Девушка и Снейп

Вообще-то я много о чем жалею. Например, о том, что в конце пятого класса влюбилась в Джека Ридерса, и из-за этого пришлось распрощаться с любимой астрономией. Жалею, что я не такая успешная, как мой брат, и не такая красивая, как сестра. При встрече с ней все восклицают: «Вылитая мать!», а на меня смотрят с недоумением. А еще жаль, что папа — единственный, кто мог бы избавить меня от этих глупых комплексов, ничего о них не знает.

Но больше всего я жалею о том, что мама всегда может заставить меня пойти у нее на поводу. Как-то в пятом классе я мимоходом пожаловалась ей, что мне с трудом дается зельеделие, а профессор Снейп все время придирается. В ответ я услышала: «Только самые недалекие люди не в состоянии понять: завоевать симпатии любого преподавателя очень просто. Надо лишь в совершенстве знать его предмет».

Очень просто?! Ну да, проще некуда. Но мама и на этом не остановилась: «И только самые бесталанные учащиеся не в состоянии освоить стандартный набор предметов». Попасть в разряд бесталанных мне не хотелось, и я решила попытаться исправить ситуацию, но вряд ли бы преуспела, если бы не Хельга.

Хельга. Любимая подруга. Очаровательное и несносное существо. «Привет, чудовище!» — вот что я слышу от нее каждое утро. Чудовищем она меня называет за «патологическую аккуратность». Сказать вам, в чем она выражается? Я, видите ли, не понимаю, что бросать фантики под стол и оставлять сборы рюкзака на утро — вполне нормальное явление. А еще я очень неловкая. Даже из-за стола иногда не могу встать, не поставив себе синяка. Хельга уже устала возмущаться этому, но ни одной живой душе не даст и улыбнуться над моей неловкостью. В общем, противоречивая она девушка.

Она говорит, что в моих стихах нет ни ясного смысла, ни логики, однако уже не первый год бережно собирает обрывки бумаги и клочки салфеток, на которых я эти стихи пишу, и порвала бы каждого, кто сказал бы, что мои стихи — плохие. Но рвать ей некого. Свои стихи я читаю только Хельге.

Хельга — дочь потомственных знахарей, и многие предметы даются ей легко. Когда я попросила её помочь мне с зельеделием, она заявила, что мои зелья кошмарны, и она даже не представляет, с чего начать. Я обиделась, но промолчала. А на следующий день Хельга потащила меня в Выручай-комнату, и ветхий стол прогнулся под тяжестью принесенных ею компонентов. «Ну что ты смотришь, Джоанна? — сказала она. — Будем учиться».

Кстати, я же вам не представилась! Простите. Меня зовут Джоанна Мэй, и мне семнадцать лет.

Так вот, Хельга мучила меня зельеделием почти каждый день, а придиралась не хуже Снейпа. Однако дело пошло на лад. Со «снейпобоязнью» я тоже со временем справилась, повторяя себе: «Он просто хочет, чтобы мы хорошо знали его предмет. Ничего личного». СОВУ по зельям я сдала на «Великолепно». До сих пор помню Хельгины восторженные прыжки и снисходительное мамино: «Ну, я же говорила!»

Да, еще. Я назвала Хельгу лучшей подругой, но вернее было бы назвать единственной. За шесть с половиной лет обучения в Хогвартсе я больше ни с кем не подружилась. А сейчас эта невыносимая девушка влезла на мою кровать и изо всех сил тормошит меня:

— Сказку, Джо! Расскажи мне сказку.

Спорить бесполезно.

— Ладно, расскажу. Про кого тебе?

— Про чайку.

Наша сказочная эпопея началась еще во втором классе. Хельга придумывала тему, а я тут же выдавала ей сказку — уж что в голову придет. Сегодня, значит, будем сочинять о чайке.

— Далеко-далеко, в Германии, в городе… м-м-м… Кельне жила-была юная девушка.

— Она была красивая?

— Красивая, красивая. Не перебивай, а то рассказывать не буду.

Хельга успокаивается, но я по опыту знаю: это — ненадолго.

— Познакомилась она однажды с замечательным знахарем — это был лучший знахарь в городе — и влюбилась в него. А он не обращал на нее внимания. Девушка очень горевала об этом, но она умела превращаться в белую чайку.

— Анимаг, — шепчет Хельга, засыпая.

— Поэтому она каждый вечер прилетала к его окну, чтобы взглянуть на него.

Я осторожно заглядываю в лицо подруги. Она сладко спит. Но ничего. Завтра потребует продолжения. Укрываю Хельгу и сама устраиваюсь как можно удобнее. В спальне темно и тихо. Луна, как золотой чеширский котик, заглядывает к нам в окошко, и я киваю ей — своей старой знакомой. Перед сном я люблю немного поразмышлять.

Первый ребенок в семье — всегда самый главный, младший — самый любимый. А вот если ты родился средним, свою неповторимость надо еще как-то доказать. Когда мне исполнилось двенадцать лет, я заявила маме, что хочу быть специалистом по связи с магглами. Мама схватилась за голову. Мне пришлось выслушать целую тираду о достойных перспективах, долге перед семьей и наших связях в министерстве. Я выслушала, не возражая, но с третьего класса начала изучать магловедение.

От разговора с мамой остался неприятный осадок. Кажется, мама относится к магглами с долей пренебрежения. Как ей это удается при том, что она уже двадцать лет, как замужем за папой, для меня загадка.

Хотя на фоне остальных членов нашей семьи я смотрюсь не очень-то эффектно, я все-таки верю, что добьюсь своего. Стану хорошим специалистом, проживу насыщенную, интересную жизнь. И ничего, что не красавица. Меньше буду тратить времени на разглядывание себя в зеркале. Ну что я там могу увидеть? Серые глаза, широкие скулы, упрямый подбородок? Зато молодая, стройная, волосы длинные. И пусть, что просто русые. С этими мыслями я спокойно засыпаю.

Знала бы, что ждет меня завтра, не спала бы так спокойно.

* * *

Уроки прошли. Миновал и обед. Мы с Хельгой сидим в библиотеке, почти у самых стеллажей. Учить не хочется ни ей, ни мне. На пол, шурша, падают бумажки от шоколадок, которые тайком грызет Хельга. Ноябрьский день солнечен и ярок.

— Слоник, расскажи мне сказку про чайку.

«Слоник» — это еще одно прозвище, данное Хельгой. Один Мерлин знает, за что она меня так назвала. Я вздыхаю и начинаю рассказывать:

— Если помнишь, девушка-чайка познакомилась с лучшим знахарем Кельна, влюбилась в него, и каждый вечер чайкой прилетала к нему на окно. А знахарь…

— Он был красивый?

Опять началось! Терпеливо отвечаю:

— Конечно, красивый.

— А как он выглядел?

— Ну, он был высокий, стройный, черноволосый.

— А глаза?

— Тоже были черные.

— Значит, он был похож на профессора Снейпа?

Я задумываюсь.

— Получается, похож.

— Но ведь Снейп некрасивый! — обиженно говорит Хельга.

Снова задумываюсь и отвечаю:

— Думаю, его нельзя назвать некрасивым. А если бы он вымыл голову, то выглядел бы гораздо лучше.

За рядами стеллажей слышатся сердитые шаги.

— Мэй, повторите, что Вы сейчас сказали?

О, этот голос трудно не узнать! Перед нами стоит профессор Снейп, и глаза его разве что молнии не мечут. Нужно ли говорить, что я пугаюсь и не отвечаю ни слова.

— Вы что, не слышите?! Говорите сейчас же!

Зря он это сказал. В течение многих лет слова «говори сейчас же» означали для меня одно — мама рассердилась не на шутку. Молчать больше нельзя, убегать — бесполезно. Надо выкладывать все начистоту. Я автоматически встаю с места.

— Я сказала, что Вас нельзя назвать некрасивым, сэр, и что Вы бы лучше выглядели, если бы помыли голову, — и зачем-то добавляю. — Внешняя аккуратность — это показатель уважительного отношения к окружающим. (А ведь это мамины слова! Мама-мама, что ты делаешь со мной!)

— Значит, Вы считаете, что я никого не уважаю? — в его голосе слышится угроза.

Терять мне уже нечего, поэтому отвечаю честно:

— Нет, сэр, я уверена, что это не так. Правда, мне кажется, что Вы слишком строги к нам. Но я думала, это потому, что Вы ведь профессионал, и сердцем болеете за свой предмет. Хотите, чтоб мы знали его в совершенстве…

Я замолкаю, но не опускаю глаз.

— Вы что-то еще хотите сказать?

— Только одно: когда мне приходить на взыскание? — смиренно отвечаю я.

Профессор бросает на меня испепеляющий взгляд, и мы слышим, как хлопает дверь. Я сажусь, потому что ноги у меня подгибаются.

— Да, мы попали, — Хельга нервно обкусывает кончик пера.

Поправляю ее:

— Не мы, а я, ведь это меня угораздило ляпнуть про немытую голову.

— Так то ж я тебя спровоцировала!

Я молчу, потому что в словах Хельги есть доля истины, но признавать это вслух не хочется.

— Не переживай, слоник, — подругу кладет руку мне на плечо. — На взыскания будем ходить вместе. Странно только, что он сразу тебе их не назначил.

— Растерялся от моего нахальства, — вздыхаю я.

Ни вторник, ни среда не принесли нам известия о наказании, а в четверг был урок зельеделия. За эти дни я не раз вспоминала о том, что произошло в библиотеке, и страх успел смениться стыдом. «Зачем я сказала про немытую голову, — с досадой размышляла я, то заплетая, то расплетая косу. — Моё ли это дело? Зачем вставила глупую сентенцию об аккуратности и уважении к людям? Собралась учить учителя?» В иные моменты я даже сожалела, что не была наказана. Все-таки наказание порой приносит нам облегчение, освобождая от вины за сказанное или сделанное нами. В подземелья я спускалась с неспокойным сердцем, а когда вошел их хозяин, невольно потупилась.

Урок, против моих ожиданий, прошел так, как будто ничего не произошло. Снейп назвал зелье Джорджа Дэйкина «негодным варевом», а Оливеру Смиту посоветовал потренироваться у мамочки на кухне, но в целом его вредность не выходила за пределы привычной. В мою сторону он даже не взглянул. Боюсь, что на следующем по расписанию уроке я присутствовала только формально. Совесть — не самый приятный собеседник, но зато какой назойливый!

А сейчас я сижу на подоконнике в коридоре второго этажа и жду, пока спустится Хельга, чтобы вместе пойти на обед. Прорицания, по-видимому, затянулись. Хорошо, что этот предмет закончился для меня вместе с пятым курсом. Уж в чем-в чем, а в прорицаниях я полный швах.

Мимо проходит профессор Флитвик. Я кланяюсь ему, не вставая с подоконника. Неожиданно он оборачивается:

— Профессор Снейп спрашивал о Вас, мисс Мэй. Надеюсь, все в порядке?

— Вроде бы да, — отвечаю я, чувствуя, как кровь приливает к щекам. — А что он спрашивал?

— Спрашивал, как учитесь, и что я могу сказать о Вашем характере.

Вот узнать бы, что он ответил!

— Не беспокойтесь, Джоанна. О Вас можно сказать достаточно хорошего, — улыбается Флитвик.

Как приятно! Мне хочется расцеловать своего декана.

— Почему Вы не на обеде?

— Жду Хельгу.

Профессор Флитвик уходит, а Хельги все нет. От скуки принимаюсь болтать ногами. Но что это?! О, Мерлин! Неужели Снейп идет? Поспешно соскальзываю с подоконника и прячусь за статую воина. Может, меня еще не успели заметить?

— Выходите, Мэй. Можно подумать, что Вы меня боитесь.

Точно, Снейп. Медленно выхожу из-за статуи. Вот сейчас бы и извиниться перед ним. Но как?

— Сэр, простите, я… Мне…

— Вы утратили дар связной речи? Досадное недоразумение.

Парадоксально, но его ехидство придает мне силы. Делаю шаг вперед и отчетливо произношу:

— Простите меня за то, что я наговорила Вам в библиотеке. Я очень сожалею об этом.

— Вот как! Интересно знать, почему?

— Я боялась, что причинила Вам боль своими словами, — говорю я и тут же понимаю, что зря это сказала. Хочется провалиться сквозь землю, раствориться в воздухе, на худой конец, просто убежать, лишь бы не видеть этих злых глаз.

— Я не нуждаюсь ни в чьем сочувствии, — отчеканивает Снейп и добавляет ехидно: — А Вы, оказывается, не любите причинять боль никому. Даже кроликам.

О нет! Неужели профессор Флитвик рассказал ему о моем позоре? Еще в младших классах у меня возникли проблемы с трансфигурацией — я никак не могла заставить себя превратить что-то живое в неживое. Особенно кроликов. Вам смешно? А Вы когда-нибудь пробовали заглянуть в их доверчивые глаза? Я — пробовала, и превращать их в табакерки и чашки мне было явно не по силам. Над этой моей странностью не посмеялся тогда только ленивый. Спасибо, хоть Хельга заступилась.

Выход нашла миссис МакГонаголл, пообещав что, как только кролик будет превращен в заданный предмет, она сразу же позволит мне вернуть зверьку первоначальный облик. Ну, а если я не справлюсь, совершит обратную трансформацию сама. Только после этого у меня стало хоть что-то получаться. А теперь, значит, Снейп узнал об этой старой истории. Что ж, я ему отвечу.

— Да, сэр. Я не люблю делать больно даже кроликам, а уж тем более человеку. Кролики очень славные, но они только зверьки, в то время как человек — это целая вселенная. Так мой папа говорит.

— А что он еще говорит?

— Чтобы я взвешивала свои слова, прежде чем что-то сказать.

— Ну и как, получается? — спрашивает Снейп с усмешкой.

— Не всегда.

Очень хочется уйти, чтобы завершить, наконец, этот неприятный разговор, поэтому я робко спрашиваю:

— Можно я пойду, сэр?

— Стойте, мисс. Я хочу знать, что за бред Вы рассказывали мисс Дэнси про какого-то знахаря.

— Это не бред, сэр. Это просто сказка.

— Я, конечно, знал, что вы с Дэнси еще не вышли из детского возраста, но чтобы настолько!

— Может, и не вышли, но дело не в этом. Просто Хельге в детстве не рассказывали сказок. Её родители трагически погибли, когда ей было всего лишь пять лет.

— И Вы, значит, взяли на себя благородную миссию рассказывать ей сказки на ночь?

Как все-таки трудно отвечать на издевательские вопросы!

— Ну, вроде того, — бормочу я.

— От чего же погибли родители Дэнси?

— Их убили Упивающиеся Смертью во время нападения на Стратфордскую больницу.

— Они были знахарями?

— Да.

В лице Снейпа что-то неуловимо меняется.

— Можете идти, мисс Мэй. Я вас не держу.

И я ухожу, забыв о том, что прежде хотела дождаться подругу.

* * *

Вечером Хельга, как всегда, забирается ко мне на кровать.

— Сказку, Джо!

— Какую сказку?

— Про чайку и про знахаря. Дальше рассказывай!

Настроения рассказывать у меня нет, но что не сделаешь для этой кареглазой шалуньи?

— Тот знахарь — он был очень добрым. Он никому не отказывал в помощи, никогда не требовал платы за лечение. Но и добрым людям судьба порой готовит ужасные испытания.

Глаза Хельги округляются.

— Заболели и умерли его родители. Он, несмотря на все свое искусство, не сумел вылечить их. А на следующий день после похорон его невеста…

— Так у него была невеста?— уточняет Хельга.

— Да, была. Поэтому он и не обращал на девушку чайку внимания. Так вот, его невесту нашли в темном переулке с ножом в сердце. Какой-то негодяй убил ее ради тех двух галлеонов, что лежали у неё в кошельке. Знахарь пришел в отчаяние. Он считал, что все в городе любят его и чтят, как лучшего врача. То, что кто-то посмел убить его невесту, казалось ему невероятной, неправдоподобной дерзостью. К тому же, за какую-то неделю он потерял тех, кого любил больше жизни.

Бедный знахарь замкнулся и озлобился. Он заперся у себя в доме и дал себе слово больше никогда никого не лечить. День за днем он все сидел в своем кабинете и думал горькие думы.

— Бедный, — шепчет Хельга.

— И каждый вечер чайка прилетала на его окно. Её постоянные прилеты показались ему нестерпимыми. Однажды днем знахарь утыкал наружную раму острыми ножами. Он надеялся, что чайка поранит крылья и больше не прилетит. Так и вышло. Наткнувшись крылом на нож, чайка посмотрела на знахаря по-человечески скорбными глазами, и в этот миг знахарь почувствовал, что сердце его превратилось в камень. Оно стало ледяным, оно перестало биться, и человек понял — это наказание за его жестокость. А чайка улетела и с тех пор не возвращалась.

Несколько дней он ждал ее, не отходя от окна, а не дождавшись, вышел из дома и стал расспрашивать ветер, не видал ли он белой чайки с пораненным крылом. «Тяжело тебе будет найти ее, человек, — ответил ветер. — Злая ведьма по имени Отчаяние похитила белую чайку и держит ее в своем замке. Никто не знает дороги туда. Но если человек с горячим, любящим сердцем, пойдет его искать, то непременно отыщет».

Знахарь понимал, что сердце у него теперь не горячее, а уж тем более не любящее, но тем не менее отправился на поиски. Он купил себе коня, взял еды и денег и поехал, куда глаза глядят. Не успел он миновать и окрестностей Кельна, как в ноги ему бросилась женщина, умоляя спасти ее больного сына. Знахарь помнил о своем обещании больше никого не лечить, но помнил и о том, что когда его сердце было горячим и любящим, он спешил откликнуться на любой зов.

Знахарь пошел за женщиной и вылечил ее ребенка. Женщина была бедна, и ей нечем было заплатить за лечение, но знахарь и не желал никакой платы, так как почувствовал, что холод в его груди стал значительно меньше. Но в благодарность счастливая мать дала ему серебряный крест — свою семейную реликвию. Она так умоляла принять этот дар, что знахарь не посмел отказываться.

— Еще бы он отказался! — бормочет Хельга, натягивая на себя мое одеяло.

— Знахарь снова отправился в путь и через несколько дней достиг большого приморского города. Он постучал в дверь первого попавшегося дома, чтобы попросить о ночлеге. Хозяином дома оказался старый рыбак, который уже несколько дней не выходил на ловлю, потому что был очень болен.

Знахарь пожалел его. Он купил в городе все нужные травы, сварил зелье, и недуг оставил старика. Рыбак не знал, как отблагодарить своего спасителя, поэтому подарил ему свою последнюю ценность — цепочку с золотым якорьком. Наутро знахарь покинул гостеприимный дом, оставив под подушкой у старика кошелек с золотыми монетами.

Теперь сердце знахаря было и в половину не таким холодным, как прежде. Долго странствовал он по Германии. Однажды при дороге из Ольденбурга в Бремен он увидел юношу, который плакал над мертвой лошадью. Как оказалось, юноша спешил на свою свадьбу, но конь его пал, а до Бремена было еще очень далеко. Недолго думая, знахарь протянул безутешному жениху повод своего коня. Радость юноши не знала границ. Он хотел целовать знахарю руки, да тот не позволил. Юноша ускакал, оставив ему на память платок с вышитым сердцем. А сердце знахаря снова стало горячим и затрепетало в его груди. В тот же день он увидел на краю леса черный замок. Это и был замок ведьмы по имени Отчаяние.

Я чувствую, как Хельга теснее прижимается ко мне.

— Знахарь храбро вошел в замок. Долго тянулись темные коридоры. Портреты чудовищ угрожающе глядели на него со стен. Наконец, он увидел большую клетку, на дне которой лежало что-то белое. «Чайка!» — подумал знахарь. Подбежав ближе, он увидел, что это была девушка в белом платье, еще живая, но без сознания. Знахарь начал ломать клетку. И тут ужасная ведьма появилась перед ним. Она хотела сожрать незваного гостя, но произошло чудо. Крест, якорь и сердце — вечные символы веры, надежды и любви — которые знахарь носил с собой, засияли ярким светом.

Ведьма в страхе бежала, а девушка, что была в клетке, пришла в себя. Знахарь упал перед ней на колени и просил прощения за свою жестокость. Девушка, конечно же, простила его. Они вместе вернулись в Кельн, а вскоре поженились и жили долго и счастливо.

— Замечательная сказка, — вздыхает Хельга. — Ты должна её записать.

Нет, только не это! Терпеть не могу записывать свои выдумки. Они и рассказа-то не стоят, не только что записи.

— Слоник, миленький мой слоник, — пристает ко мне Хельга. — Пожалуйста, сделай это ради меня.

Что тут скажешь? Встаю с кровати, усаживаюсь за стол, и стандартный свиток разворачивается по нему, как полотно, на котором мне предстоит выткать узор повествования. Через два часа сказка готова. Я тихо кладу свиток к изголовью Хельгиной кровати. Сама Хельга давно уже спит.

Следующий урок зельеделия ознаменовался сразу двумя событиями. В тот день мы должны были приготовить «Брызги Иппокрены» — зелье, дающее вдохновение. Не знаю, что отвлекло Хельгу — умницу по части зелий, но она едва не бросила в котел миртовые листья прежде лакричника. Её рука с зажатыми в ней листьями уже была занесена над котлом, когда проходивший мимо Снейп отвел ее руку и молча указал на горку светло-коричневых корней. Понимаете? Молча! А когда Хельга успешно закончила приготовление зелья, он поставил ей десять баллов. Сказать, что мы с ней были поражены, значит ничего не сказать. Однако этот день готовил нам еще один сюрприз, не такой приятный, как первый.

После обеда Хельга обнаружила в своем рюкзаке сочинение по зельеделию, которое должна была сдать еще утром.

— Я отлично помню, что сдала его, — бормотала Хельга, удивленно разглядывая свиток. — Как же так?

Она хлопнула себя по бедру и расхохоталась.

— Кажется, поняла! Я сдала ему свиток с твоей сказкой вместо сочинения.

— С моей сказкой?! Что она делала у тебя в рюкзаке?

— Лежала. Я собиралась перечитать ее на перемене, а потом просто перепутала свитки. Хотела бы я видеть лицо Снейпа, когда он развернул свиток и вместо сочинения увидел сказку!

Хельга снова рассмеялась.

— Что тут смешного? — с досадой сказала я. — Снейп знает, что я сочиняю сказки. Он подумает, что я издеваюсь над ним.

— Не волнуйся, подруга! Ведь твоё сочинение на месте. Не хватает-то моего.

— Меня это мало утешает, — буркнула я. — Надеюсь, на следующий урок он вернет тебе свиток с парой колкостей в добавок и потребует сочинение.

Судя по выражению лица Хельги, это досадное происшествие все еще казалось ей забавным. Иногда мне бывает трудно ее понять.

Я не сомневалась, что на следующем уроке Снейп вернет злополучный свиток. Но нет! Не вернул и о сочинении не спрашивал. Скажу вам даже более: я украдкой заглянула в наш журнал и увидела против фамилии Дэнси ещё одну «десятку». Ничего не понимаю! Может, он пожалел Хельгу за то, что она — сирота? Конечно, жалеющего кого-то Снейпа представить очень трудно. Но возможно — тоже человек как-никак.

