Омела и остролист

Ромильда Вейн не любит вставать по будильнику и таскать по замку тяжелую сумку с учебниками. Ей больше нравится лежать в постели, зажав коленями подушку, и смотреть на восходящее светило, пока глаза не заболят от слепящего яркого света. Иногда Ромильде везет: солнце краснеет под ее пристальным взглядом, прячется за полупрозрачным облаком, а на улице начинает свой танец холодный осенний ветер. В такие дни она поднимается с кровати вдвое позже обычного, осторожно ступая босыми ногами по каменному полу, распахивает настежь окно и жадно, глубоко дышит, пьет студеный воздух, льющийся в комнату.

Из гостиной доносится чей-то смех, и Ромильда, потревоженная этими звуками, наконец, окончательно просыпается. Потягивается всем телом, как кошка, закрывает окна – стекла дребезжат, напуганные порывами ветра, – снимает со спинки стула красное вязаное платье и натягивает его через голову, цепляясь за пуговицы, которые все время забывает расстегнуть. Платье сидит, как влитое, забавные узоры, вывязанные свободными, почти воздушными петлями, поднимают настроение и согревают лучше всякого чая.

Ромильда улыбается, расчесывая волосы перед зеркалом. Прямые черные пряди ложатся на плечи, как послушные шелковые ленты; она оставляет их распущенными – так привычнее, да и смотрится лучше. Зеленые глаза она подводит черным карандашом, рисуя длинные изящные стрелки, которые делают ее еще больше похожей на кошку, ленивую и царственно-очаровательную. Зеркало одобрительно хмыкает, наблюдая, как она рисуется, прихорашивается, а потом мечтательно прикрывает глаза – каждый день, как обычно.

У Ромильды в жизни давно нет никаких изменений.

Она все так же красит губы алой помадой, бледнеет – с каждым днем сильнее, и синяки, что браслетами обнимают ее запястья, тоже стали обыденностью. По утрам она предпочитает чаю с молоком холодный несладкий кофе и со второй недели занятий не выполняет домашние задания. Поэтому синяков все больше, они медленно ползут по ребрам фиолетовыми пятнами, превращаясь в загадочные несмываемые узоры. Ромильда уже не жмурится от боли, прикасаясь к отметинам, – она привыкла. Она так больше похожа на Гарри.

Похожа ведь, правда?

Ромильда терпеть не может Джинни Уизли. Даже эту, осунувшуюся, с надломленным безжизненным голосом и маниакальным блеском глаз, она на дух не переносит. Причина проста: Уизли прикасалась к Гарри, целовала его, обнимала… Она имеет на него право, любит самоотверженнее, наверное, даже сильнее, и за это так яростно ненавидима Ромильдой.

За завтраком Джинни почему-то всегда садится по левую руку от нее – или это Ромильда старается держаться поближе к тем немногим, в душе у которых в это сумасшедшее время есть еще что-то, кроме страха, – желает доброго утра, подвигает поближе вазочку с малиновым джемом. Ромильда пьет остывший кофе и давится приторным пирогом с патокой, который так любит Гарри. Ее Гарри.

– Ты как? – говорит по понедельникам Джинни.

– Как спалось? – участливо интересуется Лаванда Браун по средам.

– Как прошло последнее наказание? Кэрроу не слишком зверствовали? – хрипло выдыхает, держась за правый бок, Невилл Лонгботтом каждое утро пятницы.

Ромильда вздрагивает всем телом, как от удара, заставляет улыбку все-таки появиться на лице и тихо отвечает:

– Все нормально.

И они всегда отворачиваются, не вдаваясь в подробности, обсуждают там что-то горячо, спорят… У Невилла глаза горят, у Джинни в кровь искусаны губы, а Браун тайком вытирает слезы, и глаза у нее все время красные. Они говорят о последнем выпуске «Поттеровского дозора», щеки у них пылают, и лица сияют энтузиазмом. А Ромильда слышит только: «Гарри… Гарри… Гарри».

Она теребит кольцо, которое ей дала поносить Демельза Робинс, тихо умирает от ядовитой ненависти. Вся эта Армия – то ли Дамблдора, то ли уже Поттера, – имеет право говорить о ее Гарри, а она – нет.

Вот в чем главная проблема Ромильды Вейн: она всегда мечтает о том, что уже принадлежит другим.

* * *

Чем ближе Рождество, тем больше у Ромильды мерзнут руки. Она носит перчатки с утра до вечера и ходит по замку, как неприкаянная, шатаясь под тяжестью набитой книгами сумки. Алая помада теперь ложится неровно: губы искусаны, пальцы дрожат, и отражение Ромильды в зеркале уже не такое идеальное, как всегда.

Ей, впрочем, наплевать.

