Пять минут до сумасшествия

Боишься. Мы все испытываем страх.

(с) к/ф «Солдатики»

— Это не логично, — говорит Гермиона. — Это не рационально.

Она смотрит на Луну — та сидит прямо на полу и чертит что-то в пыли кончиком палочки. Волосы её спутанными прядями падают плечи. Возвышающиеся со всех сторон стопки хлама и какой-то призрачный свет, освещающий это воплощение Выручай-комнаты, добавляют в общую картину фантасмагоричности. А Луна вдруг поднимает взгляд и смотрит на Гермиону очень внимательно, и её большие глаза навыкате сейчас кажутся невозможно тёмными, такими же, каким был кофейным ликёр, которым поила Гермиону тётя Изабелла этим летом.

Тётя Изабелла тогда усадила Гермиону рядом с собой на диван, посмотрела на неё внимательно и сказала: «Ты уже такая взрослая! Тебе бы уже пора…» Что Гермионе пора, она так и не договорила, зато вложила в её руку бокал с тёмной жидкостью и сказала пить, ведь у кофейного ликера прекрасный вкус. Тётя вообще отлично разбиралась в выпивке, но алкоголичкой, как называл её папа, не была, скорее, ценителем. Мама постоянно твердила ей, что с таким образом жизни, когда пьёшь, куришь и ешь трюфели на завтрак, обед и ужин, тётины зубы через десяток лет превратятся в пыль, а то и раньше. Но Изабеллу мало занимали мамины стоматологические дискуссии, и Гермиона считала, что это неразумно.

А сейчас Луна смотрит на неё своими кофейно-ликёрочными глазами — слишком пристально и слишком напоминая о неразумной тёте Изабелле.

Неразумно.

— То, что ты говоришь, неразумно, — повторяет Гермиона и отводит взгляд.

— Но Дамблдора и правда скоро убьют. Гарри, я думаю, ещё об этом не знает.

— Гарри вообще много о чём не знает, — отрезает Гермиона и вдруг устало проводит ладонями по лицу: лоб, глаза, щёки. — То, что ты говоришь, бред.

— Но…

— Мне кажется, ты просто помешана на теориях заговоров.

— Нет! — глаза Луны расширяются ещё больше, хотя, казалось бы, куда уж больше.

— Ну а кто в прошлом году предсказывал нашествие великанов, которые свергнут Министра и сядут на его место?

— Но Скримджер повыше Фаджа будет…

— Не неси бред, Луна, пожалуйста. У нас всех и так куча проблем. Обойдёмся и без твоих… идей, ладно?

— Но Дамблдор действительно скоро умрёт! — не сдаётся Луна. — Прямо в этой комнате, вон там.

Она указывает вглубь. Гермиона смотрит, но не видит ничего, кроме никому не нужного барахла.

— Это не логично, — повторяет она зачем-то и направляется к двери.

— Это слишком логично, — несётся ей вслед, и Гермионе очень хочется узнать, о чём это Луна — о своём предположении или о том, что делает Гермиона.

— Если бы с Дамблдором что-то было не так, он бы сам давно был в курсе, понимаешь?

По взгляду Луны ей становится ясно, что ничего, ничегошеньки Луна не понимает. Гермиона вздыхает и прикрывает за собой дверь.

* * *

Октябрь — маленький мерзкий месяц, жуком залезающий под одежду. Когда он бежит, его ножки щекочут кожу, и она покрывается мурашками. Октябрь — очень грустный, он такой грустный, что небо, только лишь взглянув на него, начинает рыдать. Оно плачет, роняет на землю капли, и земля становится грязной. Слякоть — лучшая подруга октября. Она цепляется за сапоги и сапожки, ботинки и ботиночки, входит в дом без приглашения, оставляя следы на полах.

Луна любит октябрь, вопреки всему. Луна любит каждый месяц, но октябрь — особенно. Потому что в октябре она перестаёт быть собой — в голову ей лезут такие странные непонятные мысли, совсем чужие мысли, о которых никому не хочется рассказывать. Мысли о жизни и смерти, о белом и чёрном. Воспоминания о маме. Октябрь окрашивает серостью всё вокруг, не обходя и глаза Луны. В октябре они тоже серые, под стать погоде.

