Четвёртый поход в Хогсмид

* * *

У Ромильды Вейн невероятно красивые волосы, и, наверное, не стоит на них так смотреть, но Драко Малфой не может отвести взгляд. Третий раз в этом году они идут в Хогсмид — третий раз Ромильда идёт перед ним.

Её длинный — почти до колен —  красно-золотой шарф полощется на ветру, так и хочется его схватить за тонкие кисточки, но Драко, конечно же, никогда не решится протянуть руку. Он учится на пятом курсе, она — всего лишь на третьем, и лучше не то, что не протягивать, даже не думать. Он — слизеринец, она — гриффиндорка, такая же, как грязнокровка Грейнджер, такая же, как рыжая Уизлетта, так что это просто неправильно.

Потому что невозможно.

Он гипнотизирует взглядом сверкающие снежинки, танцующие в её волосах, идёт за Ромильдой след в след и молчит. Шагающие рядом Крэбб и Гойл, конечно же, думают, что он просто придумывает какую-нибудь новую пакость, но у него давно уже ничего не придумывается.

В принципе, оно и не нужно: в Хогвартсе царствует Амбридж, которая вполне способна придумывать за десятерых. Достаточно просто состоять в Инспекционной дружине, что он и делает.

Именно поэтому, кстати, Вейн на него никогда не посмотрит. Есть ещё тысяча причин сверху, и можно было бы детально остановиться на каждой, но Малфой прогоняет эти мысли из головы, потому что снежинки куда интереснее. Драко гипнотизирует взглядом сверкающие снежинки, танцующие в её волосах, и идёт за Ромильдой… След в след. Отпечатки его остроносых ботинок перекрывают её следы на снегу, и Драко думает, что это тоже прикосновение. И ничего страшного в этом нет. Это же всё понарошку.

Всерьёз всё начинается много позже. Нет, конечно, не много, всего лишь пару недель спустя, когда во время очередного обхода он случайно натыкается на Ромильду. «Случайно» — потому что, на самом деле, до отбоя ещё двадцать минут и обходить школу, разыскивая нарушителей, он пока ещё не обязан. Мог бы спокойно сидеть в гостиной, разговаривать с Паркинсон или Забини.

Нет, не мог.

Паркинсон очень любит играть в игру «Что бы ты выбрал», заставляя их всех лавировать между самыми невероятными вариантами ответов. Сегодня она спросила у Блейза, что бы он выбрал, поцеловаться с Трелони или три месяца отработки у Филча. Первый вариант, ясное дело, Блейзу пришёлся больше по душе, и за это сложно было его осудить: пять минут позора однозначно лучше трёх месяцев с тряпками, швабрами и гремящими вёдрами.

Но Драко не хотел оказываться даже перед таким выбором. Он вообще ненавидел выбирать.

И потому сбежал, прикрыв своё бегство необходимостью проверять коридоры.

А теперь вот не знает, что ему делать дальше, потому что перед ним — та, к которой он вроде как зарёкся не приближаться. Хрупкая спина вздрагивает, в длинных волосах танцуют уже не снежинки — отблески факелов, переломленные лунным светом, падающим из окна… странное, бесконечно неправильное и бесконечно красивое сочетание.

— Эй, — он решается.

Он садится на корточки рядом, осторожно трогая её за плечо. Нет нужды притворяться хорошим — в это всё равно никто не поверит, нет нужды вообще притворяться — просто спросить, что у неё стряслось.

— Что случилось?

Вейн оборачивается, и глаза у неё испуганные. Дикие. И абсолютно зарёванные. На щеках — размазанные слезами разводы то ли пыли, то ли неумелого, девчоночьего макияжа, ресницы слиплись сосульками, нижняя губа, закусанная, дрожит.

— Скоро отбой, — напоминает Драко, стараясь говорить грубо и одновременно ругая себя за эту грубость, — тебе нужно вернуться в гостиную.

Невозможно даже назвать её по фамилии, хотя хотелось бы — очень! — по имени. Но откуда пятикурснику-слизеринцу знать, кто перед ним?

— Д-да, нужно, — Ромильда кивает, косится на его значок старосты. Она пытается делать это незаметно, но Малфой всё равно замечает.

— Пойдём, — в последний момент он удерживается от фразы «я провожу», но руку всё же протягивает.

Чтобы тут же опустить, потому что Вейн отвечает:

— Я не могу.

— Почему?

— Н-нога… — она по-детски шмыгает носом.

Если бы Паркинсон была здесь, она бы здорово посмеялась. Посмеялась бы своим хриплым, каркающим хохотом, больше подходящим для какой-нибудь старухи, а не для неё… Отпустила бы несколько шуток о том, как совершенно случайно Драко выперся в коридоры пораньше, а Ромильда совершенно случайно подвернула ногу у него на пути…

Он не слишком в этом уверен, но, кажется, Панси в курсе этой странной симпатии.

— Что с ногой?

