We will be

Гарри Поттер

Не знаю, насколько все затянется. Сегодня утром, когда медсестра делала последние обследования и переодевала меня в больничную рубашку, я понял, что мне все равно. Нет ни сожаления, ни сомнения, ни радости, ни грусти… ничего нет... совсем.

Наверное, многие осудили бы меня, но это единственный выход. То, что произошло, было дикой случайностью, стечением обстоятельств и причудливой игрой разума. Я этого не хотел. И он этого не хотел тоже…

Взгляд скользит по равнодушным к чужой боли стенам. Хрустящие от крахмала больничные простыни неприятно холодят кожу. Из соседнего помещения доносится лязг хромированных инструментов, и тело покрывается мурашками; я ерзаю на обтянутом чистой тканью хирургическом столе, зябко ежусь, обхватывая руками плечи, и чувствую, как в груди разрастается пустота.

Последние недели весь мир вокруг меня тонет в плотном тумане, нет больше сил вдохнуть полной грудью, сбросить пугающее оцепенение…

Ты не посмотрел на меня с того дня ни разу. Это безразличие… оно пугает меня больше всего. Особенно ночью, когда ветер гудит в хогвартских башнях и сквозняк мечет по полу сухую пыль. Раньше твои глаза хоть что-то выражали… Я ловил в них огонь: ненависти, неприязни, бешенства и ярости... И он горел, полыхал, сжигал и согревал сердце. Я всегда знал, что в моей жизни останется хотя бы один человек, который будет помнить... Многие вокруг меня умирают и еще умрут, сложив свои головы на войне с Волдемортом, но ты … где бы ты ни был… Я считал, твоя ненависть навсегда свяжет нас. Думал, ты никогда не забудешь меня. Но после той ночи…

Утром, когда я, открыв глаза, увидел над собой зеленый полог кровати, когда встретился с полным отвращения взглядом серых глаз… то понял, что теперь ты сделаешь все, чтобы вычеркнуть меня из своей жизни. И уверен, у тебя получилось. Ты тогда брезгливо скривился, и поверь, я до сих пор помню твои распухшие и чуть потрескавшиеся от поцелуев губы, а твой хриплый голос еще долго слышался мне в тишине коридоров по пути к гриффиндорской башне.

Драко, наш первый раз прошел в алкогольном дурмане. Все, что я помню — это вкус огневиски на твоих жестких губах и боль… кажется, было слишком больно. По крайней мере, я еще долго почти через силу садился на стулья в классных комнатах. Стоны, хриплые вскрики и мокрые от пота простыни под пальцами. По-моему, я даже не возбудился тогда, хотя до того, как оказался прижат к матрасу, желал тебя больше всего на свете. А утром… утром я услышал лишь полные ярости и разочарования слова: «Никогда в жизни больше не буду пить. Чего смотришь? Убирайся, Поттер! И, не дай Мерлин, ты хотя бы вспомнишь эту ночь». Я не расстроился, даже не вздрогнул, чем невероятно горжусь до сих пор. Собранная в полной тишине одежда, прощальный визг молнии и шорох ткани. Подхватив откатившуюся накануне к стене волшебную палочку, я молча вышел из твоей комнаты.

С тех пор ты не сказал мне ни слова. Перестал задирать так ничего и не узнавших Рона и Гермиону. Они и сейчас не в курсе. Наверное, как обычно, переругиваясь, отправляются на уроки, и Гермиона нудит про приближающиеся ТРИТОНы, а Рон спит на ходу, изо всех сил стараясь не выдать, что совершенно ее не слушает. Грустно улыбаюсь. Мне не хватает их поддержки.

О том, что я здесь, знают лишь Снейп, мадам Помфри и Дамблдор. Не представляю, что придумал директор, чтобы оправдать мое трехдневное отсутствие. Да мне и не важно, что пришло ему в голову…

Сначала я честно пытался следовать твоему совету, но получалось плохо. Я стал нервным, начал вздрагивать от прикосновений и один раз даже сорвался на Джинни, доведя ее до слез беспочвенными обвинениями. Сокурсники стали поглядывать на меня с плохо скрываемой настороженностью. Их не покидало ощущение дежавю. Я вел себя так, словно в меня снова вселился Волдеморт, а может, и еще хуже.

По ночам стали преследовать кошмары, и даже квиддич не приносил былого удовольствия. Но самое странное в том, что я не понимал, почему я не могу жить как раньше. Ведь это был всего лишь секс. Пьяный, не самый лучший, быстрый, незащищенный. Искренне надеюсь, что в магическом мире нет СПИДа или других венерических заболеваний. Многие подростки имеют одноразовый трах, и никто не ведет себя потом так, словно у него умер кто-то близкий, но мне было плохо. С каждым днем все нарастала слабость, сны превратились в мутную кашу, словно весенний снег на топком болоте, состоящую из лихорадочных стонов, обжигающих прикосновений и всепоглощающего отчаяния. Я не понимал, в чем дело. Мне никогда не нравился Малфой. Никогда не нравился так . Я даже не был геем, считал, что искренне увлекся Чжоу на пятом курсе, а на шестом мне нравилась Джинни. Не помню, что именно толкнуло меня в объятия Драко, помимо тестраловой дозы алкоголя, но я стал замечать, что у Симуса очень приятный парфюм, Джастин всегда носит брюки с заниженной талией, так, чтобы было видно тазовые косточки, а у Забини красивый торс… И это выводило из равновесия. Я пытался вновь присмотреться к Парвати. Ведь приглашал я ее на бал на четвертом курсе, и она действительно была мне симпатична, но ничего не вышло. Теперь, сжимая собственный член и пытаясь вызвать в памяти хоть один женский образ, перед внутренним взором я видел лишь алебастровую кожу мужской шеи, острый кадык, трогательные ключицы и плоскую грудь с напрягшимися светлыми сосками.

А ты меня не замечал. Может, так даже и лучше. Я не пытался навязываться и даже не думал о том, чтобы повторить, все еще помня тянущую острую боль, хотя, судя по всему, это было единственное связное воспоминание из пьяного калейдоскопа той ночи. Я твердо решил, что думать о сексуальных развлечениях сейчас некогда. У меня осталось действительно мало времени. Дамблдор уже не раз намекал, что Волдеморт лишь ждет подходящего момента, чтобы атаковать. Седьмой год обучения подходит к концу; осталось каких-то несчастных три месяца до сдачи ТРИТОНов, и я полностью погрузился в учебу на радость Гермионе.