Луна заплетает волосы в косы и постоянно смотрит в окна, надеясь увидеть на небе лазурно-голубые всполохи. Луне отчаянно хочется голубого, а небо — оно ведь такое большое, что ему стоит только в одном единственном месте окраситься другими, не серыми, красками, ведь никто кроме Луны, наверное, даже не заметит. Но небо только плачет своими совсем несолёными слезами, и Луне становится его жалко. Тогда она улыбается ему настолько тепло, насколько может. Выходит во двор и бежит по лужам; брызги летят в разные стороны. Она бежит в Запретный лес, где неба не видно. Кормит фестралов, чтобы им не было одиноко. Укрывает поляны палой листвой, чтобы им не было холодно.

Некоторые говорят ей, что она сумасшедшая, полоумная. Луна им не верит.

* * *

— Пять унций толчёного сердца дракона, — шепчет Гермиона, водя пальцем по строчкам учебника. — Три стручковых боба… Экстракт спорыша… Нет, невозможно приготовить это зелье так быстро. Кто, чёрт возьми, этот Принц Полукровка?

Октябрьский ветер треплет ей волосы, и Гермиона посильнее закутывается в шарф, мечтая о горячем шоколаде, а лучше — о горячем шоколаде с зефиринками. Октябрь холодом обжигает ей щёки, как будто случайные струи дождя залетают под навес во дворе и капельками оседают на лице. У Гермионы мелко дрожат руки. Она захлопывает учебник и поднимает лицо к небу — серому, как мантия Малфоя на Святочной Балу на четвёртом курсе, как волосы профессора Дамблдора в свете свечей.

Дамблдор… Луна твердила, что с ним скоро что-то случится, но кто такая Луна и откуда она может знать? Она ненормальная, думает Гермиона. Она сумасшедшая. Её не стоит слушать.

— Что ты тут делаешь? — спрашивают у Гермионы. Она оборачивается и думает, что мысли, они всё-таки материальны — Луна смотрит на неё, чуть склонив голову на бок, улыбаясь мечтательно; в своей манере.

— Сижу, — отвечает Гермиона и хочет провалиться сквозь землю от своего косноязычия.

— Понятно, — говорит Луна. А потом вдруг добавляет серьёзно: — Тебе нужно решить свои проблемы, Гермиона.

— Но у меня нет проблем, — пожимает плечами она и ещё сильнее закутывается в шарф, как будто хочет в нём потеряться. А Луна только улыбается. Понимающе улыбается, как бы соглашаясь: «Да-да, мы все так говорим. Мы все твердим, что у нас нет проблем, уверяем в этом самих себя. Конечно-конечно».

Гермиона встряхивает головой, прогоняя морок — Луна не может смотреть так, она ведь не от мира сего. Это ведь Луна. Лунатичка Лавгуд. Что с неё взять?

Гермионе просто хочется, чтобы она ушла. Оставила её одну сидеть на скамейке и думать о Принце Полукровке. О Малфое, о Гарри. Мечтать о Роне, в конце концов. Вспоминать тётю Изабеллу, будь она неладна. Искать выходы из сложных ситуаций и решения неразрешимых задач.

Но Луна садится рядом и, порывшись в сумке, достаёт свои дурацкие спектрально-астральные очки. Протягивает Гермионе и говорит:

— Тебе просто нужно взглянуть на всё по-другому. Никогда не пыталась?

Грейнджер смотрит на протянутые ей очки, на маленькую, невероятно маленькую, будто совсем детскую ладошку. Видит, как отражаются в разноцветных стёклах облака и ветер. Вздрагивает, морщится, хмурится, вздыхает. Проводит рукой по волосам. Встаёт и хватает сумку. Уходит.

Уходить от Луны по-английски, не прощаясь, уже становится привычкой.

