и не отрывая взгляда от рассыпающихся миниатюрными волнами струй, липких, теплых, согревающих. Четкость и графичность черт, выплывающих из подсознания, почти монохромных после деформаций, но парадоксально контрастных. Властный голос, отдающий распоряжения так, что хочется тут же кинуться их выполнять, неважно, насколько высок риск не вернуться, не выжить, чтобы лежа во вспученной, изрытой вражескими проклятьями воронке в последний раз взглянуть ему в лицо… жизнь в терракотовом озарении бликов – долго ли еще осталось?

Погружаю в себя рукоять, до перевивающейся гарды вгоняя негнущуюся сталь в разбуженную фантазией плоть. Через боль внутри и в распарываемой ладони, через мучительное осознание катастрофической потери, иллюзорности того, что проносится в изможденной бессонницей и больными мыслями голове; через кармазиновые слезы истерзанной души. Подгоняю сама себя, увеличиваю скорость, амплитуду, вперив застекленевший взгляд в глубокие распаханные борозды, превращающиеся в его кроваво-алые глаза, смотрящие с жестокой насмешкой.

Мой повелитель… мой хозяин… милорд…

Перепутанная лавина сгруживается в разбитом потоке упоения, а совершенно сухие глаза жгут застрявшие где-то на донышке слезы. Откладываю предмет, поправляю одежду, вынимаю из распахнутого лавандового мешочка очередную сигарету и втягиваю в себя никотиновое освобождение, заполняя горьким дымом визжащую и агонизирующую пустоту.

* * *

POV Рудольфус

На сцене: Hinder — Save Me.

Тук. Тук. Тук. Громко и отчетливо, с ровным промежутком между ударами. На последнем дверь открывается от приложенной силы, с жалостным скрипом впуская в ее неприкосновенный будуар – и тут же в косяк в дюйме от моего живота с треском впивается здоровенный нож, сопровождаемый надломанным воплем:

— Убирайся!

Она сидит на испятнанном ковре, привалившись к креслу, обняв угловатые коленки, выглядывающие из-под льняного мешкоподобного платья, окруженная обрывками пергамента, смятыми клочками бумаги и пустыми бутылками из-под огневиски. Одна – отколотая, хранит на выщербине темно-багровый след – орудие пытки, проявившейся на ее вдрызг исколотых кровоточащих ногах. Волосы скомканы в хаотический неопрятный узел, сбившийся набок, а в пальцах клубится белый истлевающий цилиндрик, прах от которого Белла резко скидывает в захламленную фигуристую пепельницу. Острый, застоялый запах дыма впечатался в непроветренное помещение, въелся в стены, втравился в мебель; осел на обивке, как и ее запыленных внутренностях.

Поднимает голову и отвлеченно констатирует:

— А, это ты… — Заметила все-таки, что я – не домовик. Глухая злоба в матовых карих глазах сменяется апатией. Прикрываю вход и делаю шаг навстречу своей жене, упулившейся в меня расфокусированным, но абсолютно трезвым взглядом. – Не подходи. – Спокойно и четко, хоть и хрипло. От этого куда более жутко, чем если бы крыла завихренчатыми ругательствами.

Убивает себя девчонка. На моих глазах. Отвергает любое содействие, издевается над сочувствием, бесится от жалости – опушилась иголками, как твердолобик, схлопнулась, закрылась.

— Сожри тебя дементор, Белла, что ты с собой творишь…

— Я сказала, ПОШЕЛ ВОН!

Все-таки срывается на крик, запускаясь подвернувшейся склянкой – на этот раз прицельно и в меня. Еле успеваю шарахнуться в сторону, когда та разрывается о каменную перегородку непосредственно там, где только что была моя голова.

— Что же ты делаешь, дурочка… я хочу тебе помочь!

Подскакиваю, уклонившись от еще одного снаряда, и подцепляю ее на руки, наплевав на жесткие старания выдраться, удары, которыми она безжалостно сыплет, пышущую, отравляющую ярость. Остановить, привести в чувство, пока следующий подрыв не прочертил молнию вдоль выпуклой вены на запястье, забрав обесцениваемую ей и бесценную для меня жизнь.

— Не прикасайся ко мне!

Аппарирую с ней – извивающейся, ощутимо царапающейся щебенчатыми сгрызами ногтей, пачкающей мне рубашку багровыми отпечатками разрубленной ладони – в гостиную, сбрасываю свою бушующую ношу на диван, перехватываю ее локти и максимально ровно, почти не трясущимся голосом, убеждаю:

— Я не враг тебе, Белла! Посмотри на меня! – Встряхиваю, пропуская мимо ушей затравленное шипение сквозь зубы. – Я. Тебе. Не враг!

Пару секунд пробуравливает меня хищным взором, молча, в упор. Потом как-то обмякает, расслабляется – скорее всего, показное, проходили мы это уже. Чуть ослабишь бдительность, и вцепится в глотку.

— Вали к своей Кэрроу! Какого соплехвоста ты ко мне пристал?

Невольно поморщившись, с опаской снимаю захват и опускаюсь на колени рядом с ней, бережно сжимая тоненькую кисть непораненной руки.

— Я хочу тебе помочь.

Усмехается – наискосок, вздергивая вверх уголок губ. Жест, почти скопированный с ее бессменного идола, но не идет с ним не в какое сравнение по степени горечи и обреченности.

— И как же, позволь узнать?

Плевать, как, главное, чтобы действенно. Чихать, скольким придется умереть, лишь бы она могла ненадолго вырваться из своей круглосуточной паники. Безразлично, что буду ощущать я – это с лихвой окупит все растраты нервных клеток и нарушения психической стабильности.

— Давай наведаемся к магглам. Выпотрошим парочку, и тебе станет легче, вот увидишь.

Недоверчиво прищуривается, сверкнув мимолетным удивлением:

— Моего мужа подменили? Кто ты, таинственный незнакомец?

Шутит. Хотел бы я вздохнуть с облегчением, хотел бы думать, что это исключает возможность нового взрыва – но с ней краткие перепады служат только недолгоиграющей отдушиной, готовой в любой момент поползти по шву. Не разрываю зрительного и осязательного контакта, тихо, настойчиво внушая:

— Давай, Белла. Не нужно ничего делать – просто пойдем.

Подозрительно оглядывает, будто тестируя на предмет наличия прогрессирующего слабоумия, и осторожно кивает. Достаю палочку, медленно, чтобы не спровоцировать очередной всплеск, затягиваю атласные ссадины на худых ногах и беспрестанно сочащийся кровью разрыв на руке – колдомедицинские навыки стараниями моей мазохистки пришлось довести до небывалых высот. Прохожусь очищающими, чтобы не загреметь куда не надо за разгуливание в подобном виде. После чего опять переношусь, по ходу скоротечной переброски поставив ее в вертикальное положение.

Мы появляемся за углом одной из тех открытых кафе, где всегда полно народу – устроившись на открытом воздухе за легкими дощатыми столиками, магглы питаются, общаются, треплются кто во что горазд. Место людное, так что никто особенно не следит за приходящими и отбывающими. Безопасней всего скрываться именно на виду. Белла блюдет молчание, с незначительной долей интереса наблюдая, что я намерен делать. Ха! Поменялись местами: в прошлые разы она определяла жертву, сейчас пришла моя очередь; звездный час, так сказать. Но единственное, о чем я в данный момент способен беспокоиться – это выдирание жены из дум о Темном Лорде и бессовестного самоистязания.

Она предпочитает девушек, так учтем же ее склонности – приближаюсь к пышненькой миловидной школьнице лет эдак семнадцати, затянутой в узкие полосатые штаны, уравновешенные балахонистым кардиганом, в гордом одиночестве поглощающей сухой гамбургер, запивая кока-колой; барабанящей пальцами по пластиковой тарелке в такт ритмичной музыке, играющей из запущенной магнитолы. Подсаживаюсь на свободный стул, оставив Беллатрикс чуть поодаль, но в пределах слышимости – мрачно созерцать акт первый разыгрываемой персонально для нее пьесы, машинально зажигая бессчетную сигарету самой что ни на есть немагической «Зиппо», выловленной из обширного сборчатого кармана.

Лучезарно улыбаюсь невезучей глупышке:

— Не против познакомиться?

