Зеркало

Они дарят мне нарциссы. Это кажется им безупречным выбором подарка, отражающим восхищение мной и моим именем. Каждый, бесспорно, считает себя оригинальным, единственным, кто может додуматься до такой, по большому счету, очевидной вещи.

Их самомнение невероятно смешит нас, ведь нескончаемая череда «романтиков без страха и упрека» совершенно сливается в размытое пятно быстро сменяющих друг друга лиц, а их голоса, вбирающие в себя весь спектр нот — от горделивой уверенности до робкого заискивания, с вкраплениями горячего шепота или томной страсти нового тенора или баритона, образуют собой хорошо отлаженный хор, однако служащий лишь фоном, где ни один певец не способен исполнить сольную партию. Потому, что в моей жизни уже есть солист.

И он знает, что я вообще не люблю живые цветы — не могу смотреть, как они медленно вянут, день за днем сохнут, дурнеют, и, в конце-концов, умирают. Это вызывает у меня страх. Я не понимаю, почему — может, на подсознательном уровне я ограждаю себя от мыслей о собственной старости, или же мое несколько утрированное чувство прекрасного не приемлет постепенного искажения того, что в моем понимании «красиво». Я не могу упиваться смертью, как Беллатрикс, находить в постепенном разрушении какое-то особое, темное очарование. Меня не подпитывают чужие страдания, идеи очищения расы не придают уверенности или сил. Сделать это способно только одно — его присутствие рядом.

Мне было пять, а ему шесть, когда наш будущий брак стал успешной сделкой родителей. Я могла бы начать ненавидеть его, чисто за то, что меня лишают выбора, выискивать негативные качества на пустом месте и всячески избегать встреч — обе мои старшие сестры терпеть не могли своих будущих супругов, хоть это были и разные степени неприязни. Андромеда верила в любовь, и любой расчет был ей противен, а Белла... она просто не хотела быть чьей-то вещью. Но мы почему-то уцепились друг за друга, и держимся до сих пор. Ложь, фальшь, предательства, скрытая война, необходимость скрывать ото всех свое истинное лицо — все это кажется не таким уж страшным, пока мы друг у друга есть.

Не думаю, что еще хотя бы одна девчонка в Хогвартсе может похвастаться, что тот, кого буквально навязали ей в мужья, стал ее лучшим другом. Настолько близким, что когда я, получившая наспех нацарапанную на клочке бумаги записку от Беллы, несвязанными обрывочными фразами казалось кричащей с мятого и влажного от дождя (хотя, кто знает?) листа о предательстве Меды, и, через от силы минуту, пергамент от мамы, которая говорила то же самое, но более мягко и щадяще, ворвалась в его комнату, он не моргнув и глазом выгнал какую-то полураздетую красотку, и провел ночь, слушая мои граничащие с истерическими тирады и не давая скатится в пропасть отчаянья и подступающего безумия.

Следующее утро встретило меня запахом горячего шоколада, теплом пушистого пледа, чувством покоя, обычного после долгих рыданий, усмешкой Люциуса, той самой, которой он всегда маскирует какую-то сильную эмоцию, и грандиозной репликой:

— Ужасно выглядишь, Цисс. Придется повозиться, чтобы превратить тебя во что-то более-менее похожее на человека.

А у самого — круги под глазами. Видимо так и не ложился, беспокоясь за меня.

Иногда мне очень-очень хочется, чтобы он был моим братом. Чтобы не было этой разнесчастной невозможности заводить долгие отношения, искать кого-то, влюбляться. В конце-концов, мне ведь всего шестнадцать, и в таком возрасте обязательно должно быть что-то волшебное, прекрасное, похожее на салют в голове, и порхающих в животе бабочек. Но ведь тогда мне все равно выбрали бы кого-то. Кого-то, чье присутствие пришлось бы терпеть, а не желать каждый раз так сильно, как ребенок — подарков на рождество.

