В последние дни Гермиона выполняет все действия на автомате. Все, что раньше казалось упорядоченным и привычным и представлялось хлопотами, приносившими радость, сейчас висит на шее огромным грузом, перекрывающим кислород.
Гермиона неминуемо задыхается и все больше вязнет в пучине своих же дел, расписаний и пыльных страниц.
Гермиона точно знает, что сначала стоит сделать нумерологию, потом зелья, а трансфигурацию и заклинания оставить напоследок. Хотя, чего уж там, ведь ей, конечно, любая учеба доставляет удовольствие. Еще перед сном Гермиона обязательно читает хоть пару страниц какой-нибудь книги из раздела «Для легкого чтения».
Гермиона уверена, что еще немного — и она станет самым рациональным человеком на планете. В отличие от некоторых, она, находясь в здравом уме, никогда не пойдет на поводу у своих чувств: всегда все поймет, разложит на составляющие. Она же не Парвати там какая-нибудь. Или Плакса Миртл. Или, упаси Мерлин, Лаванда.
* * *
Рон привычно и однообразно рядом.
Гермиона никогда не сравнивала Гарри и Рона даже не потому, что Рон из-за детских комплексов болезненно воспринимает любой намек на сопоставление с кем-либо, а из-за того, что они абсолютно разные.
Абсолютно.
Как их вообще можно сравнивать?
Гермиона давно привыкла к тому, что есть на кого опереться и кому выговориться. Она точно знает, что они — и Рон, и Гарри — всегда рядом.
Гермиона давно выполняет свою программу, и теперь ей приходится повторять самой себе: «Мы с Роном просто друзья, я не должна ничего рушить» не больше трех раз в день. Гермиона любит есть пустые обещания на завтрак, обед и ужин.
* * *
А потом Гермиону накрывает. Как-то совершенно дико и нелепо.
Рон в этот день удивительно много говорит: слова льются из него бессвязным потоком — Гермиона успевает выхватывать лишь отдельные фразы, — а он говорит и говорит. Говорит о чем-то совершенно пустом и ненужном, лишнем, постороннем. Какие тут разговоры, если тут она, Гермиона, рядом и только и ждет, когда на нее обратят внимание? Но она лишь кивает и невпопад отвечает.
Ей кажется, что она может слушать его вечно. Гермиона молит всех известных ей ученых, чтобы это состояние странного спокойствия от макушки до кончиков пальцев не проходило как можно дольше. Ей чудится, что весь мир на секунду приостанавливается, чтобы она, Гермиона, могла считать веснушки Рона, слушать его треп и молча кивать головой. Она не променяла бы это состояние переполняющей и абсолютно дурацкой нежности ни на тысячу кружек самого лучшего чая, ни на миллион самых редких книг.
Ночью, ворочаясь без сна в своей кровати, Гермиона слышит Парвати и Лаванду, которые шепчутся о чем-то.
В комнате ужасающе душно, Гермиона лежит с закрытыми глазами, и ей кажется, что если она поднимет руку, то ладонь рассечет плотное облако индийских благовоний, оставленных Парвати на тумбе. Гермиона могла бы расчертить это облако по клеткам три на три, если бы было желание.
В тошнотворно-одуряющем облаке благовоний вязнут обрывки разговора Парвати и Лаванды.
Уизли, матч, как хорошо, я так рада, он мне всегда нравился.
За секунду до сна Гермиона успевает подумать, что Рон ей тоже всегда нравился.
Всегда-всегда.
* * *
А потом все меняется. Слишком быстро и стремительно.
С каждым мгновением Гермионе все труднее находиться рядом с Роном. Перехватывает дыхание, стоит ком в горле, глаза странно слезятся. Норма «мы-просто-друзья-я-не-буду-ничего-портить» увеличивается до трехсот в день. Гермиона готова твердить это без устали, как мантру, повторять раз за разом, высекать на внутренней стороне век, лишь бы только подействовало.
Если бы сейчас был хотя бы март, Гермиона винила бы во всем весну. Но сейчас зима, которая вроде бы не собирается заканчиваться.
Гермионе кажется, что скоро весь ее мир утонет в белоснежных сугробах и она в полной прострации останется там, не успев вовремя катапультироваться. Её ракета улетит без нее и разобьется о чужую и холодную планету. И Гермиона останется там, под сугробами, погребенная под своими же чувствами.
Но Рона Гермиона, конечно, ни в чем не винит. А вот Лаванду — еще как. И в этом, признаться, нет ничего удивительного.