А Хельга после уроков начала вредничать:

— Зря я, что ли писала это сочинение? Джо, а Джо! Может, ты отдашь его Снейпу?

— Ты что, с ума сошла? Я не пойду к нему.

— Ну пожа-а-алуйста!

— Сказала — не пойду.

— Тогда дай мне сделать тебе прическу, Джо. Только это может меня утешить.

— Ладно, — ворчу я. — Пойдем.

Хельга восхищается моими волосами и обожает их укладывать. Хотя с чего бы ей восхищаться? У самой волосы длинные, черные, блестящие и к тому же вьются. Сейчас она с веселым видом бегает по нашей комнате, собирая расчески, заколки и шпильки. Да, сидеть у зеркала придется не менее часа. Я бы не возражала так против её причесок, если бы неугомонная Хельга не заставляла меня ходить с каждой из них по целому дню. Вот чего не люблю, так привлекать к себе внимание.

Я роюсь в рюкзаке, пытаясь определить, с каким учебником будет веселее коротать время у зеркала, и натыкаюсь на конверт из плотной бумаги. Подписан: «Почтовое отделение Хогсмида». Я получила его за завтраком и до сих пор не удосужилась прочитать. Вскрываю.

«Мисс Мэй, на Ваше имя получена посылка из Франции от А.Н.Р.»

Кто бы это мог быть? И тут меня осеняет: А.Н.Р. — Анна-Николетта Райсьен, та милая француженка, с которой я познакомилась на литературной конференции в Париже. Папа брал меня с собой. Но почему она не отправила сову прямо в Хогвартс?

На этих же выходных заберу письмо. В свете предстоящего сюрприза экзекуция с причесыванием уже не кажется мне такой неприятной, и я весело усаживаюсь перед зеркалом.

* * *

В воскресение я попросилась в Хогсмид, показав письмо профессору Флитвику. Он позволил забрать посылку с почты, и вот я уже весело шагаю в сторону деревни. Если бы со мной был мой милый папа, он бы нашел нужные слова, чтобы рассказать о красоте искрящегося снега и неба, похожего на перевернутую голубую чашу, а я просто скажу, что день сегодня прекрасный.

На почте мне выдают небольшой ящичек из полированного дерева. Сил донести его до Хогвартса, не раскрывая, у меня, конечно же, нет. Отхожу в сторонку и сдираю сургучную печать. Под крышкой обнаруживается нечто, завернутое в плотную ткань, и письмо. Прочтём.

«Дорогая Джоанна!

Я надеюсь, ты еще помнишь прошлогодние каникулы и нашу встречу на конференции. Я часто вспоминаю тебя и твоего папу. Поблагодари его от моего имени за рекомендованные им книги и скажи, что я все прочла и нашла для себя много полезного.

Очень надеюсь, что вы приедете и в следующем году, и мы все-таки погуляем с тобой по Монмартру. А пока посылаю тебе chere Джоанна, небольшой сюрприз к Рождеству. Это цветы папоротника, обработанные специальным составом. Не увянут по меньшей мере до весны! Укрась ими свою прическу или платье и не сомневайся — будешь неотразима!!! Напиши мне, понравился ли тебе подарок.

Твоя Анна-Николетта.

P.S. Прости, плохо запомнила твои объяснения, куда отправлять письмо. Надеюсь, все дошло благополучно».

С трепетом разворачиваю ткань. О, Мерлин! Есть ли на свете что-нибудь красивее этих цветов! Словно алые звездочки слетелись на тонкие зеленые ветви. Да, если украсить ими прическу, любая девушка будет казаться загадочной и прекрасной, даже я. Сегодня же напишу Анне, что лучшего подарка я еще не получала. Прячу цветы в посылку и иду к выходу, вся в радужных мечтах о предстоящих праздниках.

Ой! Кажется, я кого-то толкнула? Вечная моя неловкость! Поднимаю взгляд, готовясь произнести слова извинения, и вижу Снейпа. Его пронзительные черные глаза смотрят на меня пристально и недоброжелательно.

Похоже, наши неожиданные встречи скоро станут доброй традицией. Как и мои перед ним извинения.

— Добрый день, сэр. Простите, я вас толкнула.

Вместо того, чтобы вежливо сказать — ничего, мол, страшного, профессор сурово спрашивает:

— Почему Вы не в школе, Мэй?

— Мне профессор Флитвик позволил. Я ходила сюда за посылкой.

Для пущей убедительности встряхиваю перед ним ящичком.

— А почему её не прислали Вам прямо в Хогвартс?

— Я сама сперва удивилась этому, сэр. Но посылку отправляла девушка-маггл. Она просто перепутала мои объяснения.

— Лжёте, Мэй! — вспыхивает Снейп. — Я видел, как Вы распечатывали посылку. Магловка не могла прислать Вам такие цветы!

— Я никогда еще не лгала Вам, сэр! Мадмуазель Райсьен из магловской семьи, но ее старшая сестра закончила Бэльсток. Она вполне могла достать где-нибудь эти чудные цветы и поделиться с сестрой.

— Что Вы собираетесь с ними делать?

Как он все-таки любит задавать неудобные вопросы!

— Я думала приколоть их к волосам на Рождество, — нехотя отвечаю я.

— Какая невообразимая глупость! Да будет Вам известно, мисс, что это редчайшее и ценнейшее сырьё, которое используется при приготовлении самых эффективных лечебных зелий. Использовать его для украшения, это все равно, что мешать волшебной палочкой чай! Впрочем, не удивлюсь, если узнаю, что Вы и это пробовали!

Он еще и издевается! Но профессор, по-видимому, счел, что еще недостаточно унизил меня.

— Даже у меня в коллекции нет этого сорта. И надо же было такому случиться, что он попал в руки глупой, невежественной девчонки!

— Так заберите его! — сую ему в руки посылку. — Я не красавица, и никогда ей не буду. (О, Мерлин! Что я говорю?) А Вам — пригодится.

Он криво усмехается, но посылку берет.

— Только письмо отдайте, — с досадой говорю я.

Снейп откидывает крышку, достает сверток, а ящичек протягивает мне. Ужасно жаль цветов, да и «спасибо» я, похоже, не услышу.

— Не хочу обкрадывать Вас, мисс Мэй, — неожиданно говорит Снейп. — Я отдам Вам деньги за это сверток.

Мысль о том, что он принудит меня взять с него плату, кажется мне отвратительной. Я мотаю головой:

— Я не возьму с Вас деньги, сэр. Это подарок.

— Мисс, я не люблю быть должным, поэтому…

— Ответьте мне на один вопрос, и мы квиты, — перебиваю я.

По выражению его лица я легко догадываюсь, что ему хочется отправить меня с моим вопросом куда-нибудь далеко-далеко. Но желание не делать долгов пересиливает.

— Задавайте Ваш вопрос, — неохотно говорит он.

— Почему Вы не вернули тот свиток, который Хельга сдала Вам вместо сочинения?

Профессор смотрит на меня так свирепо, что душа в пятки уходит. Невнятно бормочу:

— Не хотите — не отвечайте!

— Если Вы уже проявили вопиющую бестактность, — цедит он сквозь зубы, — так имейте смелость хотя бы дойти до конца. Я отвечу Вам. Когда я был еще ребенком, мама часто рассказывала мне сказки. Та, что была в свитке, очень похожа на мамину.

Смущенно опускаю глаза. Да, Джо, ты снова отличилась! Влезла человеку в душу, не снимая обуви. Хочется как-то скрыть смущение, и вопрос, который так занимал меня в последние дни, вырывается сам:

— А почему Вы простили Хельге её промах? Помните? Тогда, на уроке.

— Мы с Вами договаривались об одном вопросе, — холодно отвечает Снейп. — Почему Вас так интересует эта Дэнси?

— Потому, что я очень люблю её! — обижаюсь я за Хельгу. — Больше всех на свете. После папы, конечно.

— Не очень-то Вы жалуете мать, — неприязненным тоном говорит Снейп.

Знали бы Вы, профессор, какой больной темы коснулись, не смотрели бы на меня с таким презрением.

— Маму я тоже люблю, — отвечаю я после короткой паузы, — но любить её трудно.

— Вот как! — усмехается Снейп и неожиданно добавляет. — Мэй, Вы сейчас пойдете в Хогвартс вместе со мной. Я хочу быть уверен, что Вы вернулись в школу, а не шляетесь неизвестно где.

Я краснею от возмущения, но не решаюсь возражать. Ведь ясно — если ему взбрело в голову довести меня до школы, он непременно так и сделает, сколько бы я не твердила ему, что прекрасно дойду сама. Натягиваю перчатки и поправляю капюшон.

— Так идёмте, сэр.

Нелегко наслаждаться прогулкой, если идешь в сопровождении угрюмо молчащего преподавателя. Я не пыталась разговаривать с ним. О чём мне было говорить, если любые мои слова он мог бы истолковать превратно? Первые минуты пути я чувствовала себя очень скованно, но постепенно успокоилась и погрузилась в мысли о грядущем Рождестве.

Как хорошо, что в этом году будет бал! Вообще-то, я не очень люблю торжественные мероприятия. Может, потому, что они слишком напоминают мне мамины приёмы, но… Всеобщее оживление, украшенный Хогвартс, ёлки, живые цветы, гирлянды, поющие доспехи, дни, наполненные радостью, ожидание чуда, Хельга, мурлыкающая забавные песенки, прячущая под подушкой подарок для меня.

И дальше… Утром, после бала, брат заберет меня домой. В детстве мы были с ним очень дружны, пока он не стал таким зазнайкой. Ещё три года назад он много возился со мной, учил интересным заклинаниям. Узнав от брата заклинание подмены, я с успехом применила его на практике, когда Ларри заболел и мучился, что не может попасть на квиддичный матч. Взмах волшебной палочкой, и с простудой лежу я, а благодарный Ларри летит в Европу. Он тогда привез мне не меньше полудюжины отличных книг.

При встрече брат, как всегда, дернет меня за ушко, назовет «каланчой»… А мама… Мама всё делает так, как считает правильным. Как хорошо, что она считает правильным в первые дни святок не ходить в гости и быть ласковее, чем во все остальные дни в году. На святках мне легко представить её молодой и беззаботной, какой она была, когда познакомилась с папой.

А милый папа вместе с сестрой украсит наш сад всеми гирляндами, какие найдутся в доме. И снова большой продолговатый куст будет похож на ежика, несущего золотые яблоки, а ёлочки превратятся в сказочных принцесс.

Иду, блаженно улыбаясь, совсем забыв о своем мрачном конвоире. Лишь у дверей замка я вспоминаю, что профессор идет рядом.

— До свидания, сэр! — говорю я ему.

— До свидания, — бурчит он. — И передайте своей драгоценной Дэнси: следующий промах уже не сойдет ей с рук.

Что за невозможный человек! Бегу наверх, в башню, и мне весело, весело, весело…

В школе только и разговоров, что о предстоящем бале: о том, кто с кем пойдет и что наденет, и о том, что Дамблдору в этом году прислали сорок коробок живых цветов для украшения замка. Самые сведущие называют даже отправителя. Я уже приглашена: иду с Джозефом Ливеном. Мама была бы довольна – приятный, воспитанный мальчик из хорошей семьи. Он пригласил, а я не стала отказываться. Не сейчас в Хогвартсе того, с кем мне самой хотелось бы танцевать на Рождественском балу. Джек Ридерс, предмет моих воздыханий двухгодичной давности, уже выпустился и, как говорится, канул в Лету. А Джозефу поставлено условие: после первых четырех – пяти танцев я свободна уйти. Знаю по опыту – большое количество людей в замкнутом пространстве быстро утомит меня. Может, поэтому мне в свое время было так трудно адаптироваться в Хогвартсе.

Хельга уже достала из моего шкафа все платья и думает, как получше нарядить отнюдь не блещущую красотой подругу. Свои праздничные платья я не люблю – их выбирала мама, не считаясь с моим вкусом. Ну как я, например, надену вот это, ярко-алое, или это, усыпанное пайетками? Смешно…

— Слоник, что ты будешь надевать? – спрашивает Хельга, оторвавшись от созерцания пёстрого вороха нарядов.

— А вот это, — я наудачу протягиваю руку и достаю простое белое платье. О, кажется, оно и вправду сгодится! Длинное, с неширокой юбкой, без излишне глубокого выреза, кружевные рукава красиво расширяются от локтя.

— Красивое, — одобряет Хельга. – Как жаль, что Снейп забрал у тебя цветы папоротника. Они были бы шикарным украшением. Но постой! Кажется, я кое-что придумала.

Хельга убегает. Возвращается она через четверть часа с белой лилией в руке. Я удивленно смотрю на цветок.

— Ну, разве это не прелесть? Я выпросила её у профессора Флитвика. Он сейчас украшает Большой Зал, — с этими словами Хельга кладет цветок на мою кровать.

Я уже не удивляюсь – обаятельная Хельга выпросит что угодно и у кого угодно. Белая лилия лежит на желтой ткани покрывала, словно христианская девственница на арене цирка. Смутная тревога теснит мое сердце. Ощущение родства, мимолетное, как прикосновение снежинки к горячей щеке, проникает в сознание – будто мы: я и белый цветок, странно связаны друг с другом нестерпимой жаждой увядать, благоухая, и радовать, забывая о своей скорби.

— Завтра мы украсим ей твою прическу. В чем дело, Джо? Ты не рада?

Прочь, прочь тревожные видения! Хельга – со мной, папа – ждет дома, и завтра – Рождество!

— Я очень рада, что ты! Спасибо, дорогая.

Звонко чмокаю Хельгу в подставленную щечку и иду в соседнюю комнату за вазой.

* * *

Не знаю, кто отвечает за мои сновидения, но свою работу он делает на три балла максимум. В ночь на Рождество я проснулась от кошмара.

Снилось мне, будто я королева в прекрасной стране, и все мои подданные – люди, говорящие звери и птицы – любят меня и называют донной Анной. Снилось, будто пирую я с ними теплым летним вечером на городской площади, близ белых стен собора столь совершенных и гармоничных очертаний, будто не люди выстроили его, а он сам, словно цветок, поднялся из-под земли. Внезапно помрачнело звездное небо и на площадь спустились ужасные демоны – звероподобные, с шипастыми руками. Началась великая битва.

Снилось мне, что друзья мои повержены, и я в белом платье, со светильником в руке хожу по усеянной мертвыми телами площади, в каждом новом бездыханном создании боясь узнать Хельгу. Снилось, как улетают остатки моего светлого воинства. Со слезами глядела я в небо. Там, в зеленоватом свете луны еще можно было разглядеть пегасов, взмахивающих израненными крыльями.

И такая лютая тоска пронзила мое сердце, что я, словно белая птица, поднялась в воздух, облетела шпиль собора и, гонимая сердечной мукой, понеслась куда-то на запад, над городом, над темными садами. Наконец, обессилев, камнем упала я вниз, на ветку большой осины и, плача, уселась на ней. И тут увидела я двоих, идущих между деревьями: отвратительного коренастого демона и профессора Снейпа. Страшен был вид профессора. Белое, нечеловечески белое, как рыбье брюхо, лицо; глаза, которые, казалось, навсегда впитали в себя нестерпимый огонь пожаров и вспышки зеленых молний. Темный плащ с изумрудным подбоем спускался с его плеч.

— Летим, — говорил демон, указывая в небо, — летим и добьем их!

— Нет! Такого приказа не было. Оставь меня! – сурово сказал Снейп.

Он топнул ногой и ужасный демон улетел.

Снейп повернулся лицом к востоку. Прежде там, сияя, словно утренняя звезда, стоял прекрасный город. Теперь на востоке в полнеба поднималось багряное зарево. Профессор Зелий обессиленно опустился на землю как раз под тем деревом, в листве которого я укрывалась.

— Жизнь моя стала адом, — проговорил Снейп, — и ад ношу я в своем сердце. Что за лжец сказал, что раскаяние облегчает душу? Раскаянье – это палач, терзающий сердце, раскаянье – это угрюмый темничный страж. И из этой темницы нет исхода.

Лицо его исказилось, словно от сильной боли. Потрясенная, испуганная, смотрела я сквозь листву, как слёзы бегут по щекам Снейпа, оставляя на них влажные дорожки. Сострадание, охватившее душу, было пронзительным – до слез, до мучительной боли в сердце, до обрывающегося сердцебиения. Я почувствовала, что просто умру, если не попытаюсь его утешить. Слетела к нему с дерева и в первое мгновение растерялась: ни разу в жизни мне не приходилось видеть плачущего мужчины. Но сострадание и тут одержало верх. Страшно сказать, но я обняла профессора за плечи, шепча какую-то ласковую бессмыслицу: «Тише, тише, милый. Всё будет хорошо, и сердце твое успокоится. Не плачь, прошу тебя. Всё будет хорошо, я обещаю». Гладила его по щекам, вытирая слезы, и сама плакала вместе с ним, не зная, чье это сердце – его или моё – бьется в груди так отчаянно и громко.

* * *

Просыпаюсь с жутким сердцебиением, сажусь на постели, и пальцы мои сами начинают заплетать волосы в косу.

— Джоанна, что с тобой?! – окликает меня Хельга. – Ты плакала и металась во сне.

— Кошмар приснился, — отзываюсь я, и сама пугаюсь того, насколько слаб мой голос. – Не знаю, как дальше спать.

— Бери одеяло и иди ко мне, — зовет Хельга. – Я возьму тебя на ручки.

Слова «возьму тебя на ручки» у нас означают следующее: сидящая на кровати Хельга обнимает за плечи меня, сидящую рядом с ней, а я кладу голову ей на плечо. Скажу вам честно: я всегда старалась быть независимой, но, о Мерлин, как же я тоскую порой по теплу и ласке! Мама, сколько я себя помню, даже по голове меня не гладила – это не в её правилах. В детстве я охотно ластилась к папе: забиралась к нему на колени, теребила за бороду, терлась головой о его плечо, но уже в подростковом возрасте стала стесняться, и детские обычаи ушли в прошлое. Поэтому добрая, отзывчивая Хельга – сокровище для меня.

Беру одеяло и перебираюсь к Хельге. Она нежно гладит меня по волосам, и ночные кошмары отступают. Сворачиваюсь клубочком рядом с подругой. Не знаю, кому сказать «спасибо» за то, что она у меня есть, но поблагодарить так хочется! Я шепчу в темноту «спасибо тебе», и Морфей принимает меня в свои объятия.

* * *

Утром Рождества просыпаюсь с ощущением счастья.

— Привет, моё любимое чудовище! С Рождеством тебя!

Это Хельга заворочалась в постели. Она еще ленится открывать глаза, и отлично. Стаскиваю с себя одеяло и бегу к сундуку, в котором спрятан подарок. Внутри меня все поет.

— Соловей запел от счастья, юный лик увидев твой.

Он его за розу принял – нет ошибки никакой, — декламирую я, поднеся к лицу Хельги серебряную фигурку соловушки.

— Ой, какая прелесть! – радуется подруга. – Спасибо тебе, моё сокровище!

— Так сокровище или чудовище? – весело спрашиваю я.

— Сокровище, — нежно отвечает Хельга. Из-под её подушки выглядывает увесистый томик. Хельга перехватывает мой взгляд, и книга тут же оказывается у меня в руках. Это роскошное издание комедий Шекспира.

— Нравится?

— Очень нравится!

Я от души обнимаю подругу и иду разбирать остальные подарки. Самый роскошный подарок – от мамы: белая шубка, длинная и мягкая. Самый желанный – от папы: новый том арабских стихотворений. Сестренка подарила коробку дорогущих конфет – то, что больше всего любит сама. А вот брат прислал сразу два подарка – мне и Хельге. Перебрасываю Хельге её коробочку. В ней обнаруживается золотой браслет.

— Вот это да! – кричит Хельга. – С чего это твой брат прислал мне подарок? Я так не удивлялась с тех пор, как Снейп не придрался ко мне.

Снейп! Я сразу же вспоминаю, какой удивительный сон посетил меня в Рождественскую ночь.

«Что, если это правда? – спрашиваю я себя. – Если он и в самом деле был злодеем, а теперь раскаивается? Хотя вряд ли. Вещий сон – у меня? Прорицательница из меня никакая».

«А все-таки, — вкрадчиво шепчет внутренний голос, — будь все это правдой, стала бы ты обнимать и утешать его? Хватило бы у тебя великодушия простить убийцу?»

«Не знаю, — честно отвечаю я. – Может, и не стала бы. Думать, что ты можешь, и на самом деле смочь – две совершенно разные вещи».

Утром мы с Хельгой пошли посмотреть, как украшен замок. Мы проходили по коридору первого этажа, весело напевая «CarolofBells», когда навстречу нам, недовольно щурясь, вышла миссис Норрис, кошка смотрителя Филча. Недолго думая, сияющая Хельга схватила её в объятья и принялась гладить, приговаривая: «Кто это у нас такая красивая кошка? Кто такая милая кошка?» От избытка чувств Хельга чмокнула совершенно оторопевшую миссис Норрис в розовый носик. Не привыкшая к такому обращению кошка неуверенно мурлыкнула. «Мурлычешь, лапочка моя! Жаль тебя оставлять, да мы еще не все посмотрели!» Хельга поставила кошку на пол. Кошка звонко чихнула и недоуменно уставилась на мою подругу. Я не смогла удержаться от смеха.

После обеда мы сваляли во внутреннем дворике роскошного снеговика, а уже в четыре подруга решила, что пора идти, готовиться к балу. Она возилась с моей прической так долго, что моя шея совсем онемела, но результат получился достойным долгих усилий. Должно быть, Хельга черпала вдохновение в прическах девятнадцатого века, так как щеки мои обрамляли блестящие локоны, а на затылке красовалась корона из толстых кос. Сбоку Хельга приколола белую лилию. После этого подруга вплотную занялась своей внешностью, а мне оставалось лишь надеть заранее приготовленное платье и спокойно ждать назначенного часа. С трепетом облачалась я в белый шелк: платье напоминало мне о недавнем сновидении.

Тогда-то я и задумалась впервые: а что мы, собственно говоря, знаем о профессоре Снейпе, кроме того, что он умён и отменно вреден? Чем он живет? На что надеется? Что ему снится? Не потому ли он вреден, что всегда одинок? Или ему нравится его одиночество? Все это были вопросы без ответов, но я все же от души посочувствовала профессору Снейпу – тяжело жить, когда ты один и никто тебя не любит – и положила на сердце впредь вести себя с ним как можно мягче и осторожнее.

В половине восьмого мы спускаемся с Хельгой в гостиную, где нас уже дожидаются Джозеф Ливен и Эдмунд Стилмен, облаченные в парадные робы. Хельга обворожительна в своем белом атласном платье, которое она надела «за компанию». Серьги, похожие на два золотых водопада, спускаются почти до плеч. Пышные черные волосы откинуты на спину. От Хельги пахнет лавандовой водой – это её любимые духи.