Уловка бородатая, элементарное отвлечение внимания. Из-за бодрых переливов модной песенки она переспрашивает, в то время как я незаметно, скромненько, держа палочку под столешницей, накладываю империус – чуток косо, зрачки как-то расплылись, смешавшись с побледневшей серой радужкой; однако та, для кого все это затевалось, одобрительно хмыкает. Перебираюсь на шепот, внушая девчонке ее дальнейшие действия:

— Сейчас ты спустишь темные очки, улыбнешься и воскликнешь, что рада меня видеть. Потом пощебечешь с полминуты и предложишь прогуляться – здесь слишком большое скопление придурков. Затем проследуешь туда, куда укажу, не произнося ни одного лишнего слова и не пытаясь убежать. Все понятно?

— Да. – Выпутывает застрявшие в русой подстриженной «шапочке» дужки и скрывает плоды не слишком удачного колдовства, дословно, по пунктам выполняя придуманный по ходу план. Едва мы все оказываемся в давешнем пролете, Белла, наконец, подает признаки жизни:

— Быстро учишься. Теперь я сама.

Вкладывает руку в мою, другой, не выпуская папиросу, подгребает магглу за шиворот и забирает нас обратно, в пустое помещение на ее этаже – просторное, затененное, плохо освещенное тускло мерцающими торшерами; тут она намеревалась декорировать выставочный зал, но в свете последних событий забросила идею. Пленница не удерживает равновесия и мешком валится вниз, сопровождаемая вымученной полуулыбкой хозяйки.

— И что ты мне за экземплярчик подобрал… — затягивается, продолжая на выдохе, порциями пуская растерянные сгустки, — не кожи, не рожи, ни координации. Ну да ладно, ей все равно ничто из перечисленного не понадобится.

— Она сидела в выгодной позиции. – Неизвестно зачем оправдываюсь. Педантично, стараясь снова не напортачить, снимаю подвластье. Как общипанная курица, девка взмахивает крыльями, сворачивая глаза и рот буквой «О», вспрыгивает, торопливо подъезжает на скользком паркете к запечатанной двери, безрезультатно дергает ручку и, в конечном итоге, обреченно вбивается спиной в палисандровое, убранное вензелями покрытие входа.

— Куда вы меня, нахрен, притащили? Кто вы такие? Что вам нужно?!

Всегда одинаковые выкрики. Как будто при опасности у них включается строго лимитированная и крайне неудачная, к слову, модель поведения. Не могу похвастаться, что созерцал достаточно смертей, но шаблонная установка проявляется каждый раз, в той или иной вариации.

Вообще-то присутствовать при этом действе мне довелось всего три раза, не считая сегодняшний. Первый – незабвенная экскурсия в заброшенный особняк, второй – четвертование Беллиного исполнения, в течение коего я дважды был вынужден отлучиться, чтобы очистить протестующий организм; третий – посадка на кол с почти суточным «удовольствием» от симфонических звуков из подвальной темницы, которую я благоразумно обходил стороной, лишь изредка наведываясь, терзаемый болезненной любознательностью. И вот сейчас – сам, по собственной доброй воле предложил ей грохнуть эту беззащитную зверушку, с единственной целью – не дать случиться чему-то непоправимому.

Усмехаюсь и кидаю в сторону жены:

— Это она тебя испугалась. Ты похожа на призрака в этой туманной туче.

Равнодушно меряет взглядом девчонку и отрезает:

— Я и есть призрак.

Вот и все. Понимай, как хочешь.

Я не в курсе, собственно, что там у них произошло, но явно нечто глобальное: при малейшем упоминании о нем ее перекашивает, как если бы кто-то садистски тыкал в свежее нарывающее воспаление. Никаких тайных встреч, двусмысленных задержек, воздушных грез, читающихся в озаренных нежностью глазах – лишь беспроглядная глухая тоска.

И даже сейчас.

Мастерски пускает клинышки дыма через нос и отстраненно спрашивает:

— Ты не против, если я все здесь запачкаю? Эльфы потом уберут. Просто чувствую, что малой кровью отделаться не получится – настроения совсем нет.

Малолетка приходит в ужас, искривляясь гримасой безнадежья, и сквозь поскуливающие всхлипы выпискивает:

— Пожалуйста, не надо! Не надо! Я же вам ничего не сделала! Мои родители заплатят сколько угодно, у них есть возможность, назовите любую сумму, только отпустите!

— Конечно не против, делай что хочешь. – Пропускаю мимо ушей меркантильные потуги этого невежественного опрыска грязного дельца договориться с теми, чьи финансовые возможности в сотни раз превышают цифры, которые она только может вообразить. – Моя помощь нужна?

Ощутимо втягивает щеки, вкушая завершительную порцию, роняет непотушенный окурок на пол, придавливая маленькой ступней в узкой замшевой лодочке, украшенной хитро сплетенным бантом. Присложив трубочкой губы, выпускает сероватую разреженную табачную дорожку и обращает на меня почти просящий взор:

— Да. Я была бы очень признательна, если б ты остался.

Конечно, милая. И если от этого станет лучше, я голыми руками скатаю заходящееся причитаниями убожество в отфильтрованный, приготовленный на пару мясной рулет, чтобы доставить тебе на серебряном подносе с чашкой крепкого свежесваренного кофе. Да и что такое ее жизнь в сравнении с твоей? Разлитая банка пива, раздавленная жестянка на мосту рядом с бурлящей прорывающейся плотиной.

— Хорошо.

Вознаграждает чуть отошедшими в стороны уголками губ, переключается на уползшее в угол отродье, подготовив оружие и наклонившись над ней, скомкавшейся в грузную гору тряпок. Перекалывать тела, вытягивать души… я способен играть по сумасшедшим правилам ее негласного кодекса бесчестия.

Лишь бы только вылезла из этого коматоза.

* * *

POV Беллатрикс

Подключаемся к: BrokenCYDE – Schizophrenia.

Она похожа на перекормленного ребенка. Маленькие свинячьи глазки выражают ту самую безнадежность, что всегда способствует… искуплению. Мой взгляд пронизывает насквозь, впитывая ее робость, чудовищную боязнь; я загоняю ее в ловушку, зажимаю в тупик и тем самым обретаю волю противостоять похожим виражам собственного разума. Единственная зацепка. Одинокий шанс, наполовину раздавленный, с хлюпаньем выбирающийся из лужи кровавого кошмара.

— Привет, малы-ы-ышка. – Напевно, мелодично, почти ласково. – Ты ведь никогда еще не умирала, правда? – Не принципиально, как она откликается и откликается ли вообще; слышимость теряется, сжимаясь в облупившееся коричневое пятно. – Ну ничего, не переживай, это легко исправимо! – Голову набок, замедленно, по скользящей. Злая королева, низвергнутая с трона, восполняет дефицит разрушенной власти. – Круцио!

Вытянутая наискосок волна ужаса. Визгом в вены, как наркотик расползаясь внутри – первый вздох после долгого погружения. Пальцы дергаются, впиваясь в пухлые ляжки; стена приросла к спине, а по ушам долбит крик… КРИК! Долгий, натянутый, шипящий-хрипящий, как телефонные искажения. Распечаталась бы, и не было б так больно, но она ведь не понимает, букашка! Дааа… ори сильнее, чтобы из пор полезли внутренности, из глазниц вывалились яблоки, выплеснулись из дыр испражнения, и ты потонула в них! Захлебнулась собственной слюной, задохнулась хлестнувшей из глотки рвотой! Уничтожилась, пропала, прогорела…

Увожу палочку вниз – пока.

Ее колотит, веки опущены, из-под них вытрясываются прозрачные капли, собирая в кучу тушь, подводку, все, чем она прикрывает настоящее уродство.

— За-за-зачем… зачем?

Ух ты, язык еще не откусила! Дьявольски улыбаюсь, вываливая правду:

— Моя жизнь на сегодня вместо твоего остатка десятилетий. Честный обмен.

И вламываю ее заклинанием в перегородку напротив, достаточно высоко, чтобы отбить все печенки, но недостаточно, чтобы вывернуть шею. Шлепается в пол, да так и остается лежать, выплевывая изо рта склеенную массу с примешавшимся отколотым зубом. О, пошел процесс… так тебе и надо, гребаная горгулья!

Руди брезгливо переворачивает громоздкую тушу ботинком, расквашенной мордашкой вверх, оборачивается ко мне и любопытствует:

— Что конкретно ты собираешься с ней сотворить?

В мозгу вырезается четкая картинка, и я воодушевленно цитирую:

— Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Веревка запетляет безвольно прижатые вместе лодыжки. Просчитанным поднятием подкручиваю ее к позолоченному крюку, вваренному в потолок, подвесив вместо люстры. Дергает руками, качаясь кверх тормашками; взбитые волосы и хлопковая кофта свесились на побагровевшее сплющившееся лицо, смешно вращающее белками в перевернутом измерении.