* * *

— Раз... Два... Три... — Луна взмахивает руками и будто ловит что-то в воздухе. Глаза её закрыты этими дурацкими очками. Гермиона хмурится и грозно смотрит на первогодок, тыкающих в Луну пальцем и смеющихся. В принципе, она понимает их смех, и даже сама бы с радостью стала рядом и тыкала пальцем в эту странную девушку, в эту Полоумную Лавгуд. Но есть одно «но», маленькое такое «но», которое скребётся где-то под кожей каждый раз, когда Гермиона видит, как издеваются над Луной другие: летом в Министерстве Луна стояла рядом, палочка в руке её дрожала, но заклятия в Упивающихся всё равно летели ровно, без пощады. Глаза Луны тогда потеряли всю свою призрачность, всю свою потусторонность, цепко смотрели, замечая мельчайшие детали. И то, окровавленное лицо, которое Гермиона видела тогда, когда кровь Луны смешалась с кровью Невилла, с кровью Рона, она не забудет никогда. И теперь всегда, всю жизнь Луна для неё будет именно такой — решительной, окровавленной, готовой ринуться в бой, как только будет нужно, как только позовут друзья.

А потому Гермиона не смеётся. Никогда больше не будет смеяться. Она просто подходит к Луне и спрашивает:

— Что ты делаешь?

Луна оборачивается и, увидев Гермиону, улыбается — по-детски непосредственно и радостно.

— Волшебство! — шепчет она восторженно. — Волшебство вокруг нас!

Гермионе хочется сдёрнуть очки с её носа, встряхнуть её хорошенько и спросить, когда же она повзрослеет? Но это было бы... бесчеловечно. Нужно делать скидку. Она ведь безумна, верно? Она ведь полоумная.

— Пойдём в Большой Зал, — говорит она и хватает Луну за локоть. И тянет её за собой, и зачем-то усаживает рядом с собой за гриффиндорский стол.

— А у вас тут мило, — говорит Лавгуд и осматривается. — Светло. Тепло.

Гермиона проклинает себя за глупость.

— Ешь, — говорит и протягивает вилку, прямо как маленькой девочке. И опять по-матерински грозно произносит: — Совсем от рук отбилась.

Рон напротив прыскает в бокал с тыквенным соком, а Луна только улыбается, смотрит на Гермиону и говорит:

— Я думаю, мы решим твои проблемы.

Гермиона качает головой: ну нет же у неё никаких проблем.

* * *

Ноябрь отличается от октября незначительно, но существенно. В первую очередь именно тем, что он ноябрь, так считает Луна. В ноябре лужи покрываются ледяной коркой, которая хрустит, как посыпанный сахарной пудрой хворост. Луна наступает каблучками на лёд, продавливает его, дырявит, и вода вытекает, выбирается на свободу.

Ноябрь — месяц спячки. Подобно бурым медведям, все в это время хотят спать: залезть в кровать, укрыться тёплым пуховым одеялом, и чтобы обязательно был зажжён камин, а на столике у кровати стояла кружка горячего какао.

Для самой себя Луна окрестила ноябрь месяцем Гермионы Грейнджер — именно с ней Луна общается наиболее часто. Собственно, не так уж часто, но чаще — ни с кем. Гермиона... Она ассоциируется у Луны с черепахой, маленькой черепашкой, заблудившейся и потерявшейся. Черепашка прячется в панцирь, чтобы злой мир не проткнул её реальностью. Панцирь Гермионы состоит из умных книжек, кристально чистой логики, и в этот коктейль не вмешивается больше ничего — ни чувства, ни эмоции. Точнее, вмешиваются, но где-то внутри, совсем-совсем глубоко. Так считает Луна.

Луне хочется, чтобы Гермиона стала нормальной. Начала чувствовать, начала верить, начала мечтать.

Луна считает, что сделать Гермиону такой — невероятно трудная задача. Настолько трудная, что справиться с ней может только Луна. Вот только рассказа о нарглах здесь явно не хватит.

* * *

— Розовый, — говорит Луна. Они сидят в библиотеке, и Гермиона не очень рада такому соседству, если честно. Не рада именно вот поэтому: какой розовый? Кто розовый? О чём она вообще? Гермионе нужно заниматься, Снейп задал десять дюймов доклада о том, как отличить человека, испытавшего поцелуй дементора, а ведь ещё работа для Слагхорна и Флитвика, практическая для МакГонагалл...

