Однажды в феврале

Одиннадцать часов вечера. Два часа назад был отбой.

Она молча шагает по пустынному коридору. По стенам мечутся неровные тени, потревоженные светом факелов. Даже ее легкие шаги будят эхо, которое отправляется на прогулку по коридорам впереди и позади нее. Она никуда не торопится. Она просто идет.

В коридоре холодно, а на ней обычная школьная мантия. Она ежится от противного сквозняка, но продолжает идти вперед. Не видно, чтобы она была напугана или взволнована; нет ни единого признака, указывающего на то, что ей не положено здесь быть. Если бы не позднее время, можно было бы подумать, что она идет куда-то по делам – например, в библиотеку или совятник.

Но у Гермионы Грейнджер совершенно точно нет никаких дел. Просто она ненавидит февраль.

* * *

Вряд ли она смогла бы вспомнить, когда началось все это. И уж точно не объяснила бы причину – наверное, потому, что определенной причины не было. Просто… однажды она почувствовала, что в феврале она не живет. Она выживает.

Легко было свалить все на депрессию, усталость, поствоенный синдром, авитаминоз и прочие научные и магические факторы. Только ни один маггловский психолог, как ни один волшебный, не могли бы объяснить того, что происходило с ней каждый год в одно и то же время.

Если бы Гермиону попросили описать ее состояние, она бы не стала этого делать, потому что…

Как объяснить жгуче-ледяные февральские ветра, которые пробираются везде, выстуживая все, до чего только могут дотянуться? Как рассказать про их жестокую, насмешливую, разрушающую силу, несущую с собой тьму? Как спросить, почему февраль рушит все, построенное с таким трудом, как эпидемия чумы, оставляя в душе замерзшую пустыню?

Но даже если она найдет верные слова – как признаться в том, что эти неверные, опасные, рвущие душу ветра зовут ее за собой? Что, забыв все, ей хочется пойти за ними на край света, и она торопится, чтобы успеть поймать хотя бы маленькую часть того неустойчивого, ледяного, февральского беспокойства, которое так мучает и манит ее?

Поэтому каждый вечер она тихо выскальзывает из гостиной, оставляя Рона с Гарри за разговорами о квиддиче или шахматами перед уютно горящим камином, раз за разом забывая попросить у Гарри мантию-невидимку. Не нужно его беспокоить.

Мальчишек тоже мучает февраль. Они спасаются от него в шумном дружелюбном гаме гриффиндорской гостиной, где никогда не гаснет огонь в камине, не смолкают дружеские голоса. Где больше не рассмеется Лаванда Браун, и Колин Криви никогда не щелкнет затвором фотоаппарата…

Нет, им не нужны ее кошмары – у них довольно собственных. Друзья… Они не поймут, но честно попытаются – потому что война заставила быть внимательными друг к другу. Они не выпустят ее на ночную прогулку, усадят в кресло у камина, и Рон ради нее откажется от шахмат, а Гарри словно забудет слово «квиддич». Они будут шутить, тормошить ее, пытаться развеселить, а она не сможет откликнуться. Потому что февраль разделил их тонкой, но прочной пластиной льда, которую, наверное, можно было бы разбить… если бы только в нее не было вморожено само сердце. Поэтому этот лед она заберет с собой в ночные продрогшие хогвартские коридоры.

Возвращается она поздно, но Профессора больше нет, да и Филч после войны, кажется, растерял всю свою злобу… А от преподавательских патрулей Героине войны вряд ли стоит ожидать серьезных неприятностей. В крайнем случае, легко сослаться на те же последствия войны – погладят по головке, отправят к мадам Помфри, поднесут Успокаивающего зелья, отправят спать. Она пойдет. И уснет. Чтобы завтра снова выйти в пустые коридоры, в попытке догнать ускользающее чувство… чего? Холода? Ожидания? Тревоги?

Гермиона идет по стылому коридору. Она не боится. Все ее страхи, кажется, унесли февральские ветра.

* * *

Гермиона не боится ни привидений, ни холода, ни темноты. И Драко Малфоя она тоже не боится.

