Околоквиддич

Сборная Соединенного Королевства против сборной Украины

1 групповой матч за розыгрыш путевок на Чемпионат мира

Место проведения: Уэльс, Центральный стадион Кардиффа

Количество собравшихся: 30 000

Время начала: 22.00 по Гринвичу

Счет: 200-350

В детстве я постоянно болел. Моя болезнь не обострялась ни от смены времени года, ни от гуляющих по городу инфекций — вне зависимости от их наличия или отсутствия болеть я продолжал. Я часто думал, что однажды умру — например, задохнусь во сне во время припадка, не смогу удержаться на ногах и полечу с лестницы нашего огромного дома, сломав себе шею, скончаюсь от боли в сердце, которое во время моих приступов саднило так, что я скрежетал зубами, — да мало ли еще чего. Своей смертью я бы избавил многочисленных родственников от чувства вины.

Но я не умер.

Мое выздоровление произошло внезапно — просто в какой-то момент число припадков резко сократилось, а потом они исчезли вовсе. Врачи сказали, что, вероятно, прошло действие заклинания, которым меня в детстве нечаянно наградили. Прошло само собой, потому что ничто не может быть вечным. Мой брат плакал, когда слушал врача. И моя сестра. И многочисленные дяди. А я молчал.

Не то, чтобы мне нравились мои припадки. Но во время очередного помутнения сознания мне было плевать на все. Если вы когда-нибудь напивались, то вы меня поймете. Плевать на все — на смерть матери, на придурка-отца, сидящего в психушке, на строгую высокую женщину, которую у меня язык не поворачивается назвать тетей, на Джеймса.

Остается только чистая ненависть.

Ненависть, потому что Джеймс, этот любимчик судьбы, прикрываясь своими дешевыми страданиями, совершенно не знает, как это — быть таким, как я.

Бездарным.

Потом, когда приступы прошли, мне больше нечем было козырнуть, и я в глазах моей семьи превратился в обычного ребенка, которому отвешивали подзатыльники за плохие оценки и немытые руки.

Мне пришлось учиться. Я очень хотел попасть в Гриффиндор и стать настоящим продолжателем дела своего отца.

И я туда попал.

Когда шляпу водрузили мне на голову, я, сжав до посинения губы, начал думать: “Пожалуйста, в Гриффиндор! Пожалуйста”.

Шляпа осторожно предложила мне Слизерин, но я отказался. Оказаться на змеином факультете после того, как несколько поколений твоей семьи пели оду Гриффиндору и его традициям? Нет уж, спасибо.

Зря.

Я не знал, что окажусь не просто в Гриффиндоре, а в Гриффиндоре имени Джеймса Поттера.

“Посмотрите на Джеймса! Зелье — выше всяких похвал!”

“Альбус, а где Джеймс? Вот те учебники по рунам, которые он просил. Он такой умница!”.

“Пожалуй, старостой стоит назначить Джеймса. Да, со второго курса, пусть это будет исключением из правил”.

Тошнит.

Когда мне было пятнадцать, отец попал в больницу из-за психического расстройства. Папаша был аврором, и на этой скотской должности ему приходилось убивать. А вы как думали? Обычно туда не берут с неустойчивой психикой. В аврорате нужны те, кто может поднять палочку на человека, не подвергая сомнениям его виновность. У папаши на этой почве съехала крыша — ему казалось, что те, кого он убил, заслужили жизнь. Он был в чем-то прав, но это издержки профессии — хочешь быть хорошим аврором, имей крепкие нервишки. С нервишками у отца было туговато.

Конец моего терпения настал, когда мне исполнилось шестнадцать.

Мы поехали в Уэльс смотреть Великобританию — Украину.

Целая толпа Уизли всех мастей, размахивающая Юнион джеком. В этом году Федерация Квиддича заявила об объединении региональных команд — теперь у нас больше не было команд Уэльса, Шотландии, Северной Ирландии и Англии. Была одна неуклюжая, никому не нужная сборная.

Я знаю этих прохвостов из Федерации — прикрываясь идеей национального духа и какого-то там объединения, они получили каждый что хотел. Чиновники из Лондона — деньги от рекламы на Уэльсском стадионе, чиновники из Кардиффа — деньги от всех лондонских мероприятий.

Да какая разница.

* * *

Я смотрю на лужу крови, которая разрастается у меня под ногами. Впервые я вижу смерть так близко, и впервые она меня пугает. Я отступаю назад, но тканевые кеды уже впитали кровь вперемешку с пылью — я не успел. Фалькон похож на уродливую куклу — его огромные глаза раскрыты, а лицо искривила гримаса боли. Складки в уголках губ стали глубже, как у старика, а его лоб, наоборот, гладок и бел.

Ноги Скорпиуса тоже в крови — он наступает пяткой на лицо Фалькона и усмехается.

“Он уже мертв...Не надо больше”, — шепчу я, но Скорпиус продолжает, практически задыхаясь в бесконечной брани, топтать его ногами.

Финист Фалькон лежит, и его взгляд упирается в каменные потолки Дурмстранга.

Комок подкатывает к горлу, и я реву.

* * *

Я ушел из дома именно на том проклятом матче, Великобритания-Украина. Уизли заняли целую трибуну. Я примостился на самой нижней скамейке, поджал ноги под себя и стал смотреть.

Я болел за Украину — просто потому, что каждый из Уизли посчитал своим долгом напялить на себя что-то с британской символикой и, свешиваясь с трибуны, во всю глотку орать имена прославленных игроков. Джеймсон, Льюис, Хобс.

Митчелл, Браун.

Файрфакс.

И Кристенсон, ловец.

Имена, про которые каждый день читаешь в “Пророке”. Имена, от которых тошнит.

У украинцев неизвестные фамилии и молодые лица. Совсем новая сборная, как будто бы платье, которое все еще пахнет ателье, но уже сидит как влитое.

Известен только один.

Финист Фалькон, еще ученик Дурмстранга, охотник. Он невысокий, с жиденькими волосенками странного цвета, заплетенными в какое-то несуразное подобие косички.

Финист — последний из рода Фальконов.

Это очень древний род, такой же древний, как Уизли. Только у них есть свой герб и, кажется, парочка замков.

Я лениво смотрю, как Фалькон забивает в ворота британцев три квоффла подряд. С трибуны видно, что у него маленькие цепкие пальцы, будто бы приклеенные к огромным ладоням. Мокрые волосы постоянно падают ему на лицо, желтая мантия уже все грязная, но он продолжает нестись куда-то вперед.

Мне не нравится Финист Фалькон.

Как только матч заканчивается, я спрыгиваю со своего места и спускаюсь в подтрибунное помещение — тут тихо, и гвалт болельщиков звучит где-то вдали.

Внезапно я слышу шум — несколько человек разговаривают.

“Тише, Брайан! — шепчет кто-то. — Еще секунду, и ты спалишь свои щи*”.

Я не знаю, что такое “палить щи”, но мне интересно, и я подхожу ближе, пока не вижу три темные фигуры.

“Здравствуй”, — самый высокий из них в два прыжка оказывается у моего укрытия и за шиворот вытаскивает меня на свет.

Я брыкаюсь, кричу, но он зажимает мне рот рукой.

“Скаут**?” — спрашивает черный, похоже, Брайан.

“Нет”,— высокий наконец отпускает меня, и я отплевываюсь.

Их трое. Все в серых ветровках, коротко стриженные. В высоком, светловолосом сразу чувствуется порода — он точно чистокровный. Я его помню.

Скорпиус Малфой.

Джеймс его всегда терпеть не мог, и почему-то ощущение того, что я стою рядом с врагом брата добавляет мне уверенности и заставляет проникнуться к Скорпиусу симпатией.

У него мелкие черты лица и тонкая, шелушащаяся кожа. Левая бровь распухла, словно от удара. Костяшки пальцев сбиты.

На загорелой шее, на которой клочками растут светлые волосы, растеклось черно-оранжевое пятно неаккуратной татуировки.

Я приглядываюсь — эмблема команды “Пушки Педдл”.

* * *

Финист Фалькон лежит, не шелохнувшись.

— Пойдем, Поттер, — Скорпиус делает мне знак рукой.

Я не спешу уходить.

— Пойдем же, мать твою!

А я все продолжаю смотреть на темно-бордовое кровавое пятно, расплывающееся от головы Финиста. У украинского охотника темные влажные глаза и крупный нос с горбинкой, похожий на птичий клюв.