— Что? — спрашивает Гермиона, тяжело вздохнув.

— Розовый. Лучший цвет для того, чтобы смотреть на мир, — и глядит на Гермиону так, словно только что она процитировала Законы Гэмпа, а не сказала несусветную глупость. — Тебе нужно попробовать.

Лавгуд вдруг касается её щеки подушечками пальцев, проводит к подбородку — пальцы у неё, оказывается, шершавые. Гермиона замирает и почему-то не двигается, просто смотрит в глаза Луне. И ничего, ни-че-го не говорит.

— Бедная моя Гермиона, — шепчет Луна и придвигается чуть ближе, пальцы её скользят по шее, за ворот рубашки. — Несчастная.

Гермионе хочется спорить, хочется кричать, что не бедная она, она вполне себе счастливая, вполне себе довольная жизнью! Но слова застревают где-то в горле, не хотят наружу идти. Луна убирает руку, сгребает учебники и уходит, просто встаёт и уходит, оставляя Гермиону истуканом сидеть на стуле, смотреть в пустоту. И всё ещё не верить.

* * *

— Ты, я вижу, стала общаться с Луной? — замечает как-то за завтраком Джинни. — Это хорошо. А то мне её немного жалко — она такая одинокая. Все считают её сумасшедшей, но это ведь неправда. Хорошо, что ты понимаешь.

Джинни гладит Гермиону по плечу, Гермиона отводит взгляд.

* * *

Ноябрь-ноябрь. Нежный, грустный, сладкий. Ноябрь красивый. Ноябрь серый и даже иногда снежный.

— Ты любишь ноябрь? — спрашивает Луна. Они стоят в совятне, на самом верху, где ветры дуют, где небо рядом. Гермиона привязывает письмо к лапке школьной совы, Луна смотрит в окно куда-то вдаль.

Они встретились случайно, но общаясь с Луной, Гермиона перестала верить в случайности.

— Я рада, что тебя встретила, — сказала Луна, когда они нос к носу столкнулись на узкой лестнице.

— Почему? — поинтересовалась Гермиона.

— Потому что так было нужно, — безапелляционно заявила Луна. И Гермионе не с чем было спорить.

И сейчас она не знает, что делать. Что делать с Луной, что говорить. Как можно говорить с Луной, когда каждое её слово таит в себе двойной смысл? Гермиона не знает.

— Так любишь или нет? — повторяет Луна, выводя Гермиону из задумчивости.

— Я к нему равнодушна, — отвечает она.

— Почему? — удивляется Лавгуд, как будто невозможно не любить ноябрь, как будто ноябрь — это лучшее, что есть в жизни.

— А за что его любить? — безжалостно отрезает Гермиона, выпуская сову в серое небо.

Губы Луны опять трогает улыбка, её улыбка, какой не бывает больше ни у кого.

— Это же ноябрь! — говорит она. — Это же последний месяц осени...

Она вдруг подходит близко, роется в сумке, но смотрит при этом Гермионе прямо в глаза — под этим взглядом она съёживается, мёрзнет, зябнет. А Луна не отпускает, не моргает, смотрит. Луна гипнотизирует. Луна притягивает.

— Держи, — шепчет она и протягивает Гермионе свои злосчастные очки. — Надень.

Гермиона протягивает руку, и в голове у неё туман.

— Не бойся, — говорит Луна, и Гермиона хочет ответить, что она не боится, чего тут бояться-то? Но молчит, потому что ей кажется, что эти слова здесь будут лишними.

И она берёт очки, вертит их в руках и не знает, действительно не знает, что с ними делать. Крутит в пальцах, перекладывает из руки в руку, и ладони её почему-то потеют. Она смотрит на Луну — с вопросом, с просьбой? Она смотрит на Луну, и Луна улыбается, и Луна аккуратно и нежно отводит волосы Гермионы за спину, чуть касаясь шершавыми пальцами её шеи, отчего по телу Гермионы ползут мурашки — от самых кончиков пальцев и вверх, вверх, путаются в волосах. И Луна сама надевает на Гермиону очки, заправляет дужки за уши, проводит, как бы на прощание, ладошками по щекам. Отходит на два шага.