Сдергиваю ее накидку, на попытки добраться до моей прически проехавшись режущими в произвольной проекции; трансфигурирую шмотье в тупую пилу, похожую на ту, что я как-то видела на маггловской стройке. Муж с присвистом охает, видать все еще не до конца приспособился к моим упражнениям.

Вконец охамев, прячу палочку в карман.

— Подержишь меня на весу? Я где-то читала, что если идти сверху, она не отбросит коньки, пока не доберешься до грудной клетки.

— Без проблем. – Змеиным броском спутывает «висельнице» кисти. Сохраняя безмятежную мину, левитирует меня в удобную позицию. Объедки ткани устраняются, отлетают, и ребристый кусок металла ввинчивается между нижних губ жертвы постепенными покачиваниями, раздвигая плоть на два пульсирующих обломка.

Вопли, хрипы, сдавленные мольбы прекратить, переводимые в очереди надрывного кашля и чего-то совсем уж неразборчивого. Изображение сминается, прессуется, вибрируя в красном цвете разбегающихся брызг; я теряюсь во времени, пространстве, по клочочку собирая разрозненную себя.

Милорд… вы же видите, какой я стала! Во мне нет места состраданию и жалости; я разорвала бы все, что способно дышать, спалила планету и усеяла выжженный ковер под вашими ногами дребезжащим стальным пеплом. Я искуплю то, что натворила, любой ценой искуплю… Повелитель… мне все время кажется, что вы меня слышите!

— Белла...

Останавливаюсь, навостряю слух.

— Ты что-то сказал? – Обращаюсь к Рудольфусу, но внутреннее чутье подсказывает, что он не нарушал моего уединения, не встревал: природная тактичность не позволяет портить миг полного слияния с пытаемой.

— Нет, ты что-то слышишь? – Натянутый, как струна, отзвук сцепленных пальцев. До побелевших костяшек, до хруста суставов, до темных полумесяцев отследившихся ногтей, врезанных в кожу. Хмурится и вопросительно вглядывается в мои заворожено застывшие глаза. – Белла?

Это не мог быть он, другая высота, другой тембр.

— Бе-е-елла…

Низкочастотное колебание, выдыхающее мое имя. Но его не может быть здесь, ему плевать, что происходит со скатывающейся в расстройство издыхающей псиной!

А внутри – пустота, сосущая, разъедающая, снова разлезающаяся в животе, каждый раз, вновь и вновь, по уже проторенной тропке; несмотря ни на что. Как издевка над прошлой клятвой. Стерилизованными лезвиями ковыряется внутри черепной коробки, проворачивает клинок на глубине, загаживая фонтанирующей кровью и без того оплеванную душу.

— Беллатрикс…

Сердце ухает и заводится насыщенным аллегро, крушит прутья ребер, давит на диафрагму. Галлюцинации, наплывы изведенного сознания. Слишком больно, слишком рядом, слишком далеко!

— Спусти! – почти кричу, и муж незамедлительно исполняет повеление. Спешно переделываю несуразное оружие в кособокий, но острый меч, сношу башку подопытной мышке, умывая деревянный настил булькающим шарлаховым маревом, и плюхаюсь вниз, прямо в густую вязкую жидкость.

Он не звал меня. Ему все равно.

Заботливый супруг подлетает молниеносно, падает на колени, пачкая брюки в омерзительном содержимом ныне почившей падали; потряхивает меня за плечи.

— Что случилось? Что с тобой?

Больше никогда.

Личная преисподняя не распространится дальше моей головы.

— Ничего. Просто надоело.

— Не ври мне! – вовсе не идиот, это приходится признать. Но я все же не имею права ввязывать его; и так слишком открылась, чересчур много информации для чужого.

— Просто уйдем отсюда, хорошо?

Облизывает губы, затягивая зубами нижнюю, согласно кивает. Напоследок останавливает взгляд на тяжелом круглом предмете, ранее подсоединенном к телу, превращает в породистую, темную чайную розу, подбирает за обесколюченный стебель и мягко закрепляет под резинкой, сцепившей мою непокорную шевелюру.

— Спасибо. – Шепчу, взаправду возжелав его обнять. За то, что не кинул, когда остальные отреклись, продемонстрировав защищенные непробиваемыми доспехами зады. За то, что всегда около меня, хотя и половины выкаблучиваний хватило бы, чтобы безоглядно сбежать куда-нибудь в Мексику, или грохнуть много о себе мнящую тварь, в которую я мутировала.

Просто спасибо. За все.

Шорохи утихают, стушевываются, оставляя неясный многоликий гул. Позволяю перенести себя в спальню, переодеть и уложить, падая в искусственный, перепачканный гуашевыми пятнами и разобщенными рисунками сон, как девочка Алиса – в кроличью нору. Стоило бы сдохнуть, да, точно. Больше не будет мрака. Больше не будет боли. Больше не будет…

* * *

POV Рудольфус

Находим в недрах всезнающей сети главную тему из фильма «Mr. Nobody». Название достоверно так и не смогла выяснить, но можно отыскать ее, поименованную «Pierre Van Dormael — OST Господин Никто» в моих аудиозаписях: http://vk.com/marion_winter. Включаем, снова погружаемся в текст.

В горле все еще саднит тошнота.

Плевать, уже терпимо. Как говаривали, бывало, в студенческое время собратья-слизеринцы: назвался Гриндевальдом, добро пожаловать в Нурменгард. Там, наверняка, неплохо – просторно, сухо, никаких треволнений. Нет жены с ее огромными глазами, необоснованными речевыми высказываниями и невыносимым характером, сильных мира сего с вечным стремлением оттяпать лоскут пожирнее после того, как устоявшаяся система грохнется в тартарары; толпы остолопов, готовых с гиканьем кинутся в самую гущу, одураченных посулами и не совсем необоснованной уверенностью в своей способности что-либо изменить.

Белла дремлет, сграбастав подушку под щеку, свернувшись калачиком в позе эмбриона. Пухлые губы приоткрыты, приоткрывая ровную линию зубов. Тихонько посапывает, собрав лоб еле различимой мимической морщинкой. Полупрозрачные волоски на незагорелой руке вздыбились над белыми пятнышками луковиц – замерзла. Накрываю стеганым одеялом, подтыкаю края; на цыпочках выхожу в коридор, не рискнув шуметь аппарацией, снимаю с себя вопиющие следы и переметываюсь в противоположную точку страны, к имению Алекто.

Все еще светло, несмотря на то, что время достаточно позднее. Душистый воздух наполнен легким ароматом гортензий и полыни, размытые мазки облаков частично скрывают клонящееся к горизонту солнце. Она выбегает тотчас же, как только домовик испаряется оповестить о моем прибытии; цыганского покроя платье с пышной клешевой юбкой шебуршит в такт быстрому топотку вниз по ступеням, озаренным лаковым орнаментом пронырливых лучей:

— Руди! Наконец-то явился. А я уже не чаяла, не гадала!

Залихватски запрыгивает, опоясывая меня ногами и взвизгивая для пущего эффекта. Совсем ребенок, ей Мерлин! У кого-то психозы чередуются с кровавыми игрищами, а Кэрроу все куролесит, будто нет никакой войны, не материальной, ни духовной, и мы – безрассудные школьники на каникулах, для кого главная забота – не попасться строгим родителям и пронырливым репортерам. Не скрываю ответной улыбки, легко поддерживая ее на весу:

— Куда ж я без тебя, принцесса.

Целую ее – сладко, долго, всепоглощающе.

Не поймите превратно, я прекрасно осознаю анормальность и ущербность того, что происходит. Но она такая… непосредственная, понимающая, живая. Избалованная разнузданная самодурка, без которой калейдоскоп угнетающих будней был бы безнадежно невыносим; лишенный ее поддержки я давно заплутал бы в сумятице мыслей и восприятий, похожей на внутренние коллизии руноследа.

Пожалуй, это возвращение блудного сниджета было единственным имеющим смысл поступком, совершенным за последний месяц; да и то, идея принадлежала не мне, а Лорду; за что я испытываю неподдельную и искреннюю благодарность. Хоть и ни за что не прощу тот ужас, сквозь который благодаря его величеству день ото дня проходит самое дорогое и близкое мне существо – Беллатрикс.