В первый раз мне стало плохо в ванной старост. Я частенько брал пароль у Рона, и поздно вечером, когда там уже никого не могло быть, расслабленно откидывался на бортик бронзовой ванны, мысленно растворяясь во влажном пару. После второго испытания Тремудрого турнира я полюбил наведываться в эту комнату. Мне нравилась та уединенность, которую она дарила: звонкий стук капель о воду в мраморной тишине, веселый смех русалки с портрета и радужные мыльные пузыри, которые с тихим шелестом таяли на легком сквозняке. Но плохо мне стало сразу, как только в нос ударил запах апельсиновой пены для ванны, льющейся из одного из многочисленных кранов. Меня вырвало прямо на кафельный пол и долго не проходило головокружение. На дрожащих ногах вернувшись в спальню мальчиков, я клятвенно пообещал себе завтра же зайти в Больничное крыло. Но к утру желудок успокоился, и на несколько дней мысли о собственном недомогании вылетели из головы, пока не начался ад. Меня выворачивало каждое утро от любого резкого запаха. Организм отказывался принимать привычную пищу, появились головные боли и боли в спине. Через три дня подобных мучений друзья приволокли почти не сопротивляющегося меня в лазарет. Мадам Помфри долго проверяла состояние моего здоровья, не понимая, в чем причина недомогания. Единственное, что опровергало ее положительные диагнозы — моя болезненная бледность и рвотные позывы, которые возобновились от ужасного смешения запахов лекарственных трав. Медсестра была сбита с толку. В итоге, меня оставили под наблюдением в Больничном крыле на всю ночь, а мадам Помфри, вызвав Снейпа, взяла всевозможные анализы.

Разбудили меня чьи-то громкие голоса. В палате был Дамблдор, и я впервые видел, как он спорит с кем-то на повышенных тонах. Директор был бледным, мадам Помфри, наоборот, покраснела от негодования, а Снейп стоял и с какой-то отрешенностью смотрел в окно.

— Вы не можете решать за него, Альбус! Неужели вы не понимаете, что если сделать то, что вы предлагаете, Гарри может умереть?! Он еще всего лишь подросток!

— Гарри участник Пророчества! Он не может рисковать всем только из-за смены обстоятельств! Вы не хуже меня знаете, что если ничего не сделать, ему придется все девять месяцев провести под пристальным наблюдением колдомедиков. Волдеморт не будет ждать, пока все закончится. Мы только зря будем рисковать!

— Я не узнаю вас, — интонации медсестры стали разочарованными, наполненными злостью и отвращением. Никогда бы не подумал, что она может так говорить. Казалось, у этой женщины весь мир вдруг окрасился в черный цвет. Она отвернулась от собеседников и только тогда заметила, что я уже очнулся.

— Гарри, — ее губы дрогнули в нежной улыбке, — как ты себя чувствуешь?

— Неплохо.

А потом мне сказали то, во что я не мог, не хотел и до сих пор не хочу верить. До одиннадцати лет, находясь среди магглов, я и подумать не мог, что нечто подобное осуществимо, даже с помощью магии. Меня долго убеждали, что все это не шутка, что я действительно… в положении. Беременный. Радость предстоящего отцовства не окрыляла, наоборот. Понимание ледяной волной ужаса накрыло с головой. Осознание того, что во мне растет жизнь... что теперь у меня есть матка, что мои органы трансформированы, что мне придется рожать… рожать, как женщине… что на какое-то время я перестану быть мужчиной… повергло меня в шок. Детские комплексы о собственной ненормальности навалились нечеловеческим грузом. Закрались подозрения, что дядя Вернон был прав. Что его намерение оградить меня от мира магии было самым благим. Конечно, на данный момент я все еще оставался мужчиной... но… беременным мужчиной. Представив себя с огромным животом, как наяву ощутив движение ребенка внутри, вдруг понял, что просто напросто позорно упаду в обморок. Я этого не хотел и не был не готов. Все уверения мадам Помфри в том, что это просто чудо, привилегия и что мне следует благодарить небеса за подобный подарок, вызвали лишь волну отторжения и неприязни. Было противно выслушивать подобное от женщины, противно осознавать, что сейчас я практически с ней на равных. Что, скорее всего, она будет объяснять мне все связанное с беременностью, ее протеканием, все интимные моменты... Меня затошнило с такой силой, что даже звездочки вспыхнули перед глазами. А потом вспомнился разговор, услышанный на грани сна и яви. Ведь Дамблдор прав. Волдеморт не будет ждать, пока я... До сих пор ощущаю себя уродом. Знание, что я могу выносить ребенка, словно покрыло меня липкой грязью, от которой я потом пытался долго отмыться под душем. На вопрос, кто является отцом, я лишь ответил, что этот человек не будет рад подобным новостям и не стоит его беспокоить. Перечить мне не стали. А через несколько дней, после того, как выписался из лазарета, меня вызвал Дамблдор. Мы долго говорили, и он обещал помочь. Хотя до сих пор не знаю, можно ли назвать это помощью.

Рука сама дергается в защитном жесте к животу, но я лишь брезгливо сжимаю губы от этих женских инстинктов.

Ты продолжал меня игнорировать. С нашей совместной ночи прошло уже больше полутора месяцев. Дамблдор старался делать все, что в его силах, чтобы никто ничего не узнал, и информация не попала в прессу.

В день, когда меня забирали в Святого Мунго, я заметил, что живот уже не такой плоский, как раньше, и от этого на глаза навернулись бессильные слезы. Ты ведь даже не знаешь, что у тебя мог бы быть ребенок. Но теперь это уже не важно, так как через несколько минут то, что растет внутри меня, исчезнет… Операция будет хирургическая, ее нельзя проводить с помощью волшебства. Если моя магия взбунтуется и попытается защитить ребенка, я могу умереть или остаться до конца жизни сквибом, что ненамного отдалит мою смерть от руки Волдеморта.

Мне страшно... Сегодня меня всю ночь мучили кошмары. Снились детские трупы и остекленевшие глаза. Проснулся я с беззвучным, застывшим на губах криком. В больницах мне всегда плохо спалось, никогда их не любил… А в операционной пахнет смертью. Я побывал там однажды. Тетя Петунья была вынуждена взять меня с собой, опасаясь оставить без присмотра, когда Дадли вырезали аппендицит. В соседней палате пытались спасти жизнь раненому в перестрелке полицейскому. Он умер. Я отчетливо понял это, когда его еще даже не отключили от аппарата жизнеобеспечения. Этот миг... когда жизнь обрывается… его чувствуешь независимо от того, виден ли тебе рисунок кардиограммы.

Дверь палаты открывается, и входят две молоденькие медиведьмы в сопровождении взрослого колдомедика средних лет. Эдвард Вотмен. Мой хирург. Специализируется как раз на немагических операциях. Ему и не такое приходилось удалять из человеческого организма.