Вестибюль встречает нас радостным гулом. Учащиеся негромко переговариваются, переходят с место на место, отыскивая знакомых, окликают друг друга, поздравляя с Рождеством и делясь впечатлениями по поводу убранства замка, поглядывают на часы, разглаживают и без того гладкие полы парадных роб, нервно оправляют манишки. Нарядные девушки то и дело прихорашиваются, смеясь над шутками своих кавалеров. Двери в Большой Зал должны открыться только в восемь часов вечера, а пока собравшимся представлена счастливая возможность вдоволь полюбоваться красотами оранжереи, в которую превратили часть двора, примыкавшую к входу в замок. Через открытые парадные двери я вижу роскошные кусты белой сирени, меж которыми вздымают свои струи беломраморные фонтаны, дорожки, усыпанные желтым песком и перепархивающих от цветка к цветку эльфов в ярких платьицах.

Сердце радостно трепещет в груди. Как здорово быть молодой, нарядной и – спасибо Хельге – хорошенькой! Хочется верить, что этот бал подарит мне нечаянную радость, что-то такое же светлое, как сам праздник Рождества.

Ровно в восемь двери в Большой Зал медленно открываются, и учащиеся входят в него пестрой, многолюдной толпой. Длинные столы факультетов убраны. Вместо них по залу рассеяны небольшие столики, покрытые вышитыми золотом скатертями.

Я хочу сесть как можно дальше от главного стола, за которым должны поместиться преподаватели, но Хельга, любящая находиться в центре событий, тащит всех нас к столу, располагающемуся очень близко к преподавательскому. Парализованный её обаянием Эдмунд и не думает возражать, а Джозефу, кажется, все равно. Мне приходится смириться с положением дел, но я слегка утешаюсь, убедившись, что можно сесть так, чтобы оказаться к главному столу не лицом, а боком.

Большой Зал необыкновенно красив. Потолок, зачарованный под звездное небо, украшают гирлянды из плюща и омелы. Еще выше натянута тонкая серебряная сетка. Время от времени она слегка колышется, осыпая собравшихся в зале лепестками белых роз. Стены зала покрыты сверкающим инеем вперемешку с белыми лилиями. Невероятное, невозможное сочетание зимы и лета. Иней ли произрастил из своих холодных недр эти чудные белые цветы, или сами цветы звездчатым узором прильнули к стенам, слетевшись в зал, словно огромные белые снежинки? Декабрь пригласил на праздник цветущий июль, и благодарный июль щедро сыплет лепестками роз и звездочками белых маргариток. Цветы породнились со снежинками, и, заимствовав от своих ледяных сестер умение таять, растворяются, едва коснувшись пола. Летний снегопад, цветочная вьюга, чудо, порожденное фантазией наших профессоров…

Мне захотелось засмеяться и заплакать, никогда не покидать этот зал и, напротив, скорее выйти, чтобы унести в своем сердце это чудо, пока какое-нибудь случайное впечатление не испортило его.

Входят преподаватели. Почему мои руки сами потянулись к столу поправить прибор? Он и так поставлен безукоризненно ровно. Не хочется об этом думать.

Осторожно поведя глазами, убеждаюсь, что Снейп тоже здесь. Его угрюмый вид и черная мантия отчаянно не гармонируют с окружающим нас праздничным великолепием. Наш директор произносит краткое вступительное слово и начинается пир.

Можете мне поверить: пир, как всегда, был великолепен, и я не пропустила ни одного лакомого блюда, не отпробовав от него кусочка. Попутно мы обсудили с Джозефом убранство зала и поболтали о достопримечательностях родного для нас обоих Лондона.

Хельга чувствовала себя, как рыба в воде. Она отчаянно кокетничала с Эдмундом Стилменом, и так задорно встряхивала головой, что серьги позванивали в ее ушах. Мне стало жаль беднягу. Рассудок его явно находился в опасности, как, впрочем, и мой – иначе чем объяснить постоянно мучающее меня желание обернуться и посмотреть на профессора Снейпа?

Когда все напились и наелись, Дамблдор встал и попросил учащихся тоже встать. По мановению его волшебной палочки столы отлетели к стенам, а в правой стороне зала появилась сцена, на которой находилась ударная установка, виолончель и несколько гитар. На сцену выбежали участницы популярной группы «Стратфордские Чародейки». «Мои землячки!» — обрадованно шепнула Хельга. «Чародейки» выслушали аплодисменты зала и заиграли свою первую композицию.

— Пойдем, потанцуем – предложил Джозеф.

Я охотно вышла из-за стола, и вот мы уже кружимся под приятную, спокойную мелодию.

— Ты прекрасно танцуешь, — шепчет Джозеф.

Конечно! С такой мамой, как у меня, любой выучится танцевать. С пяти лет меня муштровали основательно и безжалостно.

— И ты тоже, — искренне отвечаю я.

Некоторое время мы танцуем молча. «Чародейки» начинают третий куплет. Джозеф, краснея, шепчет:

— Ты такая красивая, Джоанна. Ты сегодня — как белоснежная лилия.

— Что?.. Красивая? А, спасибо, я старалась.

— Можно, я зайду к Вам в гости на святках? – робко спрашивает он.

— Конечно, заходи. Думаю, мои будут тебе рады, – бездумно отвечаю я, размышляя совсем о другом.

За первой, медленной композицией последовали целых три быстрые, а пятой были всеми любимая «Song of the night». Танцуя с Джозефом, я тихонечко подпевала «Чародейкам»: «Закрой глаза и внимай песне ночи. Чье имя она прошепчет тебе? Кто сегодня занимает твои мысли?» Папа всегда приучал меня быть честной с самой собой, поэтому я нашла в себе достаточно мужества, чтобы ответить на этот вопрос. Зачем скрывать, что сегодня весь день я думаю о профессоре Снейпе? Что странный сон и история с пропавшей сказкой тронули мое сердце? Что мне очень хочется чем-нибудь порадовать его?

А что, если сочинить для него сказку? Я вряд ли когда-нибудь осмелюсь отдать ее адресату, но пусть она хотя бы увидит свет. Мне кажется, что внутри меня распускается роза – верный признак подкатывающего вдохновения. После окончания танца я объявляю Джозефу, что устала и хочу немного побыть одной. Он огорчается, но, помня про наш уговор, уходит. Я же присаживаюсь за один из столиков, щелкаю по своему перстню и шепчу: «Раскройся!» На столе появляются чернильница и перо. Этому фокусу научил меня брат. Спрятать вещь в перстень получилось почти сразу, а вот извлечь – с двадцатой попытки. Брат тогда всласть посмеялся над моими потугами, но Мерлин с ним! Главное, научил.

Я беру бумажную салфетку, и она быстро покрывается убористо написанными строчками. У арабов есть очаровательный обычай прерывать повествование вставными историями, заключая сюжет в сюжете. Но я опасаюсь утомить читателя еще одной сказкой, поэтому не стану рассказывать о том, что я сочиняла для профессора Снейпа.

На третьей салфетке случилась заминка, но это не смущает меня. Я знаю: чтобы продолжить повествование, достаточно походить туда-сюда, посмотреть в окошко или вообще на что-нибудь посмотреть. Поэтому прячу плоды своих трудов и подхожу к одной из елок, украшающих зал. Разноцветные шары приветливо блестят мне своими гладкими бочками. Я подмигиваю им и задумываюсь. Рядом щебечет небольшая компания пятикурсниц.

И тут до периферии моего сознания доносится голос Дамблдора:

— Нет-нет, профессор, отказы не принимаются. Вы должны сегодня потанцевать. Пригласите же кого-нибудь!

Интересно, кому это он? Оглядываюсь и совсем рядом вижу директора и мрачного, недовольного Профессора Зелий. Нас разделяет какой-то десяток шагов. Снейп отходит от Дамблдора и идет прямо ко мне. Стоящие рядом девочки начинают хихикать. Кровь жаркой волной приливает к щекам.

— Разрешите Вас пригласить, — говорит профессор, церемонно кланяясь.

Мама, как я сейчас благодарна тебе за выучку! Сердце бьется где-то в районе горла, но движения спокойны и выверены. Сдержанная, приятная улыбка. Поклон номер три. («Для старших по возрасту и вышестоящих, но все же не настолько высоко, чтобы забыть, что ты происходишь из рода Шеффилдов».) Подать руку кавалеру. Подождать, пока он обнимет тебя за талию и… танцевать!

Кстати, танцует наш Зельевар не особенно хорошо, но разве это важно? Ведь он пригласил меня, хотя рядом стояли и другие девушки. Как это неожиданно и удивительно! Сколько еще загадок задаст мне этот странный человек?

Как забавно… Я, глупая, думала, что руки его холодны, как у вампира. Что за выдумки в духе готического романа! Нормальная, по-человечески теплая ладонь покоится у меня на талии, теплая, по-мужски твердая рука сжимает мою руку. Лепестки роз, словно большие снежинки, тают, едва прикоснувшись к черной ткани его парадной робы. Звуки чудного венского вальса кружат мою голову. Но, может, виноват не вальс, а тот, с кем я его танцую?..

— Почему Вы хмуритесь, Мэй?

— Пытаюсь понять, почему Вы пригласили именно меня.

— Вы стояли ближе всех, — равнодушно говорит Снейп.

Правильно, Джо. А чего ты еще ожидала? Скулы сводит, будто от горечи, и звуки музыки кажутся раздражающе-неприятными.

— Вас не устраивает мой ответ?

Опять он меня провоцирует! Решаю не поддаваться и, через силу улыбнувшись, говорю:

— Скажите, профессор, а Вам не кажется, что в этом году Большой Зал как-то особенно наряден?

— Это не ответ, мисс. Помнится, прежде Вы были честнее, — язвительно говорит Снейп.

— Да, если хотите знать правду, не устраивает! – сердито говорю я. – Я бы предпочла, чтобы меня приглашали ради меня самой, а не просто потому, что я стояла ближе всех.

Несколько долгих минут проходит в молчании. Я, наконец, осмеливаюсь взглянуть в глаза своему, с позволения сказать, кавалеру. Странно, но вид его бледного лица, обрамленного черными волосами, которые он, похоже, не удосужился вымыть даже к празднику, успокаивает меня и заставляет забыть о недавней обиде.

— Что Вы писали, сидя за столом? – спрашивает Снейп.

Вздрагиваю от неожиданности. Признаться или не признаться?

— Я… Я сочиняла для Вас сказку, сэр.

Почти физически чувствую враждебную атмосферу, исходящую от моего собеседника. Снейп больно сжимает мне руку.

— Издеваетесь, Мэй! Ещё одно слово на эту тему, и я буду вынужден наказать Вас, невзирая на праздник.

Горький комок вновь подкатывает к горлу, но я не собираюсь глотать и эту обиду.

— Ну, знаете ли! Вы только что упрекнули меня в недостатке честности, сэр. Так вот, можете снимать баллы, но я скажу Вам всё как есть. Вы думаете, что я хотела посмеяться над Вами? И в мыслях не было. Я слишком уважаю Ваш ум, Ваши знания, Ваш статус преподавателя, в конце концов! К тому же насмешки, сэр, это вообще не моя стезя. Простить за откровенность, но мне показалось, что у Вас было тяжелое прошлое, и в настоящем Вы тоже не очень-то счастливы. Удивительно ли, что в душе моей родилось – нет, не столь ненавистная Вам жалость – но немного тепла, сочувствия, желания порадовать? Если это наказуемо – наказывайте меня, но не думайте обо мне плохо!

— Как Вы красноречивы, Мэй, — с растяжкой произносит Снейп. Разгневан он или нет, трудно сказать. На дне его непроницаемых черных глаз ничего не видно.

Внезапно музыка обрывается. Чтобы не потерять равновесие, цепляюсь за плечо Снейпа. Он без труда удерживает меня. Большой Зал расплывается перед глазами, как огромное многоцветное пятно.

— Благодарю за танец, — профессор учтиво кланяется мне.

Делаю ответный поклон. В ушах точно море шумит. Осторожно переступая, отхожу к стене и присаживаюсь. Что за белый парус летит ко мне сквозь зыбкое, изменчивое пространство зала?

— Какая ты храбрая, Джо! Танцевала с самим Снейпом! Как оно вышло?

Понятно, это Хельга.

— Он пригласил, — глухо отвечаю я.

— Джо, да ты такая бледная! Конечно, этот Снейп кого хочешь замучает.

Хельга поит меня усладелем, и я постепенно прихожу в себя.

Несмотря на уговоры подруги, танцевать я больше не стала. Просто пошла в розарий и там досидела до конца вечера, слушая, как весело журчит фонтан и перекликаются эльфы.

Хельга умерла! Моя Хельга – умерла! Не спрашивайте, как это случилось – я всё ещё не в силах рассказывать об этом.

Почти не помню похорон. Я словно окаменела и происходящее осознавала не более, чем та ива, что шелестит теперь над могилой Хельги. Помню, как кто-то одетый в траур, обнимал меня, и незнакомый женский голос, шептавший: «Крепись, деточка!» Может, это была крестная Хельги?

Помню, как меня под руки подводили к гробу. Хельга лежала в нем, прекрасная, как спящая принцесса, в том самом белом платье, которое она надевала на бал. Длинные темные волосы стлались по подушке, обтекали её тело, словно черные реки, и мне хотелось коснуться этих волос, погладить их, как прежде – а вдруг она почувствует и откроет глаза. Но меня отвели от гроба и повлекли куда-то, всё выше и выше. Шла, еле переставляя ноги.

Увидев нашу с Хельгой комнату и поняв, наконец, что Хельга уже никогда не войдет в нее, я попросту начала биться головой об стену. Меня оттаскивали до тех пор, пока кто-то не догадался применить силу. Или я просто потеряла сознание?

Когда способность мыслить и чувствовать снова вернулась ко мне, надо мною плыл голубой потолок лазарета, и трое склонились над моей постелью. Одной из них, судя по головному убору, была мадам Помфри, другим – Альбус Дамблдор, а третьего я не узнала. Голова болела так сильно, что слезы застилали глаза. Голоса собравшихся доносились до меня как сквозь толщу воды:

— Бедная девочка!

— Вы уже дали ей успокоительный отвар?

— Сейчас дам.

В мои губы ткнулась чашка с дымящимся питьем. Я отчаянно замотала головой.

— Я напою её сам, — произнес чей-то спокойный голос, и ледяная рука властно приподняла мне затылок, а пахнущее травами питье обожгло губы. Должно быть, от этого невыносимого сочетания льда и пламени сознание снова покинуло меня.

* * *

Тепло. Тихо. Темно, и только справа виднеется узкая желтая полоска. Тянусь, чтобы увидеть источник света. Малейшее движение отзывается жуткой головной болью. В кресле под небольшой лампой сидит Снейп, читая книгу в темной обложке. Что он здесь делает?

Услышав, что я пошевелилась, профессор откладывает книгу.

— Очнулись, Мэй?

— Кажется, да, - шепчу я и добавляю жалко: — Очень голова болит.

— Вы разбили себе лоб после похорон, — отвечает он.

Эти простые слова сразу воскрешают в памяти события последних дней. Лютая боль, прятавшаяся в закоулках сознания, вонзается в сердце.

— И снова разобью! – вне себя кричу я. – Только выпустите меня отсюда!

Что есть сил рвусь с постели, но руки и ноги точно прикованы к ней.

— Бесполезно, Мэй, — спокойно говорит Снейп. – Я связал Вас заклинанием – так, на всякий случай – и вижу сейчас, что оказался прав.

Его слова приводят меня в бешенство. Исступлённо пытаюсь подняться, бьюсь, словно птица в силках. Тщетно! С губ моих срывается звук, похожий на звериное рычание. Темный силуэт нависает надо мной.

— Немедленно прекратите истерику.

— Истерику?! – запальчиво кричу я. – Разве Вы не понимаете, что она умерла?! О, Мерлин! Я не верю в рай, но хочу, чтобы он был, потому что Хельга достойна рая! Я хочу умереть, потому что у меня нет сил жить без неё!

— Послушайте Вы, малодушная дурочка! Можете напрочь разнести себе голову, если Вам плевать на то, что этим Вы разобьете сердце родителей!

Понимаю: он прав, и от этого понимания становится еще тошнее.

— Все равно! – кричу я, задыхаясь. – Вам не понять каково это: потерять человека, которого любишь больше жизни!

— Ошибаетесь, мисс, — зло отвечает Снейп. – Я знаю, что это такое, и именно поэтому я здесь. Но я пришел, чтобы помочь Вам, а не быть свидетелем Ваших истерик.

И он пережил смерть того, кто был ему дорог? Мне кажется, что я уподобилась шарику, из которого разом выпустили весь воздух. Прерывисто дышу, но уже не кричу и не рвусь.

— Я вижу, у Вас появились проблески здравого смысла, — иронично констатирует Снейп. – Вы в состоянии читать?

Киваю.

— Больше не будете рваться?

Отрицательно мотаю головой.

Неуловимым движением он освобождает мне руки и протягивает письмо. Почерк моего папы растянут и смят, строчки ползут вниз.

«Дочурка моя!

Я знаю, тебя постигло ужасное горе, и тебе сейчас кажется, что весь мир рухнул в твою сторону. Но помни, доченька, несчастья милосерднее к тем, кто встречает их без гнева и ропота. Я верю, что ты найдешь в себе силы не огорчать любящего тебя отца.

Твой папа».

Молча возвращаю письмо Снейпу. Он отворачивается, чтобы положить белый листок на этажерку.

— Профессор, — зову я его. – Посидите со мной, пожалуйста. Мне так плохо!

Зову безнадежно. Чего мне ожидать, кроме: «Что за бред! Пусть с Вами сидит мадам Помфри, это её обязанность» или ещё чего-нибудь в этом роде.

Но я слышу, как он говорит:

— Сперва выпейте вот это.

Покорно глотаю кисловатое питье. Снейп отставляет чашку и садится на краешек моей кровати, сложив руки на колени. И я утыкаюсь в эти руки, в эту черную, лежащую на коленях мантию, цепляюсь за них, как за последнюю надежду на спасение, чувствуя, что сейчас мне никто не поможет, кроме этого странного, угрюмого человека. Слезы, до сих пор не находившие исхода, наконец-то проливаются. Я плачу, не таясь и не стесняясь, не обращая внимания на то, что уже насквозь промочила полу снейповой мантии, что руки его мокры от моих слез, а он молча и терпеливо ждет, пока минует этот первый приступ горя.

Через некоторое время слезы иссякают, но я не отпускаю спасительных рук, тыкаясь в них, словно слепой котенок.

— А теперь лягте и постарайтесь заснуть. Отвар скоро подействует, — говорит Снейп.

Голос его звучит успокоительно, почти что мягко. Нехотя подчиняюсь. Глаза и впрямь начинают слипаться. Сквозь приятную полудрему я чувствую, как его рука неловко гладит меня по голове.

— Какой Вы добрый, профессор, — шепчу я. – Спасибо Вам. Только не уходите, пожалуйста.

Состояние блаженной истомы овладевает мной. "Как хорошо! — успеваю подумать я. — Сон — это время без мыслей". И мягкая пелена сна покрывает меня с головой. Должно быть, в ту ночь сказочник Вилли-Винки раскрыл надо мной свой чудесный зонт, потому что мне снились только хорошие сны.

* * *

Проснувшись, я вижу, что бледные лучи заходящего солнца кротко заглядывают в окна лазарета, как будто хотят спросить: «Ну, как ты там? Жива?» Жива, мои дорогие! Но пока неизвестно, хорошо ли это.

В котором часу я заснула? Сколько проспала? Спросить не у кого – в палате никого нет. Высвобождаю руку из под одеяла, пытаясь взглянуть на наручные часы, и в палату тут же входит мадам Помфри.

— Как ты себя чувствуешь, милая?

— Кажется, лучше.

— Голова болит?

— Уже нет.

— Хорошо. Но я все-таки ещё раз помажу тебе лоб.

Только сейчас я замечаю в руках мадам Помфри банку с желтоватой мазью. Наша добрая фельдшерица присаживается ко мне на кровать, и на мой лоб слой за слоем ложится приятная, прохладная субстанция, с тем неповторимым ароматом, что бывает у хризантем по осени.

— А где же профессор Снейп? – спрашиваю я.

— Он провел здесь очень много времени, но сейчас отлучился и просил сообщить, когда ты очнешься.

— Сколько же я проспала?

— Около двух суток. Но ты не переживай. В твоем состоянии это почти нормально.

Подумать только – двое суток! Я никогда не узнаю, сколько долгих часов профессор провел у моей постели, но сохраню воспоминание о них в архивах памяти, в позолоченной папке под грифом: «Вечная благодарность».

— Хочешь есть, Джоанна? – заботливо спрашивает мадам Помфри.

— Если честно, не очень. Но я понимаю, что это необходимо, и постараюсь поесть.

— Вот и умница.

Мадам Помфри скармливала мне последнюю ложечку каши, когда вошел профессор Снейп. Некоторое время он внимательно рассматривал мой лоб, а потом довольно хмыкнул.

— Разрешите, я сменю Вас, мадам Помфри.

Эти слова, имевшие вид просьбы, были сказаны почти приказным тоном.

— Хорошо, но постарайтесь её не утомлять.

Фельдшерица вышла, сопровождаемая насмешливым взглядом Снейпа. Профессор приблизился к моей кровати. Преодолевая смущение и робость, я улыбнулась ему улыбкой, идущей из самого сердца.

— Как Вы, мисс?

— Спасибо, неплохо. Только слабость ужасная.

— А Вы рассчитывали, что после таких потрясений сможете колесом ходить?

Снова колкость. Но я не обижаюсь: пусть будет колючим, если ему так нравится. Теперь я знаю – и на кактусах порой расцветают прекрасные цветы.

— Нет, сэр, не рассчитывала, — мирно отвечаю я. – Но мне хотелось бы знать, сколько времени мне придется провести в лазарете. Ну, хотя бы примерно. Как было бы хорошо уложиться до конца каникул!

— Несколько дней, я думаю. Сейчас трудно сказать точнее. А почему Вы спрашиваете?

Тяжело вздыхаю.

— Понимаете, сэр, я очень боюсь оставаться наедине со своими мыслями. Я надеюсь, что учеба поможет мне забыться.

— Вам ещё рано думать об учебе, — строго отвечает Снейп. – На сегодняшний день Ваша задача заключается лишь в том, чтобы больше спать и не пропускать приемов отвара. Кстати, где он? А, уже вижу.

Снейп протягивает мне дымящуюся кружку. Пытаюсь приподняться, но скоро убеждаюсь в том, что даже это простое действие мне пока не по силам.

— Ну вот, а Вы еще рвались учиться.

Он поит меня сам. Отвар не такой уж горячий, но я намеренно пью его маленькими глотками, радуясь чужой заботе. Наконец, отвар допит. Жгучий страх безжалостно накладывает на сердце свою грубую лапу. Неужели Снейп сейчас уйдет?!

Стыдясь, прошу его:

— Пожалуйста, не уходите. Поговорите со мной хоть немного.

— Вам страшно остаться здесь одной?

— И это тоже. Но главное, когда Вы здесь, мне намного легче.

Снейп пристально смотрит мне в глаза. Я терпеливо выдерживаю его взгляд, чтобы дать ему возможность убедиться в искренности моих слов.