— Финист! — зову я тихо, чтобы меня не услышали товарищи.

Но он, конечно, не отвечает.

Скорпиус, Брайан и Ренди стоят за углом.

Скорпиус курит, и тошнотворный запах его табака попадает мне в ноздри и вызывает приступ рвоты.

Я не могу понять, от чего меня рвет: то ли от вида мертвого Фалькона, лежащего в собственной крови, то ли от табачного дыма.

— Поттер! — слышу я недовольный голос Малфоя. — Хватит смотреть на этого говнюка!

— Поттер! — повторяет тихий голос, и я вздрагиваю.

Финист Фалькон приподнялся на слабых руках и, обнажив острые зубы, посмотрел на меня своими птичьими глазами.

Зубы у него тоже в крови.

Зрелище то еще.

Я не успеваю удивиться тому, что Малфою не удалось забить его до смерти.

— Ты же не скажешь им, Поттер? — шипит Фалькон, а я стою, как загипнотизированный.

Как полевая мышь перед самым нападением хищника.

Фалькон приподнимается, содрогаясь всем телом, и что есть силы ударяется головой о каменный пол.

По его виску струйкой стекает кровь.

Но в следующую секунду Финист исчезает — на его месте сидит птица.

Сокол.

Мгновение мы смотрим друг другу в глаза, но затем сокол распахивает свои тяжелые клиновидные крылья и поднимается вверх.

Я зачарованно смотрю, как он вылетает в окно и летит над зелеными полями и Черной речкой.

Пока не исчезает совсем.

* * *

— Я Альбус, — говорю я, поправляя мантию.

— Маленький Поттер, — улыбается Малфой. Половина зубов у него сломана. — И что прикажешь с тобой делать? Отпустить тебя — и ты пожалуешься родственничкам. Грохнуть тебя здесь — слишком много свидетелей.

— Я не пожалуюсь, — бубню я себе под нос.

— Как знать, — флегматично отзывается Скорпиус. — Но что-то мне не хочется связываться. Ребята, уходим!

Я смотрю на их спины, одна за другой исчезающие в темноте.

Я что-то слышал о таких, как они.

Фанаты.

Они часто устраивали бойни на трибунах во время матчей.

Мы всегда сидели на самых дорогих местах, и я мог лишь издали наблюдать, как толпа в едином порыве вскидывает палочки, поджигая кресла, чьи-то мантии и красочные растяжки.

Неконтролируемая агрессия.

Как во время моих припадков.

Я бегу за Малфоем и его товарищами, стараясь не упустить их из вида.

Я еще не знаю, зачем мне это нужно, но уже понимаю одно: домой я больше не вернусь.

* * *

— Где он? Где этот говнюк Фалькон? — Скорпиус трясет меня за плечи.

— Я...я...отвернулся, а он исчез! Они, наверное, так ... умирают!

–Я очень надеюсь, что ты прав, Поттер! — Скорпиус опускает руки. Они трясутся. — Иначе...будь ты проклят!

Я смотрю на небо.

На ту точку вдали, где исчез Финист Фалькон.

*спалить свои щи — спалиться, выдать себя. Также: увидеть кого-либо. Напр: Рад палить твои щи = Рад тебя видеть. По-англ в 1 значении: get busted, betray oneself

**скаут — член враждебной группировки, шпион, который должен узнать необходимую информацию и передать ее своим. По-англ: scout

Глава 2

Сборная Дурмстранга против сборной Шармбатона

Товарищеский матч в межсезонье

Место проведения: западные поля Дурмстранга

Количество собравшихся: 1000

Время начала: 19.00 (+2 GMT)

Счет: 60-180

Моника восседает на высоком деревянном стуле и напоминает большой белый торт: худые ноги, обернутые, как пленкой, колготочным капроном, прикрывают три гипюровых слоя платья. Ее пальцы сжимают до краев наполненный вином золотой кубок, она напряженно молчит и смотрит в дальний уголок зала.

Станимира стоит, ссутулившись. Она ловит свое расплывшееся отражение в стоящем на столе металлическом чайнике.

- Я...— начинает она медленно, непроизвольно морщась от того, что ее голос звучит на весь Главный зал и как будто бы отражается от холодных кирпичей. — Я поздравляю вас, Моника и Януш, с этим замечательным днем.

Раздаются одобрительные пьяные хлопки, и Станимира, пролепетав дежурные “счастья, здоровья”, плюхается на свое место.

Финист не пришел.

Стояла удушающая жара. Они вышли с поля вдвоем — под улюлюканье и гвалт собравшихся на трибуне поклонников Дурмстранга.

- И при этом мы сливаем Шармбатону. Увидимся на свадьбе Моники, — Финист приложил кулак к груди и исчез в раздевалке.

Моника Калери — последняя из незамужних подруг. Худая и бледная как смерть, с метелкой тусклых темных волос. Греческий профиль, выдающий ее национальность за версту. Опущенные уголки фиалковых глаз, придающие лицу какое-то мученическое выражение. Януш Козельски — толстый поляк, годный разве что разгонять бладжеры битой, с прищуренными свинячьими глазками и красными щеками с полопавшимися сосудами. Он стоит надутый и гордый, в военной красной мантии своего отца. Эта мантия времен Второй мировой передается у Козельски из поколения в поколение. Фамильная реликвия, тут это очень любят.

И Финист.

Деревню Стицку, что близ города Вране на юге Сербии, на карте не сыскать — залетный турист, проезжая мимо, увидит лишь только обожженное солнцем поле да пару вязов вдали. И сразу ощутит нестерпимое желание убраться отсюда подальше. В магической переписи Сербии Стицка значится — “Село, населяют чистокровные волшебники сербско-цыганского происхождения. 10 семей”. С каждым годом количество человек в Стицке все уменьшается — кто-то уезжает на заработки во Вране, кто-то умирает.

Он притормаживает и заставляет ее пересесть. Так они и летят до самого Британского канала, пересекают черную мертвую гладь воды и склоняются над пылающим огнями Лондоном .

* * *

Веселье продолжается — эти чертовы греки как никто другой умеют веселиться. Вся греческая диаспора Дурмстранга пьет вино литрами, и никто им слова не говорит — как же, свадьба. Станимира не пьет — от греческого молодого вина ее тошнит, от польской водки — и того хуже. Хочется уйти отсюда поскорее, чтобы не слышать всех этих выкриков и не чувствовать запах ливерной колбасы, которой забит праздничный стол.

- Крам! — студентов здесь называют исключительно по фамилии. — Крам! Вас вызывает директор!

Рука профессора трансфигурации, носящего смешную фамилию Клопчек, несильно сжимает плечо Станимиры.

Она кое-как вылезает из-за стола и скрывается за первой попавшейся дверью. Лишь бы уйти отсюда. Лишь бы уйти.

Быстрыми шагами она доходит до главной лестницы, поднимается два пролета наверх, перепрыгивая через ступени и глотая ртом прохладный воздух, идет налево и открывает маленькую потайную дверку.

Ей кажется, что за ней наблюдают, но она старается не обращать внимания — отец говорит, что паранойя до добра не доводит.

— Финист? — Станимира все-таки оборачивается, но темная фигура в отдалении — определенно не Фалькон. На секунду Станимире кажется, что это Альбус Поттер — его она видела пару месяцев назад на юниорском первенстве в Хогвартсе — но уже через полсекунды она отметает подобную версию как самую неправдоподобную.

Потаенная дверь ведет в кладовую. Там свалены старые метлы, сломанные палочки и прочий хлам, который никому уже не нужен. Ручка двери — портал в директорскую. Необходимо крепко схватиться за нее, зажмурить глаза и справиться с приступом головокружения. Тут всегда стоит дежурный, но сегодня все гуляют на свадьбе…

Кабинет директора Бжезинского просторен и светел. Солнечные лучи проникают через оконную раму и царапают широкий деревянный подоконник. Бжезинский сух и высок, а его голова гладкая, как квоффл, и блестит на солнце.

- Крам, — выдыхает он своим почти беззубым ртом, когда Станимира осторожно останавливается у двери. — Когда вы последний раз видели Финиста Фалькона?

Обычно прием у директора сопровождается множеством ритуалов. Нужно правильно зайти с правой ноги, вытянувшись по струнке, приложить кулак к груди, задрать подбородок и стоять, как истукан, пока с тобой не заговорят.