Она теперь только что не ночует в коридорах Хогвартса. Сквозняк, холодная каменная кладка и звенящая тишина в отдаленных закоулках успокаивают не хуже зелий. Ромильда садится в уголок, прижимается затылком к ледяным стенам, кутаясь в мантию, и закрывает глаза. Вязаный красно-желтый шарф царапает шею, а ей кажется, что это Гарри осторожно и бережно прикасается к коже… И пальцы у него сильные, кожа чуть шершавая, мозолистая… Он целует ее в нос, как маленькую девочку, и Ромильда жмурится от удовольствия, чувствуя это мимолетное касание прохладных сухих губ.

Ей хорошо.

А потом она открывает глаза и видит, что это вовсе не Гарри, а омела касается своим листочком ее лица, чуть колыхаясь от ветра. Эльфы развесили эти глупые рождественские украшения по всему замку, наверное, надеясь, что улыбки на лицах студентов будут появляться хоть немного чаще. Эти робкие создания наверняка не знают о том, что омела ядовита, памятуя только о легендах и поцелуях.

Глупые... Все еще верят в сказки.

Ромильда смеется и ловит губами листочек, что холодным горьковатым поцелуем ложится на язык. Она кусает его в надежде, что яд убьет ее быстро, и ей не придется дальше мучиться осознанием собственного несовершенства. Не физического – ее красоте завидует добрая половина девушек Хогвартса, – душевного. Она слишком труслива, чтобы вступать в ряды храбрецов и безумцев, которые возглавляет Невилл; ее смелости хватает только на то, чтобы не выполнять особо жестокие задания Кэрроу и безропотно терпеть Круцио и побои.

Ромильда ждет, но яд не убивает. В одном листочке омелы его слишком мало… а жаль, это решило бы многие проблемы. Например, она уже не была бы раскрашенной куклой, у которой каблуки, наверное, растут из пяток. Горько и обидно, но по-другому Ромильда не умеет.

Она старается быть сильной ради Гарри, зная, что он никогда не оценит попыток влюбленной девчонки стать ближе к идеалу. У него ведь есть эта рыжая, Джинни Уизли, которая много смелее Ромильды. Джинни не держится особняком, не прячется от настоящих подвигов и протестов: она пишет светящейся краской на стенах о том, что все будет хорошо, она забирается в кабинет Снейпа, чтобы украсть оттуда что-то важное, и бесстрашно отправляется в Запретный лес – без шапки и перчаток.

Ромильда глотает слезы, дрожащими пальцами рисуя на пыльном полу молнию. Можно утешать себя тем, что у нее есть свой собственный Гарри Поттер – в сердце и в отражении. Да, в зеркале она часто видит не себя, не мутные, бутылочного цвета глаза, а изумрудные отсветы чужого взгляда. А волосы, черные, густые, похожи на его непослушные короткие пряди – жаль, только цветом и больше ничем. Кожа у Ромильды бледная, а у Гарри – смуглая, зато синяки под глазами, наверное, совершенно одинаковые: где ж ему выспаться, плутая по лесам? Может быть, он вообще умер, но Ромильда не хочет об этом думать, потому что в противном случае ей не о ком будет мечтать, и она зачахнет, иссохнет без цели. Будет, как эта омела, стараться прижаться к кому-то сильному, даже не зная, зачем…

– Подвинься! – ее в бедро толкает острый носок начищенной туфли.

Ромильда испуганно поднимает глаза и вскакивает на ноги, ошарашенно разглядывая Драко Малфоя. У него расширены зрачки, губы и щеки совсем бескровные, а правой рукой он баюкает левую, прижимая предплечье к груди.

– Что пялишься? – выдыхает он сквозь зубы. – Пошла вон!

Ромильда молча смотрит на то, как Малфой случайно наступает на изображение молнии, превращая его снова в пыль. Нервным движением заправляет за ухо выбившийся из косы локон, все так же не отводя взгляда. Потом спохватывается и убегает в гостиную, забыв сумку в своем уголке.

«Или не только в своем?» – думает она вечером следующего дня, возвращаясь в уголок, чтобы забрать из забытой сумки помаду. Губы у нее весь день непривычно бледные, розоватые, и Ромильда чувствует себя чертовски некомфортно, словно ее запихнули в чужое тело и заставили жить дальше.

Она бы так и подумала, только синяки с запястий никуда не делись.

Малфой тоже никуда не делся – сидит на том же месте, что и вчера, глотает огневиски так же жадно, как и она – холодный ветер по утрам. Руки у него дрожат, и губы дрожат, и весь Малфой такой потерянный и несчастный, что Ромильда даже забывает наорать на него за то, что сидит он на ее сумке.

Она опускается рядом и молча забирает у него бутылку, припадая губами к горлышку. Язык привычно обжигает, тепло расползается по всему телу с каждым глотком все быстрее, так, что Ромильда почти забывает, где она и кем является.

И ей снова хорошо.