Меня начинает бить крупная дрожь под его цепким внимательным взглядом. В комнате висит огромное в полстены зеркало, в котором я мог бы увидеть свое отражение. Мог бы... но не увижу, потому что знаю, что за зачарованным стеклом собрался целый консилиум, который будет следить за ходом операции. Мужская беременность — невероятная редкость даже в магическом мире. За время ведения подробной медицинской хроники подобных случаев было всего восемь или девять от силы. Конечно же, мое имя не будет упоминаться, и, скорее всего, Дамблдор просто сотрет им всем память, но сейчас они там… следят за каждым моим движением и записывают красными чернилами в свои пухлые блокноты сухие факты.

Ноги, почти задеревеневшие от напряжения, вкладывают в металлические крепления, заставляя лечь на спину. Становится стыдно и холодно… и больно. Больничную рубашку задирают до подбородка, живота касается смоченный дезинфицирующим средством тампон, заставляя кожу покрыться мурашками. Вздрагиваю как от удара, когда до локтя дотрагиваются сухие пальцы колдомедика. Мужчина крепко сжимает мою руку, предоставляя возможность своей ассистентке затянуть резиновый жгут. Тонкая игла с извращенной деликатностью входит в вену, вливая в кровь желанное затмение. На самой грани, зависнув над черной пропастью наркоза, я слышу твой голос.

Драко Малфой

Утро, когда я проснулся в одной кровати с Поттером, стало самым ужасным в моей жизни. Никогда, даже в самых страшных кошмарах, я не мог представить, что меня потянет на парней. К тому же, уже давно имелся подписанный контракт, согласно которому по окончанию Хогвартса мне надлежит вступить в брак с Панси Паркинсон; уже успев смириться, я даже стал испытывать к ней некоторую симпатию. Но, открыв глаза и увидев перед собой ненавистное лицо Поттера, понял, как легко мир может рухнуть в одно мгновение. Стало мерзко и противно, все равно, что наступить новым, до блеска начищенным ботинком в старую лужу или... переспать с грязнокровкой. Хотя в тот момент даже на Грейнджер в своей постели я отреагировал бы не так бурно. Поттер, казалось, тоже не был рад такому положению дел — просто собрался и ушел. Не было ни ссор, ни выяснений отношений. Признаться честно, я ожидал истерики или скандала, но очкарик просто ушел. Только счастье от того, что все так удачно сложилось, было недолгим.

Я всегда тяжело переношу похмелье и в принципе стараюсь не напиваться. Не знаю, какой черт меня дернул надраться до невменяемого состояния тем вечером, но это уже не имеет значения. Умывшись и призвав антипохмельное зелье, мгновенно почувствовал облегчение, подаренное горькой микстурой. Но и оно длилось недолго. В памяти стали всплывать картины прошедшего вечера: жадные поцелуи, жаркие объятия, кажется, была даже попытка минета с моей стороны (от этой мысли меня передернуло); взаимные ласки, почти черные от возбуждения глаза ерзающего подо мной Поттера, а потом… потом горячее неконтролируемое желание… пальцы, удерживающие выгибающееся от боли тело, дыхание, касающееся кривящихся в напряжении губ, слабые попытки оттолкнуть и тихие всхлипы.

Застыв посреди комнаты, я минут двадцать приходил в себя после испытанного шока.

Всегда, сколько себя помню, я был нежным и ласковым любовником, ни разу за всю свою жизнь не причинил кому-либо боли в постели. Для меня секс — важная часть отношений, и как сознательный партнер, даже в случайных связях я стараюсь контролировать ситуацию и доставлять удовольствие не только себе. Не знаю, что на меня тогда нашло. В памяти всплыли тихий шепот: «Драко.. я не.. это.. у меня это первый раз», и в лицо резко опалило краской стыда. Да… я ненавидел Гарри Поттера, но сам понимал, что мои действия больше походили на изнасилование, чем на половой акт. Окончательно в состояние прострации меня ввели засохшие разводы крови и спермы на бежевых простынях. Лечь на ту кровать я больше так и не смог, предпочитая спать на диване. Благо у префектов были отдельные комнаты, и я мог трансфигурировать в нечто более удобное, чем угловатая интерьерная кушетка.

Я напился снова в тот день, теперь уже стараясь заглушить чувство вины. С каждым глотком в голове всплывали все новые и новые детали прошедшей ночи: судорожно вцепившиеся в предплечье смуглые пальцы, просьбы прекратить, запах алкоголя, пьяный смех, желание двигаться, вдавливать подвижное тело в матрас, входить до основания, не слушать, не видеть, только достичь разрядки… любой ценой... прижатые к простыни руки, разметавшиеся темные волосы, и последний толчок — самый глубокий, самый сильный… для меня, и самый болезненный для Поттера.

Я даже думал попросить Снейпа стереть мне память, но тогда ему пришлось бы просмотреть весь этот кошмар, а от этого бросало в пот.

Пойти в понедельник на завтрак было самым волевым решением в моей жизни. Я боялся... Не столько Поттера, сколько себя. Не знаю, что в ту ночь произошло, почему я позволил себе подобное поведение… Вся ненависть к бывшему врагу вдруг растаяла, как первый снег, сменившись неподъемным чувством вины и желанием раскаяться. Поттер стал замкнутым и мало с кем общался, порой вздрагивал от резких прикосновений. И каждый такой день, каждая ночь, проведенная в кошмарах, медленно сводили меня с ума. Уроки стали спасением, но ненадолго. В один из дней, когда новость о том, что Поттер попал в Больничное крыло, разнеслась по школе, я почти сорвался, едва не бросившись к Снейпу. Удержала меня лишь предполагаемая реакция отца и возможное отречение от рода за подобный поступок. Не за изнасилование, нет. Те, кто служит Господину, даже внимания бы не обратили на такой пустяк, если только я не подверг бы этому чистокровного. А вот за то, что я посмел переспать с Поттером, мое имя могли выжечь с Родового гобелена.

После той ночи я побывал в постели почти у каждой девицы, согласной лечь туда со мной, но всякий раз видел лишь закатывающиеся от боли зеленые глаза; ладони потели от ужаса, девушка подо мной приобретала настолько хорошо знакомые черты, что становилось плохо. Всего лишь выверты моего подсознания, чувство вины, отвращение к себе, но почему-то я не мог сделать первый шаг и поговорить с Поттером; просто не знал, что ему сказать. Извиниться? Но как? «Прости, Поттер, что я тебя изнасиловал. Надеюсь, ты не сердишься на меня». Это был не вариант, ведь такая боль страшна не только физическими последствиями, а сделать что-то еще я не мог. Все-таки мы оставались врагами. Поэтому изо дня в день я старался забыть его, не помнить и не видеть…

А потом Поттер начал ежедневно пропадать в Больничном крыле. Мадам Помфри бросала на него озабоченные взгляды, а сам он осунулся, побледнел и, кажется, в Большой зал он ходил явно лишь показаться на глаза преподавателям и однокурсникам; его тарелка всегда оставалась почти нетронутой.

