Requiem for the lost

Научись видеть, где все темно, и слышать, где все тихо.

Во тьме увидишь свет, в тишине услышишь гармонию.

(с)Чжуан-цзы

Мы устали от потерь,

Звать того, кто не придет.

(с) Воскресение — Я привык бродить один

День не задался с самого утра. Сначала Поттер со своими настороженными взглядами за завтраком, не иначе, как что-то подозревает — с него станется. Потом Снейп с очередными заверениями в том, что кроме желания помочь сыну своего школьного друга им ничего не движет. Теперь вот... это...

— Дракусечка, зайчик мой, — воркует Паркинсон, еще ближе прижимаясь к моему плечу. Её влажное дыхание противно щекочет ухо, а слащавые прозвища — нервы.

— Я не зайчик, — угрюмо отвечаю, чувствуя, что еще миг — и взорвусь. Панси глупо хихикает и произносит, накручивая на палец длинную прядь тусклых темных волос:

— Тогда котик, — и кокетливо хмурит лоб, разглядывая мое сердитое лицо. Наверное думает, что выглядит привлекательно. Ну-ну...

Её губы тянутся к моим, и я рывком вскакиваю на ноги, за секунду до неминуемой катастрофы. Крэбб и Гойл, сидящие на соседнем диване с удивительно "вдумчивыми" лицами, медленно поднимаются на ноги вслед за мной.

— Куда? — строго интересуюсь, смерив их презрительным взглядом в стиле незабвенного профессора Снейпа. Они мнутся и явно не понимают, какого ответа я от них жду. Первым приходит в себя Гойл:

— Ну, так... Мы это...

— С тобой, — подхватывает Крэбб, добавляя в реплику вразумительности. Впрочем, легче от этого мне не стало.

— Не стоит, — говорю спокойно, стараясь унять бушующее внутри пламя. Если я сейчас прикончу этих идиотов, меня точно отправят в Азкабан. Хотя... Это еще как посмотреть...

В коридорах пустынно, но это в принципе не лучшее место для уединения. Можно пойти в Комнату Спрятанных Вещей, но она успела надоесть до тошноты за все проведенное там время. Толкаю первую попавшуюся дверь — за ней оказывается кабинет Трансфигурации, класс этой старой кошки, МакГонагалл.

Вопреки ожиданиям, он уже занят, но искать другое место нет ни сил, ни желания. На каменном подоконнике сидит Грейнджер и читает какой-то объемистый фолиант. Она некрасиво щурит глаза в попытках разобрать мелкие буквы в неверном свете полной луны, заглядывающей в окно круглым желтым глазом.

Люмос — простое заклинание, доступное каждому первокурснику, но воспроизвести его невербально мне удается только с третьего раза. Я присаживаюсь рядом с ней на подоконник, свет моей палочки падает на страницы книги.

Гермиона бросает на меня быстрый взгляд, глаза её на мгновение изумленно расширяются, рот приоткрывается. Она медленно отворачивается, но иногда посматривает на меня украдкой из-за завесы каштановых кудрей — во взгляде плещется настороженность. Однако, вскоре чтение увлекает её и она перестает обращать внимание на происходящее вокруг.

Она молчит, и я невыразимо благодарен ей за эту тишину — сейчас она кажется музыкой для моих истерзанных ушей. За окном бушует злой январский ветер, но до меня ему не добраться. Нас разделяет толстое оконное стекло и тепло Гермиониной руки, касающейся моей. Подоконник все же узковат для нас двоих. Но сейчас это кажется только преимуществом.

Она трет глаза, на ладошках у неё виднеются темные чернильные разводы, совсем как ночь за окном. Голова её клонится набок и падает на мое плечо — засыпает. Странно, но я не чувствую ни толики раздражения, лишь какое-то странное щемящее чувство в груди не дает мне покоя. Провожу большим пальцем по едва заметной морщинке между её бровей — Гермиона всегда хмурится, если ей не дается какая-то особо сложная задача. Она спит, не потревоженная моим прикосновением, и я решаюсь — склоняюсь к ней и касаюсь её губ невесомым мимолетным поцелуем. Она вдруг улыбается, и я на мгновение замираю — неужели разбудил? Но нет, глаза её закрыты, а дыхание по-прежнему спокойное и размеренное.