– Ты кто вообще? – возмущенно шипит Малфой, когда, наконец, перестает удивляться такой наглости.

– Ромильда, – отвечает она, вытягивая из-под него свою сумку. – Ромильда Вейн, Гриффиндор, пятый курс.

Малфой молча смотрит, как Ромильда достает зеркальце, красит губы кроваво-алой помадой, оборачивается к нему и по-кошачьи щурит зеленые глаза. Она чувствует себя увереннее, словно помада – это ее броня, а каблуки, что неловко скользят и цепляются за каменный пол – ее опора. У Ромильды мерзнут руки, а от Малфоя веет чем-то ледяным, и, наверное, от этого в коридоре все холоднее.

Порыв ветра бросает им на колени длинную гибкую ветвь омелы, бледно-зеленую, будто все краски из нее высосаны морозом. Ромильда с минуту смотрит на нее, думая, что рядом с ней мог быть не Малфой, а Гарри, ее милый Гарри с непослушными вихрами, невозможно яркими глазами и теплой улыбкой. Но Гарри нет в Хогвартсе, а у Ромильды его и вовсе никогда не было.

Она поднимает голову и смеется, глядя, как омела тянет к ним свои веточки и раскрывается, расцветает под порывами холодного ветра.

– Знаешь, Малфой, похоже, ты должен меня поцеловать.

– Что? – говорит он, явно не понимая, кто перед ним.

– Говорю, ты должен меня поцеловать.

Он молчит.

– Слышишь?

– Да что тебе надо?

– Поцелуй меня, а? – это что же получается, она его просит? «Выходит, так» – говорит сама себе Ромильда и удивляется собственному безразличию.

Малфой все так же лениво, не говоря ни слова, наклоняется к ней. Смотрит в ее глаза, не отрываясь, будто хочет сгинуть в них, и дыхание у него сбивается с привычного ритма. Скользит ладонью по спине, притягивая еще ближе, и его дыхание опаляет ей щеки. Если закрыть глаза, можно представить, что это Гарри... Ромильде бы убежать куда подальше, забиться в уголок и смотреть на серое небо, щедро одаривающее землю снегом, мечтать о своем зеленоглазом принце и греть руки у камина. Так было бы куда вернее, но завороженный пристальный взгляд слизеринца околдовывает и ее… она давно не чувствовала себя кому-то нужной.

Так давно не чувствовала себя достойной внимания.

Ромильда глубоко вдыхает и тянет его на себя за светлые пряди, тонкие и легкие – она сама когда-то мечтала о таких. Малфой не сопротивляется: падает на нее, не отводя глаз, и послушно прикасается к губам. Она поспешно закрывает глаза, стараясь отгородиться от происходящего. Странно… Желает этого поцелуя, но боится признаться себе в том, что прикасается к ней совсем не тот, о ком она мечтает.

Малфой целует властно, прижимая к себе так, что кажется, еще немного – придушит или сломает ребра. Ромильда бьется в его руках, как птичка, попавшая в сеть, и, решившись открыть глаза, тут же натыкается на прожигающий до самой души взгляд серых глаз. Расширенные зрачки, настойчивые поцелуи и дыхание – тихое-тихое, почти незаметно оседающее на губах робким обманчивым теплом.

Он видит не ее. Это больно, несмотря на то, что она и не ждет никаких чувств – их даже представить, выдумать не получается.

Ромильда поднимается на ноги и уходит, неуверенно ступая на высоких каблуках по каменным плитам. Взгляд Малфоя, наверное, прожег ей дыру меж лопаток.

Теперь в ее жизни слишком много «наверное».

* * *

Когда Ромильда приходит снова, омела разрастается под потолком до небывалых размеров, живой пеленой покрывает разбитый порывом ветра витраж. Света в холодном, продуваемом со всех сторон, закутке становится еще меньше, и теперь почти ничего не видно. Из дыры в стекле тянет сыростью и морозом, тонкий луч света ползет по омеле, пляшет пятнышками по стенам. Она улыбается, потому что улыбка примерзла к лицу, и жалеет, что не надела мантию – в ней намного теплее.

Драко Малфою холод нипочем – Ромильда лишь криво усмехается, когда вновь видит его, – стоит себе, прислонившись к стене, и рукава белой выглаженной рубашки закатаны до локтей. Он смотрит на нее, или сквозь нее – непонятно, – а лицо с каждым днем больше похоже на мраморную маску: черты проступают резче, под глазами лежат сероватые тени, подбородок острый, словно голая, обтесанная неумелой рукой кость. Он, похоже, сам не понимает, что происходит вокруг него. Или не хочет понимать – неудивительно, теперь все бегут от реальности, как могут. Она, например, улыбается.