Мы негласно условились не затрагивать ее в разговоре. Любые темы, от повадок неискушенной, на днях выпущенной в высшее общество дочери главы департамента или недавно отгремевшего квиддичного чемпионата, до планов на будущее магической Британии и всемирной политики подвергаются подробному сатирически-ироническому обмусоливанию; самый обширный спектр вопросов и философской мути, но только не то, что так явственно задевает нас обоих. Она говорит: «Здесь ты на моей территории. Пока ты со мной, будь со мной, ее ты и так видишь ударную часть суток. И вообще, хватит кукситься! Пошли – у меня полно печенек с апельсиновой начинкой, а в маленькую гостиную сейчас подадут чай».

Алекто никогда не показывает, что ей обидно или плохо. На ее по-детски круглом личике не отражается ревность или недовольство, если я вынужден слинять пораньше, не в силах надолго оставить свою истеричку одну. Когда она улыбается, на щеках выступают ямочки, а в инопланетных глазах с еле приметной гетерохронией – радужка левого чуть отдает желтизной – загораются теплые кляксочки. Она могла стать для кого-то всем, но предпочла статус синего чулка, чудачки и полуофициальной любовницы Рудольфуса Лестрейнджа.

Она – Ариадна, без чьего спасительного клубка я бы просто стух в одном из душных извилистых тоннелей лабиринта. Да, я низок, эгоистичен и втаптываю в бетонное месиво рухнувшее здание своей и без того соплями склеенной репутации. Но знаете, что? Я дошел до той черты, переступив которую становится фиолетово на все, что не касается тебя лично, и тех немногих, кто все еще что-то значит.

Белла этот список возглавляет. Бесцеремонно трахая мне при этом мозг, и за день вытягивая запасы стойкости на год вперед, авансом. А Алекто, незаметно затерянная в числах ближе к пяти, после брата и родителей, – всепрощающая сестра милосердия, подлатывающая ненарочно нанесенные раны, восполняющая резервуары позитива и бодрости духа; бескорыстно обрабатывающая экскориацию мятущейся души.

* * *

POV Алекто

Все мы изменяем. К примеру, я – законам гравитации, силе земного притяжения… да что там ходить в тридевятое царство за удачными аллегориями. Собственному прохудившемуся котелку. Рядом с ним. Больше не выйдет скрывать, нет и резона. Знаю-знаю, рассыпаюсь как сентиментальная пустомеля, но что поделаешь? Искать норку, чтобы, шмыгнув туда, схорониться от чувств – пустая трата времени и откровенный самообман. Мотыльки сгорают, подлетая слишком близко к пламени, однако не в состоянии держаться от него подальше, даже зная, какова цена краткой вспышки эйфорического экстаза и слепящего света. Слишком велик соблазн поверить, что ты… все еще кому-то нужна.

Изменять можно в наглую, а можно – культурно. Понятия не имею, где проходит барьер между этими понятиями, но он существует. Одно дело, когда Амикус, вконец офонарев и намеренно забыв про наличие супруги, вламывается к тебе в спальню посреди ночи, раздирает сорочку, проблеяв что-то неблагозвучное; вставляет по самое не хочу, делает свое черное… ох, простите, белое дело и сваливает без объяснений. И совсем другое – интеллигентный Руди, что хоть и тащится не на шутку от этой съехавшей крали, но заботится о тебе, слушает и, может, даже любит; по-своему, второстепенно, но все же.

Я – лишняя, как не крути. Какие кренделя б не выписывала, какой заметной бы ни была. Застрявший в шалостях ребенок, бродящий по закоулкам мармеладного королевства, из которого с завидной регулярностью выдергивает брат или отец, чтоб неповадно было. Никто не относится ко мне так, как он, больше ни от кого не дождешься этой нежности, бледно-кремовой ласки и незатейливого человеческого тепла, которое и не заменишь ничем, даже лошадиной дозой огневиски. Без него – это я знаю наверняка – я бы загнулась. Наглоталась подсахаренного яда. Сцедила клубничного сока из вскрытых вен. Утопилась в маринаде соленых слез. Неважно, как: я бы исчезла.

Потому что устала.

Потому что не вижу причин жить дальше.

Потому что опротивела даже самой себе, не говоря уже о ком-то еще.

Его вернул милорд. Увидел меня, как безнадежная дура застывшую над рекой, и шепнул всего одну фразу, заставившую отойти от манящего парапета, под каким-то нелепым всплеском надежды поверив странному незнакомцу: «То, что ты хочешь, будет твоим. Обещаю». Он никогда не бросает слов на ветер. Лестрейндж пришел сам. По собственной доброй воле.

Я признаю то, что временная канитель с романтикой – просто стремленье выбесить поганку Беллатрикс. Догадываюсь, что та не отреагирует, потому что ей плевать, а стоит Руди до этого додуматься, все заглохнет. Плач скрипичной мелодии оборвется на самой высокой ноте, солист захлебнется полезшими обратно моллюсками, давеча слупленными в ресторане пятизвездочного отеля, а барабанщик размажет лишившиеся костей пальцы по ударной установке.

Но не хочу об этом даже помышлять. Это будет потом. Не теперь.

А Темному Лорду не все равно, потому что я могу быть полезной.

Если отбросить вдавленные в голову предрассудки, убийство – дело нехитрое. Вообразить, что жертва – это один из страхов, припечатать ее, как комара, неспешно, со вкусом, представляя, что избавляешься от дряни в своем подсознании раз и навсегда. Магглы ничего не стоят, но они могут быть ассоциацией с безответностью, черствостью, злобой… темнотой, одиночеством, безумием. С чем угодно, ведь у них нет души. Потому что они – химеры, поглотившие человеческий облик при животном наполнении. Я не ненавижу их самих; только то, что они олицетворяют.

Постепенно до него также начинает доходить. Нужно бороться за что-то, нужно мечтать, даже если мечты уничтожают нас. Мы – дети когда-то величественных родов, пришедших в негодность, сброшенных в утиль. Невостребованные. Сравненные с грязью, забытые, одинокие, высокомерно отчужденные. Надо стремиться к чему-то, даже если это нас погубит. А милорд показывает нам, что мы все еще способны жить; именно жить, дышать чистым кислородом, пропущенным через марлю пожарищ, дает нам веру в то, что еще не все потеряно. Дает веру мне, рассеявшейся, развалившейся, как старый часовой механизм в замке, где много веков назад скончался последний наследник.

Руди расслабленно полулежит в кресле, сползя пониже и вытянув ноги. Он без рубашки, и колыхания свечей озаряют светло-персиковую кожу его рельефной груди, подтянутого живота; темную дорожку, уходящую под застежку брюк. Длинные волосы, сброшенные на бок, впалые углубления под высокими скулами, прикрытые глаза с перышками пушистых ресниц, тени от которых неровными черточками падают вниз; нервные пальцы, сжимающие длинную белую сигарету. Будь я художницей, писала бы с него картины. Но я не умею рисовать. Поэтому лишь любуюсь, по-турецки рассевшись на расстеленной кровати, сжимая себя руками, чтобы яснее ощутить шелковое прикосновение его тонкой рубашки, вдохнуть неостывший родной запах.

Я люблю его. Это понятно и… правильно. А измена… все мы изменяем. Даже тогда, когда сами не замечаем этого. Мое сердце обманывает голову, подскакивающий пульс наставляет рога мозгу. Я люблю его. Больше ничто не имеет значения.

* * *

POV Беллатрикс

Запускаем: Theatre Of Tragedy – And When He Falleth.

Все проносится мимо, как в тумане, будто я наглоталась запретных составов, вызывающих сны наяву. Бахромная кромка заключает обзор в раму из белого, мутного, потрепанного пуха, силуэты разваливаются, расклеиваются как картонные декорации. А в центре этого исполинского разрушения, этих потемок разума, четкой гравюрой выступает его лицо – в три четверти ко мне; ровный нос, графичные очертания впалых щек, тени, засветления… явственно выдающаяся надбровная косточка и гранатовый цвет глубоко посаженных глаз, горящих нечеловеческим, властно-адским пламенем. Он говорит. Не столь важно что, суть в интонации, манере, в оттенках и полутонах, во взмахах восклицаний, ровных плетениях ремарок. Зрение и слух прекращают существовать отдельно друг от друга, я вся растворяюсь в восприятии, размягчаюсь в том, что вижу и слышу.