* * *
Парвати говорит четко и тихо. У Парвати приятный голос, звенящие браслеты и слепая любовь к подруге.
— Вам с Роном нужно меньше времени проводить вместе.
— Простите, что? — Гермиона не удивлена и не шокирована, ей просто не нравится постановка просьбы.
— Лаванда очень переживает из-за этого, — Парвати смотрит прямо и с вызовом. Гермионе хочется молча уйти. Или вернуться в гостиную и застать там целующихся Рона и Лаванду. Или Гарри, который не видит дальше своего носа.
Гермиона беззвучно и, как она надеется, гордо уходит. Они с Роном в ссоре. Большой и безобразной ссоре, которую смело можно измерить стайкой желтых агрессивно настроенных птиц и каплей Феликс Фелициса. Странно, что Парвати этого не знает. Странно, что Парвати все это говорит.
Парвати кричит в спину, что Гермиона должна дать чужим отношениям развиваться, но она мешает, портит, вечно все портит, ни себе ни людям. Собака на сене!
Гермиона дивится силе ее легких и давится слезами. Гермиона вообще очень рациональная девушка. Очень.
* * *
Гермиона сидит в стороне и слушает грустную музыку. Все, как и полагается безнадежно влюбленным девушкам её возраста. Все так же, как в твоих любимых книгах, Гермиона.
Гермиона никуда не лезет и ничего не портит. Гермиона даже не испытывает никаких эмоций по отношению к Лаванде. На её месте могла быть любая. Ладно, возможно, Гермиона немного завидует Лаванде. Совсем немного. Капельку.
Но весь её мир, любые её эмоции, любые её мысли безостановочно вращаются вокруг Рона. Хорошо ли ему? Любит ли он Лаванду? А если хорошо, то какое она имеет право все портить? Может, правда, собака на сене?
Даже если они и расстанутся, думает Гермиона, то есть ли у неё самой шанс с Роном? Смогут ли они сохранить дружбу, если все пойдет не так? Что будет с Гарри?
Гермиона понимает, что все эти мысли глупы и безнадежны. Во-первых, формально они с Роном до сих пор в ссоре. Во-вторых, даже если они и расстанутся, то сделает ли что-нибудь Гермиона? Например, первый шаг. Возьмет ли она его за руку с уже не совсем дружеским подтекстом — неважно. Что она в принципе может сделать, кроме как пережевывать свои опостылевшие страдания раз за разом?
Гермиона абсолютно не вовремя и слишком пафосно решает, что любовь Гарри слепа, но деятельна. Её же любовь проницательна, но абсолютно бесполезна.
* * *
Ночью Гермионе снятся старые Рон и Лаванда. У Рона пивной живот и залысины, а Лаванда в каком-то нелепом платье в цветочек. Вокруг них бегают дети — все с рыжими волосами и отвратительными глазами василькового цвета.
Рон и Лаванда гладят её по спине и в один голос твердят: «Ох, милочка, тебе стоило сразу понять, что с того поцелуя в гостиной мы больше никогда не расстанемся».
А рыжие дети с глазами василькового цвета водят хороводы.
Выслушав утренний призыв Гермионы не зажигать благовония на ночь, Парвати фыркает и заправляет за ухо выбившуюся прядь.
А то, что подушка под щекой проснувшейся Гермионы мокрая, совсем не удивительно.
* * *
Гермиона старается загружать себя все больше и больше. Запихивать в себя все больше и больше информации, чтобы как-то заполнить вакуум в голове.
Гермионе не стыдно за тот момент в пустом классе: заклинание было выполнено отлично.
Пять очков Гриффиндору за идеальное заклинание, минус пятьсот за непроглядный идиотизм и тысячу за несвоевременную влюбленность. Все честно.
* * *
Бабочки в животе и подкошенные колени всегда казались Гермионе полным идиотизмом, как бы ни расписывала их Джинни.
У самой Гермионы никогда не было какого-то своего понятия «любви».
Желание ли это отдать всего себя, принять ли недостатки другого, неспособность делить его с кем-то — она не знала.
Гермиона готова не то что делить Рона с кем-то — она готова отдать его, только бы он был счастлив. Мысль о призрачном и эфемерном счастье Рона, пусть и не с ней, в какой-то степени ранит, но в то же время приносит относительное чувство покоя.
Поэтому Гермиона молчит, никуда не лезет, ничего не портит и мирно пьет чай.
В конце концов, если это судьба, то все будет по крайней мере нормально.
Vova