Ромильда вглядывается в осунувшееся лицо и не понимает, куда делся Малфой, которого она видела за завтраком, – уверенный в себе, самодовольный и наглый. Тот, что сейчас стоит прямо напротив нее, кажется картонной копией настоящего. Тощий, нескладный, измученный. Если подует ветер, он наверняка разлетится сухой книжной пылью, той самой, что приятнее всяких духов для Гермионы Грейнджер.

Тишина действует на нервы, сводит с ума… теперь им немного нужно, чтобы свихнуться, всего лишь какой-нибудь толчок, событие – рассудок покатится вниз по лестнице, оставляя на каждой ступеньке по воспоминанию. На алых губах сияет улыбка, осанка поистине королевская – Ромильда словно сошла с обложки «Ведьмополитена» и вот-вот собирается вернуться. Похоже, она почти сошла с ума.

Сумасшедшим уже нечего бояться, и Ромильда говорит:

– Привет, Малфой. Какого черта ты тут делаешь?

Он даже не вынимает рук из карманов, только поворачивает немного голову, равнодушно разглядывая гриффиндорский герб, вышитый на ее свитере.

– А, это ты… У меня тот же вопрос.

– Я первая нашла это место, – возражение звучит по-детски, но другого у нее нет. – Уходи.

– Послушай, девочка, ты кто вообще такая, чтобы мне указывать? – тот, утренний Малфой порвал бы ее в клочья просто за то, что она открыла рот... а этот говорит устало, тихо, будто каждое слово причиняет ему боль.

– Ромильда, я же говорила. Ромильда Вейн, – терпеливо объясняет она.

Он ухмыляется вяло, по привычке. Ромильда помнит его усмешки, колкие ядовитые реплики, которые он бросал в Гарри, точно отточенные дротики, – то, что она видит на его лице сейчас, не является даже тенью былого.

– Вейн, значит. Девочка-омела.

Ромильда непонимающе смотрит на него, и Малфой, в конце концов, снисходит до объяснений.

– Омела тянется к тебе, где бы ты ни находилась. Смотри, – он кивает в сторону веточки, незаметно обнявшей ее запястье. – Похоже, в тебе куда больше яда, чем в этом растении, Вейн.

– Неправда! – восклицает Ромильда, почти растеряв весь свой лоск, испортив идеальный облик испугом, мелькнувшим в глазах.

Он смеется так снисходительно, словно видит ее насквозь.

– Правда.

Ромильда долго подбирает ответ, но слова бегут от нее, как тараканы от тапка, путаются, почти срываются с языка, снова исчезают, и, наконец, выходит только банальное:

– Ты ничего обо мне не знаешь!

– Я знаю, что все гриффиндорцы – безрассудные идиоты, и этого мне вполне достаточно.

Ей бы его холодность.

– Мы не идиоты, Малфой. Просто мы не такие трусы, как вы.

– Да неужели? – в серых глазах отчего-то мгновенно вспыхивает ярость. – Вы уверены, что смелость решает все, бросаетесь в омут с головой, а на деле ваши хваленые факультетские качества ограничиваются бараньим упрямством! А ваш Поттер, он… – Малфой смотрит ей в глаза, и взгляд его снова стекленеет, – он…

– Что?

– ... И-идиот ваш Поттер, и больше никто.

Ромильда насмешливо смотрит в ответ, расправляя плечи, накручивая на палец иссиня-черную прядь… Он жадно следит за каждым ее движением, дышит рвано, и в черных зрачках, окруженных тонким серым ободом, она все четче видит отражение. Но не свое.

И когда она понимает, к горлу подступает смех.

– Нет, Малфой, идиот – это ты. Ты чахнешь, потому что с уходом Гарри исчезла одна из важнейших частей твоей жизни, так? Бедный, бедный избалованный маленький Принц… У тебя есть все, поэтому ты хочешь того, кто никогда не будет твоим. Скажешь, я лгу?

Малфой отворачивается к стене, молчит. Ромильда победно улыбается.

Похоже, они оба сошли с ума.

* * *

Ромильде кажется, что земля медленно уходит у нее из-под ног, а она не может ничего изменить. Дни сменяются все быстрее и быстрее, превращаясь в одну большую белоснежную кляксу, голова начинает кружиться, а в сумке она кроме помады, зеркальца и веточки омелы больше ничего не носит. Учителя корят за безразличие к учебе. Кэрроу предпочитают наказывать по-своему. Лиловые пятна-цветы на теле разрастаются, ползут с ребер на поясницу, ключицы, бедра… Красиво и уже почти не больно. Гарри терпел бы. Рыжая терпит. Ромильда терпит тоже.

Кэрроу любят причинять боль, мучить до тех пор, пока не начнешь плеваться кровью, пока не потеряешь способность мыслить связно. Сумасшедшая Лавгуд считает, что их привлекает рубиново-красный цвет. Ромильда думает, что они всего лишь извращенцы.

Ромильда теперь тоже сумасшедшая. Значит, она может думать, что угодно.