Меня он не замечает – хоть расплющься. Можно закурить, коль позволят оробевшие в дрожи руки, невербально запалить, выдохнуть, разнося вокруг тучу лилейного блеклого дыма. Треск наполнения, сморщивание и шепот пожираемой бумаги. Остальные косо поглядывают, возмущаясь подобной вольностью; начни любой другой вести себя так, давно схлопотал бы щедрый круциатус… а вероятно, и аваду. Но только не я. Не оттого, что особенная, исключительная или лучшая. Все элементарно: я хочу быть наказанной за дерзость. Хочу хрипеть под его пыткой и умереть от его руки, твердя в предсмертной агонии присягу верности там, в вечности; за гранью. Именно поэтому он и не выказывает даже недовольства, не говоря уже о более резких эмоциях.

Дает понять, что ничего не стою – совсем.

Они наблюдают. Спину выпрямить, представив, что под корсет засунули распахнутую булавку, и плечи обязательно отклонять назад, чтобы та не впилась в спину. Надменный взгляд, неспешный жест – подушечками пальцев по обветренным губам, следующая затяжка. Не думать о том, как больно находиться так близко, понимая, что больше никогда не возвратишься в прошлое, не почувствуешь исцеляющего прикосновения к обугленной душе; как ужасно быть обуреваемой тем, что ощущать не имеешь права!

Раскаленной кочергой выжигает веки, чтобы не могла их опустить.

Если закрою – мне крышка. Глазницы прорвутся, вытекут соленой мокротой, растворяя остатки силы расплывами подводки по мучнисто бледной коже. Парообразные смолы щиплют внутри белков, в переносице… все они слепы, безнадежно слепы! Только Хозяин знает, что обуревает мой выгоревший разум, но ему нет дела!

Он говорит, а я слушаю. Он отодвигает наплывшую на лоб прядь, а я смотрю.

Безмолвная узница, замурованная в зависимости.

Дает нам задания. Назначает Рудольфуса вместе с Кэрроу – мельком улавливаю их руки, скрепленные в пролете, инстинктивно дергаюсь от отвращения; а меня с Долоховым. «Блэк» в его устах звучит прекраснее любой эпитафии, небрежный кивок и цепкий прищур в моем направлении кажутся вознаграждением, коего я не заслужила.

Остановите сердце, оно не выдерживает такого бешеного ритма!

Все сделаю для вас, все, милорд… особенно те прекрасные вещи, которые вы требуете. Бегом, с радостью во взоре, воодушевлением в манерах, распутством в движении, которым я картинно заглушаю окурок о тыльную сторону ладони, с шипением расплавляя седой эллипс и раскуривая новую. Бегом выполнять волю Повелителя… больше нечего желать!

Он – моя религия, моя реликвия, мой персональный бог.

Я – Денница, низвергнутый из поднебесья, отвергнутый и развращенный.

Расходимся. Вместе с недовольно поджавшим ниточные губы Антонином аппарируем в пункт назначения – промежуточная цель, семейка грязнокровок; вероятно, состоят в подпольном Ордене Феникса, но не доказано. Ничего, узнаем, все-все о них выясним, широченный диапазон возможностей и заклятий в помощь… Хмурый «напарник» считает меня способной, однако излишне экспрессивной; предпочитает брать на себя следование инструкциям, оставляя за мной эстетико-палачную часть вопроса. Как раз то, что я люблю больше всего.

Моя жизнь, мой смысл, мое здравомыслие и сумасшествие.

Все во имя его и славу.

Задрипанный, но набело выметенный домишко с закосом под благоустроенность. Только зияющие кобальтовые дыры незадернутых окон нарушают цветочно-невинную обстановку апартаментов обывательской четы. Защитные под контролем Долохова. Обезоруживаю полумаггловских недотеп, привычно улыбаюсь, напуская тернистые веревки на шкета-мужа, а мучение – на лахудру-жену. Она крутится веретеном под моим терзанием, вытирая пол блондинистыми жиденькими патлами в папильотках, сбившимся сиреневым халатом с трогательным узором из утят; перебирает стены визгом в несчитанное количество децибел.

Не знаю, сколько это продолжается, но определенно долго, хоть и недостаточно, чтобы съехать с катушек. Время можно определить лишь по отросшему, загнутому, как птичий клюв, конусу пепла, который я пренебрежительно стряхиваю ей на грудь. Раздвигаю подпоясанную тряпку, разрезаю лифчик. На глазах у супруга придавливаю ее локти коленями, прошариваюсь по чуть орыхлевшему, но все еще привлекательному телу. Последний раз всасываю табачную порцию и выжигаю трепещущий бордовый сосок, всей сущностью ощущая киловатты напряжения, судороги в районе ее поясницы, приглушенный вой, срывающийся с обесцвеченного рта с мелкими, вычищенными до скреба в деснах зубами.

Я стала бы одной из них, вобрала все то, что делаю сама. Не кричала. Не умоляла о пощаде. Не ждала. Принимала, открывалась и поглощала.

Лишь один только взгляд, лишь одно касание… не прошу о большем, не верю, не зову.

Антонин вежливо задает вопрос парнишке, указывает на меня, подробно и натуралистично расписывая то, что я намереваюсь сотворить с его пассией. Тот артачится, с Хаффлпаффа, вестимо – для наглядности вынимаю кинжал, втыкаю в лодыжку незадачливой девчонке. Та задыхается, пытается встать, но я опрокидываю ее обратно, наваливаясь в пантерьем броске, прижимая клинок к округлому подбородку, покрытому сыпью мелких припудренных прыщиков; предостерегаю, что могу разозлиться, а тогда шутки превратятся в поджаривание ее срезанных членов на ее же сковородке и принудительном скармливании сожителю. Размякает, как сухарь под водой, уголки губ опускаются повернутой набок литерой «С», мокрые всхлипы перерезают миловидное личико. Дурень-муж, в итоге, сдает прихлебателей, наивный, размечтался, что я могу вот так отпустить.

Не менять привязанностей. Не отрекаться от убеждений. Главная непоколебимость – исполнение его воли. А она гласит: оставлять нельзя. Да я и не допустила бы подобной оплошности, хватило того раза с мерзкой сестричкой, променявшей фамильный блэковский черный на оперение перелетного кардинала, впустившей в себя грязнокровную тварь… да пошла она! Пускай чахнет в бедности и безвестии, оставив мне право быть в среде его избранников.

Игривыми царапками счищаю остатки материи, оставляя пакостную тварь нагой и совершенно беспомощной, приклеиваю ладони, ступни к полу, распластывая в положение морской звезды, мурлыкаю растянуто-пошлые обращения. Отфыркиваюсь от комментариев сообщника, что придется вымарывать вонь неделю. Игнорирую оголтелые восклицания мужичка про «сжалиться, пощадить, помиловать».

— Ну что же, шлюшка, не реви – это лучший момент твоей жизни! – Полуоборот. – Во имя Мерлина, не кипятись, всего-навсего эксперимент… — обратно, с присвистом. – Уверена, деточка, тебе понравится совокупляться с металлом. Ви-и-идишь? – Прорезаю ее ногу вдоль, быстро слизываю красный морс с острия. – Он холодный, но тебе будет так горячо… парадокс, понимаешь? – Засаживаю лезвие в самую ее сущность по рукоять, впитывая булькающий ор, что сделал бы честь самому обиталищу Мефистофеля. Разрываю края, промежность, углубляюсь и вытягиваю, имитируя половой акт, хамовато ухмыляюсь, подначивая: — Никогда не чувствовала такого раньше, а? Ну, теперь будешь знать, что это – когда у тебя внутри все порублено в капусту… красивая девочка, разломанная, расколотая…

Брызги повсюду, натекшее пятно порфировой кашицы – внизу, а в голове – снова шорох голосов, влекущих меня к себе, принявших за эталон его высоту, его манеру, под мурашками статистических помех искаженную до дьявольски ненастоящего состояния:

— Беллатрикс…

Сцена перекрещена яркими лучами рамп.

— Беллатрикс! – Долохов наглым образом вламывается в замкнутое пространство моих мечтаний. – Они уже едут сюда. Мы должны уходить, нужная информация у нас. Срочно избавляемся от свидетелей, слышишь? Не время устраивать тут амфитеатр!

Да чтоб твои дети сквибами родились, мудозвон проклятый!

Загубил такой миг, и при желании не повторишь!

Но спорить, и тем более угроблять без того шаткое сотрудничество нет никакого желания.