— Хорошо, я останусь. О чем Вы хотели поговорить?

— Не знаю, сэр. Мне все равно, - смущенно тереблю браслет своих часов. – Может, расскажете, почему Вы решили посвятить жизнь зельеварению?

— Мисс Мэй, будет лучше, если рассказывать будете Вы. Слушая чужой рассказ, можно легко уйти в собственные мысли, а это для Вас, как я понимаю, сейчас неприемлемо.

Ясно, он просто не хочет ничего о себе рассказывать. Впрочем, в его словах есть резон: когда говоришь сам, отвлечься на что-то постороннее гораздо сложнее.

— Может, Вы сами подскажите мне тему, — с надеждой гляжу на профессора.

— Расскажите о Вашей семье.

О! О моей семье можно сказать так много, что проще вообще ничего не рассказывать.

— Вы, кажется, смутились? Эта тема неприятна Вам?

— Нет, что Вы. Я просто не знаю с чего начать.

— Представьте, что рассказываете автобиографию, — советует Снейп, придвигая стул к моей кровати.

Охотно цепляюсь за этот совет.

— Я родилась в Лондоне, в 1973 году, в семье профессора и представительницы местной аристократии. Мой отец преподает литературу в Лондонском университете искусств. Он из небогатой, но очень интеллигентной семьи. Моя мама происходит из старинного рода Шеффилдов. Она вышла замуж за папу, когда ей было всего восемнадцать лет, и её родственники до сих пор удивляются такому мезальянсу. Папа и мама познакомились в Риджент парке, двадцать пятого мая…

Я увлекаюсь и рассказываю все: как сильно я люблю отца, и какой он умный и добрый, и как обижаюсь на маму за то, что она мало ценит его, и что мама, конечно, всегда старалась дать мне хорошее образование и научить правильным манерам, но все самое главное я узнала от папы. Это он привил мне любовь к чтению и приучил думать над прочитанным, это он учил меня, как очистить и украсить душу, и не его вина, если я плохо усвоила эти уроки.

Снейп слушает меня терпеливо, не перебивая, не ёрничая по поводу моих слов. Наконец, я выбиваюсь из сил и замолкаю.

— Я думаю, Мэй, Вам уже пора спать, — говорит Снейп, поднимаясь со стула.

— Да, мне кажется, что я смогу заснуть. Спасибо, сэр, что побыли со мной.

— Не за что.

Снейп берется за ручку двери, намереваясь выйти.

— Сэр!

— Что, мисс? Завтра я тоже приду, можете не просить об этом.

Он приходил ко мне каждый день. В лазарете я спала помногу – должно быть, сказывалось действие отваров и настоек, которыми по очереди поили меня Снейп и мадам Помфри. Но все же время, остававшееся до прихода, Снейпа надо было как-то пережить. И я коротала его то за томиком арабских поэтов, принесенным по моей просьбе мадам Помфри, то за чтением и перечитыванием папиных писем. В этих письмах не содержалось ни слова утешения. Папа просто рассуждал о прочитанных вместе книгах, о городах, в которых нам довелось побывать, однако его письма и успокаивали и ободряли меня. В те дни, когда я чувствовала себя получше, я писала папе в ответ.

Снейп приходил всегда в одно и то же время, ближе к закату. Я ждала его, как по весне ждала начала каникул, чтобы наконец-то увидеться с папой; как в конце лета ждала отъезда в Хогвартс, чтобы поскорее обнять милую Хельгу. Однажды мне удалось разговорить профессора, спросив его: в чем, собственно заключались целебные свойства цветов папоротника, которые я подарила ему в начале зимы. Он поморщился, но ответил. Кажется, моё безусловное внимание заставило его смягчиться и быть более терпимым к новым вопросам. По счастью, тема редкостных растений оказалась практически неисчерпаемой. Я слушала Снейпа, затаив дыхание, стараясь запомнить не только сказанное им, но и то, как он сидел при этом, как держал голову, и какими складками падала в тот момент его мантия, чтобы перед сном, если не удастся заснуть сразу же, перебирать в памяти все эти подробности.

Как-то раз Снейп увлекся настолько, что даже рассказал мне, какими сложными путями он доставал самые ценные экземпляры своей коллекции. Я слушала его рассказ, словно волшебную сказку «Тысячи и одной ночи», и очень сожалела, что коллекция не оказалась в несколько раз больше.

От пережитых волнений у меня начали выпадать волосы. С большим трудом я умолила мадам Помфри дать мне ножницы и обрезала косу. Снейп, придя вновь, не сказал по этому поводу ни слова, но я заметила, что он ненадолго задержал взгляд на моей голове. Но это обстоятельство совсем не огорчило меня – я уже не испытывала к профессору тех романтических чувств, что посетили меня в первый день Рождества. Однако в те тяжкие дни, наполненные скорбью по ушедшей подруге, он был солнцем для меня. Да, настоящим солнцем, согревающим и питающим мою жизнь, и я могла вслед за одним из книжных персонажей повторить:

Его приход надеждой был,

И горем был уход.

Чуть запоздает – свет не мил,

На бедном сердце лед.

В последний день каникул Снейп пришел в лазарет раньше обычного, и я попросила его отвести меня к могиле Хельги. Мадам Помфри, конечно, пыталась воспротивиться, но профессор вступился за меня, сказав: «Оставьте, мадам, она имеет на это полное право». А на дальнейшие возражения добавил: «Я беру её под свою ответственность. Помогите мисс Мэй собраться».

Обиженная фельдшерица принесла серое платье, самое теплое из всех, что можно было найти в моем гардеробе, обувь и длинное пальто (мама никогда не позволяла мне носить куртки). Снейп ждал за дверью. Мы миновали бесчисленные лестницы, вышли из замка, и профессор повел меня к озеру. На берегу, под сенью старой ивы, белела надгробная плита, указывая место последнего пристанища моей любимой подруги. В изголовье могилы стоял памятник, увенчанный скульптурным изображением ангела. Неслучайно или по странному совпадению ангел напоминал лицом задумчивую Хельгу. На памятнике было высечено: «Хельга Дэнси. 1973-1990 гг.» и изображение перерубленной свечи. Увидев это, я не закричала, не заплакала, а просто ткнулась лицом в плечо Снейпа. Некоторое время он стоял неподвижно, а потом тихонько подтолкнул меня в сторону могилы.

Несколько неуверенных шагов вперед, и я опускаюсь на колени прямо в снег и обнимаю надгробную плиту. Бедная Хельга, каково ей там, во тьме и холоде? Она так любила тепло и солнце, что даже хотела после выпуска уехать туда, где всегда тепло. И я её уже не согрею.

«Милая Хельга, — шепчу я сквозь слёзы, — прости меня. Сейчас зима, и я пришла к тебе без цветов. Но у меня есть другой подарок. Помнишь, как ты любила мои волосы? Ты говорила: «Если б мне такие!» Теперь они твои, дорогая. В память о тебе я уже никогда не отращу такой косы».

Я поднимаюсь с колен, достаю отрезанную косу и обвиваю ей подножие памятника.

«Я снова приду к тебе, Хельга. Приду с цветами, когда наступит весна. Я посею вокруг твоей могилы семена лаванды, чтобы тебе слаще спалось. Ты всегда будешь в моем сердце, но сейчас мне нужно научиться жить без тебя».

Нежно глажу имя Хельги, высеченное в белом мраморе, и каменный ангел осеняет меня прощальным взмахом белых крыльев, будто это сама Хельга захотела обнять на прощание скорбящую по ней подругу. Возвращаюсь к Снейпу.

— Пойдемте, сэр.

Он молча идет в сторону замка. У самых стен я говорю ему:

— Знаете, я приняла решение.

Снейп оборачивается ко мне все корпусом.

— Какое?

— Перевестись на Хаффлпафф. Мне нужно по максимуму сменить обстановку. В лазарете я поняла, что не смогу каждый день заходить в ту комнату, где жила Хельга, и видеться с теми людьми, с которыми постоянно общалась она. Кроме того, я не могу, просто не в состоянии часто сталкиваться с Карлом. Я знаю, что он жестоко раскаивается в том, что послужил невольной причиной смерти Хельги, и всё-таки не могу и не хочу его видеть. Может, когда-нибудь я смогу его простить, но не сейчас. Нет, не сейчас. Его присутствие будет для меня худшей из пыток.

— Может, оно и верно, — задумчиво произносит Снейп. — Но почему именно Хаффлпафф? Вам что, нравится общество простофиль?

— Мне кажется, сэр, что там учатся хорошие люди. Они такие простые, спокойные, приветливые. Вот в Гриффиндорфе я себя не представляю – уж очень там все носятся с собственной отвагой.

Замолкаю, боясь сболтнуть что-нибудь лишнее, что может привести к нежелательным последствиям. Но то, чего я опасаюсь, все же происходит.

— Я мог бы взять Вас на свой факультет, — говорит Снейп.

— Благодарю Вас, сэр, но мне кажется, что я как-то не очень подхожу Слизерину, а он – мне, — осторожно отвечаю я.

— Значит, Вы считаете, что мой факультет недостаточно хорош для Вас? – произносит Снейп ледяным тоном.

— О, сэр, только не окатывайте меня холодом! Постарайтесь понять! – я умоляюще складываю руки на груди. — После того, как я узнала Вас совсем другим – добрым, великодушным, понимающим, я не переживу иного профессора Снейпа.

Смотрю на него с тревогой и надеждой. Может, смягчится? Может, простит? Но Снейп неумолим.

— Вытрите слезы, Мэй. Я забрал Вас из лазарета под свою ответственность, так позаботьтесь о том, чтобы мне не пришлось выслушивать нравоучения мадам Помфри.

Усилием воли я сдерживаю слезы и принимаю спокойный вид. Спасибо маме – она с детства учила меня не плакать при посторонних, говорила, что это признак слабости. Но ничего, когда мой мучитель доведет меня до лазарета, а мадам Помфри убедится, что все в порядке и, наконец, оставит меня в покое, наплачусь – вдоволь!

* * *

На следующий день начались занятия. Снейп не пришел — напрасно я ждала его в привычный час. Еще через день меня выписали из лазарета, и я сразу же пошла к директору Хогвартса. Дамблдор разрешил перевод, но сказал, что нужно заручиться согласием родителей. Я написала маме, так как знала: папа и без того поддержит моё решение.

Ответная сова прилетела через несколько часов. Мама писала, что, из сочувствия к моему горю, дает согласие на перевод, но с одним условием – после выпуска я должна буду всегда говорить, что училась в Равенкло, не упоминая о Хаффлпаффе. Когда я дочитала письмо, слезы едва не брызнули из глаз. Значит, мама всё-таки любит меня, раз сумела понять! А условие её хоть и неприятное, но всё же вполне приемлемое. И впервые в мой ум закралась мысль: может, я была не совсем справедлива к маме?

Хаффлпаффцы приняли меня очень хорошо. Многие сочувствовали мне, и почти у всех хватило такта не облекать это сочувствие в слова. Только Эдвард Картер начал, было, говорить: «Джоанна, мне так жаль. Если бы не глупые шуточки Карла Аткинса, Хельга сейчас была бы жива», но увидев, что я страдальчески сморщилась, стушевался и отошел. Некоторые их моих новых соучениц всячески пытались поддержать меня: приглашали сесть с собой за обедом, уступали удобное место в гостиной. Как-то раз, вернувшись с занятий, я нашла у себя на кровати коробку конфет, упаковку жвачки и домашний рулет – подарки от трех моих соседок по комнате. Я дала себе слово поцеловать и поблагодарить каждую, как только будет возможность, и исполнила обещание, хоть это было и нелегко для меня.

Мои соседки показались мне неплохими девушками, разве что слегка зацикленными на нарядах и мальчиках, но ведь считается, что в нашем возрасте это должно быть естественным! С учебой все складывалось хорошо: у меня хватало сил ходить на уроки и делать домашние задания, хоть это и утомляло меня гораздо больше обычного. Но лестницы… Лестницы стали моим персональным кошмаром. Каждый раз, спускаясь с третьего на второй этаж, я вспоминала, что именно по этой лестнице, споткнувшись, скатилась Хельга, испугавшаяся хлопка петарды, которую выпустил Карл. Каждый раз я кляла себя за то, что в тот день не пошла прогуляться вместе с Хельгой. Может, я бы успела удержать её, и она осталась бы в живых.

Но помимо нестерпимой тоски по Хельге, помимо бесплодных сожалений, терзавших моё бедное сердце, в нем была и еще одна заноза: Снейп относился ко мне, как к пустому месту, а на уроках демонстративно не замечал. Для полного выздоровления необходимо было много спать и питаться как следует, но, потеряв того, кого я ещё недавно считала своим другом, я лишилась и сна, и аппетита. Однако, сидя в Большом Зале за завтраком, обедом или ужином, я с завидным упорством впихивала в себя ложку за ложкой: за папу, за мамочку и… за него, упрямого, неизменно проходящего мимо меня с каменным лицом. Несмотря на все усилия, я еще больше похудела (хотя, казалось бы, куда уж больше), и мадам Помфри настоятельно зазывала меня вернуться в лазарет.

Стоит ли говорить, что я очень скучала по Снейпу. Я даже выделила целое воскресенье на то, чтобы сходить в библиотеку и поискать информацию о редких растениях, о которых рассказывал мне он. Отыскавшиеся книги были прочитаны мной с большим интересом и удовольствием, приправленным, однако, горечью. Порою я очень сожалела о том, что не согласилась перейти на его факультет: какая, в сущности, разница, где доучиваться последние месяцы? Правда, в Слизерине мне было бы очень неуютно, зато Снейп, возможно, не лишил бы меня своего общества.

Однажды вечером мои соседки по комнате затеяли разговор о том, кто из них чего хочет. Я лежала на кровати, перелистывая каталог книжных новинок, и не принимала участия в беседе.

— Вы, наверно, будете смеяться, — сказала Кэтрин, перебирая лежащие на ее коленях заколки, — но я хочу замуж. Хочу семью, детей, заботливого мужа, свой дом с террасой, увитой плющом, и чтобы у нас жили кошка и собака.

И она поднесла к глазам заколку в виде цветка, с виду уйдя в созерцание сложных переплетений бисера.

— Не стесняйся, Кэтти. Можно подумать, что мы тебя первый год знаем. Традиционные женские ценности всё еще не потеряли своей цены. Прости за плохой каламбур, – покровительственно произнесла Диана, темноволосая девушка с весьма энергичным выражением лица. Она повернулась к сидящей на кровати Мэри и спросила:

— А ты чего хочешь?

— Весь свет и пару коньков в придачу, — беззаботно улыбнулась голубоглазая Мэри.

— Откуда это? — всколыхнулась Диана.

— Из одной магловской сказки. Я нашла её в нашей библиотеке.

— Ясно. А ты, Джоанна? Чего хочешь ты?

— Умереть, — мрачно ответила я, но заметив, как изменились лица трех подруг, поспешила добавить. – Это шутка. Настроение у меня сегодня какое-то дурацкое.

— Что ж, это бывает, — важно заметила Диана.

В ту ночь я невольно изменила твердо принятому решению не проливать больше слез. Жизнь представлялась мне бессмысленной и беспросветно-серой, этаким бесконечным унылым полем, на котором нет места ни дому с плющом на веранде, ни сказкам, ни приключениям; полем, которое надо пройти от начала до конца, совершив предназначенный путь, даже если в нем для тебя – одна лишь тоска и тягота. Я зарылась лицом в подушку и горько плакала, шепча: «Хельга, милая Хельга!.. Если бы ты была рядом, я бы не горевала так из-за Снейпа. Почему он не хочет понять меня? Почему не хочет простить? Уж ты бы нашла нужные слова, чтобы утешить и успокоить меня. Хельга моя, Хельга…» Как ни старалась я заглушить всхлипывания, а все же разбудила Мэри, спавшую очень чутко.

— Джоанна, ты плачешь?

— Да.

— Из-за Хельги?

— Да.

— Бедняжка. Даже представить не могу, как тебе сейчас тяжело. Но знаешь что? Давай дружить!

В комнате было так темно, что я почти не видела Мэри, но даже темнота вокруг неё была полна дружелюбием. Я молчала, не зная, что ответить.

— Правда-правда! Давай! Я уверена, что Диана и Кэтрин тоже будут рады подружиться с тобой.

И снова я промолчала, напрасно пытаясь подобрать слова.

— Хочешь, я подойду к тебе?

— Нет. Спасибо, Мэри, но я поплакала и сейчас хочу уснуть.

— Конечно, спи! Спокойной ночи тебе, Джоанна!

— И тебе спокойной ночи, — ответила я, и, желая порадовать милую девушку, добавила: — Кстати, я тоже читала «Снежную королеву».

— Правда? – обрадованно спросила она.

— Правда.

— И тебе понравилось?

— Очень.

— Мне тоже, — Мэри перевернулась на другой бок.

Вскоре она заснула, а я лежала без сна еще очень, очень долго.

Утро следующего дня было солнечным, таким же солнечным, как в тот день, когда я ходила за посылкой в Хогсмид. Да, как в тот незабвенный день, когда мне впервые довелось убедиться, что Снейпу может быть дорого что-то помимо его драгоценных зелий. В расписании этого дня первым уроком значились заклинания, вторым — зельеделие – дополнительный повод для радости и грусти.

После первого урока я выкроила время на то, чтобы подойти к окну и ненадолго окунуться в солнечное утро, прежде чем сойти в подземелья Хогвартса. Я нежилась на солнце, словно котенок, подставляла лицо теплым, ярким лучам и, зажмурившись, пыталась воскресить в памяти сон, посетивший меня под утро – будто среди зимы растаял снег и расцвели примулы. Наконец, мне удалось вспомнить и удержать перед внутренним взором эту картину – зеленые поляны, пестрящие цветами, ликующе-радостный свет солнца и пенье соловьев. Я была ещё вся во власти сладкой иллюзии, когда подошедшая Мэри тронула меня за плечо и напомнила, что пора идти на зельеделие.

После урока профессор Снейп попросил меня задержаться в классе. Как только подземелье покинул последний из учащихся, Снейп жестом велел мне подойти. Я послушно приблизилась к учительскому столу.

— Вы очень похудели, Мэй.

— Да, сэр, — сдержанно отвечала я, так как не знала еще, чего ожидать.

— Вы плохо едите, — эти слова прозвучали полувопросительно, полуутвердительно.

— Я стараюсь, сэр, но у меня нет аппетита.

— А сейчас Вы голодны, Мэй?

— Быть может.

Этот странный допрос смущал меня, поэтому я отваживалась только на самые короткие ответы. Снейп посмотрел на свои руки, лежавшие поверх стола, а затем пристально глянул мне в глаза.

— Так может, Вы не откажетесь попить со мной чаю?

Меня нельзя назвать недогадливой, но я не сразу поняла, что означают эти слова, а когда поняла, мне захотелось тут же обнять дорогого моему сердцу профессора, и только стоящий между нами стол, да мамино воспитание помешали это сделать. Душевная тягость, неизменно сопровождавшая меня в последние дни, враз улетучилась, и ясный, солнечный май засиял в моем сердце.

— Да, сэр! Конечно же, не откажусь. Я так по Вам соскучилась!

Как смягчилось его лицо, обычно столь суровое! Казалось, еще немного, и профессор улыбнется мне. Он помолчал немного, взвешивая слова:

— Я сожалел о собеседнике, которого потерял в Вашем лице, мисс Мэй. Пожалуй, ещё никто не слушал меня так внимательно.

Снейп поднялся из-за стола и сделал приглашающий жест.

— Пойдемте со мной, мисс.

В тот счастливый миг мне довелось понять, что «идти как по воздуху» — не просто красивая метафора. Пока я шла за ним по подземным комнатам, соловьи пели в душе моей, и ноги едва ли касались пола.

Снейп привел меня в небольшую комнату со сводчатым потолком, в которой ярко пылал камин, и усадил за стол, поближе к огню. Пока Снейп разливал чай, я осторожно осмотрелась. Думаю, что прежде никому из учащихся не удавалось попасть в его личные комнаты, но та, в которой я находилась, мало что могла сообщить о своем владельце. Два закрытых шкафа, вероятно, с компонентами для зелий, а может и с книгами, стол, два стула, старомодный пузатый комод, на котором красовалась чугунная подставка для чайника, и самый обычный ковер на полу – вот и все, что в ней было.

— Извольте съесть все без остатка, — сказал мой вновь обретенный друг, ставя на стол внушительных размеров пирог со сливами, — и считайте это наказанием за Ваш отказ.

— Такое наказание равносильно награде, — улыбнулась я.

Снейп опустился на стул, стоящий против моего.

— Как Вам Ваш новый декан?

— Профессор Спраут всегда мне нравилась, сэр. Не сомневаюсь, что она – вполне достойный декан. Однако, — тут я хитро прищурилась, — в свете последних событий я стала считать, что с деканом больше всего повезло Слизерину.

— А Вы, оказывается, умеете льстить!

— Это не лесть, а просто правда, сказанная в нужном месте, в нужный час.

Что это? Неужели улыбка? Снейп действительно улыбался мне, но так, что было понятно – делать это ему приходится нечасто. Как завороженная, смотрела я на его улыбку. Она, словно ясный луч весеннего солнца, осветила его суровое, бледное лицо, придав ему совершенно иное выражение. Снейп заметил мой взгляд, и его лицо приняло обычный строгий вид.

— Как Вас приняли на Хаффлпаффе?

— Так хорошо, что мне даже неловко. Многие были очень добры ко мне, особенно первые дни. А мои соседки по комнате…

— Кто они? – перебил Снейп.

— Мэри Бриггс, Диана Эшби и Кэтрин Уилкинсон.

— Не самые большие дурочки, — любезно прокомментировал мой собеседник. Так что они?

— Мне кажется, они хотят со мной подружиться.

— А Вы?

— А я… Не знаю, сэр. Я как-то не готова заводить с кем-нибудь дружбу. Знаете, за несколько лет я привыкла к тому, что у меня есть папа, есть Хельга, а больше никого и не надо.

«Кроме Вас, конечно», — мысленно добавила я.

— А Вам не приходило в голову, что Ваши недавние страдания не были бы такими жестокими, если бы у Вас были другие подруги, кроме мисс Дэнси? Тот, кто заключает всю свою жизнь в другом человеке, рискует в случае его смерти остаться в полном одиночестве, на развалинах своей личной вселенной. Может, Вам не стоит отвергать симпатии соучениц? В Вашем возрасте быть одной – ненормально.

«Но ведь Вы одиноки и прекрасно с этим справляетесь!» — хотела возразить я, но промолчала, понимая, что это может сойти за дерзость. Однако Снейп, как видно, прочел все по моему взгляду.

— Я – другое дело, мисс. А у Вас ещё вся жизнь впереди.

«А разве у Вас позади?» — невольно подумала я, но от расспросов воздержалась.

— Меньше слов, больше дела, — поднос со сливовым пирогом придвинулся к моей чашке. – Ешьте, Джоанна, и если Вас всё ещё интересуют проблемы зельеделия, я расскажу Вам кое-что новенькое.