Но в этой раз приветствия были опущены. Директор даже не поднялся из-за своего огромного стола и так и остался сидеть спиной к окну. Его стол был идеально чист и пуст, не считая пестрого совиного пера, да волшебной палочки в дорогой золотой оправе.

- После матча, домнуле* Бжезинский, — пролепетала Станимира, чувствуя что-то неладное. На свадьбе Моники его не было.

- Значит, я собираю консилиум преподавателей, — пробормотал директор. — Значит, так.

- А что…случилось?

- Он пропал, — Бжезинский был из тех, кто никогда не скрывал правду. — Возможно, убит.

Она должна была упасть, провалиться в бездну, завопить на весь замок, заплакать, в конце концов.

Вместо этого Станимира молчала.

- И что теперь? — спросила она наконец.

- Я соберу консилиум, и, возможно, пока закроем школу, — директор уставился в одну точку. — Вы свободны, Крам.

- Нет-нет-нет! — Станимира презрела все правила приличия. — С ним вряд ли что-то случилось! Он мог просто улететь куда-нибудь! Я его знаю, он скоро вернется!

- Я думаю, вам стоит написать Уизли, Крам. Надеюсь, они смогут принять вас раньше положенного срока.

*домнуле — господин (рум)

Молодежная сборная Соединенного королевства против молодежной сборной Хорватии

1 групповой матч за розыгрыш путевок на молодежный чемпионат мира

Место проведения: Вест Хэм, Лондон

Количество собравшихся: 1500

Время начала: 22.00 по Гринвичу

Счет: 200-30

Лондон — город парадоксов. Один из парадоксов состоит в том, что Вест Хэм находится на востоке. Мы идем через мусульманские кварталы прямо в мантиях — издали их не отличить от паранджей восточных женщин. Их густо подведенные глаза смотрят куда-то сквозь нас, иногда мне кажется, что эти женщины вообще нас не видят. Их мужья бородаты и крикливы. Они торопливо убирают товар с прилавков — зелень, какие-то вонючие специи, коробки с порошковым чаем. Поет муэдзин, призывая всех к вечерней молитве — поет надсадно, горько, и мое сердце почему-то сжимается от неизвестного чувства. Мне кажется, что мы и эти женщины, и их черные мужчины — почти одно целое. Они, как и мы, устроили свой маленький мир в этом огромном мегаполисе и никому не хотят его отдавать. Бесполезный мирок, который скоро рухнет, окажется раздавленным тяжестью большинства.

Закат подрагивает на самом высоком минарете.

Пахнет чем-то жареным вперемешку с майскими цветами — пьянящий, сумасшедший аромат.

Скорпиус молчит.

Мы идем на квиддич.

* * *

Из моей семьи Фран был самым нормальным. Я говорю “был”, потому что сейчас невозможно сказать, что у меня есть семья.

Высокий, темноглазый и часто молчаливый — ему не подходило ни простоватое английское “Фрэнк”, ни уменьшительное “Пако”. Я называл его Фран — это было мое собственное сокращение имени Франсиско, и оно мне нравилось. Что-то вроде того, когда у тебя есть лучший друг, и вы придумываете идиотские прозвища. Некая иллюзия, что кроме вас двоих в этом мире никого нет.

У меня не было лучшего друга.

У меня был только кузен, который казался мне нормальнее, чем остальные.

Наверное, поэтому я называл его Фран.

Потому что никто его больше так не называл.

Фран не был типичным Уизли — от Уизли ему досталась только кожа, которая покрывалась веснушками всякий раз, когда выглядывало солнце. Все остальное не имело к нашей доблестной фамилии почти никакого отношения.

Он был похож на Фреда, своего отца, но отцовские черты как-то причудливо выглядели в сочетании с темными волосами и широкими бровями.

Не Уизли.

Фран терпеть не мог родственников, сборища за общим столом, когда каждый из дядюшек норовит рассказать какую-нибудь историю, претендующую на то, чтобы быть смешной. Терпеть не мог Джеймса, хотя никогда это не показывал.

Его сестра выходила замуж, Фран страдал.

Строго говоря, она была и моей сестрой тоже — Рокси Уизли, дочь Джорджа.

Но мне было плевать.

Страдал только Фран.

Они росли вместе, а теперь он остался один.

Херово, наверное, осознавать, когда тебя, брата, родную кровь, меняют на какого-то олуха со слюнявым ртом и длинными руками.

На том матче, когда я ушел, Фран стоял вдали от всех и что-то торопливо записывал на листок пергамента.

- Хэй, Альби-Дамби, — он поднял на меня глаза. — За этим Фальконом трудновато уследить!

Фран называл меня Альби-Дамби в честь Альбуса Дамблдора, на которого я, наверное, был похож.

“Да ты такой же странный”, — любил говорить Фран.

Когда я бежал вслед за Скорпиусом и его фирмой*, последнее, что я увидел — кусок мантии Франа, проглядывающий сквозь просветы между сиденьями и полом.

* * *

У Скорпиуса сегодня хорошее настроение, что случается с ним редко. Он стоит, раскачиваясь, на первом ряду трибуны лицом к зрителям. Зрители смотрят на Скорпиуса почти с благоговением — он для них что-то вроде кумира. Обычно мы занимаем последний ряд: смотрим игру, выпиваем, а потом идем чистить рожи каким-нибудь ублюдкам.

Хорваты ютятся на соседней трибуне — их приехало человек двадцать, не больше. Все в уродливых мантиях в клеточку и синих кепках, они размахивают своими флагами и радостно гогочут, тыкая пальцами в игроков. Завтра их сборная сыграет с Ирландией в Дублине — от Лондона лету всего пару часов при хорошей погоде.

Поэтому сегодня эти придурки решили посмотреть на свою молодежку.

Они не знают, что у Скорпиуса хорошее настроение и, понятное дело, не ожидают никакого шоу.

Но шоу будет. Зрители уже на своих местах, квоффл в игре, и долговязый судья успел пронзительно свистнуть.

Скорпиус пьян, ему жарко: пот струйками стекает по его красному лбу и капает с кончика носа. Он стягивает поло и остается в одних шортах. Тощая грудь вздымается неровно и часто; он поднимает руки вверх, и толпа, как по команде, повторяет за ним, словно он их предводитель.

Скорпиус прыгает на своем стуле, все также стоя спиной к полю. Три хлопка — Англия — три хлопка — Англия.

Мы орем “Англия”, а не “Британия”, потому что мы не верим в дурацкое объединение, придуманное Федерацией квиддича. Потому что все из нас ненавидят чертовых парней из Глазго, с которыми мы встречались пару месяцев назад. И ни один из нас не хочет болеть с этими мудаками за одну сборную.

- Брэдли — гей! Жри свой хаггис*! — кричит Скорпиус, и толпа ему аплодирует.

Шон Брэдли — президент Федерации, шотландец, закончил Хаффлпафф, кажется.

Мы с удовольствием затягиваем “Брэдли-гей”. Пиво в моем стакане почти уже все пролилось на мантию, мне весело и пьяно, но перед глазами почему-то все еще стоит мусульманский квартал, а нудный голос муэдзина перебивает в моем сознании все наши песни. Я морщусь, стараясь вырвать тоскливый образ из памяти, но он не уходит.

Брэдли — гей. Англия-Англия-Англия. Три хлопка.

Скорпиус восседает на ограждающем парапете, там высоко, но он сидит без рук, которые по-прежнему вскинуты вверх, держась только тощими ногами, по которым извилистыми синими змейками ползут вены.

Англия. Девять хлопков. Англия. Девять хлопков. Хлопать и пить одновременно невозможно, и пиво уже почти все у меня на мантии и на воротничке поло.

Мы пришли сюда не просто так.

Я даже почти уверен, что эти двадцать несчастных хорватов пришли сюда тоже не просто так.

Нам всем не слишком важно, как сыграет молодежная сборная — потому что в это же время играет основная.

Нам всем важно посмотреть на Франсиско Уизли.

Еще несколько месяцев назад всем был, по большому счету, не так важен Франсиско. Он заканчивал Хогвартс, неплохо выступал за сборную Гриффиндора. Играл загонщика. Классного такого загонщика, в общем-то, но кому какое дело до загонщиков, когда есть ловец.