Гермиона, затаившая на время дыхание и опустившая веки, живущая одними только ощущениями, распахивает глаза, и мир вокруг преображается. И она не знает, галлюцинация это или обман зрения, а может быть, действительно астрально-спектральные очки показывают что-то, что не видно глазу, но вокруг всё расцветает яркими красками, такими яркими, что глаза слезятся. И вокруг Гермионы, оказывается, пляшут разноцветные огни, светящиеся, переливающиеся всеми цветами радуги, похожие на маленьких фей огни. Прыгают, светятся, пляшут. А Луна, оказывается, покрыта толстым слоем лазурно-голубой гуаши, такой же, как летнее яркое небо в погожий день. А Луна, оказывается, была права...

И Гермиона тянется руками к огням, старается схватить их, чтобы спрятать в банку, как прятала не обжигающие огоньки на первом курсе. Она хочет сохранить эти огни, чтобы смотреть на них промозглыми ноябрьскими вечерами, когда в душе селятся грусть и ожидание худшего. Она протягивает руку, хватает, разжимает ладонь, но она пуста.

— Нежнее, — шепчет Луна. И Гермиона поднимает руку и дожидается, пока один из огоньков не сядет ей на ладонь. И тогда она подносит его к лицу, всматривается и старается нежно погладить пальцем. А потом аккуратно сжимает в ладони и ощущает идущее от огонька тепло. И в голове стучат слова Луны, которые она сказала когда, стоя в коридоре, когда над ней все смеялись: «Волшебство. Волшебство вокруг нас».

— Раз, — шепчет Луна. И когда Гермиона сжимает в ладони второй огонёк, она шепчет: — Два. — А позже: — Три.

Мир вокруг наполнен тысячами разноцветных огней.

* * *

Декабрь-разбойник, декабрь-хулиган. Декабрь — мастер иллюзий, раскрашивающий стёкла узорами. Узоры красивые, Луна любит трогать их пальцами, вот только, увы, под её тёплыми ладошками узоры исчезают, пропадают, остаются только маленькие окна в белоснежную тишь да гладь. Луне не нравится, когда её обманывают, а декабрь делает именно это. Но Луна не обижается, она просто считает, что декабрь любит шутить и играть.

А ещё декабрь любит превращать всё вокруг в припорошенные сахарной пудрой пряники. Весь Хогсмид состоит из пряничных домиков, Хогвартс над ним возвышается большой пряничной громадой, а Гермиона, когда её неприкрытые волосы посыпает снегом, кажется самой вкусной на свете пряничной куклой.

Щёки у Гермионы на морозе наливаются красным, и нос тоже. Луна смотрит на неё и смеётся.

— Ты похожа да домового эльфа, — говорит она.

— Чем же это? — почти обиженно бурчит Гермиона. Луна просто пожимает плечами и опять заливается смехом.

С ней, оказывается, легко. Так легко бывает только с самыми близкими — с мамой и папой, Гарри и Роном. С Джинни, с Молли Уизли. Луна — она простая и непосредственная, доверчивая, как маленький котёнок. И она, и правда, немного сумасшедшая, но совсем чуть-чуть, просто чаще всего она говорит то, что думает и то, во что верит. А верит она во многое.

Например, она верит, что если долго-долго кружиться, раскинув руки в стороны, а потом упасть в снег и сделать снежного ангела в сугробе, ангел и правда родится. Он будет летать над землёй всю зиму, сыпать снегом и покрывать наледью от собственного дыхания пустые ветви деревьев. Ещё Луна верит, что каждое сказанное слово — это заклинание, обладающее невероятной силой. Заклинание может сделать больно, а может — хорошо, может порадовать или обидеть, облегчить страдания или убить. Луна говорит, что любой человек, будь то маг или сквиб, всё равно обладает магической силой, причём невероятно огромной. Ещё Луна верит в нарглов и прочих несуществующих, по мнению Гермионы, животных, но их они, будто заранее сговорившись, никогда не обсуждают.