Я с аппетитом жевала пирог и слушала, как Снейп рассуждает о бертизме, новомодном течении, названном по имени основателя – Саймона Берта, и предполагающем изготовление так называемых простейших зелий альтернативным путем. Странно… Почти каждое слово его рассказа врезалось мне в память, но я так и не смогла уловить главного: был ли он сторонником этого течения или, наоборот, непримиримым противником. Только одно объяснение приходит мне на ум – я слишком внимательно смотрела на профессора Зелий, поэтому сама интонация рассказа ускользнула от меня.

Наконец, чай был допит, пирог – съеден, а повествование о бертизме подошло к завершению.

— Мисс Мэй, на сегодня я вынужден попрощаться с Вами, — сказал Снейп, вставая. — Но я надеюсь, что Вы придете навестить меня во вторник, в шесть часов вечера.

— Конечно, я приду.

Скажу сразу, что совместные чаепития два, а то и три раза в неделю вошли у нас в обыкновение. Сперва мне отводилась скромная роль слушательницы, но постепенно мой строгий друг стал проявлять интерес и к моим увлечениям. Не единожды он со вниманием слушал мои рассуждения о непревзойденной образности арабских стихов и красотах английской литературы. В последнем вопросе Снейп, к моему огромному удивлению, не был совсем несведущим. Как выяснилось, в детстве он прочел кое-что из Стивенсона, Диккенса и Конан-Дойля. Очевидно, и в его семье был человек из неволшебной среды, но кто это был – я не осмеливалась спрашивать.

Моя жизнь стала гораздо более спокойной и радостной. Теперь мне было чего ждать, было, с кем поделиться своими мыслями, и, если честно, порой Снейп слушал меня внимательнее Хельги. Он говорил, что я знаю жизнь только по книгам, но мой взгляд интересен для него, так как он свеж и часто – забавен. Я вполне освоилась со своим суровым другом, перестала его бояться. Его резкость уже не могла смутить меня; на неё я отвечала то молчанием, а то и приветливой улыбкой.

Но вернемся ненадолго к первому чаепитию, а точнее, к его последствиям. Поднявшись в свою комнату, я сразу же подверглась совместной атаке Дианы и Кэтрин. Они хотели во чтоб это ни стало узнать, почему профессор Снейп задержал меня так надолго. Лгать мне не хотелось, но и правда казалась неприемлемой. В конце концов, я сказала, что профессор дает мне персональные консультации, так как я собралась дальнейшую жизнь посвятить его предмету. Девушки, не раз имевшие возможность убедиться в моих успехах по части зельеделия, вроде бы поверили, успокоились и переключились на обсуждение последних школьных новостей. Помня совет профессора Снейпа, я подсела к Диане и Кэтрин. Из-за переживаний последних дней я совсем выпала из реальной жизни, поэтому слушала с интересом. Или, скажем так, почти с интересом – ум мой все еще был прикован к происшедшему в подземелье. Но и некоторая отстранённость не помешала мне заметить, что мои прежние суждения о соседках отличались поверхностностью.

Так, раньше я не замечала, что Диана обладает удивительным талантом видеть комичные стороны любого происшествия, даже самого банального и незначительного, и умеет рассказывать о своих наблюдениях живо и интересно. Не раз и не два я улыбнулась, слушая её. Кэтрин, пухленькая, румяная и смешливая, была менее остроумна, но гораздо более добродушна. Часто её слова смягчали иронию Дианы. Кажется, обе подруги порадовались моему вниманию к их разговору.

— Джоанна, — обратилась ко мне Диана Эшби, — ты только не обижайся, но твои волосы… Они подстрижены как-то неровно. Если хочешь, я могу сделать тебе красивую стрижку. Только не бойся, стричь я умею.

Доверить свои волосы кому-то, кроме Хельги, казалось мне почти святотатством, но видимых причин возражать не было. Да и Снейп говорил… В общем, я пересилила себя и подставила голову под ножницы Дианы. Она постригла меня коротко, почти под мальчишку, но эта стрижка оказалась действительно удачной, и я подумала, что мама, увидев её, возможно, примирится с потерей косы. Я искренне похвалила Диану и пообещала всем, кто спросит меня о стрижке, рекламировать её искусство.

В субботу Мэри, Диана и Кэтрин позвали меня поиграть в снежки. Идти не хотелось, но я все-таки пошла, и, постепенно развеселившись, с удовольствием побегала по свежему снегу, азартно бросаясь снежками. Так, шаг за шагом, я старалась войти в их круг, хотя бы отчасти проникнуться их интересами. Вскоре я убедилась, что девчата они и в самом деле неплохие. Кэтрин умиляла меня своим добродушием и степенной рассудительностью. Мэри любила читать, и это её увлечение, конечно же, нашло отклик в моей душе. У Мэри я брала воспоминания, биографии и романы, написанные магами. Это было непривычное, но любопытное чтение. Но больше всех мне импонировала Диана. Веселая, живая, властная, она чем-то напоминала Хельгу.

Однако, несмотря на новую компанию, отчаянная тоска по Хельге временами становилась почти невыносимой. Своим приятельницам я об этом не говорила, но мой взрослый умный друг понял всё без слов. Как-то раз он осторожно спросил меня:

— Мисс Мэй, вы ведь очень скучаете по Хельге Дэнси?

— Очень, сэр. Для меня и радость бывает в полрадости, потому что я теперь не могу разделить её с ней. Иногда во сне я забываю о том, что Хельги больше нет, и утром жду привычных слов: «Привет, чудовище!»

— Она называла Вас чудовищем? – перебил Снейп. – Интересное наименование для подруги.

Я слегка смущаюсь.

— Называла, сэр. Но ведь это любя. Теперь уже никто не назовет меня ни чудовищем, ни слоником.

— Ну, по поводу слоника я не удивляюсь. За последние три недели Вы разбили у меня две чашки.

Да, было. Густо краснею. Не ожидала, что он об этом помнит.

— Но Вы же не сердитесь на меня за чашки, сэр?

— Глупости какие! Вы подозреваете меня в мелочности?

— Что Вы, конечно же, нет!

Примирительно улыбаюсь своему собеседнику, но его не так-то легко столкнуть с привычной волны.

— Давно хочу спросить, что у Вас с головой? Я каждый раз опасаюсь, что в следующий раз Вы придете ко мне побритой наголо.

Прыскаю в кулачок.

— Наголо? Нет, ну что Вы! А это, — касаюсь рукой затылка, — это просто Диана пыталась улучшить мою внешность.

— Ваша внешность не нуждается в улучшениях, — бурчит Снейп.

Это что – комплимент? Мне становится неловко. Спеша сменить тему, достаю из рюкзака круглую жестяную коробку, сплошь расписанную радугами.

— Посмотрите, что я Вам принесла.

— Что это?

— «Радуга». То есть не сама радуга, а такие конфеты, очень дорогие и вкусные. Вы любите сладкое, сэр?

Снейп смотрит на меня с недоумением:

— В детстве, кажется, любил.

— Так попробуйте. Моим соседкам по комнате они очень понравились.

Мой друг недовольно кривится.

— Девушки вечно тащат в рот всякую гадость. Кстати, я надеюсь, что Вы не пренебрегли моим советом и постарались подружиться со своими соседками.

— У нас теплые приятельские отношения, сэр. А Вы все-таки попробуйте конфетку.

Снейп с сомнением смотрит на услужливо раскрытую перед ним коробку, но все же берет шоколадную звездочку.

— Вкусно? – спрашиваю я, глядя на то, как он разжевывает конфету.

— Вкусно, — отвечает он.

— Тогда и я возьму себе одну конфету, как плату за доставку.

— Возьмите две, — улыбается Снейп, — одну за доставку, а другую за лисью хитрость.

Он забирает у меня коробку и ставит её на стол.

— Садитесь, Джоанна. Будем пить чай.

Снейп щелкает пальцами, и блестящий чайник планирует с комода на стол, не расплескав по дороге ни капли.

— Здорово! — восхищаюсь я. – Как хорошо Вам удаются хозяйственные заклинания! У меня так не получается.

— Я думаю, Вам не хватает уверенности. Командуя домашней утварью, нужно чувствовать себя своего рода полководцем, и даже в мыслях не допускать возможности непослушания.

— «Чего-чего, а уверенности Вам не занимать», — думаю я, но вслух говорю:

— Спасибо. Кажется, я поняла.

После первой чашки Снейп спрашивает:

— Помните, в прошлый раз Вы начали рассказывать, что Стивенсон не сразу закончил свой лучший роман, но потом отвлеклись на другие его произведения? Я хотел бы услышать рассказ об «Острове сокровищ» до конца.

— Конечно, я расскажу. Закончив роман, Стивенсон дал почитать его жене, пасынку, редактору. Роман им понравился, но концовка вызвала у всех некоторое недоумение: она как бы «повисла в воздухе», и произведение казалось незавершенным. Тогда один из близких Стивенсона посоветовал ему дописать – что же, собственно говоря, случилось со всеми героями романа после того, как сокровища были найдены и доставлены в Англию. Писатель подумал, и добавил пару десятков строк, в которых объяснил, какова была дальнейшая судьба Сильвера, Смоллета, Трелони, Ливси и прочих героев романа. И только после этого «Остров сокровищ», наконец, приобрел законченный вид. Вообще, в среде литераторов считается, что удачно написанный финал может перекрыть многие недостатки романа, а неудачный – начисто «убить» в целом неплохое произведение.

Я увлекаюсь и говорю, говорю, объясняю, доказываю, привожу примеры… В конце моего монолога Снейп произносит:

— Вы столько всего знаете, Джоанна. Почему бы Вам самой не попробовать написать роман?

— Роман?! Что Вы, сэр! У меня для этого не хватит ни знаний, ни умения. Максимум, на что я сейчас способна – это сказки.

— Так записывайте сказки! А записав, попробуйте прочесть их своим новым приятельницам.

— Нет, сэр. Я не хочу их никому читать. Это слишком личное.

— Глупости, Мэй. Тот, кто действительно может сочинять, обязан хотя бы попробовать поделиться с другими.

— Хорошо, я попробую. Но боюсь, это будет очень нелегко.

— А жить вообще нелегко, не замечали?

От Снейпа я вышла в глубоких раздумьях. С одной стороны, я уже как-то последовала его совету, и он дал положительный результат. Новая компания отчасти смягчила мою тоску по Хельге, хотя мне до сих пор трудно не сравнивать эту веселую троицу с навсегда утраченной подругой. Но с другой стороны – как мне преодолеть стеснение? Как вынести на всеобщее обозрение то, что раньше предназначалось лишь Хельге?

Вечером, дождавшись, пока Диана, Кэтрин и Мэри улягутся, я смущенно откашлялась и произнесла:

— Я, наверное, еще не говорила вам, что сочиняю сказки? Хотите, расскажу вам что-нибудь?

Моё предложение было встречено с энтузиазмом:

— Сказки?

— Сама сочиняешь?!

— Класс! Расскажи нам самую красивую!

Я помолчала немного, выбирая сказку, и, вздохнув, принялась рассказывать о сероглазой принцессе и волшебной речке – в этой истории было больше всего романтики. На следующий день меня попросили о новой сказке. Ещё через день Кэтрин привела послушать двух своих подруг, а в среду ко мне подошел Дик Сайм, староста Хаффлпаффа, и попросил написать статью для «Хогвартс газетт», издававшейся нашим факультетом не реже двух раз в месяц.

Эта просьба смутила меня – я никогда прежде не писала газетных статей. Однако отказываться я не стала. Подумала, пособирала материалы и написала большую полу-юмористическую статью о картинах, расположенных на четвертом этаже Хогвартса. В ней было все: и шутливое описание внешнего вида, и нрав их обитателей, и прозвища, данные учащимися, и кое-какие факты из истории написания. В день выхода газеты однокурсники забросали меня поздравлениями с удачным дебютом, а день спустя к ним присоединились учащиеся Гриффиндорфа и Равенкло. Дик Сайм взял с меня обещание писать статьи для каждого следующего номера. Окрыленная успехом, я послала свежий номер «Хогвартс газетт» папе.

Утром с совиной почтой пришло письмо. Я спешно вскрыла его, полагая, что это ответ от отца. Но в конверте обнаружился листок лишь с двумя строчками.

«Мисс Мэй!

Наше сегодняшнее чаепитие отменяется. Я уезжаю на три-четыре дня.

С. Снейп»

Сердце моё болезненно заныло. Почему он уезжает? А самое главное — куда? Целых три, а может быть, четыре дня я его не увижу. Мне показалось, что свет свечей, освещавших Большой Зал, безнадежно померк. Пальцы сами потянулись, чтобы заплести косу, но заплетать теперь было нечего.

Трудно сказать, как я пережила три следующих дня. Я пыталась быть спокойной и деятельной, но безуспешно. С трудом пересидев уроки и кое-как сделав домашние задания, я подолгу слонялась по замку, словно отыскивая в его стенах потерянное сокровище. Иногда люди с картин заговаривали со мной. Я останавливалась, чтобы поболтать с ними, но любая беседа очень скоро наскучивала мне, и я вновь продолжала свое унылое путешествие.

Как-то раз меня окликнул сэр Кэдоган, рыцарь со старинного портрета:

— Прекрасная дева, как я счастлив видеть Вас!

— Спасибо, — равнодушно улыбнулась я ему, — я тоже рада Вас видеть.

— Вы столь же добры, сколь и прекрасны, поэтому я решился умолять Вас, — сэр Кэдоган встал на колени, — будьте дамой моего сердца!

Его поза и патетические жесты были невероятно потешны, но сама просьба тронула меня, поэтому я сказала так мягко, как только могла:

— Мне жаль огорчать Вас, сэр Кэдоган, но мое сердце мне не принадлежит.

— О, горе мне! – возопил рыцарь, потрясая щитом. – Я должен незамедлительно убить дракона, чтобы хоть немного утешиться! Счастлив тот, кто похитил Ваше сердце.

Ласково простившись с рыцарем, я решила, наконец, пойти к себе. Ну, сколько можно бесцельно болтаться по Хогвартсу?! Однако что-то благое бывает легче задумать, чем осуществить, и вскоре я, как живое подтверждение этой непреложной истины, свернула совсем в другую сторону. Маловажный, в сущности, случай заставил меня серьезно задуматься. Если моё сердце мне не принадлежит, то кому оно принадлежит? Неужели профессору Снейпу?

Бесконечные коридоры привели меня к закрытой двери, за которой спевался школьный хор. Я не великий знаток музыки, но исполняемой произведение узнала сразу. То была «Серенада» Шуберта, правда, в какой-то незнакомой обработке. Терпеливо переждала первые такты, любопытствуя послушать, как будет петь солистка. Я не ждала чего-то особенного, поэтому была поражена вдвойне, услышав, как вступил голос певучий, насыщенный, сильный и нежный.

С первых нот, с самой первой фразы «Песнь моя летит с мольбою тихо в час ночной», этот голос пленил меня, перенеся из темного коридора в весенний сад. Нет, не грозные статуи Хогвартса окружали меня, а миндальные деревья в цвету, не сводчатый потолок нависал надо мною – звездное небо осеняло меня, а шум листвы, сливаясь с птичьим хором, пел песни, каждая из которых была – о любви. Тело моё стояло, прислонясь к стене, но дух бродил по этому незримому саду, надеясь найти там того, кто стал для меня всех дороже и нужней.

А волшебный голос невидимой певицы пел всё выразительней, все проникновенней, словно спеша наполнить звуками мою бедную душу, и было в тех звуках «всё томленье, вся тоска любви». Хор вторил солистке полнозвучными аккордами, и мне казалось, что эта дивная музыка поднимает меня, как на крыльях. Еще немного, и я взлечу, словно птица, еще немного, и я увижу того, кого ищет душа моя. Еще немного… Но «Серенада» закончилась, оставив меня на земле, тяжело дышащую, взволнованную, со слезами на глазах. И я пошла прочь, не разбирая дороги, терзая себя вопросами: «Что со мной? Откуда эти слёзы? Неужели я влюблена?»

* * *

На четвертый день отсутствия Снейпа я решила проведать могилу Хельги, рассудив, что тоскливей мне все равно уже не будет. Да и не в том, собственно говоря, было дело. Только Хельге, пусть даже умершей, я могла рассказать, что творилось у меня на душе.

Я обратилась к профессору Спраут, и она срезала в теплице восемь красивых орхидей. С этими цветами я и пошла к Хельге. После обеда, как нарочно, задул резкий ветер, поэтому пришлось надеть белую шубку, подаренную мамой на Рождество. Но тот февральский день был хотя бы солнечным, поэтому дорога к берегу озера далась мне легче, чем в прошлый раз, когда небо сплошь покрывали серые тучи. Положив цветы на надгробие, я опустилась на колени, и стояла так, разговаривая с Хельгой, пока ноги совсем не заледенели. Мне показалась, что моя незабвенная подруга слышит меня и утешает. О, она никогда не оставалась безучастной к моим горестям!

Я спокойно шла обратно к замку, когда знакомый голос окликнул меня:

— Джоанна!

Оборачиваюсь и вижу улыбающегося Снейпа! Срываюсь с места, мчусь к нему и с невнятным, но радостным восклицанием повисаю у него на шее.

— Вы вернулись, — шепчу я, уткнувшись лицом в воротник его пальто. Порывистый, злой ветер, только что рвавший с меня капюшон, внезапно затихает, и мне кажется, что так и должно быть: Снейп вернулся, все неприятности и печали прекратились, и снова весна царствует в природе и в моей душе.

— Скучала? – ласково спрашивает мой бесценный друг.

— Очень.

Его руки сжимают меня ещё крепче и покачивают, словно ребенка. Хочется сказать ему что-то очень-очень хорошее, чтобы он понял, как он мне мил и дорог.

— Вы – моя самая большая радость, — говорю я тихо, и тут же пугаюсь своих слов.

Спешу скорее заглянуть Снейпу в лицо. Как тепло становится моему сердцу от его взгляда! Как неправы те, кто считает моего дорогого друга холодным и бессердечным! Можно до бесконечности любоваться этим благородным, бледным лицом, добрыми чёрными глазами, маленькой родинкой около уха, черными, как смоль, волосами. Ещё в начале зимы я бы подумала, что они спускаются вдоль щек сальными прядями, но теперь его волосы кажутся мне грозовыми тучами, сквозь которые ярко сияет солнце.

«Скажи, для твоего лица каким шелкам завесой быть?

Оно как солнце, для него лишь облакам завесой быть».

Эти слова любимого поэта, как музыка, звучат в моих ушах. Радость встречи затмевает остатки здравого смысла. Я поднимаю правую руку, нежно касаюсь волос Снейпа, перебираю длинные пряди, и с болью вижу, что безжалостная седина уже посеребрила его виски. Почему?! Он еще так молод! Ах, если бы узнать, сколько ему лет! На вид — едва ли больше тридцати пяти, но точно не скажешь. Спросить, скорей спросить!

— Где Вы были, сэр?

О том, что я задала совсем другой вопрос, догадываюсь лишь по ответным словам Снейпа:

— На конференции.

Ну почему я так постыдно застенчива? Почему всегда спрашиваю что угодно, кроме того, что действительно хочется узнать? Я ругаю себя на все корки, и всё-таки непослушный язык вновь произносит не те слова:

— А почему так долго?

— Подобные мероприятия одним днем не ограничиваются.

Снейп выпускает меня из своих объятий. Повисает пауза, во время которой я нервно тереблю рукав шубы.

— Вижу, ты хочешь спросить еще о чем-то. Спрашивай, Джоанна. Тебе незачем меня бояться.

— Сколько Вам лет, сэр?

— Я родился в 1960 году. Сейчас 1990й. Посчитай и узнаешь, — улыбается Снейп.

Значит, ему тридцать. Кто бы мог подумать! Он старше меня всего на тринадцать лет, а пережил, наверное, столько, что и в пять хроник не вместится.

— А как Вы узнали меня со спины, сэр? Я ведь надела эту шубу впервые.

Мой друг немного помедлил, прежде чем ответить:

— Догадался. Кто еще мог идти от озера в такой холодный и ветреный день? Послушай, Джоанна. Сейчас мне надо срочно зайти к Дамблдору, но в семь вечера я жду тебя на чай.

— Приду с радостью.

* * *

С того дня отношения между нами стали намного теплее. Теперь он называл меня по фамилии только в классе, чаще приглашал к себе и всегда встречал приветливой улыбкой, которая так его красила, а меня заставляла заглядываться на него с непозволительными для ученицы мыслями. Мой добрый гений снова был со мной. Я успокоилась, болезненная худоба начала сходить, и соседки по комнате часто повторяли, что я похорошела.

А я полюбила этих, в общем-то, милых девчат, пусть и не так, как когда-то Хельгу, но мне доставляло большое удовольствие радовать их и дарить им свое внимание и дружбу. Я взялась за новую статью для газеты и кончила её в два дня, принялась записывать сказки, и нужные слова находились сами и с легкостью складывались в предложения. С особым усердием дописала я сказку, начатую еще на Рождественском балу, и подарила её адресату. Северус молча спрятал свиток в ящик стола, но глаза его сияли.

Иногда между нами происходят странные разговоры.

— Кто я для тебя, Джоанна? – спросил Снейп после продолжительного чаепития, когда я уже собиралась уходить.

Что я могла сказать?

— Я считаю Вас моим самым лучшим, самым дорогим другом.

Казалось, он остался доволен ответом.

— А что говорят друг другу друзья при прощании?

— Не знаю, сэр.

— Как же ты раньше прощалась с Хельгой Дэнси?

— Мы никогда не расставались, — отвечала я с улыбкой.

— А кода вы обе уезжали на каникулы?

— Мы говорили «До свидания, Джоанна», «До свидания, Хельга» и целовали друг друга в щеку.

— Значит, сейчас я должен сказать «До свидания, Джоанна» и поцеловать тебя?

— Выходит так, — я почувствовала, что отчаянно краснею.

— До свидания, Джоанна.

— До свидания, сэр.

Он подошел ко мне и осторожно коснулся губами моей щеки. Мне захотелось прижать ладонь к щеке, чтобы удержать эту краткую ласку, но вместо этого я неловко поклонилась и почти что выбежала за дверь.

«Зачем он затеял этот странный разговор?» — спрашивала я себя, минуя ярды и ярды лестниц.

«Глупенькая! – ехидно ответил внутренний голос. – Он просто хотел поцеловать тебя».

Даже если мне суждено прожить сто лет, и на сотом году жизни не забуду, как я испугалась и обрадовалась в ту минуту!

Если я чего и боялась в те дни, так это расстаться с Северусом хотя бы на сутки, но очень скоро жизнь предоставила мне эту «счастливую» возможность. В письме, пришедшем с совиной почтой, мама напоминала мне о своем юбилее и сообщала, что уже договорилась с директором насчет тринадцатого и четырнадцатого марта. Забрать меня из Хогвартса должен был старший брат. Календарь злорадно сообщил, что сегодня – уже двенадцатое.

Во внеурочный час постучалась я в дверь подземелья. Дверь открылась не сразу.

— Джоанна? Что случилось? Говори, но быстрее, у меня есть не больше трех минут.

Я догадалась, что отвлекла Снейпа от какого-то зелья.