Где-то я слышала, что когда дело доходит до выбора, пусть это и не про нас, человек ищет или максимально похожую на него личность, или же диаметрально противоположную. Может, именно поэтому нам так хорошо вместе? Заботиться о ком-то, настолько напоминающем самого себя, любимого и неповторимого, даже внешне — не это ли лучшее, что могло достаться таким эгоистам, как мы? Избалованные дети, ни в чем не знающие отказа, убежденные в собственной избранности и исключительности, лишенные только одного — человеческого тепла, проявлять которое свойственно только «низшим», таким, как Уизли, например, и считается практически неприличным. Самоконтроль, спокойствие, прохладность с легким оттенком снисходительности — вот обычный набор масок «благородных» родителей. И когда, приготовившись «быть хорошим(ей) мальчиком/девочкой (нужное подчеркнуть)», мы впервые встретились под внимательными взглядами обоих сторон родственников, никто не ожидал того, что вместо незнакомого и чужого существа, увидит собственное, пусть немного и искаженное, но все же отражение.

Это не «любовь до гроба», и нас трудно назвать «родственными душами», несмотря на периодические всплески у меня таких сантиментальных мыслей. Но, согласитесь, многого стоит — иметь человека, с которым можно никого из себя не изображать — это как временная передышка между действиями какого-то спектакля, в котором мы исполняем пусть не главные, но все же значимые роли.

Я посылаю его к черту. Он обзывает меня вертихвосткой. Я учусь понимать его принцип отсутствия четкой правды, смотря на каждую ситуацию под разными углами и ища во всем выгоду. Он старается не беситься с моей гипертрофированной эмоциональности. Я без проблем расшифровываю его завуалированные фразы и намеки, принимая неспособность выражаться напрямик. Он терпит мои капризы и выходки, многие из которых кого угодно давно довели бы до белого каления. Нет, мы определенно нужны друг другу, даже если называть наши отношения циничной фразой — взаимовыгодное сотрудничество. Хоть это и не так.

Все не устают удивляться, почему мы не встречаемся. Мы ограничиваемся шуточками, или притворно-испуганными взглядами из серии «я? С ним? Да не в жизнь, помилуйте!», но на самом деле, нам просто не нужны обжимания в коридорах или прогулки под луной, более того, такая мишура кажется нелепой, гротескной и бессмысленной. Ну нет, что вы, я не говорю, что романтика — это плохо, и какая-то моя часть действительно жаждет ухаживаний, изысканных комплиментов и бесспорного признания меня самой-самой, но для этого как раз и существуют поклонники, а в них недостатка я, хвала Мерлину, никогда не имела. Как и Люциус.

Забавно было, когда в первый раз я застала его с другой — тогда это еще не было нормальным явлением в моих глазах, а раздутое до невероятных размеров эго вопило, что он предпочитает великой и распрекрасной мне в общем-то неприметную и ускользающую от моего внимания до той поры рейвенкловку. Я еще попыталась молча уйти, но он не дал мне этого сделать, выпроводив ту, другую, несмотря на ее гнев и в принципе-то вполне логичное для такой ситуации непонимание. В ответ на мою оскорбленную гордость и ни на чем, по большому счету не основанные претензии, он подтащил меня к зеркалу и заставил смотреть на нас — слабо вырывающуюся и раскрасневшуюся не то от увиденного, не то от возмущения девушку, и парня, обхватившего ее обеими руками, будто больше никогда не намереваясь отпускать. Сказанная им тогда реплика каким-то непостижимым образом расставила все на свои места, как бы абсурдно это не звучало.

— Гляди. — Он убрал с моего лица упавшие пряди, чтобы ничто не загораживало от него мое лицо. — Ты — без пяти минут миссис Малфой. А она — пять минут, как шлюха. Как думаешь, кто для меня важнее?

Будь на моем месте кто-то другой, сказал бы он то же самое? Или дело в этом чертовом сходстве, от которого мне порой даже бывает жутковато, и в голову лезут несколько непочтительные... правильнее сказать, совершенно непотребные мысли о наших родителях? Что я для него — самостоятельный человек или просто зеркало, в которое он может любоваться, когда пожелает?

Озеро. Я сижу на берегу, свесив ноги с обрыва и чуть не касаясь воды кончиками пальцев. С другой стороны, из-за неподвижной глади, на меня задумчиво смотрит точно такая же Нарцисса, девчонка из перевернутого мира. Захочешь — не дотронешься, только простуду подхватишь, обманчивое солнце еще не согрело землю своим теплом, а весна едва-едва потеснила суровую в этом году зиму. Узнай Люциус, что я ушла в таком виде — легкая блузка, не такая уж длинная юбка, скинутые сейчас чулки и туфли... нет, никаких воплей или выяснений отношений, он ненавидит подобные некрасивые сцены — просто не выпустил бы меня больше одну. Я никак не могу понять характер его отношения ко мне, что это — забота о будущей матери наследника, дружеское беспокойство, или все же что-то большее?