Я не знал что и думать. Мысль, что ко всему этому причастен я, пугала. А потом в одно утро, к собственному счастью… а, может и к несчастью, я услышал разговор Снейпа и Помфри. Поттера увезли в Святого Мунго. Еще вчера. И сегодня должна была проходить какая-то операция. Я не выдержал и, даже не постучавшись, ворвался в кабинет к своему декану, запинаясь, сбиваясь и путаясь, торопливо рассказал ему обо всем. Это было тяжело — признаться, но я надеялся, что Северус ответит откровением на откровение. Он должен был мне сказать, что с Поттером. Просто обязан.

Снейп устало вздохнул и как-то весь сгорбился в своем кресле. Его поза выдавала такую отчаянную усталость, что сердце мое ушло в пятки.

— Северус, он же в порядке? Зачем его забрали? Почему эти чертовы Грейнджеры с Уизелами ведут себя так, будто Поттер на курорт уехал, а не в хирургическое отделение?! Да скажи же ты уже хоть что-нибудь! — взорвался я.

Мой крик привел профессора в чувство, он резко выпрямился, с неприязнью глядя мне в глаза. Так крестный смотрел на меня впервые. Раньше это всегда были гордость, одобрение, симпатия, укоризна, легкое разочарование. Теперь же казалось, если он не нарушит эту чертову тишину, я задохнусь от одного только мрачного взгляда.

И Северус рассказал. Мерлин, я никогда еще не бегал так быстро. Письмо отцу получилось рваным, заляпанным чернилами, с кривыми строчками и даже без обязательного «твой сын Драко Люциус Малфой» в конце, но мне было все равно. Я испугался. Испугался того, во что превратилась моя жизнь, испугался ответственности, которая ляжет на мои плечи, если с Поттером что-то случится; испугался, что если Поттер избавится от этого ребенка, род Малфоев прервется, испугался за Поттера. Гарри…

Люциус прибыл немедленно и, забрав меня из школы, аппарировал к Святого Мунго. Найти Дамблдора было нетрудно. Он и отец долго ругались, а я стоял у прозрачного стекла, ведущего в палату Гарри, и считал про себя секунды. Собравшихся здесь ранее магов выставили за дверь, и сейчас небольшую комнату наполняли громкие голоса.

Когда в операционную вошел колдомедик, я не смог сдержать хриплого вскрика. Отец обратил внимание на происходящее и снова набросился на Дамблдора, требуя прекратить операцию. Я, как в замедленной съемке, смотрел на трясущегося от напряжения и страха Поттера, на пережимающий его локоть жгут, на сверкнувшую в свете желтых ламп иглу и закатившиеся к потолку глаза. Как тогда, когда я последний раз жестко толкнулся в него. Воспоминание вывело меня из ступора, и, не обращая внимания на окрик отца и возмущенного Дамблдора, я просто распахнул дверь и влетел в операционную.

— Я отец ребенка, которого вы хотите убить, — моему голосу, наверное, позавидовали бы самые ядовитые змеи. Колдомедик с непроницаемым лицом отступил от распластанного на столе Поттера, словно в происходящем не было ничего странного, словно каждый день нервные отцы прерывают сложные операции по прекращению мужской беременности, а я, наконец-то, почувствовал облегчение. Теперь Гарри был в безопасности. Никто ведь не знал, как бы повела себя его магия в случае вмешательства. Дамблдор продолжал настаивать, что ничего плохого бы не случилось, поскольку Поттера защищает Пророчество, но мужские беременности еще ни разу не прерывались, и никто не знал наверняка.

Гарри переместили обратно в палату. Отец отправился в Министерство и Визенгамот. Противозаконные действия Дамблдора, не поставившего вторую заинтересованную сторону в известность, настолько взбесили папу, что сомневаться в судебном разбирательстве не приходилось. Чистокровная семья — не только привилегия, но еще и огромная ответственность перед родом. Магия хорошо позаботилась о собственной защите, чтобы не было вырождения. Например, у Ноттов всегда рождались только мальчики. А Малфои могли произвести на свет всего одного-единственного наследника, поэтому предохранение во время секса было очень важным. Я всегда делал так с девушками; рождение бастарда исключало возможность появления на свет еще одного ребенка и автоматически делало меня бесплодным. Конечно, отец был в бешенстве — Дамблдор своим поступком чуть не прервал наш род.

Меня оставили в палате Поттера объяснить, что случилось, когда он очнется.

Не знаю, что будет дальше, только теперь мы наверняка отречемся от Лорда, ведь семья для Малфоев всегда была на первом месте.

Несколько раз заходила одна из ассистировавших во время операции медиведьм, но под моим убийственным взглядом исчезала быстрее, чем успевала задать какой-нибудь глупый вопрос о самочувствии пациента. Ближе к вечеру пришло письмо от отца с приказом оставаться на ночь в больнице. Что ж, я не против. На душе впервые за последние два месяца относительно спокойно, и я просто наслаждаюсь этим ощущением.

Гарри Поттер

Медленно прихожу в себя, кружась в дурмане ксенона. Изображение и звук искажены, а голова кажется воздушной и легкой. Сознание возвращается медленно, меня одолевает огромное желание разрушить звенящую, как тугая нить, тишину хоть словом. Откуда-то с боку раздается тихий скрип, я тяжело вздыхаю и ощущаю, как сухо во рту. Страшно хочется пить. Рук не поднять, будто весят они целую тонну, а веки не хотят открываться. Часто дышу, приоткрыв губы, и пытаюсь их облизать, но язык лишь неприятно режет от сухой боли. Из груди вырывается хриплый стон, я чувствую, как губ касается что-то влажное. Мне плевать что это, но те жалкие капли, остающиеся на коже после прикосновения, кажутся самым сладким нектаром. А потом возвращается слух, и до ушей долетает тихий шепот:

— …нельзя пить. Колдомедик сказал, что пока можно лишь смачивать губы влажной тканью.