— Я уезжаю на мамин юбилей, сэр. Меня не будет два дня.

— Когда ты вернешься?

— Четырнадцатого, после обеда.

— Хорошо, я запомню. Все, Джоанна, некогда! До встречи!

— До свиданья, сэр!

Уходя, он обернулся и добавил:

— Буду ждать тебя.

Эта простая фраза примирила меня с его поспешностью.

В субботу, в девять часов утра я стояла у ворот Хогвартса с небольшим рюкзаком за спиной, размышляя о том, как это все-таки неудобно – не уметь аппарировать. Помнится, мама была шокирована, когда решила сама убедиться, что её дочь не способна к аппарации. Она мучила меня три или четыре часа подряд, но все её усилия разбились о бастионы моей неспособности. В результате, за мной теперь присылают Лоренса. Раздался хлопок аппарации, и передо мной появился старший брат, одетый, как всегда, с иголочки, будто только что из министерства.

— Привет, каланча! – весело крикнул он, подхватывая меня на руки. – Давно не виделись!

— Привет, Ларри.

Брат, словно куклу, поставил меня на землю и тихонько подергал за ушко.

— Всё растешь, сестренка. А где твоя коса?

— Обрезала.

— Мама вряд ли этому обрадуется. Но выглядишь ты хорошо. Ну что, махнем на Косую аллею?

— Ага, давай.

Лоренс взял меня за руку, и его серебристая палочка красиво сверкнула в лучах утреннего солнца.

— Аппарэйт!

В Косой аллее мы провели около часа, за который брат успел довести до истерики не менее четырех продавцов. Все ему было не так, все не подходило, и лишь в магазине «Пепел солнца» отыскалась платиновая брошь в виде розы, которую он счел достойным подарком для нашей мамы. Пока Лоренс расплачивался, я бродила вдоль витрин. Взгляд мой остановился на золотой цепочке с подвеской в виде чайки. Миниатюрная фигурка чайки напомнила мне о сказке, благодаря которой и началось наше с Северусом знакомство. Как, кажется, давно это было!

— О, у юной леди прекрасный вкус. Изящная вещица работы неизвестного мастера. Точная копия с тех подвесок, которые в средневековой Англии рыцари приносили в дар любви дамам сердца. Отдам по сходной цене.

Невысокий, полный торговец стоял около меня, завлекательно улыбаясь.

— Сколько стоит?

Названная цена была дорогой, но не запредельной.

— Нравится, так покупай, — сказал брат, подойдя. – Подкинуть тебе денег?

— Спасибо, я сама.

Я расплатилась, но прятать покупку в рюкзак не стала, а сразу повесила на шею.

Брат покровительственно улыбнулся:

— Много ли вам, женщинам, для счастья надо? Купила новое украшение – и цветешь как роза.

Я была так довольна, что не стала отшучиваться.

Наконец, переступаю порог родного дома. Где-то наверху хлопает дверь.

— Джоанна приехала!

На лестнице слышится топот детских ног. Линда, младшая сестренка, от поспешности теряет туфельку с левой ноги и бежит ко мне в одной правой.

— Я так соскучилась!

Она с разбегу обнимает меня, и её живые карие глазки с любовью заглядывают в мои глаза. Без тени зависти смотрю я в ее красивое личико.

— Я тоже соскучилась по тебе, малышка.

— Я не малышка! Разве ты забыла? Мне скоро исполнится восемь лет.

— Целых восемь лет, подумать только! Тогда простите меня, леди Розалинда Мэй. Где папа?

Сестренка хмурит брови.

— Кажется, мама послала его в город с каким-то поручением. Джоанна, пойдем скорей наверх. Мама уже два раза спрашивала о тебе.

— Пойдем. А по дороге подберем твою туфельку.

— Я потеряла её, совсем как Золушка на балу! – восторженно говорит Линда. – Только принца у меня еще нет.

Мама действительно ждет нас наверху, как всегда, безупречно одетая, подтянутая и необыкновенно красивая, и, как всегда, чуть отстраненная.

— Здравствуй, Джоанна!

— Здравствуй, мамочка!

Мама поднимается с кресла, целует меня в щеку, и я тону в легком облаке её духов. В раннем детстве мне казалось, что аромат фиалок присущ маме и только маме, как будто она сама – удивительный цветок. Хотя я и обещала себе при встрече сразу же обнять её, но так и не смогла этого сделать.

— Тебе идет стрижка. Но вообще-то сперва стоило спросить меня, — спокойно говорит мама.

— Мамочка, прости. Мне очень жаль.

— Жалеть поздно. Но я сама уложу тебе волосы к ужину. Платье на вечер ты найдешь в своей комнате.

Искренне благодарю маму, думая, что в этот раз безропотно надену то, что она для меня купила.

— Как учеба?

— Почти на одни десятки.

Мама одобрительно кивает головой.

— Теодор говорил, что ты теперь пишешь статьи для школьной газеты.

— Да, мама. Ты не против?

— Нет. Тренируйся. Умение хорошо писать может пригодиться тебе в будущем.

А сейчас иди, отдохни немного.

— Хорошо, я иду.

Вместе с роскошным лазоревым платьем я нашла на своей кровати небольшой конверт, подписанный: «Мисс Джоанне Мэй, …стрит, 19». Подчерк Северуса. Спешно вскрываю письмо.

«Джоанна, я сожалею, что не смог вчера попрощаться с тобой. Надеюсь, что дома у тебя все благополучно, и приглашаю тебя завтра, в восемь часов вечера, на чай.

С. Снейп».

Прижимаю листок к губам. Теперь я могу вытерпеть все, что угодно.

* * *

Я действительно вынесла всё: и пытку платьем с тесным корсетом, и изысканный, но чуждый аромат духов, которыми обрызгала меня мама, и шикарный прием с толпой гостей, которые одаривали меня стандартными улыбками и задавали стандартные вопросы, и даже то, что за суетой подготовки мне так и не удалось переговорить с папой с глазу на глаз. А мне так хотелось рассказать ему о Снейпе, как ни боялась я открыть характер своих истинных чувств к нему.

Хотя, возможно, и рассказ без замалчиваний не смутил бы папу. Глядя на то, как он, сидя за столом рядом с мамой, ведет светскую беседу, я думала – а что бы папа сказал, узнай он всё обо мне и Северусе? Наверное, что-то вроде: «Ну просто Марианна и полковник Брэндон!» А может, так: «Новая Джен Эйр нашла своего Рочестера». Папа перехватил мой взгляд и весело подмигнул мне.

В этот вечер я очень старалась быть любезной и милой: приветливо улыбалась гостям, терпеливо поддерживала застольные разговоры, не скупилась на комплименты и не старалась, как бывало прежде, забиться куда-нибудь в угол с альбомом или книжкой. Улучив момент, мама шепнула мне: «Твои манеры изменились к лучшему, Джоанна». Я была очень довольна этими словами – мне редко случалось удостаиваться маминой похвалы.

Однако, на самом деле мне не составило особого труда вести себя подобающим образом. Мысль о том, что Северус ждёт моего возвращения, согревала душу, побуждала и относиться снисходительнее к сборищу гостей, большинство из которых не были мне симпатичны, и легко мириться со скукой этого вечера. В те редкие минуты, когда мне не приходилось с кем-нибудь беседовать, я думала о Снейпе и краснела от собственных мыслей.

Утром следующего дня наконец-то удалось поговорить с папой и пересказать ему события последних месяцев.

— Что скажешь, папа? – с волнением спросила я, закончив рассказ.

— Выросла моя доченька.

Папа улыбнулся задумчиво и грустно.

— Что ты посоветуешь мне?

— Что тебе посоветовать… Ты у меня девочка умная и добрая, и я вполне полагаюсь на твое благоразумие, но хочу даже не посоветовать, а попросить (и это не обязательно касается профессора Снейпа): постарайся быть снисходительнее к чужим ошибкам и слабостям. Уж очень ты порой бываешь непримирима! Если ты, Джоанна, будешь время от времени заглядывать в свою душу, то убедишься, насколько несовершенна ты сама.

— Спасибо, пап. Я запомню. Знаешь, я и по нему уже соскучилась, и с тобой расставаться жалко.

— Не грусти, дочурка! До обеда еще есть время. Хочешь, пойдем, погуляем по Лондону?

— Хочу!

— Кроме того, кое-кто приготовил тебе сюрприз.

— Сюрприз?! Вот здорово! А кто его приготовил? Ты?

— Нет. Скоро сама узнаешь.

* * *

Как оказалось, порадовать меня вознамерился ни кто иной, как старший брат. Видите ли, я вела себя на мамином юбилее так мило, что он решил поощрить меня на дальнейшие подвиги и, воспользовавшись связями в Министерстве, договорился, чтобы обратно в Хогвартс меня доставил «Ночной рыцарь». Автобус должен был ждать нас в пять часов вечера на Косой аллее, но Лоренс недаром даже в нашей семье держит пальму первенства по предусмотрительности и пунктуальности. Мы пришли на Косую аллею на двадцать минут раньше требуемого. Мой рюкзак был так плотно укомплектован конфетами, что я передала его брату – подержать. Мы не спеша прогуливались туда-сюда, дожидаясь автобуса. Я всем сердцем желала, чтобы он пришел хоть на пять минут, но пораньше – так хотелось скорее увидеть знакомые стены Хогвартса, укрывающие в себе моё самое главное сокровище.

У магазина «Росс и К» нам встретились двое высоких импозантных мужчин. По реакции брата я поняла, что это, очевидно, люди из Министерства, причем вышестоящие. Ларри устремился к тому из них, кто держал в руках кожаную папку.

— Мистер Хардкасл, как я рад Вас видеть! Я как раз хотел выяснить у Вас один небольшой вопросик, если позволите.

Мистер Хардкасл позволил, и они с братом отошли в сторону. Оставшийся в одиночестве спутник мистера Хардкасла приблизился ко мне. Я невольно отметила, что этого сорока— сорокапятилетнего мужчину можно было бы назвать красивым, если бы не тонкий шрам, пересекающий подбородок. У него был вид настоящего английского джентльмена, спокойного и сдержанного. При ходьбе он слегка припадал на левую ногу.

— Мисс Джоанна Мэй, если не ошибаюсь?

— Вы не ошибаетесь, сэр. Это действительно я.

— А Вы узнаете меня?

Я напрягла память.

— Мистер Диксон?

— Совершенно верно, мисс. Мне случалось бывать в Вашем доме.

— Да, я вспомнила. Простите, что не узнала Вас сразу.

— Пустяки. Вы учитесь в Хогвартсе?

— Да, сэр.

— Факультет Равенкло, верно?

— Да, — ответила я, опустив глаза.

— И как обстоят дела с учебой?

— Прекрасно, сэр.

— Рад за Вас! Какие предметы Вы любите больше всего?

— Чары и зельеделие.

— О, зельеделие! – сдержанно обрадовался мистер Диксон. – В свое время я тоже очень любил этот предмет. Кто Ваш преподаватель?

— Профессор Снейп.

— Северус Снейп?! – воскликнул мой собеседник, разом теряя всю свою невозмутимость.

— Да. А что такое? – удивилась я.

— Да как же можно доверять ему обучение детей?! Ведь он убийца, мисс, самый настоящий убийца! Возможно, Вы не знаете, но я отдал десять лет жизни работе аврора, и могу доподлинно Вам сказать, что Снейп был приспешником Темного Лорда. Я сам защищал Стратфордскую больницу во время печально известного погрома, я своими глазами видел его среди Упивающихся смертью. Что с Вами, мисс? Вы так побледнели.

— Ничего, — еле выговорила я помертвевшими губами. – Просто то, что Вы сказали, поразило меня.

— Простите великодушно, мисс. Я должен был пощадить Ваши нервы. Но я напишу Дамблдору и…

Его слова оборвал гудок подошедшего «Ночного рыцаря». Поклонившись мистеру Диксону и наскоро простившись с братом, я поспешно поднялась по ступенькам автобуса. В течение еще целой минуты, долгой, как век, мне приходилось удерживать на лице улыбку, но вот автобус отъехал, и брат с двумя джентльменами скрылись из виду.

Сухи были мои глаза, но сердце – плакало.

«Так вот почему он тогда пожалел Хельгу! Он сам был в Стратфордской больнице в тот день, когда погибли её родители. Может, именно он и убил их?»

Сознание отказывалось вмещать эту мысль. Пейзаж за окном растекался и дробился, как в калейдоскопе. Всё тело сотрясал озноб. Я сжалась в комочек на широком сиденье, обхватив вздрагивающей рукой дрожащие ноги. Голова моя пылала.

«Пусть пойдет дождь. Пусть он пойдет, — заклинала я неведомые силы, прижавшись лбом к холодному стеклу. Мне жарко. Я не могу больше терпеть. Дождя! Дождя! Дождя!»

И неведомые силы откликнулись. Громыхнуло раз, другой, и небо разразилось миллионами хлещущих серых струй, обрушилось на землю потоками воды, зарыдало воем ветра, а вместе с небом заплакала и я. Но слёзы не приносили облегчения, а только жгли душу.

Сквозь завывания ветра до меня доносились ругательства кондуктора, но мне было всё равно – доедем мы или нет. Смерть казалась лишь желанным избавлением от душевной муки. Жить не хотелось. Само дыхание давалось с трудом, стук сердца отзывался в груди нестерпимой болью. Мне хотелось распахнуть грудную клетку, и выпустить из неё сердце. Я запустила руку за воротник блузки и, что было сил, царапнула себя под шеей, чтобы физической болью хоть немного заглушить боль душевную.

Когда мы все-таки достигли ворот Хогвартса, дождь прошел. Бросив кондуктору безразличное «Благодарю Вас», я побрела к замку, с каждым шагом по щиколотку увязая в грязи.

— Батюшки! – ахнула Кэтрин, увидев меня на пороге комнаты. – На кого ты похожа, Джо! Сама белая, как мертвец, а ноги-то, ноги! Да они ж в грязи по колено!

Я сбросила промокшие туфли, вслед за ними полетели и чулки. Крышка моего сундука протестующе заскрипела, так бесцеремонно я её откинула, чтобы поскорее добраться до вещей, хранимых на самом дне. Да! Вот он, синий пузырек с остатками сонного зелья, которым меня поили еще в лазарете. А мне было просто необходимо уснуть и проспать весь вечер – вечер, в который Снейп будет напрасно дожидаться моего прихода.

Внутренний голос не замедлил вмешаться:

«А ведь именно Снейп варил для тебя это зелье!»

Пальцы мои разжались, и флакон упал на пол, звякнув коротко и жалобно. Драгоценное зелье растеклось по полу светлой лужицей. Меня затрясло.

Кэтрин положила руку мне на плечо.

— Джоанна, что случилось?

Как ей объяснить? Сказать, что тот, кого я была готова полюбить, оказался убийцей? Но губы сами произнесли единственно подходящую фразу.

— Я снова потеряла лучшего друга.

Щечки Кэтрин вытянулись от удивления.

— У тебя был парень в Лондоне, и он тебя бросил?

Я кивнула. Пусть так и думает.

— Неужели ты хотела из-за него отравиться?!

В душе вспыхнуло раздражение. Отравиться? Да за кого она меня принимает! Но я ответила нарочито спокойно:

— Нет, просто хотела принять сонное зелье, чтобы ненадолго забыться.

— А у меня есть немного. Хочешь, дам?

— Давай, конечно.

Некоторое время Кэтрин рылась в своем сундуке, приговаривая: «Куда же оно подевалось? Нет, ну что такое? Вы подумайте – было зелье, и нет зелья!» Но нужный пузырек все-таки отыскался.

— Вот, держи. Два глотка – и будешь спать как сурок.

За то время, пока шли поиски, раздражение мое утихло, и я с благодарностью приняла пузырек в дрожащие руки.

— Спасибо, Кэтти.

Добрая девушка помогла мне раздеться, продезинфицировала царапины, оставшиеся под шеей, и уложила в кровать, как беспомощного ребенка. Засыпая, я слышала, как она бормочет: «Вот бедняжка: то подруга умерла, то парень бросил».

Утром я встала совершенно разбитой, сожалея о том, что вчера не выпила четыре глотка вместо двух, чтобы проспать и этот день. За завтраком сова сбросила мне записку:

«Джоанна, вчера я ждал тебя до полдесятого. Почему ты не пришла?»

Я повернулась в сторону преподавательского стола. Снейп смотрел на меня пристально и тревожно. Я резко встала из-за стола, попутно набив себе пару синяков, и вышла из Большого Зала.

После обеда мне удалось ускользнуть от Кэтрин, как видно, решившей взять меня под свою опеку, и незамеченной пробраться в совяльню. Там, пристроившись на подоконнике, я и написала ответ:

«Профессор! Мне стало известно о Вашей причастности к Упивающимся смертью, и о том, что Вы участвовали в нападении на Стратфордскую больницу. Я никогда больше к Вам не приду, и, пожалуйста, не пишите мне больше».

Я протянула это корявое послание ближайшей сове и назвала адресата.

Вот и всё…

Из последующих дней я помню только ощущение душевной сухости и непрекращающееся желание того, чтобы все оставили меня в покое. Мне всё время было жарко, всё время хотелось пить. Роба, надетая на тонкую майку, нестерпимо грела и жалилась. Шум в любых количествах казался отвратительным, а запахи еды часто вызывали тошноту.

Из ночи в ночь повторялись похожие сны: будто брожу я по безводной пустыне, слушая свист и песни ветра, и вдруг понимаю, что пустыня эта – и есть мое опустевшее сердце.

Как-то раз, стремясь хоть чем-нибудь заполнить вечер, я принялась перелистывать блокнот, в который выписывала самые любимые стихи, и наткнулась на такие строчки:

Дни свои влачить без друга – наигоршая из бед

Жалости душа достойна, у которой друга нет.

Утешителя лишенный, проживи-ка не скорбя,

Эти несколько коротких, купленных у рока лет.

Дочитав четверостишие до конца, я с раздражением захлопнула блокнот и бросила его за кровать.

Труднее всего мне пришлось на уроке зельеделия. Я старалась даже не поворачиваться в сторону профессора Зелий, но все-таки не могла не заметить, как плохо он выглядит. Однако и это не смягчило меня. Я ослепла и оглохла к чужой боли, и сердце мое, казалось, обратилось в камень.

Как всякий, кто в глубине души догадывается, что он неправ, я упорствовала в своем заблуждении. Растравляла сердце, напоминая себе, что более половины своей короткой жизни Хельга провела без родителей, перебирала в памяти все те истории, которые когда-либо слышала об Упивающихся смертью, истории, похожие на страшные сказки, ещё более ужасающие от того, что они были чистой правдой. И мне казалось, что, поступи я иначе, это было бы предательством памяти умершей, но, тем не менее, горячо любимой подруги.

Однако сквозь сознание мнимой правоты временами отчетливо проступали слова папы: «Джоанна, доченька, постарайся быть снисходительнее к чужим ошибкам». От этих слов, сказанных с заботой и любовью, я не могла отмахнуться, как бы мне того не хотелось. И тогда мое озлобление сменялось жгучей тоской и смутными сомнениями: не совершила ли я самой большой ошибки в жизни?

Однажды вечером профессор Спраут отыскала меня в коридоре восьмого этажа, где я, усевшись на подоконник, безжалостно скорябывала со стекла морозный узор.

— Мисс Мэй, директор вызывает Вас.

— Хорошо, я иду.

— Вас проводить?

— Нет, спасибо. Я сама.

* * *

Стучусь в кабинет Дамблдора. Директор радушно распахивает передо мною дверь.

— Добрый вечер, мисс Мэй!

— Добрый вечер, сэр. Вы звали меня. Я пришла.

— Присаживайтесь, прошу Вас.

Я присаживаюсь на один из стоящих в кабинете стульев и выжидательно смотрю на Дамблдора. Он стоит, сложив руки на животе, и добродушно улыбается, не торопясь сообщить мне причину вызова. Лучики морщинок разбегаются от его весёлых старческих глаз к вискам и румяным щечкам. Белые усы забавно топорщатся. В который раз отмечаю, что наш директор похож на Рождественского Санта-Клауса.

— Я вызвал Вас, мисс Мэй, чтобы сделать Вам подарок.

— Подарок? Мне?

Я ожидала чего угодно, но не этого.

— А почему бы и нет? – хитро прищуривается директор. – Вы ведь любите кроликов?

— Да, — ещё больше удивляюсь я.

— Тогда мой подарок будет очень кстати.

Дамблдор идет к окну, под которым стоит незамеченная мной ранее клетка. Директор открывает дверцу клетки и достает оттуда – кролика!

— Вот Вам маленький питомец, мисс, — пушистый комок оказывается у меня в руках. — Любите его, кормите, приручайте, но приручив, не бросайте ни в коем случае.

— Как можно бросить эту прелесть?! – говорю я, разглядывая кролика. Зверёк и в самом деле прелестный: серенький, пушистый, с удивительно мягкими ушками. Кролик осторожно обнюхивает мои ладони, и то, как шевелится при этом его маленький темный нос, приводит меня в восхищение.

— Спасибо, сэр.

— Не стоит благодарности. Теперь можете идти, только заберите и это, — Дамблдор протягивает мне клетку.

К счастью, ни одной из моих соседок не оказалось дома. Я могла спокойно рассмотреть дамблдоров подарок. Кролик смирно сидел на ладони, шевеля аккуратным носиком.

«Я буду звать тебя Лапиком, — сообщила я ему. – Ты, наверное, хочешь есть? Подожди. Я сейчас что-нибудь принесу».

Я посадила кролика в клетку и побежала на кухню. Эльфы-домовики охотно дали мне несколько капустных листьев и три больших морковки. Лапик так аппетитно хрустел капустой, что сподвиг и меня съесть листочек за компанию. Весь остаток дня я возилась со своим приобретением: устраивала ему постель, расчесывала и без того безупречную шерстку, учила его отзываться на кличку. Соседкам зверёк понравился.

— Хорошо, что Дамблдор подарил тебе кролика, — простодушно сказала Кэтрин. – Теперь ты хоть на человека стала похожа.

На следующий день, вернувшись с занятий, я первым делом подбежала к клетке Лапика.

— Лапик, миленький, привет!

Едва завидев меня, кролик прыгнул к решетке, и тут я заметила, что капуста, еще утром заботливо положенная в его миску, осталась нетронутой.

— Что с тобой? Ты не заболел?

Задвижка клетки коротко щелкнула, и я взяла – нет! скорее схватила – кролика на руки. На мой несведущий взгляд, Лапик выглядел абсолютно здоровым. Некоторое время я гладила его, нежно уговаривая:

— Не болей, мой хороший. Не болей, пожалуйста, а то хозяйка расстроится и будет долго плакать.

Внезапно кролик соскочил с моих ладоней. Он сунул нос в миску и принялся с энтузиазмом хрустеть капустным листом. Я протянула ему кусочек банана – Лапик съел и банан.

— Так ты не болен, ты просто соскучился, — догадалась я. – Ты, наверное, сидел и боялся, что хозяйка бросила тебя? Не бойся, Лапик, так никогда не будет. Я приручу тебя и никогда-никогда не брошу.

«А что ты сделала с профессором Снейпом? – холодно спросил внутренний голос. – Ты приручила его, а потом безжалостно бросила».