И только недавно он придумал потрясающую штуку — тактику, как он ее называл. Тактику он применил на юниорском чемпионате против Дурмстранга — полматча отслеживал их ловца, чтобы потом просто не дать ему — то есть ей — продраться к снитчу. Он саданул ей по пальцам бладжером в тот самый момент, когда она уже готова была поймать снитч.

То, что он сделал, было, наверное, как-то неправильно.

Фред пришел в бешенство, когда узнал.

Он запер Франа в кладовке и долго с ним разговаривал.

Фран ревел, как девчонка.

Он говорил, что просто хотел помочь своей команде выиграть.

Меня же его тактика восхитила.

Он был гением, мой кузен.

Только представьте — квиддич, в котором твоя роль четко регламентирована правилами, становится тотальным*. Ты, будучи загонщиком, можешь выбрать идеальный момент и вырубить чужого ловца, в то время как игрок твоей команды перехватывает снитч!

Почему об этом никто не думал раньше?

Франа быстро взяли в молодежную сборную Британии — сразу же, как он сдал свои ЖАБА. Но в нашей гребаной, криво сляпанной сборной никому не нужна была его тактика. Зачем? Если ты здоровый верзила и можешь крепко держать биту, то через полгода вполне сможешь заработать на рекламе натуральных соков или хренового кофе. А еще через полгода тебя возьмут в основную команду, где тебе придется отдать всю свою славу тощему шепелявому ловцу Кристенсону, посылая бладжеры подальше от его кудрявой головы.

Фран был не из таких. Он не хотел фальшиво улыбаться со страниц спортивного приложения к «Пророку», рекламируя спонсорские напитки. Он плевал на Федерацию. Он плевал на весь этот продажный квиддич.

Я знаю, чего он хотел. Он хотел играть в тот квиддич, где тебе позволено быть мудаком. Где ты можешь сломать пальцы чужого ловца бладжером, где охотник может со всей дури врезаться в кольца, где вратарь может грохнуться с огромной высоты в попытке поймать сложный мяч. И никто после этого не напишет в какой-нибудь газетенке гадость.

Фран быстро все это понял, я вам скажу.

Он бросил сборную Британии и сказал, что будет выступать за Аргентину.

Он наполовину аргентинец, так что теоретически мог выбирать.

Мне понравилось его решение.

Играть в жестком, но честном южном чемпионате, а тем более в основе лучше, чем валяться в британской грязи.

Ребята из Федерации, конечно, обиделись на моего кузена. Они сказали, что теперь он не имеет права вернуться в сборную.

Он согласился.

Они вызвали его в суд.

Он подписал все бумаги.

Они не успокоились на этом и передали дело в Министерство.

Франа вызвали в Визенгамот и заставили отказаться от британского подданства.

Это было неправильно, но они шли до конца, и Фран пошел до конца.

Он отказался.

То утро я запомню навсегда — обычное утро за пару дней до того, как я свалили в фирму. Уизли как всегда делали вид, что ничего не случилось. Приехала бабушка. Она раскладывала пироги и банки с кашей из холщовых сумок.

— Тебе с печенью, милый? — спросила она Франа так спокойно, как будто бы вчера ее внук не отказывался от британского подданства в присутствии почти всех министерских работников.

Мне хотелось потрясти их всех за плечи, заплакать, закричать, в конце концов. Почему они молчат? Почему никто не признается, что в их такой огромной и идеальной семье происходит какая-то чушь?

В открытое окно влетела сова и шлепнула на стол «Пророк».

— И что там пишут? — бабушка дрожащими руками подобрала газету и тут же ее отбросила, словно та была отравлена. — Ничего, — пролепетала она, — ничего.

Но мы все уже видели этот громадный заголовок: «Предатель Уизли».

* * *

Англия-Англия-Англия. Три хлопка.

Скорпиус оборачивается на поле и чуть не падает с трибуны. Темнеет еще сильнее, становится холодно. Мокрый воротничок поло неприятно касается шеи, хочется замотаться в мантию и закрыть глаза.

Я с тоской смотрю на коробки маггловских домов вдалеке — наверное, там женщины уже сняли свои черные одежды и готовят ароматный плов для своих мужчин. Мерцает желтая лампочка, освещая неказистые обои в цветочек и низкий покрытый клеенкой стол. Кто-то читает газету, курит в окно и думает, что завтра нужно будет снова выходить на рынок, чтобы выжить. Такая вот простая жизнь.

— Предатель Уизли! — вдруг затянул Скорпиус, и трибуны притихли.

Голос у него такой же — гнусавый и печальный, как у муэдзина, но он хрипит и кашляет. Вены на его шее натягиваются, словно струны, татуировка превращается в еще более несуразное пятно.

В моей голове проносятся мысли, сразу много — я думаю о том, как тот, кто тоже был против Федерации и их чванства, был как бы с нами, стал врагом.

Он когда-то был моим кузеном.

Я называл его Фран.

— Предатель Уизли, — подхватывают трибуны, и я слышу свой голос среди всех.

Я кричу, и мне уже не холодно, и мне уже плевать.

Звучит финальный свисток — наш ловец поймал снитч.

Я не смотрю на поле.

Сначала мой взгляд утыкается в сине-клетчатую кучку хорватских болельщиков, которые жмутся друг к другу, как будто овцы в стаде.

Потом я смотрю туда, где мигают желтыми квадратами магловские окна, пахнет пловом, а женщины расстилают коврики, чтобы, уткнувшись скорбными лицами в обои в цветочек, просить у Бога удачи своим мужчинам.

*фирма — firm (eng.) — футбольная группировка

Хаггис — традиционное шотландское блюдо из бараньих потрохов

«Тотальный» футбол — тактическая схема, когда игрок, двигаясь по полю, заменяет других футболистов на их местах, таким образом сохраняя их намеченную организационную структуру. (Вики)

Глава 4

сборная Хорватии — сборная Ирландии

2 групповой матч за розыгрыш путевок на чемпионат мира

Дублин, 16.00 по Гринвичу

Количество собравшихся: 12 000

— Почему ты здесь? — рядом раздается хлопок аппарации, и Станимира вздрагивает.

— Привет, пап, — она битый час ждет его на трибуне. — Ирландцы сравняли счет.

— Ты не хочешь жить в Лондоне, — Виктор посильнее затягивает шарф.

В Дублине холодно. Накрапывает дождик. Ноги промокли, когда летел над Кардиффом.

— Не знаю, — она пожимает плечами. — Я не хочу жить с Уизли.

Виктор молчит. Смотрит на ирландского ловца Энди О'Брайана. Энди тридцать пять, он развелся с женой, крикливой ирландской дамочкой. Хотел стать тренером, но почему-то передумал заканчивать карьеру. Так и остался в сборной.

— Уизли помогут тебе. Мне писали из школы. Бжезинский намекнул, что “Осы” — твой единственный шанс.

Станимира закусывает губу. Жалко, что не хочется плакать — слезы бы растопили сердце отца, который как всегда рубит правду-матку. Единственный шанс. Больше шансов нет.

— Мне не нравится эта команда, — подумав, отвечает она. — Не нравится тактика. И люди там паршивые.

Виктор чуть заметно улыбается. Он не знал, каким будет отцом, когда забирал девятилетнюю Станимиру от Иванки. Он вообще не думал, что такое быть отцом девочки. Он учил ее играть в квиддич и благодарил Небеса за то, что ей это было интересно. Все было хорошо примерно до того момента, как год назад его вызвал директор Бжезинский.

Виктор Крам сидел в директорском кабинете и ерзал, как первоклассник.

— Господин Крам, — Бжезинский чесал свою лысую голову и, казалось, собирался с мыслями. — Ваша дочь уже год является ловцом сборной Дурмстранга.

— Это хорошо, — радостно кивнул Виктор и почувствовал, как внутри все теплеет и растет странное чувство — гордость.

— Да, — продолжил Бжезинский. — Она...талантлива, бесспорно.

“Как же, талантлива”, — хмыкнул про себя Крам. Его Станимира была единственной девчонкой в команде, да и к тому же, ловцом. Он смотрел все их игры, хоть никогда в этом ей не признавался. Смотрел... и узнавал себя. Свою скорость, свои фирменные нырки и повороты. Он всегда знал, что она сделает на поле в следующую секунду. Но кроме него этого не знал никто.