Хмурюсь, пытаясь вспомнить, где слышал этот голос раньше, и разочаровано всхлипываю, понимая, что не могу сосредоточиться. Руки начинают слушаться, я тянусь к источнику звука, чуть приоткрывая веки. Видеть без очков в почти темном помещении, естественно, не получается, и я обессилено расслабляюсь на кровати. В голове царит нервная пустота, воспоминания порхают, как испуганные бабочки, а я закрываю глаза, желая отрешиться от проблем и мыслей, погружаясь в обычный сон…

Второй раз просыпаюсь уже утром с полным осознанием того, что произошло и где я нахожусь. Руки сами собой тянутся к животу, и я резко сажусь, с ужасающей ясностью понимая, что убил… ребенка, маленького человека, кого-то, кто был частью меня. До операции я старался не задумываться над тем, чем на самом деле является беременность. Для меня это был недуг, болезнь. Как раковая опухоль, которую нужно вырезать, чтобы не умереть. От резкого перемещения в пространстве еще не до конца восстановившаяся координация подводит, и если бы меня не подхватили чьи-то руки, я наверняка упал бы с кровати.

Оборачиваюсь посмотреть, чьи руки лежат у меня на плечах, и чувствую, как сердце, больно ударившись о ребра, резко замирает. Последний, кого я ожидал увидеть в собственной палате после аборта — это Драко Малфой. Отшатываюсь в сторону, краем сознания замечая, что мне сейчас вроде как нельзя двигаться, если не хочу, чтобы разошлись швы. Не понимая, почему я не чувствую боли, пытаюсь взять себя в руки:

— Что ты тут делаешь? — получается сипло и надрывно, горло саднит и болит голова, но мне плевать. Главное узнать, что происходит.

Драко хмурится, тонкие брови сходятся у переносицы. Все его лицо выражает мрачное недовольство. Он складывает руки на груди:

— Вообще-то именно я должен задавать этот вопрос. Какого боггарта ты все это устроил? Какого черта послушал Дамблдора? Почему не сказал мне?! — на последней фразе на лице Малфоя отражается такая внутренняя борьба, что подобная порывистость заставляет удивиться.

— Зачем? — мой голос звучит очень тихо, и Драко приходится наклониться вперед, чтобы расслышать. — Насколько я помню, ты сказал, чтобы я даже не вспоминал о той ночи, — невольно вздрагиваю от воспоминаний, и подавляю желание заглянуть под одеяло. Это было странно — не чувствовать никакой боли после немагической операции. Но не могу же я проверить при Малфое.

Драко Малфой

— Зачем? Насколько я помню, ты сказал, чтобы я даже не вспоминал о той ночи, — Гарри вздрагивает и ежится, перебирая пальцами складки покрывала, а я чувствую, как сжимается горло от нехватки кислорода. Поттер прав. Я поступил с ним, как с проституткой. Оттрахал, даже не озаботившись спросить, не больно ли ему, а на следующее утро просто выставил за дверь. Только сейчас задумываюсь, а правильно ли я поступил, не дав ему избавиться от ребенка. Прервавшийся род самое меньшее, что я теперь ему должен. Может, лучше было оставить все, как есть?

— Ты все равно должен был рассказать, — в моем голосе звучит обида, и я понимаю, какие мы еще, в сущности, дети. — Этот ребенок наша общая проблема.

— Дети — не проблема. И вообще… — Гарри на секунду замолкает, набирая в грудь воздух, — это больше ничья проблема. Можешь идти, Малфой.

Гарри Поттер

— Дети — не проблема. И вообще… это больше ничья проблема. Можешь идти, Малфой, — последние слова я почти выдавливаю из себя. Но все равно воздух вырывается из легких с тихим всхлипом, заставляя вскинуть испуганный взгляд на Драко. Нет. Не буду же я плакать при нем? Только не при нем!

— Я не знаю, кто тебе сказал.. обо всем. Но теперь уже.. все. Уходи, Малфой! — на глаза наворачиваются слезы, грозясь хлынуть приступом пароксизма. Драко, увидев, что я уже на грани, протягивает ко мне руки, и это становится последней каплей: — Убирайся отсюда к чертовой матери!

Когда я, все-таки не выдержав, начинаю плакать, уткнувшись носом в пахнущее бергамотом плечо, то понимаю, что мучило меня все эти месяцы — отсутствие слез и безысходная апатия. Я злился и боялся, но не мог заплакать. Не мог оплакать ни то, что был так жестоко обманут, ни потерянную девственность и грубый первый сексуальный опыт, ни рухнувшие надежды и страх перед беременностью, отцовством и своим будущим.

Стоит мне успокоиться, как в палату заходит медиведьма и ставит на стол поднос с куриным бульоном и покрошенным в него яйцом.

— Как вы себя чувствуете? — беспристрастный голос идеально подходит к нейтральному белому халату. Как они тут остаются в рассудке?

— Хорошо.

— Тошнота?

Качаю головой, все еще не желая отпускать Малфоя.

— Головная боль? Какие-то жалобы на состояние здоровья?

— Нет. Вообще-то все наоборот хорошо, — я закусываю губу. — А п.. почему у меня не болит шрам?

— Шрам? — личико миловидной девушки приобретает удивленное выражение, а взгляд мечется к моему лбу.

— Не этот, — вздыхаю раздраженно. — На животе. Разве… Разве можно было применять магию? Мне сказали, что я буду отходить от последствий операции около недели. О, Мерлин, сколько же я проспал?

Драко крепче прижимает меня к себе, а тело его напрягается, из голоса исчезают участливые нотки, а интонации становятся настороженными и неуверенными:

— Гарри… понимаешь, операции не было.

Я не сразу осознаю, что хочет сказать Драко. Отстраняюсь и заглядываю ему в глаза, но ни намека на ложь в них нет. Сначала сердце испугано замирает, затем делает несколько несмелых ударов, а потом я лихорадочно скидываю с себя одеяло, боясь обмануться, боясь довериться… Действительно, на животе нет ни единого шрама, он по-прежнему чуть выпуклый ближе к паху. От потрясения не знаю, как на все реагировать. Очнувшись, я испугался, что принятое решение станет, наверняка, моей самой большой ошибкой в жизни, грехом, за который я попаду в ад и буду гореть там наравне с Волдемортом. Но сейчас вновь возвращается неуверенность перед родами, беременностью, желание спрятаться от всех этих проблем. Из собственных мыслей меня вырывает тихий выдох Драко, который зачарованно смотрит на мой живот, не зная, что делать. В его глазах горит такой неподдельный восторг, что я невольно расслабляюсь, откидываюсь на подушки. Медиведьма, спросив, не нужна ли она, покидает палату, звонко цокая каблуками, а я вновь смотрю на Драко, который все еще не отводит взгляда от покрывшегося мурашками живота.

— Зачем ты здесь, Малфой?