Это удивительно, но Вейн его не боится. Испуг первых секунд адресовался не только ему — любому, кто выступил бы из темноты так неожиданно и бесшумно, но вот конкретно его, Драко Малфоя, она совсем не боится. И презрения в красивом лице тоже не видно.

Она и правда очень красивая. Даже сейчас. Заплаканная и в этом неровном свете… Может быть, именно сейчас — даже красивее, чем обычно.

В конце концов он снова протягивает ей руку и помогает встать. Касание обжигает теплом, и Малфой чувствует, как румянец заливает щёки. Хочется отвернуться, спрятать лицо, но отворачиваться некуда — разве что прямо в её кудрявые, умопомрачительные чёрные волосы, и от мысли об этом он только краснеет сильнее.

«Здесь не видно», — успокаивает он себя, пытаясь остаться холодным. Он — слизеринец. Она — гриффиндорка. По большому счёту, было бы здорово бросить её прямо здесь, чтобы училась самостоятельно разбираться с проблемами!

Вместо этого Драко подставляет плечо. С благодарной улыбкой Вейн опирается на него и делает несколько неровных, пробных шагов.

— Ну как? — спрашивает он. Снова грубо.

— Вроде бы можно идти…

— В Гриффиндорскую башню? — мысленно он ужасается своему предложению.

Совершить такое значит стать завтра объектом всех сплетен. Его не поймут: Амбридж приторно разулыбается, Паркинсон засмеёт, Забини её поддержит, эти двое всегда заодно. Совершить такое значит придти в чужое логово, забрести на львиную территорию, нарваться на неприятности…

Совершить такое хочется сильнее всего.

— Наверное, лучше в Больничное крыло, — Ромильда опускает ресницы, и всё внутри снова опаляет огнём.

Она, похоже, кокетничает. Он знает, он видел такие приёмы! Ромильда Вейн кокетничает. С ним! Она его не боится!

Она учится на третьем курсе, он — на пятом, и это просто смешно.

— Хорошо.

И хорошо, да. До головокружения хорошо.

Но, оставив её на попечение мадам Помфри, он всё же сбегает. Чтобы на следующее утро, в Большом Зале снова засмотреться на игру света в тёмных локонах, а потом получить — теперь уже совершенно точно! — кокетливый взгляд.

Паркинсон фыркает, Забини по правую руку от неё давится тыквенным соком, Крэбб и Гойл решительно ничего не понимают.

Драко, если честно, не понимает и сам, но уже вечером, за всё те же двадцать минут до отбоя, ноги сами несут его в коридор, в котором вчера подвернула ногу Ромильда. Он почти уверен в том, что в этом коридоре встретится исключительно с тишиной, но уверенность подводит его.

— Я думала, ты уже не придёшь.

Он — слизеринец, она — гриффиндорка, такая же как грязнокровка Грейнджер, такая же как рыжая Уизлетта, и это просто ужасно. Символ Гриффиндора — лев, и Вейн, наверное, было бы уместно сравнить со львицей, но у львиц не бывает ни такой гривы, ни таких нежных ладошек.

Ромильда берёт его за руку, и сердце начинает колотиться где-то под горлом. Медленно, ведь она ещё всё хромает, они идут к её башне, и Драко до дрожи боится случайной встречи с каким-нибудь Поттером, но никаких случайностей не происходит.

Кстати, о Поттерах…

Панси любит играть в игру «Что бы ты выбрал», заставляя порой лавировать между самыми невероятными вариантами ответов, но когда через неделю она, чуть улыбнувшись, спрашивает его, что бы он предпочёл, унизить Поттера или поцеловать Вейн, Малфой понимает, что скорее второе, чем первое. Это пугает его настолько, что он прекращает игру.

Панси не спорит.

Пугаться ему вроде бы нечего, но ведь они и правда ещё ни разу не целовались.

Рождество исправляет это омелой, и дурацкая традиция впервые не кажется Драко дурацкой, потому что Ромильда приподнимается на носочках и тянется губами к его щеке. Он поворачивает голову — и поцелуй выходит совсем не таким целомудренным, как изначально задумывалось. И долгим, настолько долгим, что перед глазами начинает темнеть.

Ромильда не возражает. Наоборот, она подаётся навстречу, гладит руками спину и плечи, прижимается тёплым животом, дышит тяжело и неровно. Её ресницы дрожат — тёмные, томные, отбрасывают тени на скулы, и, когда поцелуй заканчивается, Малфой зачем-то прижимается губами к её переносице.

Так, наверное, не бывает, но его разрывает от нежности.

До самого конца пятого курса. А ей до самого конца пятого курса вроде как наплевать на то, что он всячески цепляется к Поттеру. Ну, чтобы Паркинсон больше над ним не смеялась, чтобы Забини не улыбался участливо, чтобы Крэббу и Гойлу было привычно.