Впрочем, она не одна такая.

Гриффиндорцы сходят с ума буйно, с размахом, и выходки шайки не согласных с режимом, гордо именующейся Армией Поттера, становятся день ото дня глупее. Невилл Лонгботтом все чаще «забывает» ходить в больничное крыло, носит свои раны, как боевые ордена, и по вечерам говорит однокурсникам что-нибудь воодушевляющее – словно полководец войску, почти проигравшему, но еще способному на серию дерзких вылазок.

Дерзкими они считают бессмысленные порисульки на стенах и плакаты, развешанные в гостиных факультетов. Ромильда только посмеивается в кулак, сидя в углу гостиной и думает, что Малфой был отчасти прав, сравнивая ее с омелой. Он ошибся только в одном: в ней не яд, а потрясающая гибкость; она, словно вьющееся растение, ищет себе мечту, опору, смысл, цепляется за них всем своим существом и живет этим. Омела завораживает, Ромильда – очаровывает, манит, жаждет внимания и не может получить его. Она бледнеет еще сильнее, и зеленые глаза ее смотрятся на морозном полотне кожи почти неестественно. Словно рана. Словно надломанный до зеленого мутного сока лист омелы.

Ромильда – омела.

Кровь у нее, должно быть, тоже зеленая.

… Ан нет, – красная.

Соленая и горькая, как у всех. На краткий миг Ромильда даже чувствует разочарование по отношению к себе: она уже почти смирилась с тем, что другая. Во всяком случае, своих друзей и однокурсников она давным-давно не понимает – похоже, Малфой пагубно влияет на ее черно-бело-гриффиндорское восприятие мира.

Это, однако, не мешает ей попадать под раздачу вместе с однокурсниками. Когда в Хогвартсе становится слишком спокойно, слизеринцы начинают корчить из себя принцев крови, толкать острыми плечами в коридорах… Делать все, что угодно, лишь бы хаос вновь воцарился в стенах замка.

Ромильда с радостью предпочла бы пару звучных пощечин, но ведь она красива, и разве ей может когда-нибудь так повезти?..

Она прижимает к груди руки – под ребрами ноет, голова кружится, – и закусывает губу, чувствуя, как по подбородку бежит капелька крови. Сегодня ей досталось чуть сильнее, чем обычно, но это неважно. Вечером на бедре появится новый лиловый цветок, зато Джинни Уизли не будет отбывать наказание за очередную безрассудную выходку – просто потому, что ее не заметили, не заподозрили, не узнали. Были слишком заняты, утихомиривая острую на язык полусумасшедшую гриффиндорку. Другую. Ромильде больно, больно-больно-больно, но Гарри был бы горд за нее… если бы знал. Если бы хоть раз обратил на нее внимание.

Ромильда понимает, что мечтает о невозможном, что Гарри никогда не будет с ней, не будет принадлежать ей. Но скоро Рождество, и маленькой гордой Вейн так хочется верить в чудо, что мрачная холодная реальность теряет всякое значение. Она красива, она – принцесса, а мечты принцесс обычно сбываются.

– Ты опять здесь.

Она поднимает голову, стирая тыльной стороной ладони капельку крови с подбородка.

– И тебе привет, Малфой.

Сегодня он похож на себя прежнего, вот только рубашка навыпуск и развязанный галстук мертвой шелковой змеей спускается с его шеи на грудь. Но взгляд непроницаемый и осанка такая же кукольно—надменная, как и всегда, и тут уж все правильно. Ромильда даже рада за него – кто-то ведь должен чувствовать твердую почву под ногами в этой вывернутой наизнанку реальности.

– Чего кислая такая? Поттер не прислал весточку верной собачонке, о существовании которой даже не подозревает? – Малфой несет чушь, но, похоже, слишком обрадован чем-то, чтобы замечать такие мелочи.

– Что-то вроде того, – пожимает плечами Ромильда, игнорируя вспышку боли при неосторожном движении и бессмысленные разглагольствования этого напыщенного болвана.

В конце концов, Малфой – всего лишь избалованный ребенок. Все они еще дети.

– Я ожидал большего, девочка-омела, – насмешливо тянет он, засовывая руки в карманы брюк. – А ты сегодня вялая, словно дохлая рыба.

– Соскучился по женскому крику?

– О да, безусловно. Панси смолкла всего минут двадцать назад.

Ромильда усмехается, вытягивая ноги на каменном подоконнике. Какое ей дело до Паркинсон с ее истериками – если только она не пытается расцарапать ей лицо, как вчера. Все они съехали с катушек в своих подземельях, перемерзли, наверное. Но теперь психи в Хогвартсе – нормальное явление, даже преподаватели давно смирились. А слизеринцам вообще можно делать, что душе угодно, потому что ответят в любом случае красно-золотые.