Он нехотя переводит взгляд на меня и пожимает плечами, неуверенно начиная разговор:

— Когда Северус сказал мне, что ты… в положении, я был невероятно удивлен. Мужские беременности — это необыкновенное чудо. Но, узнав, что Дамблдор решил отправить тебя под нож только из-за срыва каких-то своих безумных планов, я пришел в ярость. И испугался. Я… — Малфой запинается, но упрямо продолжает, не отводя взгляда от моих глаз, — ... хочу извиниться перед тобой. Я понимаю, это вряд ли теперь тебе нужно, но мне действительно жаль и ужасно стыдно за.. за ту ночь.

Я моргаю и не отвечаю. Затронута не та тема, на которую мне хотелось бы сейчас говорить. Поднимаю взгляд к снежно-белому потолку и сдуваю со лба пару прядей, пытаясь найти хоть одну трещинку на безупречной отделке:

— Зря ты это сделал. Прервал операцию. Мне надо… я… ребенок… — морщусь от собственного косноязычия. Ты, наверняка, сейчас думаешь «тупой Поттер», и мои пальцы раздраженно постукивают по одеялу. — Волдеморт. Если он узнает… Он убьет и меня, и ребенка. Я не смогу сражаться с ним будучи… — мучительно краснею, не желая признавать свое сходство с женщиной. Не могу сказать, что я беременный. Не могу говорить об этом, или спокойно думать, что меня оплодотворили . Я был снизу в ту ночь, а теперь ношу ребенка, и на время родов у меня появится влагалище, а потом я вынужден буду кормить грудью. Как я могу кормить грудью, если она у меня плоская и даже не станет больше?! Как потом я смогу чувствовать себя мужчиной, если всю оставшуюся жизнь буду помнить, как у меня раскрывались бедра, как тужился, позволяя извлечь из себя человека?! Это отвратительно, и я боюсь всего этого, но обсуждать с кем-либо свои страхи не хочу. В глазах стоят стыдливые слезы, и я отворачиваюсь от Драко, не желая привлекать внимание к моим полыхающим щекам.

Малфой раздраженно выдыхает сквозь стиснутые зубы, поворачивает мою голову к себе за подбородок:

— Дамблдор идиот. Я всегда так считал. Он уже стар и давно впал в маразм. Неужели ты действительно думаешь, что я или мой отец позволим тебе сражаться с Темным Лордом, когда ты вынашиваешь ребенка?!

Чувствую, как спазм перехватывает горло. Отвратительно слушать, как ко мне применяют слова и термины, которые в здравом уме и трезвой памяти я бы никогда не догадался даже мысленно соотнести с мужским полом. В эту минуту понимаю, что следующие девять месяцев станут самыми трудными в моей жизни. Еще раз на операцию я, конечно же, не решусь. И я хочу детей. Всегда хотел. Не таким способом, но еще раз лечь на хирургический стол с намерением лишить жизни человека, пусть еще и совсем маленького и неразумного, не смогу.

— Значит, Люциус уже знает?

— Я сразу же написал ему.

— Но ведь он Пожиратель смерти! — на минуту меня охватывает ужас.

Драко в очередной раз хмурится, и его нижняя губа дергается в желании раздраженно поджаться, но он сдерживает порыв:

— Теперь не будет. Для Малфоев всегда первоочередной была семья.

Киваю в ответ. Мне больше нечего сказать, а глаза сами собой закрываются от усталости.

— Гарри? — я поворачиваю голову к Драко, который снова напряженно смотрит на мой живот, — можно? — его пальцы вздрагивают от напряжения. Я киваю, слабо улыбнувшись, когда чувствую тепло прикоснувшейся кожи, и окончательно проваливаюсь в сон.

Гарри Поттер

Свою беременность я могу описать только одним словом — стыдно. Мне стыдно перед преподавателями, которые смотрят на меня с осуждением; стыдно перед друзьями, которые, конечно же, продолжают со мной общаться, но не могут принять Малфоя в качестве отца будущего ребенка; стыдно перед однокурсниками, среди которых всегда было большинство магглорожденных и полукровок, и которые, не понимая моего положения, продолжают смотреть на меня со смесью изумления и брезгливости. Стыдно перед всем магическим миром, прочитавшим о будущем отцовстве Драко на первых полосах утренних газет.

Пытаюсь обсудить свои сомнения с Драко, но он лишь отмахивается, говоря, что веду я себя глупо, что нужно просто наплевать на окружающих, потому что так будет проще жить. С тех пор я не заговариваю о чем-то личном первым.

После ухода из рядов Пожирателей смерти Люциус погружен в дела. Он иногда появляется в Хогвартсе и подчеркнуто вежливым тоном интересуется о моем самочувствии, после чего уводит Драко в соседнюю комнату обсуждать семейные дела, и порой это растягивается на часы. Малфой-старший сейчас занимается денежными переводами и вложениями, чтобы после войны не потерять ни кната.

Помолвка Драко и Паркинсон до сих пор не расторгнута, чем она не упускает шанса ткнуть мне в лицо, когда Малфоя нет рядом. А Драко даже не пытается что-то с этим сделать: так же, как и всегда, улыбается ей, берет за руку и выслушивает непрекращающиеся капризы. А я злюсь. Не подаю вида, но злюсь. После возвращения из Святого Мунго Люциус настаивает на моем переселении в комнаты Драко. Теперь я круглые сутки провожу в одиночестве, ведь сам Драко пропадает где угодно, только не рядом со мной. В последнее время от безделья я увлекся книгами по юриспруденции и Зельям — единственными, стоящими на полках у моего… сожителя.

Беременность проходит лучше, чем предполагала мадам Помфри. Еженедельно на все выходные я ложусь в Больничное крыло на полное обследование. У меня взяли уже столько анализов, что иногда кажется, будто в моем организме больше кроветворного зелья, чем самой крови.

На четвертом месяце малыш впервые толкается — необычное ощущение. Драко случайно замечает, как я вздрагиваю, а мне неприятно в очередной раз чувствовать себя женственным. Потом он неделю со мной не разговаривает из-за того, что я ему не сказал.

Такие конфликты неизбежны. Мы, наверное, в первый и последний раз нормально поговорили тогда в палате после сорванной операции. У меня даже мелькнула мысль, что возможно у нас с ним может получиться. Не зря же он волновался, не просто же так пришел и сжимал мою ледяную ладонь, пока я спал. Видимо, как обычно ничего я не вижу дальше своего носа. Снейп прав, как и всегда. Кстати, он перестал ко мне цепляться, и даже иногда интересуется моим самочувствием. Если честно, от него я вижу больше участия, чем от ежедневно окружающих меня людей. От него и от мадам Помфри.