А меня мучает вопрос — что же ей снится? Что же вызвало у неё такую улыбку — застенчивую, нежную и совершенно особенную? Ответа я, пожалуй, и не получу. Лезть в её мысли при помощи легилименции не хочется — наверно оттого, что я боюсь увидеть там не себя.

Перед тем, как уйти, я делаю кое-что еще. На столе у МакГонагалл обнаруживается перо и чернильница, пишу на форзаце её учебника несколько слов, даже не думая о том, что от такого акта вандализма она наверняка придет в ужас. Всего несколько слов, но в них так много смысла. Для меня — уж точно.

Приходи сюда завтра. Я буду ждать.

* * *

Гермиона сидит за столом в Большом зале, солнце играет в её каштановых волосах, точно подсвечивая их изнутри и окружая голову золотистым ореолом. Рядом с ней примостился Поттер, он эмоционально размахивает руками и пытается убедить её в чем-то, но она, похоже, совсем его не слушает. Он бросает в мою сторону короткий взгляд, снова обращается к ней, она задумчиво хмурится и тоже оборачивается на меня. Я невольно напрягаюсь, но она вдруг качает головой, на попытки Поттера возразить отвечает резко, бескомпромиссно, встает и уходит. Я с облегчением выдыхаю, только сейчас осознав, что все это время не дышал. Они обсуждали меня — в этом нет никаких сомнений. Гермиона не согласилась с Поттером, а значит, она на моей стороне. Удивительно, каким важным мне это кажется.

Уроки пролетают быстро — слишком. Отработка у Слизнорта тянется, кажется, куда как дольше. Руки механически сортируют учебники, скучная работа совсем не отвлекает от мрачных раздумий. Громко бьют часы, я вздрагиваю, но тут же расслабляюсь. Это значит, что мне можно будет вырваться из мрачного кабинета и не слушать больше этой гнетущей тишины. Нужно идти в Комнату Спрятанных Вещей и возвращаться к своей главной проблеме — сломанному Исчезательному шкафу. Ведь сейчас от того, смогу ли я его починить, зависит благополучие моей семьи. Но направляюсь я совсем в другую сторону. Быстро иду по коридору, шаги гулко отдаются в высоких сводах замка. Открываю дверь кабинета и почти влетаю внутрь. На языке крутится тысяча оправданий моему опозданию, но ни одно из них не выглядит достаточно убедительно. Из головы как-то незаметно вылетает, что мой главный принцип — никогда не оправдываться и ничего не объяснять.

Гермиона сидит на подоконнике и вглядывается в чернильную тьму за стеклом, обняв руками колени. Ждет меня. От этой мысли в груди теплеет, я стою и любуюсь её точеным силуэтом на фоне окна. Она дышит на стекло и выводит что-то на нем, присмотревшись, читаю свое имя. Поднимает руку и проводит ею по щеке, а я только сейчас замечаю, что по лицу её катятся слезы. Помимо воли у меня вырывается тихое, хриплое:

— Гермиона...

Она быстро поворачивает голову и проводит рукой по стеклу, безжалостно уничтожая единственное доказательство того, что я ей не безразличен. Она ждала слишком долго, и я ловлю себя на мысли, что чувствую вину за это.

— Я думала, ты уже не придешь, — с какой-то необъяснимой печалью произносит она и внезапно тоненько всхлипывает, скорее вскрикивает.