Гарри бы все исправил, если бы был рядом. Но у Ромильды есть только Малфой; потерянный, почти сломленный Драко Малфой, которого, если быть до конца честной, у нее тоже нет.

– И поэтому ты пришел, чтобы вывести меня из себя?Омела путается в волосах, ледяной ветер щекочет шею, и в ее закутке так мрачно и неуютно, что сюда мог забрести только Малфой – такой же нелюдимый, как она. Никто другой и не подумал бы мерзнуть в полузаброшенном виадуке по доброй воле.

– Конечно, Вейн. Должен ведь кто-то научить тебя жить правильно.

– И ты думаешь, что сможешь?

– А почему нет? – по его лицу невозможно ничего прочесть, да Ромильда и не сильна в таких ребусах, но в глазах Малфоя, – пустых, серовато-мутных, – мелькает что-то похожее на интерес, и она не может отказать.

– Потому что нет. Но попробуй, – пожимает плечами, подвигаясь, чтобы он мог сесть рядом.Малфой презрительно усмехается, отказываясь, и начинает рассказывать что-то о грязи и правде. Слова гладкие, заученные наизусть, выжженные в сердце, такие ненастоящие, что липким сахаром оседают на губах. Ромильда уверена: разбуди его посреди ночи, он перескажет в точности свою вдохновенную речь о выродках и превосходстве чистой, как бриллиант, крови. Он даже преображается, вещая о безрассудстве гриффиндорцев и бессмысленности сопротивления. Ему легко говорить, ведь он вырос на этом. Малфою с младенчества говорили, что он принц, что лучшей доли не может быть. Устами его говорит отец, думает Ромильда, вот почему Малфой выглядит неправильным, потерянным фанатиком: он хочет иметь собственное мнение, но понятия не имеет, что это такое.

Он – наследник. Вышколенный, идеальный и пустой внутри. Ромильде почти жаль его.

– … у вас нет ни единого шанса, – в глазах Малфоя горит безумная уверенность, согреваясь ею, он не замечает холодного снежного вихря. – Вы сражаетесь за мифическую справедливость, Вейн, а мы – за чистоту крови, за власть, которой владеем по праву. Кроме вашего глупого бесстрашия у вас нет ничего.

– Мы – не сможем. Гарри – победит, – упрямо повторяет она, отрывисто и резко проговаривая каждое слово. Смотрит на свои колени, на скрещенные лодыжки, на царапину, ломаной линией пересекающую каблук – куда угодно, только не на Малфоя. Он и так позволяет себе слишком много, посягая на то, во что она верит.

– Посмотрим, Вейн. Это мы еще посмотрим.

Ромильда устало кивает. Она не хочет спорить.

По бедру ползет тягучая боль – наверное, распускается новый лилейный кровоподтек. Как будто ей других было мало.

– Да, Малфой, посмотрим. Если ты не заметил, нам больше некуда спешить.

Он не отвечает, глядя поверх ее плеча: там, вдалеке, треснув прямо по линии горизонта, рассыпается на осколки привычный мир.

* * *

Ромильда говорит себе, что нет ничего плохого в том, что она не считает Малфоя исчадием ада. Она просто устала, земля уходит из-под ног, и ее уже много дней от всего этого тошнит. Мир рушится, а детей в это время спешно зашивают в чужие избитые тела, заставляют стать взрослыми и спихивают на плечи гору проблем, щедро приправляя их интригами, болью, страхами и войной. Ромильде тяжело играть в сильную девочку, потому что она не чувствует поддержки со стороны друзей, она их больше не знает. Некому оценить ее попытки все исправить, и Ромильда опускает руки.

Ей больше не снится Гарри, привычный утренний кофе теперь кажется черной пресной жижей, и она мелкими глотками осушает кубки с апельсиновым соком – это единственное, у чего еще остался вкус. Ромильда бросает школьную сумку в угол комнаты и вышагивает по замку, засунув руки в карманы мантии: в одном кулаке зажата палочка, в другом – веточка омелы. Колючий гриффиндорский шарф прячет от чужих глаз десять синеватых капелек на шее – это Кэрроу наградил, когда она, не сдержавшись, назвала его плешивым слизняком.

Он и есть плешивый слизняк, которого втиснули в заплывшее жиром тело и назвали Амикусом, зря так бесится. Ромильда вот с ума сошла, но ей это совсем не мешает. Она даже рада: не нужно быть красивой куклой, в сумасшедших – даже принцесс, – никто не влюбляется. Ей холодно и одиноко, но никто этого не замечает. Иногда к ней подходят, чтобы пригласить прогуляться к озеру – странно, что в такое время кто-то способен пытаться строить отношения, – но замечают отсутствующий взгляд на красивом лице с точеными чертами, запекшуюся кровь под алой помадой, пугаются и уходят. Ромильда думает, что стоит ей надеть сережки-редиски, и все примут ее за Лавгуд, в очередном безумном порыве изменившую внешность.