В начале пятого месяца прибывают врач из Святого Мунго и нянечка из отделения для брошенных новорожденных. Меня начинают подготавливать к будущим родам. Я учусь правильно дышать, тужиться, не паниковать, пеленать, кормить, купать, укладывать…

Было бы занимательно, если не было бы в очередной раз безумно стыдно. Даже спустя некоторое время, когда я уже привык к этим занятиям, мои щеки не прекращают пылать от смущения.

Драко теперь всегда засыпает, положив руку мне на живот. Не знаю, что он пытается этим доказать, для чего делает, если днем замечает меня не больше, чем до всей этой отвратительной истории, но ужасно психует, если я отказываюсь от прикосновений. А недавно мы переспали. На это раз было почти не больно. Драко долго подготавливал меня (видимо, почитал что-то про однополый секс), а потом медленно и неторопливо взял. Я, может, никогда бы не согласился на это: поначалу зажимался и дрожал, боялся за ребенка и пытался подавить страх и панику — но гормоны творят невообразимое, и мне хотелось хоть как-то избавиться от напряжения. Неприятные ощущения в растянутом анусе и прошлый страх не давали до конца расслабиться, но Драко был почти нежен — плавно и осторожно двигался, внимательно следя, чтобы мне не было больно, заставляя почти забыть, что я совсем ему не интересен. Он ласкал меня, целовал и сжимал, как хрупкую драгоценность, опираясь на руки и прижимаясь губами к ключицам, не наваливаясь даже после того, как все закончилось. Я поблагодарил его за терпение тихим, почти неслышным, шепотом в прикрытое светлыми волосами ухо, тяжело дыша, и, наконец-то расслабляясь. Оргазм получился неожиданным, сильным и совсем не болезненным. Драко выглядел измотанным, но улыбался и целовал в губы нежно, трепетно, как самое дорогое. Не сказать, что ощущение чьей-то спермы в тебе доставляет удовольствие, но Драко нравится, и с тех пор мы занимаемся сексом гораздо чаще. Хотя теперь можно сказать, что мы им вообще занимаемся.

Когда заканчивается учебный год и мы сдаем ТРИТОНы, мадам Помфри оставляет нас на лето в школе. Я должен находиться под ее постоянным присмотром, а Драко остается за компанию. Дамблдор не смеет возразить после того скандала, который устроил Люциус, обвиняя его в халатности, жестокости и некомпетентности. Сохранить за собой должность директора ему помогли, пожалуй, лишь многочисленные заслуги перед магическим миром и прошлые привилегии.

Последние месяцы самые тяжелые. Я устаю, ничего не хочу, не могу есть, так как ребенок давит на желудок и мой завтрак оказывается в унитазе раньше, чем попадает в рот. Все, что связывает нас с Драко, — лишь моя беременность и секс. Порой кажется, что на самом деле я для него обуза.

На девятом месяце нас переселяют в другие комнаты, рядом с Больничным крылом, потому что в школу возвращаются дети и начинаются занятия, да и мне уже тяжело подниматься по лестницам из подземелий. Гермиона и Рон уезжают в Египет, письма от них приходят все реже. Единственный, кто не забывает мне еженедельно писать — Ремус. Не имея возможности часто появляться в Хогвартсе, он регулярно присылает сов, а когда у него получается отложить дела — обязательно заходит в гости. И, игнорируя презрительные взгляды Драко, обнимает меня, угощает шоколадом, чем заставляет его кривится. Может, это действительно по-детски наивно, но такие минуты — самые счастливые в моей жизни. Ремус заменяет мне Сириуса и родителей, он самый близкий и родной человек, а шоколад… я слишком мало видел его в детстве, чтобы отказываться от небольшой молочной плитки теперь. Мы сидим и просто болтаем. Только Ремус действительно слушает о моих проблемах и дает советы. Однажды я вскользь упоминаю, что в последнее время мерзну по ночам, и Ремус приносит большой старый плед. Он вышарканный кое-где, с торчащими нитками, весь в заплатках, но мне нравится. Единственная в нашей с Драко комнате моя вещь, и я ее обожаю. А вот Драко возненавидел плед с первой же минуты и всегда скидывает его на пол или относит в самый дальний угол, из-за чего мы постоянно ругаемся.

Я перестал бывать на улице из-за любопытных взглядов наивных первокурсников, глупых выражений лиц и ядовитых перешептываний. Меня это раздражает. С тяжелым животом неудобно передвигаться, и ломит спину. На унитаз теперь приходится садиться совсем как девчонке. И это тоже приводит меня в ярость.

Драко помогает отцу, пишет какие-то отчеты, заявления, петиции, отсылает письма и разбирается со счетами. На это у него уходит практически весь день, а ночью он требовательно прижимает меня к матрасу и придумывает все новые и новые способы удовлетворения, поскольку с недавнего времени нам запрещен полноценный секс. Теперь это может навредить ребенку, который уже, по словам мадам Помфри, перевернулся и почти готов появиться на свет.

Вчера я заметил, что у меня начали трансформироваться половые органы. Накатила паника. В очередной раз стало до слез стыдно. Все девять месяцев — одна сплошная унизительная пытка. Помню, как Дадли в детстве обзывал меня девчонкой и слабаком. Теперь я как никогда хочу дать ему в морду. Никому ничего не сказав, я прорыдал несколько часов в ванной.

А сегодня стараюсь не смотреться в зеркало. Драко говорит, что у меня теперь кожа нежнее и волосы мягче, ресницы стали более длинные и округлились бедра. А я стискиваю зубы и не произношу ни слова, позволяя дальше перебирать отросшие пряди.

После того, что обнаружил в ванной, я категорически отказываюсь от любого секса, аргументируя нежеланием, неудобным животом и плохим настроением. Драко раздраженно поджимает губы, но молчит. Страшно думать о том, что будет, когда я рожу.

Сегодня утром пришло письмо от Люциуса. Авроры практически схватили Волдеморта на юге Шеффилда. Он еле успел аппарировать и где-то скрыться. Становится ясно, что окончание войны — лишь вопрос времени. Целый день хожу сам не свой. Нет, конечно же я рад, что все обошлось без меня. Но оскомина предательства вяжет язык. Воспоминаю о том, как Дамблдор пытался мной воспользоваться, о смерти Сириуса, Седрика, ежегодных каникулах у ненавистных Дурслей… Пустота в груди ширится, поглощая и погребая.

Драко с утра перемещается в Гринготтс при помощи портключа: Люциусу срочно понадобилась какая-то его подпись, а я в очередной раз думаю о том, что без магии моя жизнь, наверное, была бы намного проще.