— Так вот, — Бжезинский поднялся. — Как вы понимаете, это не очень подобает... девушке, но мы делаем скидку. Ваша однокурсница Мариса Бустаманте тоже играла. Времена меняются.

— Да, я был ее капитаном. Мы играли вместе, — подтвердил Виктор.

— Порядочной выпускнице Дурмстранга нужно быть скромнее и больше заботиться о том, чтобы стать хранительницей домашнего очага, а не носиться по полю, — отрезал Бжезинский. — Она завалила травологию и магическое домоводство.

Виктор не знал, что сказать. Он крутил ремешок часов на запястье и пытался вникнуть в суть. Он, в общем-то, не видел особой проблемы в прохих оценках по магическому домоводству.

— Понимаю, господин Бжезинский. Она росла без матери, — Виктор ненавидел оправдываться. Все, чего он хотел, — это ударить директора по его круглой лысой голове.

— Выпускница Дурмстранга — это скромная, хозяйственная и интеллигентная девушка. Вот наши идеалы. Девушка должна выйти замуж, растить детей. Скажите, ваша дочь помолвлена?

— Ей шестнадцать, — зло буркнул Виктор.

— Почти все ее однокурсницы замужем за уважаемыми людьми. Она не просто выпускница школы, она — Крам, — Бжезинский посмотрел Виктору в глаза. — Ваш род древний и известный, на вас смотрят тысячи волшебников по всему миру. Скажите, ваша дочь действительно достойна этой фамилии?

— Достойна! — воскликнул Виктор, и его голос эхом пронесся по замку. — Более чем достойна!

— Решите ее судьбу, господин Крам, — директор поднялся. — И всего хорошего.

С того разговора минул год. Станимира по-прежнему играла в команде и даже съездила на юниорский чемпионат в Хогвартсе. Дурмстранг вырвал победу из лап хозяев чемпионата, и Виктор был готов поклясться, что этот финал был одним из самых драматичных в истории квиддича. Он гордился ей. Несмотря на то, что она не соответствовала идеалам Дурмстранга.

— Стани, — Крам тронул дочь за плечо. — Финиста убили. Тебе нельзя оставаться в школе. Поезжай в Лондон, поиграешь за “Уимбурнских Ос”, поживешь у Уизли. Они не такие плохие, как тебе кажется. Ты привыкла быть одна, а там много людей...У тебя...будут друзья.

Сказал — и сразу же пожалел об этом. Нельзя было говорить о Финисте. Ничего нельзя было говорить о Финисте. Он знал, что Финист Фалькон занимает отдельное место в сердце ее дочери, но не понимал, почему. Просто парень, просто хорошо играет в квиддич. Наверное, для девушек этого достаточно.

Он много думал после того разговора с Бжезинским. Замуж, семья, магическое домоводство. В Дурмстранге все еще слишком сильно пеклись о традициях. Официальная помолвка, сваты, договор родителей. Чтобы не дай Бог никакого кровосмешения, никаких магглов. Чтобы кровь всегда оставалась чистой.

Если девушка не выходила замуж до двадцати, на нее смотрели странно. Виктор усмехнулся, вспомнив, что его одноклассница и боевая подруга Мариса стала женой Фреда Уизли в двадцать три. Небывалый позор для выпускницы Дурмстранга — незнатный муж, зарабатывающий магазином розыгрышей, который, кажется, даже Хогвартс не смог закончить. Хоть не магглорожденный, на том спасибо. А сейчас...главное правило — ничего не говорить о Финисте после его смерти — было нарушено.

— Он не умер! — крикнула Станимира, и ее возглас потонул в шуме болельщиков. — Он не умер! И мне не нужны новые друзья! У меня был один друг, и его надо найти! Почему...почему они его не ищут?

— Потому что он умер, — одними губами прошептал Виктор. — Он умер, дочка...

— Нет, — Станимира захлебывалась слезами. — Ты врешь!

Она схватила метлу и взмыла в небо — прямо на поле, где велась ожесточенная борьба за выход на Чемпионат мира. Судья свистнул, но было поздно — Станимира нырнула под кольца и вылетела оттуда, зажав в руке золотой снитч. Трибуны замерли в шоке. Она же усмехнулась и бросила снитч прямо в руки ирландскому ловцу Энди О'Брайану, а сама, круто развернувшись у колец, подлетела к отцу.

Виктор схватил ее за краешек мантии и прошептал, сжав зубы от гнева:

— Станимира Крам! Ты ответишь за свой поступок!

— Я знаю, почему ты не веришь, что Финист жив! — крикнула его дочь. — Я знаю, что тебе говорил Бжезинский! Все об этом говорят! Ты боишься, потому что тебя самого предали! И я не хочу жить в семье, которая предала тебя!

— Уизли не предавали меня! — Виктор сжал край мантии дочери еще сильнее.

Глаза Станимиры полыхали не то злостью, не то каким-то шальным весельем.

— Гермиона, — прошептала она. Вырвавшись из крепкой руки Виктора, Станимира пролетела в сантиметре над землей и, подняв облако пыли, пересекла поле и скрылась за деревьями.

Судья свистнул. Снитч был введен в игру во второй раз — битва за Чемпионат продолжилась как ни в чем не бывало.

Крам закрыл глаза.

Память перенесла его на долгие годы назад, в солнечную Францию, где проходил его последний финал Чемпионата мира по квиддичу.

Болгары выиграли у аргентинцев. Он выиграл у аргентинцев, войдя в крутом пике и схватив снитч у самых облаков. Великолепная, красивая игра и он — известный, молодой, без единого седого волоса и паршиво говорящий по-английски.

— Гер-ми-она! — он бросился к трибуне. — Гермиона, — произнес он ее имя, которое всегда давалось ему с большим трудом. — Победа!

Он не знал, как сказать “мы победили”, поэтому проорал просто “победа”.

Гермиона улыбалась. Он знал, что она радовалась его победе. Для него это была какая-то высшая награда.

Он все сделал по правилам, которые так ценились в Дурмстранге. Черная мантия с лентой и всеми семейными орденами, соболиная шапка, два друга в качестве свидетелей, длинный текст о том, что он хочет взять в жены Гермиону Грейнджер и его собственная приписка, что ему плевать на то, что она магглорожденная. Он так и написал: “I don't give a fuck”, не зная, как выразиться по-другому.

Ее родители опешили. Мать так и замерла с тарелкой в руке, отец поджал губы и прошептал: “Дочка, ты их знаешь? Это же какой-то...цирк!”

Гермиона, стоящая посреди комнаты в пижаме, справилась с собой и вытащила Виктора на улицу за рукав.

Она говорила долго, на повышенных тонах и иногда всхлипывая. Он не понимал половины, но слушал, пытался вникнуть и осознать.

— Виктор, я люблю Рона, я помолвлена! — шептала она. — Мне очень, очень жаль...Ты обязательно встретишь ту, кто тебе подходит...

— Один поцелуй, — Виктор поднял глаза на Гермиону. — Один поцелуй, и я уйду.

Она замялась, но потом легко чмокнула его в губы.

— Прощай, — Виктор приложил руку к губам, словно пытаясь запомнить прикосновение.

Через секунду в доме Гермионы его уже не было.

Он сидел в деревне Стицка, в том самом доме на обрыве.

Красивая девушка замачивала какие-то вонючие травы. Говорили, она лучшая по зельям на всех Балканах.

— Убери, — он помотал головой. — Убери это чувство, жить не могу.

Красавица рассмеялась:

— Как тебя зовут?

— Виктор. Виктор Крам.

— А меня Иванка.

Он смотрел на ее такую чужую красоту — на длинные каштановые волосы, волнами спадавшие по полной груди, на раскосые зеленые глаза и изящные руки и отчего-то подумал, что теперь свободен. Что он Виктор Крам, Чемпион мира, и за ним пойдет любая, даже эта сербская ведьма.

Он вышел от Иванки ранним утром. Присел на край обрыва, сжимая в кулаке полный пузырек с зельем.

“Я справлюсь”, — сказал он себе. Призрак губ красавицы-сербки все еще чувствовался на коже.

Пузырек с отворотным зельем полетел вниз, в реку.

Он сожалел о своем поступке сотни раз.

Потому что он не справился.

Совсем не справился.

Западный Лондон.