— Авада Кедавра! – Зеленая вспышка залепляет страдание на физиономии, обездвиживает, пригвоздив к когда-то охровому, а сейчас – свалочно испоганенному, слипшемуся в бурой жиже флокированномуковролину. Второй участник налета поддевает ботинком рухнувший наземь труп, подселяет к обшивке мебели веселые оранжевые огоньки, неизбежно призванные уничтожить улики – пока что на безопасное расстояние надпольных плоскостей.

— Уходим!

Нет, мне нужно завершение. Он и так выдрал из зубов недоеденную добычу. Удаляться под занавес обязательно красиво, даже если нет наблюдателей – прикуриваю прямо от разрастающегося потрескивающего костра, пристающего к затесавшемуся в угол дешевенькому фортепиано на львиных гриффиндорских опорах. Забираю дым среди затянутого пеленой хаоса, с ехидной миной выдуваю струю побеленного тумана в мутную кисею, и только после этого принимаю галантно предложенную ладонь. Я возвращаюсь не беглянкой, а блистательной сиреной. Победительницей.

Но он не оценит. Поздравит Антонина с чисто сработанным делом. Выспросит узнанное. Швырнет реплику о том, что я уже получила свою дозу эндорфинов, расхреначив маггле дырку; саркастично усмехнется, без минимального налета одобрения. Опять запихнет в крематорную печь, пропаривая до готовности по фирменному рецепту уничтожения.

Снова пью пустоту литровыми глотками, окунаясь в гудящее безразличие.

На керамической плитке в ванной пишу собственной кровью слово «навсегда».

Я – кукла с просверленной грудной клеткой, погруженная в искусственную кому.

* * *

POV Лорд Волдеморт

Крутим здесь: Adelitas Way – Sick.

Блестящий стратегический ход, расставляющий все недостающие акценты, и при правильном исполнении подводящий прочный итог моим манипуляциям с этой партией; до смешного простой и до невероятия эффективный. Одним им я убиваю сразу всех зайцев, не гоняясь за ними по всему лесу. Окончательно завариваю ошейник привязанности на Беллатрикс – пырнув под жабры, демонстрирую, чем грозят подобные выходки. Вызываю послабление нравственных качеств ее мужа вкупе с жаждой помочь любимой супруге, бьющейся, подобно выброшенной на берег русалке. В его мысленных процессах уже налаживаются существенные подвижки, что приводит нас к завершающему пункту – подпихнув к Кэрроу, я организую несчастному подобие семейного уюта, которым его обделяют дома, параллельно укрепляя уважение не только Лестрейнджа, но и самой Алекто. Все крайне действенно и легко в исполнении: лишь отказаться от низменного вожделения, чтобы пешки зашагали по нужным клеткам.

Было бы еще это так просто, как кажется. Как ни крути, физические аспекты дают о себе знать: трудно удерживаться от желаний, даже если это логически верно и политически необходимо. А Блэк, под каким углом не смотри, не только притягательна внешне, но и обладает каким-то внутренним накаливанием – не тлеет, как многие, а прогорает: каждую секунду, каждый вздох; взгляд, обращенный на меня и в никуда одновременно, каждую мысль и каждую пытку. Факты нужно признавать, как бы они порой не вредили — в ней есть что-то такое, чего нет больше ни в одной девушке. Гоблин его разберет, что именно, отсутствие ли банального инстинкта самосохранения, фанатичная ли привязанность, услаждающая мой эгоцентризм, или тяга к разложению – естественный путь всего сущего, которому она и не думает противиться… не знаю. Некоторые вещи неподвластны анализу, как ни прискорбно.

Все-таки предпочитаю объяснять это похотью. Ее набор феромонов подает сигнал в мой мозг, что провоцирует циркуляцию крови и, следственно, плотское влечение. Я не силен в биохимических процессах организма, но эти примитивные крупицы понимания доступны даже немагическому стаду. Ее непохожесть, холеричное стремление крушить все подряд, чтобы заслужить мое одобрение; ее скованное нахальство и болезненная страсть. Исходя из аксиомы, что оболочка расхрыстанно красивой соратницы – не главное, можно объяснить, почему оборотного зелья недостаточно, чтобы вызвать те же проявления к другой – с ее лицом.

Однако, это помогает снять напряжение – и раз за разом убивать ее. Жестоко. Дистанционно.

Маггловская путана, переделанная в Беллу – какая изощренная насмешка.

Знаком повелеваю раздеться. Послушно стягивает через голову сетчатую майку, латексную юбку символического размера; мешкает, зацепив отворот высоченного шнурованного сапога ленточными трусиками, но вскоре избавляется и от них. Поднимает глаза – ее глаза – послушные, кроткие, как у овцы, пасущейся на лугу. Сгибом пальца подзываю, поглощая взглядом тощую фигурку, покоцанную шрамами: добрая половина – моего авторства. Чиркнув каблуками по запыленному каменному полу, преклоняет колени, спуская мне молнию брюк, беспрекословно берет в рот, вдавливает щеки, образуя вакуумную тесноту. Опытная. Скользит языком, натирает, распускает горло, вжимаясь носом в мой пах, мотает головой, от чего локоны равномерно покачиваются. Жестко собираю эти самые локоны — мягкие, завивающиеся кружевными спиралями – и отстраняю. На фарфоровой, с фиолетоватыми недоспанными прогалинами от нижней кромки ресниц, маске нет страха, восторга, безумия. Гольная покорность.

Она – не та. Ни одна уличная девка, даже самая элитная, не способна заменить Беллатрикс.

Однако разбазаренный империус отработает. Не удержав презрения, плюю в фальшивое лицо – жмурится, захватывает зубами распухшую губу, но больше – никакой реакции, хоть ты тресни. Попробуем иначе. Убираю подвластие. Ничего толком не меняется, помимо вырвавшегося бормотания:

— Любой каприз за ваши деньги…

— Ты не выйдешь отсюда живой, девочка.

Правда не взвинчивает ее с места, не отбрасывает к двери. Это кажется уловкой, способом подстегнуть желание: насмотрелась лицедействующих извращенцев, примеряющих образы деспотов и тиранов, чтобы вернуть улепетывающую потенцию. Она не верит. А может, ей правда уже до Люмоса – понятия не имею, чем она там себя пичкает.

— Как скажете, господин… что?! — допирает, что голос не тот, глупо пялит несвои ладони. Не даю пораскинуть скудным умишком, свивая каштановые кудри в горсть, поднимая и грохая животом о столешницу, заломав в позу подчинения.

— Что происходит? Почему я – это не я? – Выпаливает, безнадежно царапая пространство. Звук писклявого извращения над хрипловатой мелодичностью, к которой привыкли эти связки, признаться, неслабо раздражает.

— Заткнись. – Приложив пару раз лбом о красное дерево, убеждаюсь, что одноразовая, как резинка, прошмандовка не намерена изгаляться над моим слухом. Тихонько всхлипывает, вжатая в мелкую паутину скола от когда-то впечатанного ножа, когда я засаживаю ей, доводя до конца сегодняшнее намеренье разрядиться. Рывки заставляют ее сипло постанывать – гораздо лучше, больше сходства с оригиналом. Но все равно она заведомо ущербна: нет ни огня, не желания сгореть, в полной мере присущего лишь малышке Блэк, ныне недоступной по техническим причинам.

Завершающий толчок, и ценность подделки резко падает до нуля, утекая вместе со спермой по ее ногам. Зааваживаю, избавив от дальнейших мучений – можно было бы оставить, но нет резона, полно таких же шествуют по проспектам с наступлением ночи, хрустя шпильками по гравию тротуара и заглядывая в стекла проезжающих машин. Труп, квело раскинувшийся под моими ногами, как водится, обретает первоначальную форму – русые прямые волосы, слоисто нанесенный раскрас, пухлявые прелести, не счета прошлой аристократической субтильности. Не первая и не последняя. Уменьшаю с глаз долой и отправляю перерабатываться в камин.

* * *

POV Рудольфус

Симфония вдохновения: Skillet — Whispers In The Dark.

Теперь все именно так, а не иначе.

День начинается с визита к не ложившейся Белле, выяснения некоторых подробностей о своей матери и пожеланий быть забоданным одичавшим гиппогрифом. После этого следует почти принудительное впихивание в нее какой-нибудь еды и очередная очередь пояснений, куда именно мне следует идти со своими няньковскими наклонностями. Вероятно уворачивание от таранящих предметов обихода разной стоимости и тяжести. Если останешься цел и здоров, есть опция: «предложить кого-нибудь пришить». Срабатывает безотказно, по истечении некоторого временного срока и склизских внутренностей жена, наконец, приходит в более-менее вменяемое состояние и даже не пытается превратить меня в бифштекс. Если добирешься до этого пункта, разрешается вздохнуть спокойно – остаток светлого времени она проведет за тревожным, прерывистым сном или рисованием пугающих картинок, восстанавливая по памяти одно из двух: либо человека в агонии разных степеней видимости, либо Лорда.