«Но он же убийца»! – горячо возразила я.

«Неблагодарная! – жёстко ответил голос. – Он выхаживал тебя, заботился о тебе, он – взрослый, умный человек! – выслушивал твои бредни, и старался понять, это он помог тебе найти новых подруг, уговорил заняться сочинительством, он был добр к тебе, настолько, насколько умел. Так ли важно, кем он был прежде?! Важно то, каким ты его знаешь теперь!»

«Ты прав, мой нелицеприятный собеседник! Северус, милый Северус, я бегу к тебе!»

Я поспешно поцеловала Лапика, заперла его в клетке, пробормотав скороговоркой: «Не-беспокойся-пожалуйста-я-скоро-вернусь!» и выбежала вон из комнаты.

* * *

Картины, лестницы, коридоры рвались мне навстречу, длинные полы робы путались в ногах, сердце билось где-то в горле, но разве я могла добровольно прервать свой бег?

На втором этаже группа старшекурсников преградила мне дорогу. Кажется, все они были навеселе, иначе чем объяснить их непонятное возбуждение и покрасневшие лица?

— Куда бежишь, красотка? Останься с нами!

Они окружили меня, взялись за руки и начали водить хоровод, горланя «WalkingDownCanalStreet». Услышав эту старую застольную песню, я поняла, что остановившая меня компания пьяна в стельку. Кольцо из черных роб и разноцветных шарфов вертелось, словно в кошмарном сне, хохоча и обдавая винными парами. Я пыталась вырваться, но всё время натыкалась на чужие плечи и сцепленные руки. Голова закружилась, стало понятно – еще немного, и мне не избежать обморока, поэтому я сделала отчаянный рывок, разорвала кольцо и стремглав помчалась по коридору. Этажом ниже пришлось ненадолго остановиться, потому что сердце угрожало вот-вот выпрыгнуть из горла.

Не успела я, отдышавшись, пробежать и нескольких ярдов, как мимо пронесся Дрюзг и с криком: «После обеда надо купаться!» опрокинул на меня кувшин с ледяной водой. Я чуть не разрыдалась от досады и унижения. Что делать? Идти переодеваться? Но я не выдержу и минуты промедления. Бежать дальше? Но как показаться Северусу на глаза в насквозь мокрой робе? И все-таки я побежала к нему. Промокла насквозь? И пусть! Если он простит меня, то утешит и согреет. Бежать теперь было гораздо легче – мокрая ткань приятно охлаждала разгоряченное тело. Правда, я рисковала заполучить простуду, а то и что-нибудь похуже. Но это неважно. Всё неважно, лишь бы поскорее его увидеть.

Филч схватил меня за руку у самой лестницы в подземелье. Его желчное, брюзгливое лицо светилось торжеством, но радость этому неприятному субъекту шла ещё меньше его обычной сварливости.

— Стойте, мисс! Думаете, что Ваши проделки сойдут Вам с рук?

— Какие проделки? Я ничего не сделала!

— А кто залил коридор первого этажа водой? – прошипел Филч, злобно щурясь.

— Это не я, клянусь, не я! Это Дрюзг! Вот, посмотрите на мою робу. Она вся мокрая. Это он меня облил.

— Не пытайтесь морочить мне голову. Идемте!

— Куда?! — в отчаянии крикнула я.

— В мой кабинет, разумеется. Посидите там, пока директор не решит, что с Вами делать.

— Нет! Нет! Я ни в чем не виновата. Отпустите меня, пожалуйста! Мне нужно срочно повидаться с одним человеком. Это вопрос жизни и смерти, понимаете?!

Но Филч не знал сострадания. Пока он, сжимая мою руку своей костистой холодной рукой, тащил меня по коридорам, мне казалось, что это сама Костлявая ведет меня на плаху, чтобы отсечь голову, а душу забрать в царство мертвых. Когда ключ торжествующе повернулся в замке по ту сторону двери, я села прямо на пол и заплакала злыми слезами. «Надо что-то придумать, — упрямо шептала я. – Если не увижу Снейпа – умру!» И тут… Лишь бы они были на месте! Скорее, сунуть руку в карман. Да, есть!

В кармане робы завалялось несколько шпилек еще с тех пор, когда у меня были длинные волосы. Так, теперь к двери. Вспомнить, как мы с Ларри в детстве открывали буфет. Замок поддался, и я рассмеялась от облегчения. Как всё просто! Можно бежать к Северусу.

Странно, что за всё это время мне даже в голову не пришло, что его может просто не быть дома.

В этот раз никто не помешал моему бегу. Я благополучно миновала все коридоры, и дверь в подземелье застонала от моих ударов, но… Никто не открыл мне. Я буквально сползла по ближайшей стенке. Нет дома. Быть не может! Разом сказались и переживания предыдущих дней, и сегодняшний отчаянный бег, и мокрая одежда, и столкновение с Филчем. Меня начало трясти от волнения и холода.

И тут за дверью послышались торопливые шаги.

Ты бабочкой среди зимы

Впорхнешь ко мне в глухую келью…

Из стихотворения вятского поэта.

Как только слух различил за дверью шаги Северуса, сердце сделало виртуозный кульбит и затряслось, как замерзший котенок. Дверь со скрипом распахнулась. Увидев меня, Снейп сильно побледнел. Его черные глаза смотрели на меня взволнованно и тревожно.

— Джоанна, ты?

Я переступила через порог. Тяжелая дверь сама захлопнулась за мной, словно навсегда отделив Джоанну прежнюю от Джоанны нынешней. От долгого бега под ребрами сильно кололо, дыхание прерывалось, но нужно было поскорее сказать самое главное.

— Я была не права. Прости меня. Я больше никогда тебя не покину, — запинаясь, проговорила я.

Северус шагнул ко мне, крепко, до боли, обнял и прижал к сердцу.

— Джоанна, милая… А я уже думал, что навсегда потерял тебя.

Эти торопливые слова обожгли мне слух. Сердце сладко, изнемогающе заныло. Снейп порывисто целовал меня в макушку, в лоб, в правый висок. Эти поцелуи и пьянили меня, и, одновременно, заставляли болезненно вздрагивать. Никто, никогда не целовал меня прежде. «Еще немного, и он коснется моих губ, — в смятении подумала я, — но я не хочу этого, по крайней мере, пока». Но Северус как будто прочитал мои мысли. Стоило мне умоляюще взглянуть на него, как он усилием воли потушил огонь, полыхавший в его взгляде. Мой всепонимающий друг бережно погладил меня по щеке.

— Ты вся дрожишь, Джоанна.

— Я слишком долго бежала к тебе.

— Почему на тебе мокрая роба?

— Дрюзг облил. А я не стала переодеваться.

— Потому что хотела поскорее увидеть меня?

— Да.

— Джоанна, хорошая моя, — он обнял меня еще крепче. – Ты, наверное, замерзла. Дай мне согреть тебя. Сними мокрую робу.

Я заколебалась: под робой на мне была только юбка по колено да легкая майка, но все же скинула мокрую ткань. Заметив моё смущение, Снейп опустил глаза. Он закутал меня в свою мантию, усадил на ближайшую парту и сел рядом со мной. Так сидели мы рядом, прижавшись друг к другу, словно птицы на ветке, и не было во всем Хогвартсе, а может и во всей Англии людей счастливее нас.

— Милая девочка, — горячая тяжелая рука обвила мои плечи, — что заставило тебя примириться с моим прошлым?

— Сложно сказать. И мои размышления, и папины слова о том, что надо прощать чужие ошибки, и тоска по тебе. А последнюю точку в этом списке поставил дамблдоров кролик.

— Кролик? – я не увидела, а услышала, что Северус улыбнулся.

— Да. Директор подарил его мне, сказав что-то вроде: люби его и приручай, но приручив, не бросай ни за что на свете.

Договаривать я не решалась, боясь, что Снейп обидится на меня за мои недавние ассоциации, а потому спросила только:

— Ты понимаешь меня?

— Да, понимаю. Дамблдор, старый хитрец, как всегда, в курсе всех событий. Подарок был с намеком.

— И этот намек сработал, — смущенно заканчиваю я. – Я всё поняла, и теперь никогда тебя не оставлю.

— Странно, — задумчиво сказал Снейп. – Позавчера ночью я видел во сне, как ты обнимаешь меня и шепчешь: «Я никогда не оставлю Вас, сэр». И я был почти что счастлив, но сон растаял, а у изголовья лежало твое письмо, то, в котором ты написала, что больше никогда не придешь ко мне.

— Почему Вы не сожгли это ужасное письмо?! – заволновалась я.

— Никогда больше не называй меня на Вы, — мягко поправил Снейп, — А письмо – как я мог его уничтожить, ведь это единственное, что у меня осталось на память о тебе. Письмо да томик арабских поэтов.

— Разве я забыла его у тебя?

— Да, еще до отъезда. Последние несколько дней я читал эти красивые, но непонятные стихи, которые ты так любишь, и мне казалось, что так я становлюсь ближе к тебе.

Он подошел к преподавательскому столу и достал из ящика знакомую книгу. Из толщи её страниц выглядывала закладка – зеленый лист какого-то растения. Когда Снейп снова подошел ко мне, я потянулась рассмотреть, что это за лист. Северус, заметив мой взгляд, раскрыл передо мною книгу. На странице, заложенной сушеной веточкой лилового страстоцвета, было напечатано лишь несколько строк:

Земля весною ранней тобой благоухает,

Тебя едва увижу — печаль моя стихает…

И мне, и всем, и саду лицо твое приятно!

Нарцисс о кипарисе слезами истекает…

Я цветников не слышу: меня благоуханье

Той улицы заветной повсюду настигает…

Я перевела взгляд со страницы книги на лицо Снейпа. Его прекрасные черные глаза смотрели на меня так нежно, что мне стало стыдно. Я тихонечко оттолкнула книгу.

— Оставь её себе.

— Не пожалеешь? Ведь это твоя любимая книга.

— Мне для тебя ничего не жалко, — я закрыла лицо ладонями.

— Что с тобой, Джоанна?

— Мне стыдно, мучительно стыдно! Как я могла?! Я заставила тебя страдать и, вдобавок, считала себя правой. Но ты прощаешь меня?

— За что мне прощать тебя? Ты ведь была отчасти пр…

Я закрыла ему рот своей ладошкой, а он коснулся её губами. Сердце вздрогнуло и отчаянно забилось.

— Северус, если можно, напои меня чаем, — попросила я, покраснев.

— Конечно можно, и не только чаем. Прежде всего тебя надо уберечь от простуды.

Я прошла вслед за Северусом в комнату, где мы обычно пили чай, но прежде, чем чайник запел свою привычную песню, мой бесценный друг принес мне из дальних комнат какой-то пряный отвар. Я доверчиво приняла в руки большую глиняную чашку, но не смогла допить её до дна – уж очень терпким было питье. Тогда Снейп взял отставленную мной чашку и, не сводя с меня глаз, допил её содержимое. Я заметила, хоть Северус и сделал это не напоказ, что он намеренно взял чашку так, чтобы коснуться губами того края, которого касались мои губы. Как странно… На мамином юбилее я мечтала о его поцелуе, но этот жест заставил меня содрогнуться. Не очень-то весело быть такой дикой. Но я знала: вернувшись в башню, я буду вспоминать, как Северус пил из моей чашки, и сочиню такие стихи, что домовики заплачут, услышав их.

Когда каждый из нас занял свое место за столом, замкнутое пространство комнаты превратилось в магический круг, отделяющий о всего, что только есть на свете, наш особый мир, маленький, как звезда, когда смотришь на неё с крыши дома, и огромный, как то же небесное светило, если во сне или видении высадиться на его серебристую поверхность. Простой стол, поверх которого лежали наши сомкнутые руки, стал таким же значимым, как Круглый Стол рыцарей короля Артура, и таким же священным, как Каменный Стол, на котором вернулся к жизни Аслан, творец Нарнии. На какие-то мгновения этот скромный кусок дерева, обточенный рукой неизвестного столяра, казалось, превратился в центр мироздания, и все планеты и созвездия, будто лодки под золотыми парусами собрались, чтобы поздравить нас с примирением.

Я почувствовала, что мне по силам любое чудо: превратить дракона в одуванчик, заставить ворона петь жаворонком, а стены Хогвартса – до утра рассказывать сказки; опуститься на дно океана и взлететь в поднебесье. Воистину любовь – это крылья души.

В нашем роду многие склонны к спонтанным выбросам магии, поэтому я почти не удивилась, когда мои пальцы начали наполняться теплом. Наверное, так молодая виноградная лоза наливается соком под жарким солнцем Востока. Пальцы стали так горячи, что Северус отдернул руки, а я зажмурилась, провела ладонями над гладкой поверхностью стола, и в тот же незабываемый миг ощутила дыхание весеннего сада. Мои глаза распахнулись навстречу нежданному чуду, и я увидела, что на столешнице выросли тюльпаны вперемешку с ландышами. Здесь были тюльпаны багряные, словно закат над морем, тюльпаны такой белизны, что пристала бы разве что наряду самой прекрасной и юной невесты, тюльпаны золотистые, словно летний полдень, а над всем этим великолепием подобно чаше с ароматами, возвышался красивейший алый тюльпан. Казалось, этот дивный цветок, пылающий, словно костер во мраке ночи, вобрал в себя весь жар любящего сердца.

Но прекрасней и удивительней всего были глаза Северуса, сияющие из-за цветочного моря, словно две зарницы. Были они молодыми, ясными и радостными, и такой же молодой и радостный голос спросил меня:

— Как ты это сделала?

— Сама не знаю. Наследственное, вероятно.

— Это в смысле? – удивился Северус.

— В семье Шеффилдов, из которой происходит моя мама, такие выплески магии не были чем-то из ряда вон выходящим. А это чудо, я, похоже, унаследовала от самой мамы. Когда ей было семнадцать, как мне, она сотворила нечто подобное.

Рассказывать дальше мне по некоторым причинам не хотелось, но Северус выжидательно смотрел на меня, поэтому я слегка сползла по спинке сидения, чтобы спрятать глаза за тюльпаново-ландышевой чащей и продолжила рассказ:

— Помнишь, я говорила тебе, что мои мама и папа познакомились в День Весны, в Риджент парке, во время гуляний?

Снейп кивнул, мол, помню, могла бы и не спрашивать.

— Так вот, мама влюбилась в отца с первого взгляда, с того самого момента, когда на длинные качели, на которых она раскачивалась вместе с подругами, запрыгнул незнакомый молодой человек. Мама как-то говорила мне, что страшно испугалась – а вдруг он не обратит на неё внимания? Но она боялась напрасно. Она ведь очень красивая, моя мама! Я понимаю, что, глядя на меня, этого не скажешь, но…

Северус сделал резкое, нетерпеливое движение.

— Ладно-ладно, — заторопилась я, — не о том речь. В общем, они познакомились и долго гуляли по парку, а когда устали – присели на траву под старый вяз. И, представляешь, дерево, которого касалась спина моей влюбленной мамы, всё покрылось цветами. А папа не испугался, что приглянувшаяся ему девушка не такая, как все, и женился на ней. Каждый год, двадцать пятого мая он приходит в Риджент парк, чтобы украсить ветви того вяза цветочной гирляндой.

Я смущенно замолкла и ткнулась носом в маленький белый ландыш. Молчал и Северус, и это молчание было похоже на изумительную музыку, однако в её тихое, нежное течение вкрадывались и тревожные нотки.

— Почему ты хмуришься, Джоанна?

— Да так. Я вот подумала… Знаешь, я очень люблю весну: и травку молодую, и яблони в цвету, и первых бабочек, и цветение сирени, и тюльпаны тоже. Но ведь все это проходит! Разлуки сменяются встречами, но и встречи – разлуками, вслед за маем приходит лето. Лето – это тоже хорошо, но уже не то. И тогда…

— Постой! – перебил меня Северус. – Весна и вправду проходит, но проходит, чтобы вернуться опять.

— Как хорошо ты это сказал, — прошептала я ему сквозь цветы. – Весна всегда возвращается. Значит, ты думаешь, что в моей жизни будет еще такой же чудесный день, как сегодня?

— Именно это я и хотел сказать, — строго сказал Северус, но его глаза -улыбались. – Ты покрыла весь стол цветами. Как же мы будем пить чай?

— Ничего, — рассмеялась я в ответ. – Тут отыщется место для пары чашек!

После чая Снейп высушил мою робу и сам накинул её мне на плечи.

— Почему ты загрустила? – спросил он, заглядывая мне в глаза.

— Вспомнила о Хельге, — призналась я. – Она бы порадовалась моей радости.

— Я не могу вернуть тебе мисс Дэнси, — серьезно произнес Северус, — но хочу, чтобы ты знала – у тебя есть друг, который может разделить с тобой и радость и горе.

Вместо тех слов горячих и нежных, что сами просились быть сказанными, я принужденно улыбнулась и спросила:

— И мне снова можно приходить к тебе?

— Приходи завтра же. С половины восьмого я свободен.

— Я не приду, а прилечу, и магия тут никакая не потребуется.

Пора прощаться, но я молча стояла перед Северусом, не поднимая глаз.

— До свидания, Джоанна!

— До свидания, Северус!

Должно быть, рассудок мой на короткое время помрачился, потому что я обвила руками шею Снейпа, поцеловала его в щеку, и, отпрянув, скрылась за дверью.

Было ясно, что сразу возвращаться в комнату нельзя – счастливые глаза выдали бы меня с головой, поэтому я немного побродила по замку, не заботясь о том, что Филч может снова меня поймать. Я не сомневалась: услышав, как в действительности обстояли дела, Дамблдор не даст меня в обиду. Едва я вошла в свою комнату, как за окном заскреблась сова. Я открыла окно и впустила нежданную гостью. В лапке её обнаружилась записка:

«Ты еще не забыла, что завтра в половину восьмого я жду тебя? Добрых снов тебе, Джоанна!»

— Девочки, взгляните на нашу Джоанну, — заговорщическим тоном проговорила Диана. – Она цветет и сейчас заколосится!

— Это от твоего парня, который из Лондона, да? – спросила Мэри. – Он хочет вернуться к тебе?

Я счастливо кивнула головой, прижимая письмо к груди.

— Ой, как здорово! Я так и знала, что рано или поздно это произойдет. Поздравляю тебя, дорогая! – Кэтрин подошла ко мне и звонко чмокнула в щеку.

— Одно только плохо, - задумчиво сказала Диана, — вы не сможете увидеться до самого выпуска.

— Это ничего. Главное, что он снова есть у меня, а я – у него. В общем, мы снова есть у друг друга, — ответила я и сама улыбнулась над нескладностью своей же речи. На радостях я разорила рюкзак с конфетами, который стоял нераскрытым с самого моего приезда, и угостила подруг.

Весна 1990 года выдалась особенно теплой. Уже в конце марта земля покрылась короткой шерсткой травы, а в апреле солнце стало пригревать так, что расцвели примулы. Иногда я выходила за стены Хогвартса, чтобы сорвать несколько цветков и отнести их на могилу Хельги. Каменный ангел, венчавший её надгробие, всякий раз приветливо улыбался мне, а в ветвях ивы робко распевались птицы. Но девятого апреля я покинула стены школы не ради того, чтобы снова пойти к незабвенной подруге.

Два дня назад я пожаловалась Северусу, что мне грустно видеться с ним только в подземелье, каким бы милым оно теперь для меня не стало. «Хорошо, — сказал Северус. – послезавтра суббота. Приходи на берег озера в три часа дня. Я приду туда же. Думаю, моих знаний достанет на то, чтобы сделать нас обоих временно невидимыми».

Поэтому в субботу, в назначенный час я, волнуясь и радуясь, вышла на берег озера. За всю жизнь я так и не научилась наряжаться долго и тщательно, как мои новые приятельницы или та же Хельга. Вот и сегодня сборы мои были недолгими: быстро оделась, быстро пригладила щеткой короткие волосы, быстро достала из шкафа новый светло-голубой плащ. Никогда я еще не надевала обновку в таком безмятежном и радостном состоянии духа, и, соответственно, ни одна новая вещь прежде так не шла мне. Пока я не спеша прогуливалась вдоль берега, стихи назойливой толпой кружились в моей голове, но я гнала их прочь – только Северусу сегодня должны были принадлежать мои мысли. Между тем, он слегка запаздывал.

В пять минут четвертого я еще и не думала беспокоиться. Возникло лишь мимолетное желание – сбегать к Хельге и рассказать её о своей радости. Но я не решилась, опасаясь, что Снейп придет как раз тогда, когда меня не будет.

В десять минут четвертого я была уверена – его кто-то задержал. Может ли быть иначе? Северус так пунктуален, как будто вырос в нашей семье. Я всем сердцем пожелала ему освободиться побыстрее, и, прислонившись спиной к стволу дерева, пыталась догадаться – с какой стороны он появится.

Еще пять минут спустя мной овладело нешуточное беспокойство – не случилось ли чего? Апрельский день был безветренным и тёплым, но по спине пробежал неприятный холодок. С трудом удерживаясь от желания немедленно вернуться в Хогвартс, я решила подождать еще немного – вдруг Северус все же придет, и тогда мы вместе посмеемся над моими страхами.

В двадцать минут четвертого беспокойство превратилось в самую настоящую тревогу. Я уже не сомневалась – с Северусом случилось что-то ужасное, а богатое воображение с готовностью подсовывало всё новые и новые версии – одна жутче другой. Удивительно, но я не могла заставить себя уйти от озера и упрямо мерила шагами берег, нервно теребя в руке пояс от плаща.

«Только бы узнать, где он и что с ним! Только бы узнать!» Как тогда, в автобусе, я всеми силами души умоляла, не ведая, кого умоляю: «Где он и что с ним?! Скажите мне хоть кто-нибудь, где он и что с ним?!» Казалось, все моё существо сосредоточилось на этой безмолвной мольбе. Для меня уже не существовало ни весны, ни дня вообще, только темнота под сомкнутыми веками, только напряжение мышц и боль в пальцах, судорожно сжимающих поясок.

Внезапно в висках запульсировало, лоб налился свинцовой тяжестью. Ноги отказывались служить, и я опустилась на землю, схватившись руками за голову. Зыбкий, мерцающий туман заполнил мою голову, и из этого тумана соткалась страшная картина: Северус, лежащий в луже крови у подножия чугунной лестницы. Сделав невероятное усилие, я заставила изображение проясниться и смогла разглядеть желтую стену с грязновато-белой лепниной и причудливые завитки лестничных перил. Что-то знакомое померещилось мне в этом чугунном узоре. Ах, ну конечно! Любому книголюбу невозможно было не узнать лестницу, ведущую в букинистическую лавку, что в Nском переулке, а я много раз приходила туда с отцом.

Словно дождавшись моего опознания, ужасная картина растаяла, оставив меня на траве, скорчившейся в такой позе, которая, пожалуй, свойственна лишь людям, страдающим от дикой головной боли. Рубашку на мне можно было выжимать, но это нимало не заботило меня. Вскочив на ноги, встретившие это простое движение предательской дрожью, я выдернула из подкладки плаща волшебную палочку, благословляя свою странную привычку всюду носить её с собой. Но правая рука тут же безвольно опустилась. Как могла забыть?! Я ведь не умею аппарировать! От досады я чуть не сломала волшебную палочку. Стоило ли такой бесталанной девице, как я, семь лет притирать юбку в Хогвартсе, чтобы теперь не суметь спасти самого дорогого человека?!