за неделю до визита Скорпиуса и его банды в Дурмстранг

В доме у Скорпиуса царит неестественная чистота. Ни пылинки. Скорпиус говорит, что это из-за его аллергии, но мне кажется, что у него какая-то психологическая болезнь. Знаете, вроде паранойи.

Иногда по ночам я тихо крадусь на улицу, чтобы покурить. Открываю скрипучую дверь, встаю босыми ногами на мокрый газон, задираю нос кверху, чтобы воздух лучше проникал в вечно забитые ноздри, и закуриваю. Я смахиваю окурки на соседний участок, потому что если Скорпиус увидит хоть один, он начнет кричать. Мне нельзя выбрасывать окурки в пепельницу (“Чертова грязь!” — говорит Скорпиус), оставлять крошки на столе (“Вытри за собой, Поттер-твою-мать!”), ходить в обуви (“Ублюдок, ты же был в этом на улице!”) и еще много всяких вещей. У Скорпиуса два эльфа, они убираются каждый день, но все равно получают на орехи.

Иногда мне кажется, что мне нельзя даже чихать, и я задерживаю дыхание и зажимаю нос рукой.

По вечерам хозяин дома сидит в большом кресле у камина, а мы с парнями располагаемся рядом на полу, будто подданные короля.

Король молчит.

Король шмыгает носом, словно пытается почуять запах несуществующей пыли.

Потом откашливается и начинает говорить.

— Самое мерзкое, — вещает он, раскачиваясь в кресле, будто столетний старик, — это не магглы. Самое мерзкое — это волшебники, которые ведут себя так, словно не помнят своего предназначения. Не помнят о чистоте своей крови...

В тот вечер у меня была в руках газета, “Спортивный Пророк”, кажется. Несколько страничек с обмусоливанием объединения четырех Федераций квиддича, интервью с какой-то красоткой из “Гарпий” и трансферные слухи. Последние интересовали Скорпиуса больше всего. Я скосил глаза на красный заголовок: “Торнадос” покупает Фалькона”. Под ложечкой засосало, я попытался спрятать газету за спиной, но Малфой уже прервался и раздраженно вырвал ее у меня из рук.

— Дай сюда, Поттер, — скривился он. — Почитаем, что написали эти бумагомаратели.

Дойдя до странички с транcферами, Скорпиус изменился в лице. Я ждал, что он начнет орать, но он просто поднялся со своего кресла и уставился в окно, где алел закат.

Клуб “Торнадос” раньше принадлежал его деду, но потом был продан за долги каким-то богачам из Азии. Те начали скупать игроков, построили новый стадион... Я знал: Скорпиус до сих пор считал команду своей и болезненно переживал любые нововведения. Особенно трансферы. Особенно, если дело казалось Финиста Фалькона.

Я очень долго не знал, кто такие эти Фальконы на самом деле.

Я знал, что это очень древний род.

И что они откуда-то с Западной Украины.

И что старший Фалькон владеет многими землями.

Говорили, ему даже магглы платят ренту.

Но я не знал, что они анимаги.

— Фальконы, — как-то сказал Скорпиус. — Хуже нет волшебников, чем эти Фальконы.

— Почему? — удивился я. — Они же чистокровные!

— Их кровь грязнее, чем у самого вонючего маггла, Поттер! — Скорпиус презрительно скривился. — Они врожденные анимаги!

Я не понимал, почему быть врожденным анимагом — плохо. В конце концов, кто-то учится этому годами...

Словно прочитав мои мысли, Малфой недобро усмехнулся:

— Не понимаешь? Так я тебе разъясню. Из поколения в поколение передается волшебная кровь,и она всегда должна оставаться чистой! Всегда, Поттер! Как ты думаешь, как волшебник может стать анимагом от рождения? Это значит, что у него есть этот ген! Это значит, что столетия назад кто-то из его семьи осквернил себя... — Скорпиус морщится и не продолжает.

Так он делает всегда, когда видит или упоминает что-то грязное.

Скорпиус ненавидит грязь.

Но грязь его окружает везде, так он говорит.

* * *

Дурмстранг, после исчезновения Фалькона

— Домнуле Бжезинский? — Станимира стоит в дверях директорского кабинета, сжимая в руках какую-то бумажку.

— Крам! — Бжезинский делает знак войти, и Станимира на цыпочках пробирается внутрь.

Ей всегда страшно в кабинете директора.

— Это письмо, — произносит она чуть слышно. — Письмо из Лондона...О том, что “Уимбурнские Осы” берут меня на позицию ловца...

— Хорошо, — Бжезинский откладывает письмо в сторону, даже не пробегая его глазами. — Сейчас все уезжают. Когда мы выясним, что произошло, школу откроют. А теперь идите. Через тридцать минут начнется панихида.

"Он не умер", — шепчет Станимира так, чтобы директор не услышал.

"Он не умер", — повторяет она про себя, когда в Главном зале собирается толпа народа.

"Он не умер", — вторит, когда профессор Клопчек долго говорит о том, что Дурмстранг — огромен, и на поиски тела потратят много времени.

Ей смешно и страшно одновременно. Смешно, потому что она не понимает, как вот так вот легко пропавшего без вести человека здесь объявляют мертвым. Страшно, потому что случилось что-то непредвиденное.

"Да пойми ты, — говорил ей отец. — Если бы Финист был жив, поисковые заклятия нашли бы его. Но с ним пропала связь. Это значит, что в живых его нет".

"Он не умер", — Станимира смотрит на отца Финиста, которого сотрясает крупная дрожь.

Это высокий мужчина лет сорока-сорока пяти. Волосы, закрывающие уши, торчат,словно птичьи перья. Длинные руки висят безвольно, словно плети.

Он плачет.

И не стесняется этого.

Говорят общие слова, зависшие в воздухе скрипки то и дело начинают играть тоненькую плаксивую мелодию, пахнет ладаном.

Станимира боится, что ее тоже заставят что-нибудь сказать.

Она не умеет произносить речи.

На свадьбе Моники Калери она убедилась в этом в очередной раз.

Тем более траурные.

Тем более, о том, кто не умер.

Но, как думает Станимира, ей все равно придется говорить.

Потому что все знали, что они с Финистом были очень близки.

Что у нее не было никого ближе, чем Финист.

Потому что в глубине души она надеялась (хотя не признавалась в этом даже самой себе), что однажды Финист Фалькон придет к ней с двумя свидетелями, в черной мантии с лентой и орденами и в соболиной шапке...

По очереди встают ее одноклассники и со скорбными лицами поют дифирамбы Финисту.

Его характеру, его дружбе, его игре в квиддич.

Говорят Моника и Януш, которые даже не успели уехать в свадебное путешествие.

Говорит Бранко Иванович, загонщик сборной Дурмстранга.

Станимира испуганно озирается по сторонам: ей кажется, что встали уже все, кроме нее.

Но это не так — в углу зала, облокотившись о каменную стену, стоит тот, кто, похоже, тоже не собирается произносить никаких речей.

Франсиско Уизли.

Станимира не может скрыть негодования. Что он тут забыл? Неужели захотелось лишний раз посветиться в какой-нибудь газете?

Все, что делал Уизли, было фарсом. Взять хотя бы этот переход в сборную Аргентины — дурацкий, глупый фарс. Желание набить себе цену, не больше.

Уизли ловит ее взгляд и коротко кивает.

“Словно мы какие-то старые друзья!” — недовольно думает Станимира.

От мыслей ее отвлекает очередная речь.

Аделина Крамская-Фалькон.

Дальняя родственница Финиста, насколько всем известно.

Аделина красивая.

У нее есть все то, чего нет и никогда не будет у Станимиры: пепельного цвета локоны, осиная талия, большая грудь, которая неприлично выделяется даже под свободной мантией, и высший балл по магическому домоводству.

— Немногие знают, — начинает она, вытирая слезы, — что мы с Финистом были помолвлены. И мою боль сегодня, кажется, нельзя сравнить ни с чьей...Он был для меня самым дорогим на свете человеком, и память о нем будет жить в моем сердце вечно.

Межродственные браки в волшебном мире не редкость. Межродственные браки в Дурмстранге — практически правило. Аделина говорит еще долго, и каждый ее всхлип вызывает шквал аплодисментов и полные сочувствия взгляды. Станимире хочется крикнуть, что это для нее он был самым дорогим человеком. Это с ней на протяжении стольких лет он делился самым важным. Это ее боль нельзя сравнить ни с чьей. Ее, Станимиры Крам.