— А я какого цвета? — спрашивает Гермиона, когда Луна в очередной раз достаёт свои очки.

— Ты как фиалка. Фиалка в ночном весеннем лесу. Покрытая росой. Ждущая поцелуя.

Гермиона фыркает от напыщенности и поэтичности, стараясь скрыть, что поэтичность эта ей нравится и даже льстит.

А декабрь трещит морозом и заставляет одеваться теплее, играет и шутит, манит приближающимся Рождеством. А у Луны и Гермионы появляется привычка сидеть на проталинах в Запретном Лесу, держась за руки. Дарить тепло друг другу и всему вокруг.

* * *

Какой чёрт дёрнул её пригласить на вечеринку Кормака, Гермиона до сих пор не понимает. И, прячась и сбегая от него при любом удобном случае, она уже успела устать. Тяжело дыша, она прижимается спиной к холодной стене за какой-то пыльной портьерой в самом конце кабинета. Вряд ли Кормак будет искать её здесь, среди пыли и паутины. Вряд ли вообще кто-то будет искать её здесь, а потому можно ненадолго затаиться, перевести дыхание и, может быть, просидеть здесь до самого конца вечеринки, потому что она, честно признаться, Гермионе совсем не по душе — слишком шумная и людная. И на вечеринке определённо слишком много Маклаггена.

— Ты от кого-то прячешься? — вдруг раздаётся прямо в ухо знакомый голос, и Гермиона вздрагивает всем телом и проклинает Луну, эту Лунатичку, эту Полоумную. Как она умеет подбираться так не слышно? Как будто она призрак, умеет летать и проходить сквозь стены.

— Я не прячусь, — зло шепчет Гермиона.

— А почему тогда говоришь шёпотом? — спрашивает Луна, и Гермионе опять нечего ответить, когда она с Луной, такое происходит слишком часто.

— Горло болит, — находится она, довольная своей находчивостью.

— Тогда надо тебя вылечить, — кивает Луна и подходит к Гермионе почти вплотную, полы её платья шуршат, смешиваясь с шёлком платья Гермионы. И теперь Луна напротив — глаза в полумраке опять кажутся ликёрно-кофейно-тёмными, сладкими, вкусными, Гермиона сглатывает и не может отвернуться. И почему-то как всегда при ней Гермионе нечего сказать, и вся её логика и рациональность, весь её здравый смысл исчезает, пропадает, испаряется, когда Луна рядом. Шея у Луны длинная, волосы причёсаны, и на макушке сидит большой паук, перебирая лапками, как будто перепутал тонкие её светлые волосы с паутиной. И Гермиона смотрит-смотрит и не может насмотреться. А Луна продолжает, и губы её шевелятся еле заметно, как будто таким существам, как Луна, рот для разговоров открывать совсем не обязательно: — Папа рассказывал мне про одно очень хорошее средство от боли в горле. Помогает лучше всего.

Гермиона стоит истуканом и не может сдвинуться с места. Она хочет поднять руки и выставить перед собой, чтобы Луна не приближалась больше. Но Луна надвигается, и остановить её не под силу никому на свете. И Гермиона знает, отлично понимает, что хочет сделать Луна, и ей кажется, что если она это сделает, мир рухнет, и их погребёт под завалами. Но когда губы Луны, мягкие, сладкие, нежные губы касаются Гермиониных, ничего не происходит — не падает небо, не останавливаются сердца у танцующих там, за пыльным гобеленом, пар. И у самой Гермионы сердце тоже не останавливается, совсем наоборот, стучит сильнее, быстрее, как будто спешит куда-то. Как будто хочет успеть... Что? Зачем?

Гермиона не знает. Гермиона вообще не думает. Старается быть здравомыслящей, но не может. Только стонет в губы Луне. И боится, больше всего на свете боится того, что она сейчас оторвётся и скажет что-нибудь глупое, спросит, помогает ли лекарство, или констатирует, что Гермиона прижимается к ней слишком сильно.

Но Луна молчит. И Гермиона очень этому рада.