Он темной неподвижной статуей вырастает в самых неожиданных местах замка – таких, что и с Картой Мародеров не сразу разыщешь. Он сидит на подоконнике, глядя в злобно-живую темноту ночи, или стоит, опираясь о стену. Он не обращает на нее внимания, а она не трогает его. Только, проходя мимо, иногда оглядывается.

Однажды ей удается заметить резкое движение – он слишком быстро отвернулся. И Гермионе не нравится то, что он смотрел ей вслед. В конце концов, у каждого из них свой февраль.

* * *

Безумие – считать ночные встречи в коридорах отношениями, но она может назвать их только так. Они не говорят – но думают. Она помнит, как он когда-то в Малфой-мэноре не смог наложить на нее Круциатус – потому что всю жизнь был трусом. Он… возможно, вспоминает, как был оправдан Визенгамотом благодаря свидетельству Героини войны – несомненно, данному только из идиотского гриффиндорского благородства. Ей неинтересно – она не спрашивает. Ему, очевидно, наплевать – он молчит.

Она по-прежнему носится по коридорам, догоняя улетающий февраль – последние школьные ветра — он всегда неподвижно стоит на месте. Она изнывает от нетерпения, напряжения и тревоги – он совершенно спокоен. Ее тревожат постоянные ночные встречи – ему, очевидно, все равно.

Ей есть, куда вернуться, завершив погоню за февралем. Ему возвращаться некуда.

* * *

Восемь дней – это много и мало. Чтобы прочитать всю библиотеку – наверное, мало. А вот чтобы однажды подойти к Малфою, по обыкновению, устроившемуся в нише окна, и спокойно сесть рядом – наверное, много. Слишком много.

Он не удивляется. Слишком много непонятного в этом феврале, чтобы удивляться. Зачем мозгу Золотой троицы понадобился сын Пожирателя смерти? Гермиона не ответит. Она будет спокойно сидеть, не замечая ледяного камня и тонких струек морозного воздуха из-под рамы. Все, что она видит – это бледное лицо, льдисто-серые, неподвижные глаза, светлая челка на лбу и черная мантия. Спокойствие. Холод. Одиночество.

Рядом с Драко Малфоем Гермионе становится спокойнее. Больше не нужно мчаться по ледяным коридорам в погоне за февральскими ветрами. Нет, она не полюбила их. Но иногда ей кажется, что она начала их понимать.

Возможно, потому, что ее персональный Февраль сидит напротив, прижавшись лбом к ледяному стеклу.

* * *

Дни и ночи сменяют друг друга, как страницы книг, пролистываемые Роном в попытке успеть прочесть годовой материал за неделю. Она почти не спит, но не чувствует себя усталой. Каждую ночь – молчаливая встреча в коридоре. Несколько часов, наполненных пустотой – если можно назвать пустотой бесцветный, но такой желанный покой. Каждый раз она уходит первой – под утро. Он всегда остается.

Однажды она кладет голову ему на плечо. Жест выходит уверенным и естественным — ей даже в голову не приходит, что Малфой может оттолкнуть…

Он и не отталкивает. Только чуть поворачивается – ее голова соскальзывает с его плеча на грудь, но так даже удобнее. И по-прежнему – ни слова. Но движение говорит о многом.

Гермионе кажется, что февраль ее принял.

* * *

Она чувствует, что боится конца февраля. Боится потому, что не хочет потерять его ледяное, неустойчивое очарование, дарящее чувство почти счастья в темных коридорах…

Ей больше не приходится разыскивать его. Он сидит в одном и том же месте – в нише окна на третьем этаже. Окно выходит на озеро – вода, кажется, не замерзла, а застыла в том непередаваемом ожидании, в каком была сама Гермиона.

Стекла прогибаются, дрожат под резкими ударами ветра, вековые деревья в Запретном лесу угрожающе раскачивают верхушками – им тоже не нравится февраль, и они не прочь выместить злобу на ком-нибудь. Возможно, это глупо, но Гермионе все чаще кажется, что однажды они выберут для этого двоих семикурсников, прижавшихся друг к другу и отделенных от них только тонким стеклом…

Они всегда молчат. Но Гермиона и без слов знает: Драко Малфою тоже было плохо в феврале.

Возможно, поэтому двое спокойно целуются в нише окна. В коридоре они одни. Им кажется, что они одни и во всем мире.