Люди вообще такие странные. Чуть попытаешься проникнуть вглубь, как-то проанализировать... и через совсем немного времени придется с прискорбием признать, что запуталась в перемешанных и противоречащих друг другу чувствах.

— Нарцисса?

Вздрагиваю от неожиданности. Этот голос я ни с чем не перепутаю — спокойный, холодный и произносящий слова чуть медленнее обычного, будто пробуя каждое на вкус. Что ему здесь нужно, в этом богом забытом уголке, на таком расстоянии от замка? Неужели следил за мной? Мысленно ухмыляюсь — нет, иначе я не ушла бы так далеко. Оборачиваюсь, стараясь не чувствовать себя виноватой, и внушая себе, что как раз перед ним мне оправдываться совершенно не в чем.

— Привет.

Он с тихим неодобрением снимает мантию и накидывает ее мне на плечи, поднимает лежащие неподалеку чулки и присаживается рядом, бесцеремонно подтянув к себе мою ногу и натягивая на нее совсем не защищающий от холода предмет гардероба.

— Вдовцом меня решила оставить?

Поднимаю взгляд и встречаюсь с тревогой в расплавленном серебре его глаз. Ну вот, опять. Что именно заставляет его нервничать — мое здоровье или то, что здесь нет ни души, и я, при моей рассеянности и репутации «слизеринской штучки» — легкая жертва для кого угодно? Но вместо того, чтобы выяснить, я лишь мило улыбаюсь и выпаливаю:

— Мы еще не женаты.

Он закатывает глаза.

— В нашем случае пути назад нет. Так что время роли не играет.

Замечательно. Напомнил, что нас никто не спрашивает, и мнение в вопросе личной жизни игнорируется напрочь. Хотя нет, почему же — ведь предписывается только брак, а такое понятие как «прогулки налево» никто не отменяет, более того — на него смотрят сквозь пальцы. Самое смешное, и, одновременно, обидное — то, что в то время как мужчина может делать все что ему заблагорассудится в том числе и до свадьбы, девушка же должна себя беречь. Что там будет после, уже никого не беспокоит, переспи она хоть с целой армией. Но замуж (помилуйте!) обязана выйти невинной.

Эти двойные стандарты невероятно злят Беллу, которая мужской пол вообще чуть ли не презирает и считает себя выше любого из них, ну за исключением своего обожаемого милорда, которого, собственно, и человеком назвать-то можно только с большой натяжкой — ох как не вяжутся эти красные глаза и нереальное, будто сделанное из мрамора лицо в моем понимании с живым существом. Я его видела всего один раз, и этого мне вполне хватило.

А вот Люциус, к моему огорчению, изъявил готовность вступить в его ряды. Конечно, как же это по-Малфоевски, «прицепиться» к какой-нибудь влиятельной личности и получать от нее максимальную выгоду (ну и некоторый недостающий в череде серых будней адреналин), взамен предоставляя свою хитрость и способность выживать в самых что ни на есть экстремальных ситуациях. Не нравится мне все это, ой как не нравится.

— Люциус?

Он как раз заканчивает с одной ногой и принимается за другую. Раньше меня бесило то, насколько невозмутимым его оставляет моя внешность. При виде меня в кружевном пеньюаре, или вообще надетой на голое тело стащенной у него же рубашке, он только усмехается или даже подшучивает — в то время как девчонки чуть ли не легенды слагают о его... хм... темпераменте. Сейчас я смогла наконец-то внушить себе, что должна быть счастлива, что нахожусь не в одном ряду с этими потаскушками, но все-таки, самолюбие это задевает неслабо.

— Да?

Поднимает взгляд. Мерлиновы тапочки, какой же он все-таки красивый! Наверное, многие с ума сходят от невозможности заполучить его в свои сети. А я, «такая-сякая, бездарно везение свое растрачиваю» — если, конечно, верить моим соседкам, чей разговор недавно удалось подслушать. Внезапно, словно под действием какого-то порыва, говорю совсем не то, что собиралась:

— Можешь меня поцеловать?

