Love is war*

С утра порошит. Мелкие слезливые снежинки липнут ко всем поверхностям, застилая землю белой вуалью. Ревущий ветер сносит их по косой, от чего улица кажется нарисованной неумелым художников, впервые решившим испробовать карандашную штриховку. Вокруг мертвая тишина. Все жители небольшой деревушки давно попрятались в домах, скрываясь от непогоды. Природа спит. Всюду темно. Лишь в крохотном домике, стоящем поодаль, горит свет. Там сидим мы.

Небольшая скрипучая лесенка в четыре ступени ведет к чуть косой от старости веранде, на которой сейчас сидит Питер. Над ним, слегка покачиваясь на ветру, тускло светит фонарь. Дубовая дверь, до которой еще пять шагов, закрыта наглухо, подкреплена несколькими заклятьями и обычным маггловским деревянным стулом. Нет, нам не страшно. Просто… Мало ли. Все равно, как только Хвост даст сигнал, мы вылетим из дома на всех парах, скрестив палочки с Пожирателями смерти. Но пока пусть это несчастное трехногое создание стоит под дверной ручкой, даря нам приятную иллюзию покоя и защищенности, как сказала некогда Лили. Сейчас она дремлет в уютном домике где-то на окраине Лондона, мягко прикрывая руками живот. Третий месяц беременности, а она все рвется сражаться вместе с нами. Говорит, что еще рано выписывать ее из рядов Ордена. Иногда мне кажется, что кроме Дамблдора отговорить ее от подобных вольностей не способен никто. Дурочка, да видит меня Мерлин.

Я сижу на лестнице, ведущей на второй этаж, прислонившись к резным перилам затылком. Правая рука на автомате крутит палочку. Такое чувство, что за все время, проведенное в таких вот засадах, мои пальцы уже срослись с шершавым древком. С моей позиции хорошо просматривается уютная гостиная. Потрепанная старая мебель лавандового цвета, поеденный молью коврик перед камином, тяжелые медные канделябры на приземистых столиках возле кресел и окна… На низкой софе, согреваясь после четырехчасового дежурства, сидят Лунатик и Бродяга. Я смотрю на их затылки, чуть склонив голову. На секунду мне кажется, что они задремали, но тут Сириус поднимается на ноги. Он подсаживается совсем близко к камину, ленивым движением вороша железной загогулиной поленья. Затем снова встает и подходит к софе, но почему-то не садиться, а останавливается напротив Ремуса. У меня сжимается сердце, когда Бродяга нагибается и нежно целует Лунатика в губы. Мне не нужно все видеть в деталях, затылок Люпина и так ясно говорит, что там у них происходит. Я знаю об этом с шестого курса, но до сих пор не могу смириться. Они уже не дети, давно пора остепениться, обзавестись женами. Настолько, насколько это возможно в нашем случае. Но они ведь не слушают. Не замечают никого кроме друг друга. И поэтому я никак не могу привыкнуть к этим теплым взглядам, любящим и осторожным касаниям. Они думают, что я ничего не замечаю. Но я-то не идиот! И как жаль, что совсем «не».

Большущая ладонь Бродяги уже оказывается на затылке Ремуса и совершенно не ласково сжимает светло-каштановые пряди. Но Лунатик тоже хорош, тянется к нему всем существом, обхватывая руками за шею и привлекая совсем близко к себе. Я чувствую, как отнимаются мои ноги, как все тело отказывается подчиняться голосу разума… И я остаюсь неподвижной статуей сидеть на лестнице, опираясь затылком о резные перила. Зажмуриваюсь, понимая, что снова становлюсь невольным свидетелем жаркой, отчаянной и совершенно ненормальной любви.

В коридоре размеренно отбивают час ночи антикварные напольные часы. За окном стелется сумрак. Я поворачиваю голову и, прищурившись, смотрю в щель между шторками, наблюдая за плавным падением успокоившихся снежинок. Они похожи на кукурузные хлопья – большие и желтоватые в фонарном свете.