После окончания траурной церемонии люди не спешат расходиться. Станимира набирается смелости и идет вперед, туда, где стоят родители Финиста.

— Господин и госпожа Фалькон, — она кланяется и прикладывает кулак к груди, здороваясь таким образом по всем правилам приличий.

— O, так ты же дочь Виктора, — отец Финиста силится улыбнуться, но у него не получается. — Спасибо тебе...Я знаю, вы были очень близкими друзьями.

— Аделина...— Станимира может произнести только это имя, и ей стыдно за свою бесконечную наглость.

— Да, — отец Финиста вытирает подступившие слезы белоснежным платком. — Мне жаль, что он не успел рассказать тебе. Я знаю, он хотел, чтобы ты стояла в первых рядах на их свадьбе...

Станимиру трясет. Ей хочется убежать, скрыться, но чья-то твердая рука держит ее за локоть и не дает уйти.

— Простите, — тот, кто держит ее руку, кланяется чете Фальконов. — Никак не оправится от шока. — Пойдем, Стани.

Они делают несколько шагов назад, и Станимира наконец-то видит своего спасителя. Уизли, кто же еще.

— Пора бы уже знать, Крам, — говорит он вместо приветствия, — что люди вроде Фальконов не выбирают невест из команды по квиддичу. Главное для них — не потерять свою врожденную анимагию.

— Привет, Фрэнк. Говорят, в Буэнос-Айресе много преступников, не боишься туда ехать? — Станимира улыбается.

Ей легко. Слова Уизли прочно застревают в сознании. Значит, помолвка с Аделиной была против воли Финиста. Точно, против воли.

— Увидимся в Лондоне, — Франсиско прикладывает кулак к груди и исчезает в толпе.

Но перед этим успевает прошептать:

— Я не верю, что Финиста Фалькона нет в живых. И сегодня вечером я буду сидеть в “Голове Шекспира” и пить эль за его здоровье.

* * *

Над Лондоном сгущаются тучи. Мы стоим на мосту Миллениум*, который раскачивается из стороны в сторону от ветра. Я знаю, что конструкция моста хоть и кажется хрупкой, на самом деле очень прочная, но мне все равно неуютно. Поздно, и вскоре пойдет дождь, но в центре еще слишком много туристов.

Раньше в это время мы сидели с Франом в “Голове Шекспира”. Пили пиво, ели луковые кольца, болтали о том-о сем, таращились на магглов.

Один раз мы были в том районе Лондона, и я зашел в паб якобы в туалет. Фран сидел один за крайним столиком и жевал картошку фри.

Мне стало больно, но я сказал себе, что боль — это удел слабых.

Так всегда говорит Скорпиус.

Мы стоим на мосту Миллениум, одетые в маггловские тряпки, и ждем. Скорпиус смотрит вниз, в Темзу, и мне кажется, что эта грязная река вызывает у него отвращение.

Мимо проносится пестрая толпа итальянцев, медленно идут китайцы с фотоаппаратами, какой-то ирландец так громко болтает со своим приятелем о машинах, что хочется зажать уши. Со стороны Сити бежит толпа менеджеров, упакованных в строгие рубашки и пиджаки.

Сначала я вижу одного. Он делает вид, что любуется на Биг Бен, а на самом деле наблюдает за нами. Двое других стоят неподалеку. Они развернули газеты для маскировки.

Идиоты.

Кто читает газету, стоя на мосту?

Я вижу еще четверых— они сидят на лавке на противоположной стороне и якобы разговаривают.

Их больше, как всегда.

Я начинаю считать до десяти — это помогает мне сосредоточиться.

Один, два, три.

Скорпиус разворачивается.

Четыре, пять.

Мы разворачиваемся за ним.

Шесть, семь, восемь.

Четверо поднимаются с лавки, двое свернули газеты.

Девять, десять.

— Впере-е-е-е-е-е-д, “Пушки”! — кричит Скорпиус, туристы в ужасе покидают мост, а мы бросаемся на наших противников.

Мост шатается из стороны в сторону, какой-то парень наносит мне удар прямо в челюсть, и я падаю на колени, не успевая дать сдачи.

Капает кровь.

Я готовлюсь к реваншу.

*Мост Миллениум (Мост Тысячелетия) — пешеходный мост в Лондоне, пересекающий Темзу (Вики)

Выглядит так: http://ru.wikipedia.org/wiki/%CC%EE%F1%F2_%CC%E8%EB%EB%E5%ED%E8%F3%EC_%28%CB%EE%ED%E4%EE%ED%29

**Скорпиус — сторонник "правых" взглядов по аналогии с футбольными фанатами Италии и Англии, которых десятилетиями обвиняли в про-фашистских настроениях.

Глава 6

Кардифф, после матча Сборная Соединенного Королевства — сборная Украины

Я быстро иду, периодически переходя на бег, за Скорпиусом Малфоем и его бандой. Они прячут лица за широкими серыми шарфами и скрывают головы капюшонами ветровок.

Три пары кроссовок шуршат по булыжнику — шур-шур-шур.

Они прошли уже семь волшебных переулков Кардиффа и дошли до самой площади Восстания. Ее трудно назвать площадью — всего-то небольшой мощенный кирпичом прямоугольник, который со всех сторон облепили красные домики с покатыми крышами. В далеком прошлом здесь произошла финальная битва между гоблинами и волшебниками, так я читал в учебнике по истории магии.

Скорпиус остановился. Огляделся по сторонам, шумно вздохнул. Я прячусь между домами и наблюдаю за ним из укрытия, все еще не понимая, зачем я это делаю.

— Эй, ты!

Я не сразу понимаю, что обращаются именно ко мне, но все-таки оборачиваюсь.

Передо мной стоят четверо. В темноте я не могу различить их лиц, вижу только силуэты. Все — в черных коротких мантиях с неровно обрезанными подолами, из-под которых торчат четыре пары одинаковых белых кед. Воротники у мантий желтые.

Я знаю этих ребят. Фанаты “Уимбурнских Ос” всегда считались одними из самых отвязных в околоквиддиче. Они жгли стадионы и устраивали побоища. После каждого матча моя тетка, которая была главным тренером “Ос”, специально подлетала к фанатской трибуне и низко кланялась этим ублюдкам так, как будто они были какими-то монаршими особами. И за ней кланялись два других тренера — Захария Забини и Виктор Крам. Бедняга Крам аж пополам сгибался.

О, они платили за эту любовь! Каждый матч — новое полотнище с поплывшими буквами, прославляющими команду и ее тренеров. Я помню (мне тогда было лет девять, наверное), как однажды Крам вместо своего обычного приветствия подлетел к фанатам и радостно закричал: “Я сегодня узнал, что у меня есть дочь!”. И уже спустя десять минут они наколдовали тряпку с убогой надписью: “Папа Виктор”. Как будто им было дело до его семьи, в самом деле.

И это их невыносимое жужжание. Целая трибуна жужжала, как пчелиный рой, то увеличивая, то уменьшая децибелы. Моя тетка Мариса почему-то считала, что эти уроды, которых иногда еще и приходилось вытаскивать из маггловских полицейских участков, жутко важны.

“Мы уйдем, они останутся”, — коротко говорила она.

В первый раз я попал на фанатскую трибуну лет в семь. Мы с Франом приехали на клубную базу в Уимбурн, и там оказались предоставлены сами себе. “Осы” давали открытую тренировку — многие пришли поглазеть — куча фанатья — как местного, так и тех, кто прилетел из Лондона.

Отец Франа, Фред, поехать почему-то не смог — кажется, они с братом разгружали товар в магазине, а мы почему-то поперлись. В самый разгар тренировки мы, вместо того, чтобы тихо сидеть на своих теплых местечках и ждать, пока все закончится, перебрались на самую дальнюю трибуну, за кольца. Там устраивали перфоманс — одновременно посылали в воздух снопы черных и желтых искр. Так, забавы ради — игры-то не было, значит, и смысла в этом действе не было никакого. Но от этих искр поднялся черный дым, который застлал трибуну почти целиком — с верхнего яруса до нижнего.

На четвереньках мы заползли на центральный сектор верхнего яруса — того, который был больше всего заполнен. Меня тут же толкнули, я закашлялся и понял, что лежу на бетонном полу, а надо мной склонился один из фанатов. У него было худое лицо, как сейчас помню, и огромные руки, которые контрастировали с его мышиной физиономией.