А потом всё происходит слишком быстро, чтобы Гермиона успела передумать: Луна, проникает языком к ней в рот, языком проводит по губам, по зубам, по дёснам. И руки её сжимают Гермионины плечи, а потом спускаются ниже, проводят по груди, облачённой в тонкий шёлк. А потом Луна чуть отстраняется и запускает руки под юбку Гермионы, длинную юбку, волнами падающую к полу, и нежно прикасается, ведёт ладошкой вверх по её бедру.

— Что ты делаешь? — шепчет Гермиона, с усилием отрываясь от этих губ.

— Хочу показать тебе бабочек, — отвечает Луна тоже шёпотом.

Там, за портьерой, много людей. Они танцуют, пьют и разговаривают. Смеются. Там журналисты из «Пророка» и Слизнорт. Там Кормак и Забини. Там…

От осознания того, что от скандала её отделяет только один тонкий гобелен, что-то внутри Гермионы лопается, как натянутая струна, и она стонет — блаженно. Луна срывает с её губ этот стон поцелуем, прижимается, и её руки под платьем Гермионы творят совсем чёрти что. Палец её аккуратно, но напористо ввинчивается в Гермиону, и она ахает, губу закусывает, чтобы не стонать. Второй палец, и Гермиона откидывает голову на холодную покрытую паутиной стену, подаётся навстречу, пальцами касается Луны, её блестящего платья, всего, до чего может дотянуться, царапает бледную кожу. А потом большим пальцем Луна дотрагивается до её клитора, и Гермиона тонко стонет, до боли закусывая нижнюю губу. И когда Гермиону захлёстывает сильнейший оргазм, Луна шепчет:

— Бабочки. Видишь?

И Гермиона видит.

* * *

Январь. Январь-старик, январь уютный. В январе всё, что было раньше, кажется неважным и глупым. Январь — всемогущ, он дарит отпущение грехов. Так думает Гермиона.

Январь проходит как в тумане. И это самый сумасшедший январь в её жизни.

— Ты изменилась, — говорит Гарри и смотрит с интересом. Гермиона пожимает плечами и провожает взглядом идущего в обнимку с Лавандой Рона. Лёгкий укол ревности — и всё.

— Переживаешь? — интересуется Гарри, проследив за её взглядом. Гермиона смотрит в пол.

Она и правда изменилась, понимает это и чувствует. И каждое утро теперь просыпается с улыбкой, потому что невозможно же грустить и переживать, когда рядом Луна. Ведь Луна никогда не грустит и не переживает. Так легче, говорит она. Так проще. Живи проще, твердит Луна каждый день. Живи так, как хочешь, а не так, как принято и лучше по чьему-то там мнению.

Некоторые считают Луну сумасшедшей, полоумной. Но Гермиона не верит.

— Как там Луна? — не отстаёт Гарри, хотя Гермионе очень хочется остаться одной, а лучше… Она отгоняет от себя несвоевременные мысли взмахом головы.

— Почему ты спрашиваешь у меня? — интересуется она.

— Ты в последнее время очень близко с ней общаешься. Вроде бы.

— Да нет. Мы просто иногда видимся.

* * *

Февраль-проказник, лёд под водой прячет. Март-смешливый, капелью смеётся в лица. Апрель-садовод, зелёным окрашивает землю и лес. Май…

Май-убийца, май-преступник. Май убивает Дамблдора, камнем бросает его с Астрономической башни, и Гермиона кричит, кричит, да только крик не помогает — слишком тихий, слишком слабый. И Гермиона плачет, но слёзы не облегчают — слишком пресные, слишком прозрачные. Слишком-слишком-слишком для того, что случилось. Слишком мало чувств на земле, чтобы горе пережить.

— Откуда ты знала? — она находит Лавгуд в толпе, хватает за плечо, вытягивает. — Откуда. Ты. Знала?!

Луна пожимает плечами, вверх-вниз, как всегда.

— Мне сказали.

— Кто? — не унимается Гермиона.