Где-то в деревне, совсем недалеко от рассохшегося одноэтажного домика, так похожего на наш, слышится хлопок аппарации. Высокая фигура в черном появляется из ниоткуда нежданным гостем. Она не спеша направляется к ближайшему работающему фонарю и вскидывает руку, задирая рукав и рассматривая явно недешевые часы. Минутная стрелка бежит к нужной отметке так безумно быстро, как будто бы боится наказания за свое промедление. Через мгновение деревню оглушает хлопок множества одновременных аппараций. Темные фигуры в длинных плащах появляются на белом снегу, словно чернильные пятна. И только зловеще застывшие маски на лицах позволяют что-то разглядеть в темноте. Взвившийся змеею ветер поднимает с земли серебристую пыль, разрывая черные ткани на куски. Но тут грозный властный голос заставляет природу усмириться. Синие искры из волшебной палочки берут ревущую пургу под контроль, ночное небо проясняется.

Я вздыхаю, сетуя на непроглядную тьму. «Как там Хвост, не замерз ли?» — посещает меня сумасшедшая мысль. Вот бы встать и, не боясь, пройти мимо гостиной. Сесть рядом с ним, поговорить о какой-нибудь ерунде. Наконец, покурить. Я не курю с четвертого курса. Там Ремус запрещал, потом Лили. А тут уже и ребенка травить не хочется. Но сейчас… Но сейчас в ушах грохотом отдается шепот этой несчастной парочки, и все мысли буквально спотыкаются о рваные вздохи. Становится невыносимо жарко и душно. Желание ощутить вкус никотина становится невозможным. Но я все так же прикован к своему наблюдательному пункту. Ни на дюйм в сторону. Ни на йоту.

— Сири, нет… Стой! Не здесь. Ты же знаешь, у нас задание. Прекрати… ах! — возмущенно шепчет Лунатик, то и дело прерываясь на стенания.

— Не прекращу, — далее следует особо протяжный стон, наполненный желанием и наслаждением, которое не описать словами. – Луни, пожалуйста… Я так соскучился… никто не услышит!

— Мы можем разбудить Сохатого…

— Не разбудим.

Я скашиваю взгляд в сторону гостиной и забываю как дышать. Ремус – скромный, милый Ремус! – разметался по спинке софы, раскинув руки в стороны. Его рубашка расстегнута и спущена с плеч, а голова невозможно запрокинута назад. На щеках неровные красные пятна румянца, губа прикушена, а глаза крепко зажмурены. Я вижу, как тяжело вздымается его грудь и как сложно ему сдерживать внутри себя все, что рвется наружу. Сириуса не видно, но и не сложно догадаться, где он сейчас. Звуки, о эти непристойные звуки! Они доносятся до меня столь же отчетливо, как полминуты назад часовой набат. Я сжимаю волшебную палочку в кулак.

Мне вдруг вспоминаются наставления Альбуса, когда он отправлял нас в эту глушь. «Будьте внимательны и осторожны. Доверяйте только тем, кто заслужил доверие». Я еще помню, как в этот момент переглянулись Лунатик и Бродяга. Как будто бы у них был один секрет на двоих, который они не рассказали бы даже лучшему другу. А ведь был! А ведь и есть. От досады мне хочется выть. Чего они боятся, скрываясь и ничего не говоря нам? Непонимания? Осуждения? Глупости. Я люблю их обоих, как кровных братьев. Я не смогу относиться к ним по-другому, даже если они любят друг друга сильнее, чем положено. Только ради Мерлина, могли бы и удостовериться, что никого рядом нет. Но они все такие же безалаберные, как и в школьные годы, когда соседняя со мной кровать невыносимо скрипела ночами, а из-за багрового полога доносились приглушенные вздохи.

Первый жуткий крик разносится над деревней предсмертной песней. В некоторых домах окна и двери распахнуты настежь, в других выломлены вместе с проемами, а некоторые хижины уже вовсю полыхают адским пламенем. Безумие охватывает небольшую деревушку за считанные секунды. Женщины бегут босиком по бесконечным сугробам, прижимая к груди малолетних детей, заплетаясь в ногах и падая в ледяные объятья. Несколько парней наступают с вилами на неизвестных, но тут же падают замертво, сраженные страшным зеленым лучом. Крики и рыдания столь оглушительны, что кажется, будто слышны на другом конце страны. Бесконечное девственно-снежное поле взрыто и вспахано множеством ног. Огромные снежные хлопья покрывают кровавые полосы на земле тонким слоем, а в небе рябит безобразный череп, освещаемый лунным светом.