И мы подаемся навстречу друг другу, сминая разделяющее нас расстояние, словно гофрированную бумагу. Поцелуй выходит скомканным, прерывистым... И, самое главное, необходимым. Необходимым до боли, до дрожи в коленях, до покалывания в пальцах. Руки путаются, губы Гермионы солоны от слез, она отстраняется, но только затем, чтобы уткнуться носом в мое плечо. Я зарываюсь руками в её волосы на затылке, вынуждая поднять голову, и снова целую. Мои губы скользят по её лицу, касаются подбородка, шеи, ключицы и снова губ. Каждый поцелуй словно огненный след — не смыть и не стереть никакими средствами.

Сейчас она только моя — и ничья больше.

— Только не подумай, Грейнджер, — тяну я в своей обыкновенной манере, едва оторвавшись от неё. Насмешливая маска снова натянута на лицо, надежно скрывая мои истинные чувства, — что я в тебя влюбился. Это просто ни к чему не обязывающие отношения.

Я почти ненавижу себя за эти слова, так далекие от правды. Это оказывается куда сложнее, чем может показаться — переступить через истины, вдалбливаемые с детства. Я вот не сумел. В её глазах на секунду мелькает оттенок какого-то чувства, которое я не успеваю поймать. Недолго помедлив, она кивает и внезапно начинает смеяться. Громко, заливисто. Истерично.

— То, что нужно, Малфой, — отсмеявшись, говорит она. В её глазах блестят слезы, а я и не знаю отчего — оттого ли, что она долго смеялась, или же от моих слов, произнесенных с неповторимой презрительной интонацией.

— Отлично, — говорю немного обескуражено, отчаянно надеясь, что она не заметит моего смятения. Вовсе не такой реакции я ждал. Впрочем, с ней всегда все было не так.

Я снова целую её, но уже без той судорожности, порывистости и отчаяния, что были в первый раз. Теперь я подхожу к делу более основательно — губы у неё мягкие и теплые, от них умопомрачительно пахнет медом и корицей, подбородок, пожалуй, слишком выдается вперед, а шея тонкая, лебединая. И кожа на ней нежная, и голубенькая жилка под моими губами бьется быстро-быстро.

Она вдруг прерывисто вздыхает и отталкивает меня, вложив в маленькие ладошки всю свою силу. Я не сопротивляюсь, послушно отхожу и бессмысленно смотрю, как она оправляет форменную плиссированную юбку, застегивает пуговку на рубашке и пытается пригладить непокорную шевелюру — безуспешно, правда.

Мне не нужно задавать вопросов, дабы понять причину такой радикальной перемены в её поведении — вон как глаза блестят от вновь набежавших слез, щеки совсем бледные, а на лице такое чувство вины написано, что сам рядом с ней невольно почувствуешь себя отвратительным подонком.

Она уходит молча, ни разу не оглянувшись. А мне кажется, что что-то обрывается в груди, пробивает землю и исчезает навсегда. Зубы как будто сами собой сжимаются, изо всех сил, еще чуть-чуть — и раскрошатся в одно костно-кровавое месиво. Она никогда не сможет быть полностью моей, всегда между нами будет стоять кто-то: Уизли, Поттер... И, что важнее всего, я сам.

* * *

Я снова ждал её, и она пришла. Мы сидели на подоконнике, рука в руке, не глядя друг на друга. Она молчала, и я не спешил прервать тишину. Она не угнетала. Тишина никогда не была полной — её разрушали наши дыхания, звучащие в унисон, разъяренный вой ветра за окном. Тишина была увлекательной. Наша тишина. Но сейчас... все изменилось.

Я не знаю, сколько ночей — наших с ней чернильных ночей — мы просидели в полном молчании. Может две, три, может больше. Может это просто игра моего воспаленного сознания, подсовывающего мне именно то, чего я хочу больше всего на свете. Только одно я знаю точно — теперь я жду от неё слов. Вот она положит голову мне на плечо и спросит усталым измотанным голосом: "Как прошел день?", а я скажу: "Хорошо. Я же знал, что встречусь с тобой". Она улыбнется. Я этого, конечно, не увижу, но когда улыбается любимый человек, это всегда чувствуется, ведь так?