Зеркало вздыхает, но молчит, наблюдая, как краски понемногу исчезают с лица Ромильды, да и она сама больше не видит своего Гарри в отражении. Она больше не носит ярких платьев, бусы и вычурные сережки заброшены в дальний угол вперемешку с аляповатыми шарфиками и кофточками с запредельным декольте. Соседки по комнате нервно передергивают плечами и предлагают помочь с уборкой. Ромильда посылает их к драклам, учит заклинания, которые снимают боль от ушибов и синяков, но яркие отметины на теле залечивать даже не думает: слишком уж привыкла к ним – бесформенным кляксам-цветам, покрывающим холодную бледную кожу. Девчонки смотрят на нее, как на чокнутую, и после каждой отработки бегут в больничное крыло, чтобы уничтожить все напоминания о боли и унижениях.

В этом году Хогвартс похож на ад, в котором холодно. Ромильда с улыбкой вспоминает младшие курсы, когда самым страшным наказанием для них была чистка котлов у Снейпа. Теперь все не так. Она продолжает улыбаться, надевая туфли на каблуке, накладывая новый слой помады на губы, – это все, что у нее осталось от Ромильды Вейн, которая еще не знала, что война в тылу зачастую намного более опасна и жестока, чем сражения на передовой. Ей все сложнее держать спину прямо, и Ромильда с каким-то странным болезненным наслаждением расправляет плечи, завидев в коридоре кого-нибудь из этих чертовых оборотней в профессорских мантиях.

Все они заперты в огромной каменной клетке с сотнями переходов и миллионами лестниц, зло и добро меняются местами с такой скоростью, что у Ромильды рябит в глазах. Черное-белое-черное-белое-снова черное… Она боится, хочет домой, но уехать – значит сдаться, покориться, признать неправоту. Ромильда – омела, Ромильда – гриффиндорка. Она ни за что так не поступит.

Ни-ког-да.

Если бы Гарри был здесь, он бы всех спас, конечно же, ему не привыкать. Но Гарри нет, а у Ромильды его и вовсе никогда не было. Ну и пусть. Пора жить настоящим.

… Ромильда целует Малфоя в продуваемом всеми ветрами закутке каждый вечер после ужина и думает, что он – совсем не заносчивый змееныш. Он – потерянный мальчишка, по-лисьи хитрый, но совершенно запутавшийся. Малфой – не Гарри, поэтому его можно целовать не так нежно, не испытывая чувства вины из-за несправедливости происходящего. Рыжая может спать спокойно: у Ромильды есть свой Гарри – не в отражении, но в сердце.

… Малфой отвечает на поцелуи Ромильды, заслоняя ее от зимних ветров по вечерам после ужина, и думает, что глаза у девочки-омелы не такие яркие, как у Поттера, но если покрепче зажмуриться, то можно представить кого угодно, – что он и делает всякий раз. Вейн все время вздрагивает, когда он сжимает тонкие запястья, поднимая их над головой. Он замечает синяки – много синих клякс на белой, как мел, коже, – с каждым разом их все больше, словно не заживают совсем. Малфой уверен: зря она геройствует, но потом вспоминает, в кого влюблена девочка-омела, и перестает удивляться. Уизлетта может не волноваться за своего драгоценного героя: у него есть свой Поттер – зеленые глаза, черные волосы и мягкие теплые губы.

* * *

До Рождества остается три дня. Замок буквально набит колокольчиками, венками из омелы и остролиста и прочей мишурой. Огромная пихта украшает Большой зал, где за столами сидят восковые куклы с пустыми лицами, сжимая вилку в левой руке, а палочку – в правой. Эльфы стараются изо всех сил, готовят, убирают в гостиных, кладут грелки в кровати – делают все, чтобы хоть немного отвлечь тех, кто уже распрощался с детством, да так и замер на полпути к взрослой жизни.

В Хогвартсе повсюду страх. Поэтому здесь так холодно.

Ромильда сидит на каменном подоконнике, сбросив туфли и стерев помаду с губ. Холодный воздух врывается через разбитый витраж в коридор, свистит за спиной. Она расплетает косу, глядя прямо перед собой, и отчаянно пытается хоть на минутку стать прежней. Радоваться Рождеству. Решиться уехать домой, где смеяться и петь, как всегда. Вернуть доверие прежних друзей и снова видеть Гарри во сне.

Ничего не выходит, она только замерзает еще сильнее.

Сегодня Ромильда хочет побыть в одиночестве, и Малфою это известно, поэтому он приходит. Без мантии, в одной рубашке, а в руках – веточка остролиста.

Она видит его и улыбается.

– Привет.

– Привет, – кивает Малфой. – Я попрощаться пришел.