Без комментариев.

Привыкнуть можно к чему угодно. Распорядок дня может включать в себя самые изуверские детали, однако, как только они становятся регулярными, это перестает шокировать. Жизнь, изъезженная надпилами, кажется ровной, если в ней есть стабильность.

Когда искусство берет вверх над желанием засрать окружение кишками, ее предпочтительней оставить в покое – около девяноста процентов, что конкретно тогда она ничего над собой не учинит. Уйти к Алекто, которая мило улыбнется и скажет, что наша повседневность не обязана исполнять наши прихоти, и единственное, что остается – находить в ней то, что им отвечает. Сделает вкусный сладкий чай, сама положит сахар маленькой ложечкой, два раза перенося сыпучий песок из пузатой сахарницы в чашку, сама размешает, глухо, беззвучно – как научили, – и символически заедет незатейливым орудием мне по носу, если ей покажется, что я снова витаю где-то не там – звонкая пощечина этикету. В ее гнездышке я пробуду не так долго, причем, вопреки расхожему мнению, не каждый раз добираясь до постели; вернусь обратно, снова напяливая власяницу супружнего быта.

Уклонившись от заклинания повреждения внутренностей, – супруга излишне активно реагирует на скрип двери, – я все же смогу прорваться к ней. Прикоснуться. Присесть рядом. Впасть в прострацию от того, что изображено на холсте. Неважны подробности – в каждом штрихе, каждой незавершенной линии есть нечто мистическое, жуткое – и она это понимает, потому что довольно ухмыляется, советуя для начала накачаться успокоительными, и только потом приближаться к ее «каракулям». Она невероятно талантлива, что ни говори. Однако, то, что клубится в ее голове, выплескиваясь на белотканную поверхность – гиперболично-трешево, одушевленные полотна стенают от боли, корчатся как грешники в когтях сатаны. Посылают проклятья, захлебываясь маслянистой кровью. Испускают дух, раз за разом, вновь и вновь. Беллу это умиротворяет. Меня – ужасает.

Она что-то рассказывает о внеземных голосах, о том, что когда она «малюет», ей кто-то надиктовывает образы и картинки, подсовывая как шпаргалки на экзамене. Я понимаю, что это аномалия, но не озвучиваю: без психиатрических разборов проблем хватает.

Ее не надо утешать или утихомиривать. Просто любить. Бессмысленно и безнадежно – чтобы она чувствовала, что не одинока. Бывает, что темнота рассеивается, и я ловлю ее улыбку, адресованную не незримому властелину, а мне, когда я заверяю, что все будет в порядке, что я рядом и спасу ее от всего, что ее разрушает. Она иронично интересуется, как я намереваюсь это провернуть, а я честно говорю, что не знаю. Но никогда не брошу ее одну. Больше – нет.

В последних числах августа я принимаю метку.

Вернее, мы принимаем: я и Алекто. Причин много, всех не распишешь, но поступок закономерный и логичный – мы стали бы ничем, признали себя побежденными без борьбы, если б милорд не показал другую перспективу. Мы поклялись вместе – какая смешная аналогия с венчанием... лишь вместо кольца перевилась, скрепляя воедино судьбы, черная метка. Ее платье — белое, шифоновое, с игривыми рукавами-фонариками, а лицо – необычайно серьезное, торжественное. Она знает, на что идет, верит в непреложную правильность выбора; заявляет, что умерла бы с радостью за наше дело. А глаза необычайно похожи на Беллины; не формой, не цветом, а именно выражением. Готовностью пожертвовать всем ради далекой утопии, панацеи, воплощенной в его речах.

Именно тогда я и решаю положить всему конец. Набравшись смелости и убедившись, что Кэрроу вне пределов слышимости, высказываю ему, что не желаю знать, какую грандиозную хрень натворила Беллатрикс, но больше не могу созерцать ее в таком состоянии. Разумеется, я не самоубийца, и подобных выражений не использую, но суть ясна: прошу сменить гнев на милость… да что уж там – призываю возобновить контакты прежнего характера. Лорд глядит так, словно последняя недостающая деталь конструктора нашла свою нишу и роняет односложную фразу:

— Неужели ты настолько сильно ее любишь?

А я признаюсь: да, настолько. И плевать, что когда-нибудь это угробит все, что во мне осталось мягкого, человечного. Он не удостаивает меня однозначным ответом, однако все ясно и без лишнего словоблудия. Цепь замкнулась. Все звенья на своих местах. Можно двигаться дальше.

Возвращаюсь домой. Прямиком прохожу к ней, по пути сбрасывая мантию домовику и закатывая левый рукав рубашки, отворяя все еще горящий знак мрака. Она на балконе, выжигает дымом влажный, мутный вечер, складывает облачка в картинки, надписи, несуразные загогулины. Окликаю чуть более громко, чем нужно, предвкушая реакцию на неостывшую отметину, вплавившуюся в кожу:

— Снова куришь?

— У смерти отсасываю. Отстань.

Не меняет отрешенного взгляда, пока я не протягиваю руку в пределы ее видимости. Замирает, сверкнув целым набором эмоций – удивлением, восхищением, благоговением и чем-то еще, мне неведомым. Тонкие пальчики смыкаются на запястье, и Белла совершает странную, если что-то в ее исполнении еще может быть странным, вещь – почтительно прикладывается губами к моему предплечью, прямо к черным ввалившимся пробоинам черепа. Поднимает голову и выхрипывает, проскальзывая прямо-таки безумными нотками в ломком, потрескавшемся голосе:

— Теперь он в тебе. Как и во мне. Мы едины под его началом, Руди, потому что он – внутри нас. Что бы ни случилось, мы сохраним верность, потому что иначе это будет предательство по отношению к самим себе, понимаешь? Меня больше нет отдельно от него… больше – нет…

Терпкие губы прислоняются к моим, сначала робко, осторожно, потом – более требовательно. Стремится стать ближе к нему – через меня. Она теплая, маленькая и какая-то особенно величественная: скорее всего, из-за глаз, где в кои-то веки не отражается потерянность. Отправляет к чертям пуговицы, прижимается, будто намереваясь поглотить; я разрезаю шелковые тесемки корсета, срываю мешающую ткань, впитывая в губку памяти каждый миг: горячечный жар ее тела, чернично-табачный запах волос, разметавшихся по плечам, обрывки синего муслина на полу, под нашими подгибающимися ногами. Слегка шершавое покрытие стены, в которую я вдавливаю ее, целуя, как в первый раз.

Переношу в спальню, опрокидываю на кровать. Последние тряпки улетучиваются вместе со способностью здраво соображать. Я ласкаю ее, как если бы она была моей, я обладаю ей, как будто имею на это право. Может быть, так и есть, может, и нет – какая разница. Ее губы, разбухшие от поцелуев, выдыхают мое имя, его титул, беспорядочно, бессознательно; но это не вызывает во мне ревности или злобы. Шепот в темноте, омываемой ребристым светом свечей, под газовым пологом страсти и преданности, подгоняет накал закипевшего возбуждения, чтобы сорваться стонами почти одновременно достигших высшей точки. Шепот в пустоте, белой, сатиновой как простынь, когда Белла говорит, что счастлива, потому что отныне я принадлежу ему ровно столько же, сколько и она; ну может чуть-чуть меньше.

Теперь, все именно так, а не иначе.

Я засыпаю под шорох сигареты, издыхающей в ее заклейменной руке.

* * *

POV Беллатрикс

Завершающий консонанс: Iwasaki Taku – Si Deus Me Relinquit (OST Kuroshitsuji).

Трещина. Выгрызенные зигзаги разветвляются битыми лучиками, разбредающимися в стороны темными прогалинами облупившегося ветхого камня. В самом углу, от пола вверх расходится колючая мрачная царапина. Я не помню, сколько уже стою так, обнимая себя, дрожа от холода и сырости подземного склепа, но, тем не менее, не сдвигаясь с места, упулившись в складки израненной стены. Не имею не малейшего представления, сколько времени и в какой позиции земля греется от солнечного излучения. Мне наплевать. Взгляд замер, запечатавшись в бессмысленном разглядывании корявых расщелин. Трещина.