Она больше не будет плакать из-за этого рыжего идиота Уизли, который сам не понимает, какое сокровище он потерял. Вся её аккуратная нежность, вся любовь будут только для меня. Я буду обнимать её и знать, что имею на то полное право, что она не оттолкнет меня. И, что еще ценнее, я смогу быть самим собой рядом с ней.

Она смотрит на меня и впервые не отводит взгляд, когда я тоже поворачиваюсь к ней. Заправляет прядь волос за ухо, прерывисто вздыхает, щеки чуть розовеют — эти мелкие детали выдают её с головой. Волнуется. Соскальзывает на пол и тихо говорит, чуть хрипловатым от долгого молчания голосом:

— Мне пора.

Я молча киваю, она подходит к двери, но вдруг возвращается и сует мне в руку маленький клочок пергамента. Лицо её освещает слабая улыбка и она уходит — теперь уже не вернется. Я разворачиваю данную мне бумажку и читаю слова, написанные её рукой.

Молчание бывает ценнее слов.

* * *

На следующий день пошел снег. Он кружился, парил, танцевал в воздухе, заметал дорожки, оплетал деревья тончайшей белоснежной паутиной... Казалось, даже ветер смягчился и оставил попытки выбить оконные рамы, сбить с ног учеников, спешащих в теплицы или на Уход за Магическими Существами. Вечером я шел в класс Трансфигурации в твердой уверенности, что сегодня смогу, наконец, сказать Гермионе... о своих чувствах. Смогу.

Но она не пришла. Не пришла ни в тот день, ни на следующий, ни через неделю. Словно с кусачими зимними ветрами закончились и мы. Я ждал каждый вечер, а потом... устал. Не было больше нашей чернильной тьмы за окном — непрекращающийся снег разбавил и её. Теперь уже Уизли крепко, по-хозяйски сжимал её пальцы при каждом удобном случае — словно с ним, а не со мной она делила тишину. Молчание, что бывает ценнее слов.

Зима кончилась, снег растаял, не осталось ничего, что связывало бы нас. Никаких вещественных доказательств любви. Да и была ли она, любовь? Но если это не любовь, то что же тогда? Почему я снова стою в пустой классной комнате и касаюсь кончиками пальцев холодного стекла? Когда-то в нем отражалось лицо — прекрасное лицо с огромными карими глазищами. Точно у испуганной серны.

Под рассохшейся деревянной рамой что-то ярко белеет во тьме — уголок бумаги. Сердце тяжело бухает в груди, тяну пергамент на себя и еще несколько мгновений не разворачиваю, медлю — вдруг не мне? Вдруг не от неё? Аккуратные округлые буквы, знакомый почерк. Читаю раз за разом, но смысл все ускользает от меня.

Я пишу и мне легчает. Наверно со стороны эти строки выглядят страданиями глупой девчонки. Плевать.

Какая разница, как это выглядит со стороны? Я люблю её. Почему она ушла, зачем оставила меня?

Пойми, каждый должен знать свое место. Я знаю свое. И оно слишком далеко от твоего.

Разве это важно? Или... Все внутри холодеет от этой мысли — она никогда не любила меня? Впрочем, мы никогда и не говорили об этом. Мы вообще не говорили.

То, что мы не можем быть вместе, вовсе не значит, что я не люблю тебя. Я горжусь тем, что было между нами. Ведь было?

Было. И я не забуду этого времени — самого прекрасного в моей жизни. Никогда.

Эта гордость, говорят психологи, "первый шаг к исцелению". Я принимаю то, что было, с легкостью отпускаю это, не борясь с воспоминаниями. Да, быть может, это и исцеление. Пока до конца не осознала. Но одно знаю точно: я скучаю по тебе.

Сердце пропускает удар, внутри все сжимается в тугой комок. Она скучает, но находит в себе силы проститься... Так почему же мне так трудно отпустить её? Слова клеймом отпечатываются на сердце, словно его прижгли каленым железом. Её последние слова. Вот и все…

Береги себя.