Он бегает от своих же, и за это хочется снимать с них баллы. Но нельзя, подозрительно, нехарактерно, поэтому он продолжает снимать баллы со всех остальных. За всё, что угодно. Благо, положение позволяет.

Ромильда ничего ему не говорит.

— Маленькие девочки всегда считают своих возлюбленных принцами, — говорит ему Панси перед очередным дежурством.

— Что ты имеешь в виду? — Драко хмурится.

Если Паркинсон считает, что Вейн просто нравится встречаться с кем-то постарше…

— Она не замечает твоих недостатков.

— Но разве это не хорошо?

Панси жмурится, словно сытая кошка, и говорит:

— Достоинств она тоже не замечает.

Ей просто нравится встречаться с кем-то постарше? Драко не успевает спросить, потому что на первый план снова выходит Поттер. Это напоминает тот вопрос во время игры, но тут не приходиться выбирать — всё как будто решается за него, и, схватив Золотого мальчика вместе с его дружками, они ведут их в кабинет директора.

То есть, нет. В кабинет Амбридж. Хоть она теперь и директор, это всё равно разные вещи. Магия Хогвартса не признаёт самозванку.

В глубине души Малфой считает это поводом призадуматься, но призадуматься не успевает. Поттер и грязнокровка уходят в Запретный лес — вместе с Амбридж, а они остаются караулить всех остальных, и заканчивается это тем, что Джинни Уизли насылает на него Летучемышиный сглаз.

— Она никогда мне не нравилась, — пожимает потом Ромильда плечами, но у Драко нет времени смотреть на её прекрасные плечи.

Отец схвачен, отец в Азакабане. За короткое душное лето он не отправляет Вейн ни одного письма: в конце концов, он — слизеринец, она — гриффиндорка, и теперь это уже не смешно! Время выбора между ненавистью и любовью тоже закончилось, и, хотя ненависть была настоящей, а о любви не могло быть и речи, когда наступает момент, Малфой выбирает жизнь.

Просто жизнь. И всё, что нужно совершить, чтобы выжить.

Если до этого Тёмный Лорд для него был лишь призраком из старых страшилок, то теперь он с радостью принимает его задание. С радостью и гордостью, потому что Метка на руке кажется Драко ключом к тому, чтобы отомстить.

Но месть не получается сладкой. Разбивая Поттеру нос в Хогвартс-экспрессе, он не чувствует удовлетворения. Потому что к сердцу уже подбирается страх.

И когда Ромильда, сжав зубы, спрашивает у него «Воспользовался и бросил?», он не знает, что ей ответить. Смысл этого выражения остаётся для него немного туманным. Драко шестнадцать, и он ещё никого не… бросал.

Драко шестнадцать, и у него ничего не получается, несмотря на Тёмную Метку. А Вейн строит глазки Поттеру, и от этого становится так паршиво, что даже смех Паркинсон кажется музыкой по сравнению с её кокетливым «Гарри».

Время тянется — липкое и противное, время тянется — безжалостно тикающими часами, время тянется — но его категорически не хватает. Иногда перед сном он смотрит в потолок и думает, мол, даже хорошо, что так получилось. Она ненавидит его здесь и сейчас, так что вряд ли будет удивлена, когда он сделает то, что сделает.

Хуже уже не будет.

Он сделал какой-то неправильный выбор, наверное.

Каждый день убеждает его в этом всё больше и больше, сильней и сильней, хотя каждый день он уверен, что больше и сильней уже невозможно. Теперь даже здорово, что он — слизеринец, а она — гриффиндорка, по крайней мере, они редко пересекаются.

Только невесть откуда взявшееся желание огладить пальцами все  её синяки и царапины, появляющиеся после очередного наказания в исполнении Кэрроу, не проходит и не проходит. Даже когда он уезжает домой на каникулы.

Даже когда егеря приводят в Малфой-мэнор Поттера, Уизли и Грейнджер, Драко думает только о том, что они — такие же гриффиндорцы, как и она. И ему нет нужды притворяться хорошим — в это всё равно никто не поверит, нет нужды вообще притворяться — нужно просто сказать, что узнал.

Но он притворяется. Не до конца, потому что слабак, но на «Не знаю» его всё же хватает.

На то, чтобы во время Финальной Битвы не бросаться с палочкой против своих однокурсников, тоже. Это не трусость, нет. Хотя, может быть, и она. Ему наплевать. Он выбрал жизнь, и они вроде как выжили: сидят здесь, среди победителей, и боятся даже посмотреть по сторонам. Наплевать. Главное, они выжили.

Тёплая ладошка ложится ему на плечо.

— Эй.

Малфой поднимает голову. Несколько секунд Ромильда смотрит ему прямо в глаза, а потом улыбается и опускает ресницы.

— Сводишь меня как-нибудь в Хогсмид?

Он осторожно кивает. Вейн наклоняется — её волосы смешно щекочут ему шею. Странное, почти забытое ощущение.

— Всё будет хорошо, — говорит она шёпотом.

И ей невозможно не верить.