Наверное, это и есть сумасшествие. Когда часами смотришь в одну точку, не думая ни о чем конкретно и обо всем на свете одновременно. За спиной валяется мертвое тело, в последнем приступе ужаса зыркающее в потолок, где-то над головой суетятся домовики, готовя обед или ужин, к которому я все равно не прислонюсь, в милях отсюда Руди полирует свою Кэрроу. Нет ничего существенного, и нет ничего незначительного. Минуты капают внутри артерий, расшибаясь на секунды гулкого отсутствия чего бы то ни было. Пустота. Выгрызенные дырки в пространстве и восприятии.

Трещины.

Замерзшие пальцы плохо слушаются, но я все-таки умудряюсь закурить. Раскол заволакивается неплотной пленкой дыма, вырывающегося ввысь, флегматично расползаясь потоками разодранных струй. Белобрысые узоры не закрывают от меня ветвящихся линий, но слишком глубокий вдох пробивает росинки невыстраданных слез. Я не представляю, когда намерена выбираться из замшелого подземелья, и собираюсь ли вообще. Мне… пусто. Возможно, стоило бы умереть. Наверное, стоило бы. Хуже точно не будет. Палочка всегда при мне – два слова, и все закончится. Какая разница, что будет потом? Все равно, все, что от меня осталось – полые бесполезные трещины.

— Белла.

Снова галлюцинации. Нужно что-то с ними делать, они сводят с ума… было бы с чего сводить. Смеяться не хочется, даже улыбка, кажется, обязательно причинит боль. Разорвет рот, оставив размеченные прорывы в щеках. Его голос. Так материален, что хочется скулить, завывать, как оборотень в полнолуние. Глухой стук шагов за спиной – такого раньше не было. Подумать только, насколько реальными способны обращаться миражи! Защемленный в зубах окурок обжигает язык горьким удушьем, опущенные ресницы скрадывают неутешительное окружение, оставляя меня наедине с болезненной правдоподобностью ненастоящих звуков.

Запах. Этот запах я ни с чем не перепутаю – невесомый налет парфюма, сгоревшие мечты и невыполнимое обещание. Из губ выдергивают никотиновый футляр, а знакомый голос ворчливо произносит:

— Бросай эту дрянь. Ты мне живой нужна.

Распахиваю глаза и вижу его – совсем рядом. Меня подбрасывает от шока. В колени падает слабость, вдоль позвоночника долбит электрический импульс – милорд здесь, со мной! Смотрит неотрывно, вдумчиво, как если б и не было всего этого кошмара с «прятками»… Первичный восторг рушится, освобождая путь удивлению, спрессованному с тревогой: что ему нужно? Что-то произошло, потребовалась Девочка-Которая-Ничего-Не-Боится, добровольная камикадзе для смертоубийственного поручения? Я почту за честь погибнуть так, стоит лишь приказать.

Вымямливаю комканое обращение, опуская пылающую физиономию, благодаря Мерлина, что темнота скрадывает предательский румянец. Приседаю в торопливом реверансе:

— Повелитель…

Не решаюсь поднять взор, зацепившись за необтесанную кладку под ногами, но слышу, как он снимает плащ, чувствую прикосновение бархатной подкладки к коже обнаженных плеч. Чуть шершавые пальцы поднимают мой подбородок, так что волей-неволей приходится сдерживать натиск расщепившегося на сотни танцующих кусочков тела, потонув в его глазах, почти черных из-за едва коптящегося тления одинокого факела. В них греется спокойствие и уверенность; сила, без которой я – все равно, что волшебник без палочки.

— Думаю, смерть – это слишком суровое наказание.

Он пришел, чтобы спасти меня от меня самой. Чертово дежавю: я мнусь, как тогда, изводимая бегством Андромеды, проглотив язык от восхищения и неверия одновременно. Его ладонь соскальзывает в область укутанного локтя, а губы искривляются в усмешке – той, что мне так не хватало, беззлобной, немного снисходительной, переполненной властной убежденностью, что любые произнесенные слова возымеют колоссальное действие, словно невербальный империус, которому я не могу, да и не испытываю желания противиться.

— Нам стоит прогуляться, ты не против? Предоставлю тебе возможность проявить себя, выбрать размер и направленность выброса эмоций. Когда возникает суицидальный соблазн, следует находить кого-нибудь, кого не жаль, и отправлять на тот свет его. – Ухмылка. – Да тебе и без меня это прекрасно известно.

Невозможно. Нереально. Не нахожу ничего умнее, чем кивнуть, боясь, что вот-вот шаловливый свет скользнет по разморенным векам, или Рудольфус слишком шумно встанет с постели, или случится другой не менее дурацкий пустяк – и все развалится, обратится эфемерным сновиденьем, которое сложно вспомнить, не говоря уж о том, чтобы вернуть. Он считывает сомнения так же легко, как если бы проглядывал утреннюю прессу; приближается, понижая громкость до минимума, практически шепота:

— Ты не спишь.

Обвивает запястье поверх ткани, переносит на порядком прохудившуюся улочку, усеянную полукриминальными заведениями, упитыми вусмерть отморозками, копошащимися за их стенами; стеклянными вывесками, лениво-неоново косящимися на проходящих магглов, чья шкура в любой момент может треснуть, стоит мне только пожелать. Мы, жнецы, решающие, кому жить, а кому умирать, царапаем подошвами асфальт, влажный от дождя, противной моросью орошающего наши лица: мое, сконфуженное, и его – бесстрастное. Отпускает, пренебрежительно указывая на меланхоличную серость, которую мне предстоит взорвать:

— Разукрась эту ночь красным. – Наклоняется. Все тепло, что во мне осталось, устремляется к сердцу, заставляет безотчетно лупить по ребрам, разгоняя взбеленившуюся кровь. – Я помню, как тебе нравится этот цвет.

Если смешать алый с черным, выплавится коричневый. Горсть земли на гробу.

Если разбрызгать алый по черному, получится отличное полотно для картины.

Не больше и ни меньше.

Я прорисовываю бесконечный космос, окропленный кровью бессчетных комет.

Машинально приближаюсь к входу в одно из заведений, заранее зная, что никто не улепетнет живым. Как только мы переступаем порог, завариваю дверь. Помещение наводнено дрыгающимися уродами, не представляющими, что их последние секунды истекают вместе с тем, как растет моя решимость. Продвигаемся в самый центр танцплощадки, начихав на подозрительные перешептывания малочисленных не окончательно надравшихся людишек. Я образую защитное поле, вплотную, фактурно защищающее от постороннего вторжения, пользуясь тем, что от нас отступают, заметив, или интуитивно почуяв опасность.

Концентрируюсь на его глазах, наблюдающих с внимательностью хищника, и методично, по часовой стрелке, зажигаю все легковоспламеняемые предметы вокруг, включая одушевленные. Паника гремит, расталкивая друг друга, загнанные звери пытаются спастись от падающих астероидов пламени, настигающих проклятий горения; дым проникает в вопящие глотки, лишая возможности дышать. Кто-то пытается прорваться в нерушимое кольцо чар, сообразив, кто является причиной кошмара, сжирающего податливые манекены, наделенные способностью думать, но растрачивающие ее попусту; кто-то орет что-то в моем направлении, но мне нет до этого дела. Протягиваю свободную руку из-под плотной накидки и переплетаю наши пальцы, почему-то понимая: он не оттолкнет.

Утрамбованный, лживо прочный мирок рушится, а я просто наслаждаюсь сворованным мгновением близости. Правда ли, нет ли, но мне мерещится в багряном блеске его очей отсвет своей зависимости – скорее всего, показалось, но я предпочитаю поддаться воле иллюзии. Еще чуть-чуть, и мы аппарируем – но пока что я стою и смотрю, как огонь отражается в огне. Держу в ладони хрупкий рай посреди кромешного ада.

Я часто ловлю себя на мысли, что жизнь похожа на написанную кем-то книгу, наполненную изящными переплетениями сюжета, неоднозначными персонажами и странно гармоничными провалами, ошибками и казусами, непостижимым образом придающими ей какую-то особую перчинку. События плавно перетекают из одного в другое, и все случается вовремя, не заранее, когда я еще не готова, ни после, когда момент уже упущен. Я знаю, кто автор этой повести, знаю, что готова подчиняться его перу бескорыстно, безропотно, безгласно, довольствуясь крохами, сброшенными с хозяйского стола. Знаю, что люблю его, как бы тупо и обманчиво высокопарно это не звучало.

И когда-нибудь, это я знаю точно, принесу себя – ему в жертву.