Подвеска на шее начала вибрировать. Это ещё что такое?! Я схватила фигурку чайки и поднесла её к глазам, словно стараясь на полированной поверхности металла прочесть ответ на терзавший меня вопрос: «Что делать?» А если?.. Только бы удалось вспомнить заклинание! Как там? Des… Despi… Нет! Я так сильно сжала левую руку, что ногти вонзились в ладонь. Desperable! Точно! Я взмахнула волшебной палочкой, произнося заклинание трансфигурации.

Одежда прильнула к телу, стягивая руки и ноги, грудная клетка тоже стремительно уменьшалась, кости черепа пришли в движение. Я непроизвольно зажмурилась, но едва лишь тело перестало посылать сознанию тревожные сигналы, открыла глаза, чтобы убедиться: заклинание сработало, я превратилась в птицу.

В иное время я бы сполна поудивлялась и порадовалась своей новой ипостаси, но сейчас у меня не было и секунды лишней. Взмахнув крыльями так уверенно, как будто делала это всю жизнь, птица по имени Джоанна Мэй поднялась в воздух. Не знаю, насколько быстро летают нормальные пернатые, но тревога за любимого и смертная тоска при мысли, что я могу не застать его в живых, гнала меня так, что лишь ветер свистел в ушах, а мирные английские пейзажи проносились подо мной словно страницы гигантской, перелистываемой великаном книги.

Вот и Лондон. Скорей, скорей, скорей! Дома и улицы Вест Энда сливаются в одну разноцветную кляксу. Лишь бы не пропустить! Спускаюсь ниже. Кто-то кричит: «Смотрите, над городом чайка», но крик его тонет в свисте рассекаемого воздуха. Наконец-то! ….street, ….street, Nский переулок, желтый, с белой лепниной дом. Так это всё-таки правда! Под лестницей лежит мой дорогой Северус, смертельно бледный, и кровь растекается под ним бордовой лужицей. Andesperable! Я снова становлюсь собой. От запредельного ужаса тошнота подкатывает к горлу, но я не могу позволить себе и крошечной слабости. Скорее, к нему! Шум в ушах мешает мне понять, дышит Северус или нет. Тогда я распахиваю его плащ, разрываю ворот рубашки и кладу голову ему на грудь. Сердце еще бьётся. Но ясно, что биться ему осталось недолго: под правым ребром у Северуса – глубокая рана, которая и стала причиной обильного кровотечения.

Я не знаю, как при помощи магии останавливать кровь и излечивать смертельные раны, но одно я сделать могу. Поднимаю отброшенную в спешке палочку, описываю ей круг сперва над собой, потом над Северусом и отчетливо произношу заклинание подмены. Я еще успеваю увидеть, как рана на груди Северуса стягивается, но тут ужасная боль под левым ребром валит меня с ног. Отток крови из раны неправдоподобно скор, но, наверное, это так и надо? И ликование охватывает моё сердце: всё получилось, Северус будет жить.

Хельга, милая Хельга! Скоро мы с тобой увидимся…

* * *

Дивный запах лаванды так силен, что мне грезится: я на солнечном юге, о котором столько рассказывала Хельга, лежу в траве среди лиловых, сладко пахнущих соцветий. Грёза так убедительна, что я слегка сжимаю пальцы, чтобы нащупать цветок, но пальцы мои скользят не по траве, а по гладкой ткани. Так это был лишь сон? А откуда же запах лаванды?

Рядом слышится шорох. Одеяло скользит по мне, укрывая обнажившееся плечо. Лежать очень тепло и мягко. Поняла! Это я раскрылась во сне, а Хельга подошла меня укрыть. От неё пахнет любимыми духами – лавандовыми. Словно в подтверждение моей догадки, Хельга нежно гладит меня по голове. Я хочу сказать ей, что уже не сплю, но не могу произнести и звука – только губы беспомощно шевелятся. Пробую открыть глаза. Но веки – почему они такие тяжелые? И тут я догадываюсь. Ну конечно! Я больна, и моя верная подруга ухаживает за мной.

Хельга снова подходит и кладет мне на лоб прохладную руку. «Жара нет», — еле слышно шепчет она. Наверное, я болею очень серьезно, раз не могу даже глаза открыть. А Хельга, голубка милая, наверняка всё это время провела у моей постели. Напрягая все силы, я шевелю губами и, наконец, выговариваю по слогам: «Спа-си-бо, Хель-га».

Хельга молчит. Почему она молчит?! Я пытаюсь пошевелиться. Безуспешно. Тоскливая слеза проступает в уголке правого глаза. Хельга склоняется надо мной и шепчет: «Не беспокойся. Я здесь, всё в порядке». Слабо улыбаюсь. Очень хочется спать, и я не в силах противиться этому желанию.

Мне снится, что я очень люблю кого-то. Во сне нет ни его присутствия, ни разговоров о нем, а только всепоглощающее, сладостное ощущение любви и мечта о поцелуе. Я знаю – мой любимый где-то рядом, и стоит его отыскать, как мечта моя сбудется. Но где он? Знаю, дом его – в Паучьем переулке, и бегу туда, но знакомые улицы Лондона путаются, то и дело меняя облик, название и количество кварталов. Я упорствую, но путаницы всё больше, а нужный переулок ускользает от меня. Неужели я его не увижу?! Не скажу, как я его люблю? Сажусь на придорожную тумбу и горько плачу.

Хельга тормошит меня за плечо.

— Что с тобой? Тебе больно? Страшный сон приснился? — шепчет она. Шепот у неё какой-то грубый. Наверное, опять напилась ледяного молока.

— Страшный сон, — с трудом выдавливаю я. – Искала… Кого люблю… Не нашла.

— Кто он? – спрашивает Хельга.

— Не помню.

И снова сон набрасывает на меня своё удушливое покрывало. На сей раз некто, управляющий снами, смилостивился надо мной, и я не видела во сне ничего. Лишь абсолютное забытье баюкало меня, возвращая здоровье и силы.

Когда я проснулась, у моей постели вновь витал успокоительный запах лаванды. Пытаюсь открыть глаза – нет, не удается. Подошедшая Хельга гладит меня по волосам.

— Хель-га, — шепчу я.

Язык и губы стали немного сговорчивей.

— Я больна?

— Да.

— Что со мной?

— Тебя ранили.

— Кто?

Хельга молчит.

— Кто? – снова спрашиваю я.

Ответа нет. Мои губы жалко кривятся.

— Любовь, — наконец, отвечает Хельга.

— К кому?

— К нему, — эхом отвечает Хельга.

Её рука ласково приподнимает мой затылок.

— Тебе вредно волноваться. Лучше выпей это.

Питье слегка горчит, но я глотаю с жадностью. Зубы стукаются о край кружки. Как, уже всё? С трудом выговариваю: «Спасибо» и, обессиленная, засыпаю.

И снова лабиринты лондонских улиц. Мне бы только найти его дом! Компания подвыпивших студентов окружает меня. «Куда бежишь, красотка? С нами веселей!» Они, взявшись за руки, водят вокруг меня хоровод и горланят WalkingDownCanalStreet. Вырываюсь от них и убегаю. Кажется, это уже когда-то было?

А вот и его дом! Плачу от счастья. Скорей бы войти. Но что это? Во всей стене ни одной двери. Оббегаю вокруг дома. Да, дверей нет, нет и окон. Дом превращается в огромного уродливого слона и хохочет мне в лицо. Вскрикиваю и просыпаюсь.

Хельга, склонившись надо мной, шепчет:

— Что с тобой, Джоанна? Опять страшный сон?

— Да.

— Бедная моя.

— Хельга, — прошу я её, — возьми меня на ручки.

Подруга легко отрывает меня от кровати, заворачивает в одеяло и действительно берет на руки.

— Ты с ума сошла! – взволнованно шепчу я.

— Что не так? – пугается Хельга.

— Надорвешься! Отпусти.

Она бережно опускает меня на кровать.

— Ты всё забыла, — бормочу её недовольно, силясь поднять непослушные веки. Снова не получается. Из последних сил шепчу:

— Посади меня. Сядь рядом. И обними.

Чувствую, как под мою спину подталкивают подушку. Скрипит кровать. Хельга садится рядом. Её объятье, как всегда, успокоительно и приятно, но что-то непривычное чудится мне в нем. Хельга обнимает меня очень нежно, но руки неё, по ощущениям, какие-то странные. Слишком жесткие, что ли? И грудь, на которую склоняется моя голова, тоже… Такая… Нет сил додумывать. Проваливаюсь в сон, как в бездонный колодец, и мне снится, что я превратилась в белую чайку и лечу над незнакомым городом, чтобы постучаться в окно любимого знахаря.

Я — чайка. Нет, не то... Помните, вы подстрелили чайку? Случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил...

А. П. Чехов. «Чайка»

Меня разбудил солнечный зайчик, шаловливо скакнувший со лба на правое веко. Глаза, наконец-то, открылись. О, Мерлин! Где это я? Небольшая опрятная комната, выдержанная в синих тонах, камин, в котором весело потрескивают дрова, а в кресле, в трех-четырех шагах от моей кровати, положив ногу на ногу, дремлет Северус. Вид у него непривычно домашний: на нём черная рубашка и темно-синие джинсы. Я сразу же все вспомнила. И несостоявшееся свидание, и страшное видение, и свой безумный полет, и то, что абсолютно точно успела произнести заклинание подмены. Как же получилось, что я жива?

Северус открывает глаза и первым делом поворачивается в мою сторону. Я вижу, как во мгновение ока с него слетает всякий сон. Он буквально взлетает с кресла и в считанные секунды преодолевает расстояние между креслом и моей постелью.

— Джоанна, милая, наконец-то! Ты узнаешь меня?

— Могу ли я тебя не узнать? – улыбаюсь я.

Любимые руки обхватывают меня и прижимают к сердцу. Мне почти нечем дышать, но я лишь крепче льну к груди Северуса.

— Чего ты хочешь? Только попроси! – шепчет он.

Краска стыда приливает к щекам, но я всё же шепчу в ответ:

— Поцелуй меня.

Самое дорогое в мире лицо приближается к моему, но я уже не чувствую страха, как тогда, в подземелье, и только робость мешает мне самой потянуться ему навстречу. Бледные руки, словно белые крылья птицы, ложатся на мои загоревшиеся щеки, чёрные глаза безотрывно смотрят в мои глаза, и я растворяюсь в них, покоряясь их желанной власти. А потом эти глаза становятся огромными, как мир, и мягкие губы прижимаются к моим губам, сперва нежно, затем требовательно. Тёплая волна пробегает по всему телу, и я, как могу, отвечаю на поцелуй, забыв о глупых страхах, забыв о том, что не умею целоваться, желая лишь одного – продлить эти драгоценные мгновения.

И только когда сердце уже совсем заходится от счастья, убыстрив свой бег до прямо-таки угрожающей скорости, я осторожно отстраняюсь, а отстранившись, гляжу на Северуса и не могу наглядеться. Его глаза больше нельзя назвать непроницаемо-черными, столько нежности и радости светится в них. Этот человек, всеми принимаемый за угрюмого и сурового, кажется мне добрым черноволосым ангелом, слетевшим с небес к моей постели. Правдив и верен недавно прочитанный мной стих: всякий истинно любящий – уже небожитель.

— Это тебя я искала тогда, во сне, — ласково говорю я Северусу.

— И нашла? – спрашивает он.

— Нашла только твой дом, что в Паучьем переулке, но он оказался без окон и без дверей, — весело отвечаю я.

Мы оба смеёмся этому, как дети.

— Кстати, мой дом действительно в Паучьем переулке, — говорит Снейп отсмеявшись. – Ты знала это?

— Нет.

— В нем-то мы сейчас и находимся.

— Как странно… Значит, это уже второй вещий сон в моей жизни.

— А какой был первый?

— Первый – тоже о тебе. Он приснился мне накануне Рождества.

Я подробно пересказываю Северусу свой старый сон. На протяжении всего моего рассказа он держит меня за руки так крепко, как будто боится, что я вот-вот улечу. Лицо его несколько раз неуловимо меняется, но этим мимолетным выражениям крайне трудно подобрать название.

— Возможно, у тебя есть способности к прорицанию, — задумчиво говорит он, выслушав сон до конца.

— Что ты! – отмахиваюсь я. – Меня и до пятого-то класса на этом предмете терпели лишь по доброте душевной, а уж после пятого мы с профессором Трелони расстались навсегда и это, скорее всего, ко взаимному удовольствию.

— Профессор Трелони – отнюдь не эталон преподавательских способностей, — возражает Северус. – А дар у тебя, похоже, специфический. Из того, что ты смогла на расстоянии отчетливо увидеть, не только то, что я попал в беду, но и место, где это случилось, я заключаю, что ты можешь видеть настоящие события. А твой предрождественский сон наводит на мысли, что тебе прикровенно открыто и прошлое. Знаешь ли ты, Джоанна, что зелёные вспышки, которые ты рассмотрела в моих глазах, сопровождают самое страшное из непоправимых проклятий, которое часто использовалось как Темным Лордом, так и его приспешниками?

— Нет, я этого не знала. Но скажи, откуда ты знаешь про моё видение там, у озера?! Да! И ты до сих пор не сказал, кто тебя ранил! Кто это был? Зачем он на тебя напал?

— Сколько вопросов, Джоанна! Давай обо всём по порядку. Когда я вышел из книжной лавки…

— А зачем ты в неё заходил?

— Терпение, Джоанна, терпение, — хмурит брови Северус; голос его показательно строг. – Ты спрашиваешь быстрее, чем я успеваю отвечать. Так вот, едва я вышел из лавки и спустился вниз по лестнице, как вдруг ко мне подскочил какой-то незнакомый оборванец и с криком «Ненавижу тебя» ударил меня ножом. Всё это произошло так быстро, что я не успел защититься, а волшебная палочка сломалась при падении. Поэтому я лежал, истекая кровью, в безлюдном переулке, пока не появилась ты, моя белая чайка.

Эти последние слова Снейп произносит уже совсем по-другому. Мой бесценный друг, оставив менторский тон, бережно подносит к своему лицу мои – увы! – исхудавшие руки и несколько раз целует каждую из них. Я пытаюсь дотянуться до его склонённой головы, чтобы поцеловать её в ответ, но у меня не хватает сил. Тогда я высвобождаю правую руку и осторожно пригибаю к себе черноволосую голову. Северус склоняется ко мне на грудь, прикрытую лишь тонкой тканью рубашки, и мы оба замираем, забыв на какое-то время обо всех неразрешенных вопросах… Есть ли на свете звуки слаще, чем биение любимого сердца? Если пение райских птиц (а папа говорил, что их пение невыразимо прекрасно) похоже на эту дивную музыку, то я хочу быть достойной райских селений! А ещё лучше прийти туда вместе с Северусом после многих, многих лет счастливой жизни. Никогда, ни в том и ни в этом мире я не хотела бы расстаться с ним. Мы оба молоды, и могли бы увидеть много светлых дней, если… Только если он сам этого захочет! А пока можно, замерев, затаившись, слушать и слушать, как бьется его сердце.

Северус прерывает молчание первым.

— Девочка, милая девочка, добрая, храбрая, любящая, откуда же ты узнала заклинание подмены? – говорит он, заглядывая мне в глаза.

— Брат научил, — отвечаю я, краснея. – Я отчетливо помню, как произносила заклинание, но дальше? Что же было дальше?

— А дальше было то, что когда моя рана закрылась, а ты упала почти что замертво, я подобрал твою волшебную палочку и успел остановить кровь. Чуть живую, я перенёс тебя в свой дом и долго выхаживал. Первое время ты часто рассказывала в бреду, как ты ждала меня у озера, как бессознательно спровоцировала у себя видение, как превратилась в чайку и полетела, чтобы спасти меня. Ты рассказывала очень бессвязно, но постепенно я всё понял. Еще какие-нибудь вопросы? – Северус улыбается мне.

— Да, — отвечаю я. – Зачем ты приходил в ту книжную лавку?

— Чтобы купить тебе подарок. Я, собственно говоря, уже опаздывал к нашей встрече на берегу озера, но знал – ты дождешься меня, поэтому терпеливо перерывал четвертый по счету магазин в поисках нужной книги.

— Что же это была за книга?

— Старинный сборник арабской поэзии. Но я потерял его, Джоанна, а вернее, совсем забыл о нем, потому думал только о том, чтобы спасти тебя.

— Ничего, — я легонько пожимаю руку Северуса. – Главное, что у меня есть ты, а это ценнее всех сокровищ.

Он, не удержавшись, вновь кладет голову мне на грудь и зарывается лицом в складки моей рубашки, словно прося ласки. Этот нежный, любящий жест трогает меня слез, и я глажу Северуса по волосам своей ослабевшей рукой.

— Садись рядом со мной, и возьми меня на ручки, — прошу я. – Тебе ведь не привыкать. Я помню, что было, когда я принимала тебя за Хельгу.

— Да. Мне было нелегко догадаться, что ты подразумеваешь под словами «взять на ручки!» А почему ты принимала меня за мисс Дэнси?

— Запах лаванды сбил меня с толку. Так пахли её любимые духи.

— Вот оно что! А я варил для тебя успокоительное зелье с высокой концентрацией лаванды, и весь пропах этой травой.

Северус помогает мне сесть и сам садится рядом со мной.

— Теперь я должен обнять тебя? – шутливо спрашивает он.

— Ну разумеется!

Мы оба молчим, прижавшись друг к другу, и минуты летят, как мгновения.

— Ты спасла мне жизнь, Джоанна, — тихо произносит Северус.

Но я не досадую, что блаженное молчание прервано. Если это молчание и было настоящей симфонией, слитой из сладостных звуков, ощущений и мыслей, то фраза моего ненаглядного друга послужила ей самым выразительным, самым лучшим заключительным аккордом, так любовно она была произнесена.

— Могла ли я поступить иначе? Твоя жизнь для меня дороже моей.

— Ты – первая, кому моя жизнь действительно дорога.

Неужели зрение не обманывает меня?! Неужели в этих черных глазах действительно стоят непролившиеся слезы?! Я снова краснею, смущаюсь, и тороплюсь что-нибудь сказать. К счастью, нужный вопрос находится сам:

— Вот чего я не могу понять, так это того, как мне удалось превратиться в чайку. Неужели подвеска виновата?

Вспомнив о подвеске, я машинально хватаюсь за грудь. Да, вот она, на месте. Облегченно вздыхаю. Мой маневр удаётся. Северус отвлекается от мыслей обо мне на более приземленные предметы.

— Ты, по всей видимости, купила не украшение, а артефакт, запрограммированный на помощь в трансформации, — веско говорит он. – Такие вещички делали лет сто тому назад, пока они не попали под запрет Министерства Магии. Думаю, продавец и не подозревал, что он тебе продает под видом простой подвески. Кстати, где ты купила её?

— У «Энтони и К» в Косом переулке.

— Не знаю такого магазина.

— Это и не важно. Вот еще что скажи мне, Северус…

— Что, радость моя?

— Во сколько ты вышел из книжной лавки?

— В три с четвертью.

— А видение посетило меня примерно в три двадцать, — задумчиво говорю я. – Слушай! Но ведь это же невероятно!

— Что невероятно?

— Выходит, я долетела до Лондона за считанные минуты. То-то я удивлялась, что лечу неправдоподобно быстро.

Северус помедлил, прежде чем что-то сказать, а потом произнес негромко и мягко:

— Видимо, это любовь придала тебе сил. Ведь ты любишь меня, Джоанна, дорогая?

— Да, люблю. А ты?

Его губы снова приникают к моим, и бескрайнее море любви несет надо мной свои волны. Какое счастье – жить, какое счастье – быть рядом с любимым!

* * *

Северус вылечил меня за несколько дней, и эти дни были самыми счастливыми в моей жизни. Потом пришлось вернуться в Хогвартс. Моим однокурсникам объяснили, что на берегу озера меня укусила змея, и потребовалось длительное лечение в клинике св. Мунго. Подруги, заметив мой сияющий вид, решили, что в Лондоне состоялась помолвка с моим мифическим другом, и досаждали вопросами о свадьбе. А я продолжала украдкой видеться с Северусом, которого любила день ото дня все больше и больше.

Счастье мое закончилось в тот день, когда по школе разнеслась весть – в следующем году в Хогвартсе будет учиться знаменитый Гарри Поттер. Рассказывали, что его отец и мать тоже учились здесь. Преподаватели гадали – будет ли он похож на них лицом, а главное – способностями. Гриффиндорф ликовал, ожидая встретить своего нового студента.

В тот злосчастный день Северус прислал мне записку:

«Джоанна, ты должна забыть меня. Быть с тобой я не имею права».

Вы думаете, я не пыталась выяснить, почему? Я написала ему несколько писем, оставшихся без ответа, я пыталась заговорить с ним, но натыкалась на ледяное молчание. Один раз я даже пришла к знакомой двери. Снейп не открыл мне. У Шеффилдов и Мэев тоже есть своя гордость, и я решила больше не осаждать ему. Он вправе любить или не любить, помнить меня или забыть обо мне. Но я никогда не забуду и не разлюблю его. Мой дар остался при мне, и я верю: если Северусу будет грозить смертельная опасность, я сумею почувствовать это, сумею узнать, где мой любимый. А потому я не опускаю головы, не ропщу на жизнь – я должна сохранить её, чтобы иметь возможность, если понадобится, прийти к нему на помощь.

Трудно тосковать, когда за окном – цветущий май, и я не тоскую, вернее, стараюсь не тосковать. Как и в прежние годы, я часто гуляю за стенами Хогвартса, тихо сижу на берегу озера, следя за игрой солнечных бликов на воде, утыкаюсь лицом в роскошные клубы сирени и целыми охапками приношу её на могилу Хельги, осыпаю себя лепестками яблонь и пускаю по траве солнечных зайчиков. Однажды, достаточно давно, папа взял меня с собою в церковь, и там я услышала удивительные слова: «жизнь жительствует». И жизнь действительно жительствует. Земля прорастает травой и цветами, расцветают яблони, и цветы на них поют свои, неслышные человеческому уху, бесхитростные и радостные песенки, деревья протягивают ветви к животворным лучам весеннего солнца. Всё цветет, все ликует, жизнь продолжается…

Самая прекрасная и самая горькая весна в моей жизни проходит. Календарь неумолимо отсчитывает день за днем. Десять дней до конца мая, неделя, три дня… Знаю, весна снова придет, но весна души – вернется ли она когда-нибудь? Мне хочется верить, что вернется.

А потому я вовремя сажусь за стол и вовремя отхожу ко сну, продолжаю писать статьи и не сторонюсь общества подруг, регулярно отчитываюсь маме о своих успехах в учебе – преподаватели очень довольны мной.

Но, Боже мой! Как больно жить, как трудно жить. Да и кто я теперь?.. Чайка с перебитыми крыльями…