* * *

Утро Гермиона встречает в кресле у потухшего камина гриффиндорской гостиной. Напротив сидит Рон и, что удивительно, молчит. Оказывается, он тоже умеет молчать. Она не знала…

Глядя на лицо, такое близкое, родное, она думает. Впервые за этот безумный месяц она дает себе труд размышлять над тем, что сейчас происходит в ее жизни. Процесс самоанализа дается неожиданно тяжело – надо же… Никто никогда не поверит, что гриффиндорской всезнайке трудно думать.

Рон сидит молча, не глядя на нее, а с подлокотника кресла понемногу соскальзывает мантия невидимка. Наверное, он тоже думает – впрочем, что сейчас она может знать о нем наверняка? Он всегда казался ей простым и понятным, как раскрытая «История Хогвартса». Разве могла она ждать от него такого? Разве она догадывалась, что в ночных прогулках по школе он следовал за ней? Разве могла хоть на минуту подумать, что он был свидетелем их безмолвных встреч с Малфоем? Разве поверила бы, скажи ей кто-нибудь, что ее импульсивный друг не попытался убить Малфоя на месте, увидев его целующим свою – пока еще неофициально – невесту?

Гермиона смотрит на Рона и отчаянно пытается понять, что с ней происходит.

Рон, пожалуй, самый близкий ей человек. Ближе Гарри, ближе всех на свете, даже, пожалуй, родителей. Рон – уверенный. С ним ей всегда спокойно. С ним она не побоится посмотреть в лицо новому будущему, которое наступило после войны. А уверенность в завтрашнем дне – то, чего им всегда отчаянно не хватало. С Роном ей тепло. И… да, наверное, можно сказать, что она любит его.

Малфой чужой ей. Древний фолиант, закованный в серебро и запертый на сто замков, который придется долго и кропотливо расшифровывать, каждую минуту рискуя ошибиться. Малфой – темное, морозное прошлое и неопределенное будущее, которого, впрочем, может и не быть. У них вообще нет ничего общего, кроме февраля. Но ведь кроме него в году еще одиннадцать месяцев…

Гермиона устала от загадок и вопросов. Устала от февральских ветров и холодных коридоров. Устала даже от самой себя.

Рон встает, подходит сзади и кладет руки ей на плечи. В этом жесте – обещание поддержки и защиты. Не вовремя вспоминается, что Малфой не обнимал ее никогда. Она закрывает глаза и устало улыбается своим мыслям.

На ночную прогулку по коридорам школы она больше не пойдет. Сегодня двадцать девятое февраля.

* * *

Наступил март.

Гермиона больше не ходит по ночным коридорам с риском получить взыскание, или, что гораздо неприятнее, простуду. На уроках, в Большом зале, в гриффиндорской гостиной они опять втроем. Рон крепко держит ее за руку, и ей кажется, что в этом – все ее будущее: устойчивое, уверенное, теплое. Без намека на февраль.

Мимо проходит Драко Малфой рука об руку с Панси Паркинсон. Она надменно вздергивает нос и отворачивается. Он спокойно кивает, и Гермиона отвечает точно таким же кивком. Никто и никогда не заподозрит, что между Героиней войны и сыном Пожирателя смерти было что-то большее, чем простое и не очень приятное знакомство.

Гермиона и сама не знает, что заставляет ее выполнять этот простой ритуал вежливости при встрече с Малфоем. Ведь между ними ничего не было, кроме разделенного на двоих февраля. Но об этом знает только Рон, и никогда не узнает Паркинсон.

Когда Малфой проходит, Гермиона неожиданно думает, что их неизменное молчание – это правильно. Слова накладывают определенные обязательства, которые, наверное, не смог бы разорвать даже февраль. А ей такие обязательства совсем не нужны, потому что, наконец, наступила весна. Зиму она отпускает. И, глядя на удаляющуюся пару, уверяет себя, что и Малфой отпустил ее. Но…

Гермиона никогда не признается даже самой себе, что всегда будет искать февраль в рыже-солнечных прикосновениях Рона.

Драко Малфой никогда не признается даже самому себе, что с того февраля, глядя на Панси Паркинсон, он будет представлять теплые карие глаза и каштановые волосы Гермионы Грейнджер.