Издает странный смешок, явно не ожидав от меня подобного.

— Смешная ты, Цисс. Зачем?

— Вот еще. Зачем-зачем... — Передразниваю. — Мне, может, интересно, что это Забини вчера так нахваливала. Восторгалась, глазки горят, сама чуть из платья не выпрыгивает. — У него вид явно довольный, ах, как нас легко купить, маленькая лесть и настроение сразу меняется! — А я вот, хоть и невеста, но как бы и не при делах. — Улыбаюсь во все тридцать два. Вот так у нас всегда, в серьезные моменты или ходим вокруг да около, или переводим все в фарс.

Криво ухмыляется и скользит рукой по моей ноге вверх к бедру, по-хозяйски, будто так и положено.— Любопытно, да? Или просто хочешь разбавить свою жизнь чем-то остреньким?

На этот раз глаза закатываю я.

— Брось, Малфой. Тебе что, трудно?

Нас обоих явно забавляет эта ситуация. Конечно, мы знали, что придется переводить отношения на другой уровень, в конце концов, свадьба не за горами, а потом — и все прилагающиеся к этому детали. Но вот вопрос — можно ли трансформировать нашу дружбу во что-то настолько всеобъемлющее, чтобы отпала даже потребность к постоянному использованию кого-то еще, постороннего? Или мы и вечно будем так — являясь друг для друга чуть ли не всем, все же не дотягивать до планки любимых?

Люциус притягивает меня к себе и сажает на колени. Мы и раньше частенько сидели так, но никогда этот жест не подразумевал чего-то выходящего за рамки. Я не знаю, хочу ли что-то вообще менять, наша близость слишком важна, чтобы портить ее чем-то низким и земным. На худой конец, всегда можно опять перевести все в шутку.

Проводит ладонью по моим волосам, пропускает сквозь пальцы тоненькие прядки. Почти невесомо очерчивает скулу.

— Самовлюбленная девчонка. Тебе просто не хочется признавать, что кто-то в твоих ногах не валяется. — Легонько щелкает меня по носу. Такой инфантильный жест... почти детский.

— Конечно. Так и тебе же тоже нужно пополнение коллекции, да?

— А то. — Улыбается. Не так, как на людях — чисто для вида, а искренне и по-настоящему. Таким его знаю только я. Никто больше. Ни одна из Девочек-Разового-Пользования, ни один из Свиты-Его-Величества, даже, уверена, родственники знают лишь «публичную» маску моего Люциуса.

— Ну так что? — Пытаюсь сделать суровое выражение лица, но получается не очень.

Вместо ответа он притягивает меня к себе и целует.

Не могу назвать себя неопытной в этой области, но такого я не испытывала никогда. Воспринимая своих партнеров только как способ удовлетворить свое тщеславие, я снисходила до них, дарила скупые ласки, чтобы только раззадорить их пыл. Оказывается, бывает по-другому. Такое, казалось бы, вдоль и поперек изученное лицо может быть узнано еще лучше, привычный и знакомый запах — сводить с ума, а сердце — стучать так, словно готовится выпрыгнуть из груди и улететь в бескрайнее лазурное небо, чтобы погасить о него огонь, опутавший всю меня своими сетями. Это как... как если бы я попала в какой-то волшебный неправдоподобный сон. Но одновременно все кажется таким правильным, таким... закономерным. Так и должно быть. Мы как продолжения друг друга — и нет больше холодного стекла, разделяющего нас.

Он отстраняется, и я вижу в глубине его глаз удивление, нежность, и что-то еще, неуловимое.

Говорить не хочется — словами все равно не выразишь всего. Часто они только мешают. Ни один из нас не решается спугнуть это новое, хрупкое чувство полного единства, не нарушаемого сейчас даже нашей бесконечной несерьезностью.

Я проникла в зазеркалье, и коснулась души своего отражения.

Люциус с мягкой улыбкой протягивает наколдованную искусственную белую розу с удивительно нежными, кажущимися шелковыми, лепестками. А они дарят мне нарциссы, не догадываясь, что это вынужденное супружество по-настоящему способно сделать меня счастливой.