Когда поясницу кольцом прошивает боль, я сразу же пугаюсь. К сожалению, мне достаточно хорошо описали, что такое схватки, а я, наконец, понимаю, какую глупость совершил, не сказав, что мой организм уже полностью перестроился и готов к родам.

Мадам Помфри встречает меня взволнованным взглядом и тут же связывается с акушеркой из Святого Мунго, с которой мы заранее договорились о приеме у меня родов. От накрывшей с головой паники я даже забываю, как ее зовут.

Меня раздевают и укладывают на трансфигурированную в родильный стол больничную кровать. Ноги разводят в стороны и закрепляют на подставках. Страшно. Вспоминаю свой неудавшийся аборт и холодные руки хирурга. Даже после стольких объяснений и тренировок я все равно ужасно боюсь и все делаю неправильно. А еще рядом нет Драко. Он ведь обещал, что обязательно будет рядом, не оставит меня одного и что я справлюсь. Чувствую себя брошенным и потерянным, слезы бегут по щекам, и мадам Помфри дает мне успокоительное, хотя еще практически ничего не началось. По бедрам стекает теплая жидкость; с ужасом понимаю, что отошли воды. Если бы была возможность, я предпочел бы находиться без сознания, но мадам Помфри запрещает даже думать о таком, лишь монотонно повторяет, чтобы я успокоился и что все должно пройти отлично, так как никаких осложнений не было и я полностью здоров.

Схватки становятся все чаще, мучительнее, и я, плюнув на сдержанность, кричу от боли. Дальнейшее смазывается в пугающий калейдоскоп событий, из которых помню только просьбы дышать и тужиться. А еще боль и пульсирующую в голове мысль: Драко меня обманул.

Когда палата оглашается детским плачем, я понимаю, что, наконец, можно сдаться, и проваливаюсь в липкую темноту.

Гарри Поттер

Я назвал его Хьюго. Гермиона всегда говорила, что это ее любимое имя, и она мечтает так назвать своего сына, а Рон не спорил, с нежностью глядя на подругу. И даже если они забудут обо мне, я все равно хочу их помнить. Мои лучшие друзья на протяжении долгих лет…единственные друзья.

Хьюго, конечно же, маленькая копия Драко: глаза такие же серые и родинка на правой ладошке. Разве что волосы торчат в беспорядке, как на моей голове. Когда я пришел в себя, малыша уже успели обмыть и запеленать. Он оказался такой большой, что я поражаюсь, как остался жив после родов. Мадам Помфри обещает, что в течение суток все мои органы вернут себе прежний вид. Первый раз кормить грудью неловко, стыдно и неприятно. И хотя школьная медсестра уже и так видела больше, чем кто-либо, мне все равно не по себе.

Сосательные движения ребенка неуверенные и неловкие, я морщусь, откидывая голову на подушку. Для многих образцом женственности является Мадонна Литта, кормящая грудью младенца, и, представляя себя в синем облачении, мне становится паршиво как никогда.

— Красиво смотришься, — доносится хриплый голос от двери.

Резко поднимаю голову и жарко краснею. На пороге стоит Драко и со странным выражением лица наблюдает за чмокающим сыном.

— Я все пропустил, — шепчет он. А мне не хочется говорить. Я лишь отворачиваюсь к окну, не желая ничего обсуждать. Драко подходит, касается моего плеча, и я дергаюсь в сторону. Имею право. И бросить на него этот взгляд имею право.

— Не надо! — не даю ему сказать и слова, выкладывая на одном дыхании все, что решил за последнюю неделю:

— Драко, послушай, я понимаю, тебе все это не нужно. У тебя есть невеста, вы будете счастливы. Та ночь была пьяной ошибкой, и ты винишь меня во всем. Я понимаю. Я не хочу… не хочу быть бременем, каким был все эти месяцы. Мы с сыном можем уйти. Тебе всего восемнадцать, и я уверен, у вас с Панси еще будут дети, а я устал. Я не могу так больше.

Грудь словно давит железным обручем, и я замолкаю. Потому что нечего больше сказать, потому что понял, что сейчас расплачусь.

Драко смотрит на меня из-под челки, тоже молчит, покачиваясь с мыска на каблук начищенных ботинок. В тишине тикают настольные часы на тумбочке и ветки деревьев скребутся в окно от порывов ветра. Драко небрежно засовывает руки в карманы и спрашивает:

— Ты хочешь уйти?

— Ты хочешь.

Драко устало вздыхает и садится рядом со мной, перебирая светлые волосики на голове сына:

— Скажи, почему ты все решаешь за меня, Поттер? Я не привык делить свою комнату с парнем. Я не привык, что этот парень страдает токсикозом, носит моего ребенка и при этом у него каменная эрекция, когда я вхожу в него. — Покрываюсь неровным румянцем, но не перебиваю. — Я тоже учусь жить по-новому. Я не могу так сразу приспособиться к человеку, которого ненавидел семь лет. Это почти половина моей жизни. Ты подарил мне сына, наследника… я не знаю, как сказать тебе, что бы ты понял, насколько я благодарен. Ты не женщина, чтобы я дарил тебе цветы или писал поэмы. Ты мне очень нравишься. Я люблю твое тело, твою улыбку. Ты часто кусаешь губу, когда думаешь о чем-то, и у тебя есть дурацкая привычка разламывать хлеб на маленькие кусочки. Я бы сказал, что это любовь, но меня с детства учили, что в моем браке будет только выгода и, в лучшем случае, теплые дружеские отношения. Ты… ты показал мне, что бывает по-другому. Я только учусь любить, Гарри. Не вини меня за ошибки.

Не знаю, что сказать, потому что все уже сказано. Не знаю, что сделать, и, наверное, впервые за долгие девять месяцев чувствую, как прекрасно, что я смог подарить Драко сына.

Драко Малфой

Мы часто ссоримся... это уже привычка, наверное. Нас воспитывали по-разному, и на многие вещи мы смотрим по-разному, но я привык. Привык и ни о чем не жалею.

Иногда мне хочется отдохнуть от детского плача, тихого шипения очищающих чар и размазанного по кухонному столу детского питания. Иногда мне хочется пару дней не возвращаться домой, потому что ужасно болит голова от того хаоса, в который превратилась наша жизнь после рождения Хьюго. Но когда я смотрю, как нежно Гарри берет его на руки, придерживая светловолосую головку, как маленький ротик обхватывает темный сосок моего мужа… мне хочется жить. Жить ради этих двух самых близких мне людей. И тогда я жалею лишь о том, что наш первый раз мы так никогда до конца и не вспомним. Каким бы он ни был… с этого началось то, что я иногда про себя — очень редко и несмело — называю счастьем.