— Они, — Луна достаёт из сумки астрально-спектральные очки. — Видно же. Где-то на год вперёд. Если человека покрывает чёрный, значит, он скоро умрёт. Два дня назад я заметила, что профессор Снейп…

— Нет! — Гермиона машет головой из стороны в сторону. — Не смей! — почти кричит она. — Как ты можешь судить? Как ты можешь знать? Кто дал тебе право?

Луна опять пожимает плечами.

— Никто, — говорит. — Оно само.

И в этом вся Луна, думает Гермиона. Она вся — всегда — такая. Непосредственная. Не задумывающаяся. Глупая. Глупая ли?

— Почему ты никому ничего не сказала? Кроме меня, я имею в виду.

— Директор меня попросил. Я пошла к нему после нашего разговора в Выручай-Комнате и спросила, знает ли он, что скоро умрёт. И он сказал, что знает. И попросил никому не говорить.

Гермионе хочется ударить Луну, встряхнуть посильнее, так, чтобы мозги её, если они есть, встали на место. Но Гермиона помнит, как отбивалась Луна от Упивающихся. И эти воспоминания, новые, но такие похожие, привычно останавливают её. И она сползает на пол по стене, утыкается лицом в ладони и плачет. Рыдает, и всхлипы её эхом отдаются в пустом коридоре.

— Не плачь, — говорит Луна и прикасается пальцами к её плечу. — Значит, так было нужно. Ты должна это понимать. Я же учила тебя понимать весь год…

— Учила? — сквозь слёзы спрашивает Гермиона. — Я думала… Я думала… Но ничего не вышло, ты потеряла меня, Луна. Только что потеряла.

Она резко встаёт и, скинув всё ещё сжимающую её плечо руку Луны, уходит. Почти бежит по коридору, а Луна шепчет:

— Нет, пока не потеряла. — А потом, надев свои дурацкие очки и посмотрев в спину Гермионе, добавляет: — И не потеряю пока.

Когда спина Гермионы исчезает за поворотом, Луна разворачивается и уходит в противоположную сторону.

* * *

Июнь-июнь, думает Гермиона. Июнь успокаивает. Июнь гладит волосы тёплыми лучами солнца. Июнь спасает от печали полевыми цветами и яркими птицами в небе. Тёплый-добрый июнь…

Гермиона смотрит в лазурно-голубое небо и пытается понять, когда, в какой именно момент она стала думать, как Луна? И с каких пор смерть Дамблдора — такая, какая она была со слов Луны — её больше не печалит так сильно, как должна была бы.

По ночам Гермионе снятся огни и тонкие шершавые пальцы, прикосновения, огни, огни, огни, и она просыпается с бабочками в животе. А иногда снится свечение, чёрное свечение вокруг людей, и Гермиона просыпается в слезах.

И весь следующий год, когда Волдеморт захватывает власть и убивает людей целыми пачками, Гермиона жалеет больше всего на свете, что у неё нет астрально-спектральных очков. Хотя… Хочет ли она знать? Сможет ли она жить, если будет знать? И как живёт с этим Луна?

В конечном итоге Луна оказалась намного более мудрой, чем Гермиона о ней думала.

И в коттедже Ракушка, когда Луна пришла к ней в комнату, чтобы обработать раны Гермионы, очень правильно было потянуться рукой, провести пальцами по щекам, а потом потянуть Луну за руку и уложить рядом с собой. И целых десять минут, пока не раздались на лестнице чьи-то тяжёлые шаги, целовать её, обнимать её, любить её.

В конечном итоге Луна оказалась намного более нужной, чем Гермиона о ней думала.

— Расскажи мне, — просит Гермиона, когда они сидят на берегу холодного моря. — Что ты видишь?

— А ты научилась? — непосредственно спрашивает Луна. — Ты сможешь пережить, если узнаешь?

— Да, — отвечает Гермиона. — Думаю, да.

— Это хорошо, — Луна замолкает надолго, чтобы потом спокойно продолжить…

Холодные порывы ветра бросают в лицо Гермионы брызги заблудившейся в воздухе морской воды. Смешиваясь со слезами, они стекают по щекам и путаются в длинных растрепавшихся волосах. Гермиона кидает камни в море. Первый, второй, третий…