Теперь Ромильда знает, что он может не быть высокомерным придурком, может говорить, не растягивая слова, словно жевательную резинку «Друбблс» и живет так, как нужно. Теперь она многое знает о том, кого все считают врагом. Ромильде известно, что Метка на ощупь шершавая и горячая, и Малфой шипит, как рассерженный кот, когда к ней прикасаются; он ненавидит холодный кофе и не спит по ночам, потому что не выносит кошмаров. Он не змееныш, он…

– Остролист, – говорит Ромильда, – Ты остролист, знаешь?

– Что? – удивляется он, привычно усаживая ее к себе на колени. – Почему?

Малфой греет ее руки в своих ладонях, но сам, наверное, этого не замечает. Заметит – сразу уйдет, не захочет выказывать эмоции. У них в роду, должно быть, в кодексе принято строить из себя соляной столп, не способный чувствовать. Ромильда старается вести себя как можно тише. Ей дороги такие моменты: она чувствует себя живой и необходимой, и совсем неважно, что каждый из них видит перед собой другого человека. Важно, что недостижимая мечта у них – одна на двоих, и никто не поймет их лучше, чем они сами.

– Остролист – символ защиты, так? – шепчет Ромильда: ей кажется кощунством говорить хоть на полтона громче. – Ты защищаешь свою семью, дорогих тебе людей, свои цели и интересы. Свою жизнь, конечно. Я не знаю, как точно объяснить… просто ты напоминаешь мне остролист.

Он насмешливо щурится.

– Кто бы говорил, девочка-омела!

– И в руках ты держишь остролист.

– Это один из символов Рождества, тебе ли не знать. Я собираюсь на каникулы домой. Пришел попрощаться.

Ромильда смотрит на него, а Малфой сквозь нее, как обычно. Ей так и не удалось позабыть свою влюбленность в мальчика-героя, а ему – обрести самостоятельность, но кого теперь это волнует? Старый мир разрушен, а чтобы построить новый, нужен Гарри Поттер – воплощение надежды и свободы.

Но его нет, и когда он придет – и придет ли вообще, – не знает никто.

– Малфой, – просит Ромильда, – поцелуй меня.

Он привычно наклоняется к ее лицу, одной рукой придерживая за талию. Светлая челка спадает ему на глаза, скрывая тени от недосыпа и расширенные зрачки – Метка почти ежесекундно причиняет боль, теперь Ромильда это знает.

– Подожди – говорит она, когда уже ощущает размеренное теплое дыхание на своих губах. – Меня, ты же понимаешь?

Малфой кивает, глядя ей в глаза, и Ромильда прижимается к его губам своими, точно так же не отводя взгляда. У поцелуя совсем другой вкус, и ощущения он приносит иные: теплоту и неуверенность, сквозящую в каждом вдохе, в каждом движении и неуверенном объятии, что становится крепче с каждым мгновением. Ромильда уверена: если бы она целовала Гарри, не было бы так хорошо. Между ними впервые нет взаимного обмана, и она позволяет себе закрыть глаза, наслаждаясь моментом...

Нехотя отстранившись, она улыбается:

– Теперь прощайся.

Он вздрагивает – совсем чуть-чуть, но она замечает, – и вновь загоняет себя в рамки, навязанные воспитанием и самоконтролем.

– Да, Вейн. Я уезжаю.

Ромильда ухмыляется, пытаясь подцепить ногой с пола собственную туфлю.

– Рождественский ужин в теплом семейном кругу? Папа, мама и любимые родственнички?

– Что-то вроде.

– И ты действительно этого хочешь?

– Конечно, – Малфой опускает ее на пол и стряхивает с одежды несуществующие пылинки. – Не забывай, кто я, Вейн.

– Коварный слизеринец? – она пытается отшутиться, одновременно воюя с ремешками туфель.

– Если бы все было так просто…

Он, видимо, не распознает беззлобную насмешку в ее словах. Бросает взгляд на часы, подает ей руку, помогая подняться, и, когда заговаривает, Ромильда невольно поражается тому, насколько глухо и безжизненно звучит его голос:

– Мне пора.

– До встречи, – отвечает она, глядя, как Малфой уходит.

И ей почему-то очень хочется его вернуть. Обнять и сказать, что все наладится, война закончится, а мечты сбудутся – все, кроме одной. Ей многого хочется, но кричит она то, в чем клялась никому не признаваться:

– Мне страшно, Малфой!.. – и думает: «Лишь бы не услышал…». Однако он слышит и понимает гораздо больше, чем нужно.

– Мне тоже. Я вернусь, Вейн. Правда, вернусь.

Ромильда смотрит ему вслед, и когда Малфой исчезает за поворотом, уходит, чтобы свернуть совсем в другую сторону. Она построит для себя новый мир сама, потому что теперь никому нельзя верить.

Ромильда даже не удивлена, когда Малфой не возвращается в школу после каникул.

В конце концов, так и должно было случиться.

fin.