— Какого хрена вы тут делаете? — прокричал он, перекрывая шум трибуны. Сюда нельзя детям!

Я сжался в комок. Вокруг меня прыгали, кричали и сходили с ума, а я беспомощно озирался по сторонам в поисках Франа, но видел только чьи-то ноги, руки, поднимающиеся для ритмичных хлопков, искры и дым.

— Спокойно, — отпихнув несколько человек, Фран выполз на четвереньках откуда-то слева и подергал парня с худым лицом за подол мантии. — Меня зовут Франсиско Уизли, а это Альбус Поттер, между прочим.

Он сказал это достаточно громко, и несколько человек сразу же обернулись.

— И правда, малыш Франсиско и Ал! Вот это да!

— Ребята, да вы тут аккуратнее!

Кто-то поднял нас на руки, сразу обоих, и закрыл мантией от падающих искр.

А потом нас стали передавать от одного человека к другому, и каждый бережно брал нас на руки и говорил что-то хорошее про команду и про нашу семью. И было совсем нестрашно.

А потом меня посадил к себе на плечи этот парень с худым лицом, а Франа — его приятель, и они затянули забавный мотивчик: “Фра-а-а-а-нсиско Уизли и Альб-у-у-ус Поттер ла-ла-ла-ла-ла”. Я с трудом его сейчас вспомню его.

И эту песенку подхватили остальные, и моя тетка Мариса остановила тренировку и увидела нас на трибуне.

Нас сильно отругали, но это было неважно.

А сейчас я снова стою перед фанатами “Уимбурнских Ос”, беспомощный и одинокий. Но стоит мне сказать, что я Альбус Поттер, как их неприветливые лица станут веселыми, и они вытащат меня из этого темного переулка... Стоит сказать...

Но я молчу.

— Эй, ты! — один из фанатов повторяет, нуже более угрожающе. — Ты, наверное, чей-нибудь скаут, верно?

“Нет, я Альбус Северус Поттер, сын Гарри и Джинни Поттеров, племянник Марисы и Фреда Уизли...”, — крутится у меня в голове, но я не могу этого произнести.

Не могу, потому что мне тяжело осознавать, что всегда, повторюсь, всегда, мне приходится говорить о своей семье. Моя семья — это такой щит от неприятностей, лекарство от всех болезней, ключ к решению всех проблем.

Ко мне никто и никогда не относился объективно, я только был “сыном”, “внуком”, “племянником”, “братом”.

И мне стало противно — от того, что я — пустое место без своей фамилии.

Мне хотелось был просто Алом.

— Тихо-тихо, Стиви, — Скорпиус появляется со стороны площади и встает рядом со мной. — И не стыдно тебе детей пугать? Снял бы мантию, что ли, а то даже не палишься.

— Скотина ты, Малфой,— лицо Стиви искажает гримаса отвращения. — Так и знал, что здесь твои люди.

— Мои люди везде, — улыбается Скорпиус. — В отличие от твоих.

— Не смей, — Стиви недобро усмехается, но уже поздно — Скорпиус набрасывается на него, как разъяренный зверь.

* * *

В окно моросит дождь. Обычное хмурое воскресное утро на окраине Лондона: асфальт постепенно становится черным от дождя, где-то вдали слышится велосипедный гудок, кто-то под зонтом пешит в универмаг купить продукты на завтрак.

Виктор закрывает окно и заваливается в ботинках на диван. Он снимает квартиру в Лондоне — небогатую, подальше от шумного центра, в маггловском районе недалеко от аэропорта Хитроу. Здесь даже есть телевизор, и Виктор с удовольствием щелкает пультом — БиБиСи-один, БиБиСи-два, БиБиСи-спорт.

Соседям — миссис Нелли Томпсон и ее слепому мужу — Виктор нравится. Не шумит, дома практически не бывает, не курит и не водит подозрительных гостей. На лето к нему приезжает дочь, и они отправляются в какое-нибудь путешествие. Говорит, что работает тренером детской футбольной команды.

Виктор останавливается на БиБиСи-один — там показывают новостной выпуск. Магглы опять созвали в Европе какой-то саммит — Виктор улыбается, когда камера выхватывает болгарского министра магии, одетого в черный пиджак и изо всех сил старающегося делать вид, что он здесь как рыба в воде. Телевизор негромко бормочет о положении дел в Европе, Крам прикрывает глаза и слушает звуки — шум дождя за окном, полицейская сирена где-то вдалеке, “министр здравоохранения Франции призывает...”.

Внезапно слышится сильный хлопок, и Крам мгновенно просыпается и садится на диване, одновременно выключая телевизор и нащупывая в кармане волшебную палочку.

Крам крадется на собственную кухню, рассчитывая нападение и прикидывая, кто умудрился так ловко снять защитные заклинания. Но увидев незваного гостя, Виктор вздыхает и убирает палочку:

— А, это ты аппарировал, Франсиско.

Франсиско Уизли сидит на стуле и пьет молоко прямо из пакета.

— Нет, я влетел в окно, — он кивает. — А хлопок — это я закрыл холодильник. Ты уж извини, я голодный. Кстати, у тебя тут шаром покати. Я заглянул в “Теско”* и захватил тебе пару сэндвичей. Хотел взять чего-то посущественнее, но в кармане оказалось слишком мало фунтов.

— Я просил тебя не приходить без предупреждения, — Крам недовольно хмыкнул. Он, конечно, знал этого парня с самого рождения, но его внезапные визиты порядком раздражали.

— Я послал сову, — Фран отпил еще молока. — Кстати, вот и она — он поймал влетевший в окно комок перьев, бережно отряхнул его и достал записку: “Буду в десять”. — Видишь, Вик?

— Вижу, — Виктор сердито выхватил сову из рук Франсиско и выпустил обратно на улицу. — Ты, я слышал, сыграл свой последний матч за молодежную сборную. С хорватами.

— Да. И пришел с тобой попрощаться. Теперь мне будет некогда так часто бывать у тебя в гостях.

— Жаль, — Крам нашел в себе силы улыбнуться.

Все-таки с Уизли-младшим было весело, как ни крути. Он всегда появлялся в самые тяжелые для Виктора моменты, когда одиночество сжимало его сердце изнутри и не давало дышать.

Раздавался хлопок аппарации, и рядом возникал неунывающий Франсиско, который никогда не отказывался посмотреть вместе с Виктором БиБиСи.

— И еще кое-что, — Франсиско кашлянул. — Ты знаком с Фальконами? Можешь про них рассказать?

— Давай не будем, — Виктор опустился на стул. — Мне так надоело обсуждать смерть Финиста.

— Ты тоже считаешь, что он умер? — Уизли отставил пакет с молоком и теперь смотрел на Виктора во все глаза. — Почему?

— Потому что, — отрезал Виктор. — Потому что с ним потеряна связь. Только с мертвыми теряется связь. Если бы он был жив, даже при смерти, его тут же бы нашли с помощью заклинаний.

— Понятно. Станимира с ним дружила, кажется?

— Кажется, — передразнивая интонацию Франсиско, ответил Виктор. — Тебе бы лучше держаться подальше от моей дочки.

— Это ты из-за того случая на юниорском чемпионате? Я же извинился!

— Ты сломал ей руку!

— А она мне — нос в следующем матче.

— Значит, заслужил!

Иногда Виктор проклинал свою дружбу с Уизли. Маленький засранец был ему как сын, и он ничего не мог с этим поделать.

— Допустим, — Франсиско улыбнулся. — Ты сдавал тест на анимагию?

— Было дело, — Крам пожал плечами. — В любом случае, с анимагом сохраняется связь.

— Чем способнее анимаг, тем эта нить тоньше, — уверенно заявил Франсиско. — Я знаю, кто такие Фальконы.

— Тогда бы они сами нашли сына, — отрезал Крам.

Франсиско помолчал. Сделал еще глоток молока, посмотрел, высохла ли метла, аккуратно прислоненная к холодильнику. Он восхищался Фальконом. Он его боготворил. Боготворил и завидовал ему — завидовал до головокружения, до тошноты, хотя ни разу этого не показывал.

— Ты не думай, Вик, — сказал он грустно.— Мне было бы проще, если бы он действительно умер. Тогда я бы смог стать хорошим. Особенно — для твоей дочери.

* “Теско” — сеть британских универмагов