Я неслышно вздыхаю. Интересно, а Хвост о чем-нибудь догадывается? Хотя куда ему. Его никогда не интересовали любовные отношения. Сидит сейчас, наверное, замерзшей статуей, дрожит и, время от времени, горячо дышит на руки в рваных перчатках.

— Сириус… — протяжно выдыхает Ремус куда-то в потолок, а Сириус по-собачьи клацает зубами.

Еще большая возня на софе снова привлекает мой взгляд. Бродяги не видно, только большие стопы со стертыми пятками покоятся на подлокотнике. А над низкой спинкой возвышается оголенный и худощавый торс Лунатика. Он зависает над Сириусом на несколько долгих секунд, а потом медленно, протяжно-тягуче, опускается вниз. Внутри меня что-то ухает. Золотистые пряди взлетают солнечными лучами, когда Ремус откидывает голову назад с такой силой, что я отчетливо вижу, как ходуном ходит его кадык, а губы что-то беззвучно шепчут в разгоряченный воздух. Тусклый огонь в камине обволакивает темный силуэт янтарным светом, отчего Лунатик как будто бы светится изнутри. Оранжевые языки играют отблесками на светлых густых волосах, которые то взметаются, то падают обратно, одновременно со стройной фигурой. Лунатик двигается, словно в такт какой-то лишь им слышимой музыке. Неспешные и плавные движения иногда становятся хаотичными и резкими, а потом вновь становятся размеренными и чувственными. Большая ладонь гладит Ремуса по груди, касается четкой линии талии... Пальцы бегут по ребрам, щипают, крутят, разглаживают… Я вижу, как Ремус млеет под ласками, продолжая свой волшебный танец, как вдруг все замирает. Лунатик тяжело дышит, смотря куда-то вниз, а пятки Сириуса неожиданно исчезают с лавандового подлокотника.

Я мысленно протяжно стону, крепко-крепко жмурюсь и закусываю губу. Ах, если бы я знал! Чувствую себя варваром, преступником, вором, покусившимся на самое драгоценное, что может быть у человека. Перед глазами у меня стоит Лили. Она улыбается и бездумно поправляет огенно-рыжую прядь за ухо. Я тянусь к ней в стремлении обнять, прижать к себе, нежно поцеловать... И доказать, что мне не нужно все то, что я вижу. Мне нужно лишь то, что у меня есть. Мое личное счастье, моя личная нежность, моя личная любовь. Вот бы сейчас оказаться с ней рядом! Обхватить руками осиную талию и уснуть вместе, ощущая ее тепло у себя под боком. Но она спит где-то далеко на окраине Лондона. А я здесь, являюсь невольным свидетелем безнадежной любви моих лучших друзей. И не в моих силах что-либо изменить.

Светает. Первые серые солнечные лучи стучатся в форточку, прорываясь сквозь вязкий комнатный сумрак. Я еле слышно передвигаюсь по гостиной, одевая теплую куртку и повязывая черный шарф. Пора сменить Питера на посту. Напоследок беру клетчатый шерстяной плед и укрываю уснувших в объятьях друг друга Бродягу и Лунатика. Светловолосая макушка тут же зарывается в него с головой, еще сильнее прижимаясь к широкой груди. Бродяга сонно что-то бормочет и по-хозяйски обхватывает рукой Ремуса.

Через несколько часов к нам через камин ввалится взлохмаченный и подавленный Артур и скажет, что наши сведения были ошибочными. Деревня магглов, уже сожженная дотла, находиться много севернее от нас. Тысячи смертей, единицы выживших и багровый снег на первой полосе Пророка. И в нашей засаде не было никакого толку.

Но я счастлив, пока этим двоим не страшны никакие Пожиратели смерти и шальные схватки с «непростительными». Пока они все еще не разучились сладко и безмятежно спать по ночам, не ведая кошмаров. Пока они любят друг друга так, как любили всегда. Я счастлив, пока у меня есть Лили, носящая под сердцем моего сына. Я счастлив.

И пока все хорошо.