Red apple

Кожа Риччи изъедена кровавым, как муть в глазах животного сумрачной корриды, вьетнамским солнцем и испещрена зарубцевавшимися шрамами. Его левая икра, давящая на щиколотку Петунии, изуродована военным хирургом, а сминающая ее грудь ладонь опалена во время взрыва на камбоджийской базе. Петуния отворачивается, шире раздвигает ноги, вдыхая запах набитой пылью подушки, и считает до семи: экранное время новой короткометражки непревзойденного в узком кругу мудаков Харви Трумена рассчитано посекундно.

— В фильме Бертолуччи актеры вообще трахались по-настоящему, — говорит Риччи, поправляя полувозбужденный член в штанах и помогая Эванс застегнуть платье. Так осторожно скользит загрубевшими подушечками пальцев по потной спине, словно не он только что с силой втирал ее в скрипящую кровать, кусая за плечо и закрывая от объектива камеры настолько, насколько это позволяла сама Петуния.

— Какая-то хрень про Париж, — добавляет он. — Можем даже махнуть туда после того, как Трумен отснимет фильм, получит массу наград и заплатит нам за дивную актерскую игру.

Риччи скалится и, попрощавшись, уматывает домой, к старому больному бульмастифу и стакану некачественного виски. Слова о том, что Харви — вонючее дерьмо на ботинках Бертолуччи, застревают у Петунии на языке.

Трумен принадлежит к той породе людей, которым, несмотря на ядовитую резкость собственных неудач, свойственно слепо верить в свои мифические силы и двигаться дальше. Потерпев полный провал в освоении математического анализа, он целиком посвятил себя сомнительному творчеству и месяц назад даже добился того, что одна из его пошлых лент удостоилась закрытого показа в самом поганом кинотеатре соседнего города. Громко разглагольствуя о том, что современному искусству необходимы «свежие» лица, он ищет на улице людей, готовых нести всякую метафорическую ерунду и беззастенчиво раздеваться догола. Самодовольно сравнивая себя с великими мастерами двадцатого века, он требует от этих самых уличных актеров не бояться натуралистичности и обещает им неплохое вознаграждение за дешевую бездарную эротику, которую Трумен именует «картиной, приближенной к реальности».

Петуния ненавидит подобные самообманы. Ей не то чтобы нравится находить особенности своего характера в других людях. И если бы не болезненное желание как можно быстрее раздобыть средства и купить подержанный форд, чтобы уехать подальше от промахов, зависти и безысходности, Петуния, вероятно, подбирала бы сейчас соответствующий ее возможностям колледж, посещала по воскресеньям церковь. Возможно, она бы даже согласилась сходить на свидание с тем неуклюжим парнем, который смотрит на Петунию с какой-то туповатой нежностью, будто различает, как дрожат в районе ее лопаток фантомные крылья боли и прочей дряни.

Поправив прическу, Петуния выходит на вымершую улицу и идет в сторону автобусной остановки, брезгливо посматривая на мысы своих кед, местами белых от известковой пыли.

— Ну и что ты там забыла? — откуда-то сзади спрашивает Лили охрипшим от простуды голосом.

— Почему ты не в постели? Меня родители убьют, — шипит Петуния, а потом до нее доходит, что Лили, закутанная в мамин палантин до самых ушей, стоит тут, рядом с ней, и пытливо вглядывается в ее лицо, ожидая ответа.

— Ты следила за мной?! Зачем? Ненормальная...

— Конечно. Накачать меня лекарствами и уехать черти куда без всяких объяснений — образец адекватности, — Лили шмыгает носом и продолжает в спину Петунии: — Я могу разузнать сама, но не буду этого делать.

— Верное решение.

Совсем не летний ветер наотмашь бьет Петунью по лицу, словно настаивая, чтобы она остановилась. Эванс поворачивает напряженную шею и натыкается взглядом на смешную родинку Лили. Горячие пальцы младшей сестры неуверенно тычутся ей в руку. Петуния думает, что у всех родственников должен быть собственный часовой пояс, общие язык и циферблат, но у них с Лили они ни черта не совпадают. Да и не хочет она, чтобы совпадали. Совсем.

Передернув плечами, Петуния ускоряет шаг в сторону шоссе.

*

— Я уеду в Брюгге или другой бельгийский городок. Обязательно уеду, можешь даже не усмехаться. Черт тебя дери, ты перестанешь хмыкать или нет? Что? Нет, за новой пластинкой Смоуки я завтра поеду. Хочешь, вместе? Договорились. Нет, Дурсль таким не интересуется. Он вообще треплется только о семейном бизнесе — черт возьми, вот умора! — и футболе. Но в чем-то он славный, наверное.

Вернон всегда улыбается немного смущенно, когда видит ее в узкой юбке, и неизменно предлагает подвезти до центра, если Петунье вдруг понадобится купить всяких побрякушек, переливающихся на августовском солнце. Он носит тщательно наглаженные рубашки и педантично начищенные ботинки. В его бардачке аккуратно сложены квитанции, а из радио плывет монотонный голос, вещающий о студенческих забастовках и жестоких убийствах. Вернон — самый неинтересный и обычный человек в жизни Петунии Эванс, за исключением ее бывшего преподавателя биологии в средней школе. Именно поэтому она позволяет ему глазеть на свои загорелые колени и без умолку трещать о том, какие перспективы может открыть работа в компании по производству дрелей.

Петуния лежит на полу, замерев в позе морской звезды. Под раскаленной крышей нестерпимо душно, но ближе к вечеру жар постепенно убывает. У Петунии постоянно пересыхает во рту, как у зимних птиц, которые скользят по льду, исступленно царапают его поверхность когтями, но не могут пить.

Петуния вздрагивает всем телом, ощупывает тумбу и, сжимая кулаки, выбегает из комнаты.

— Ты брала карту?

Лили замирает с поднесенным к волосам гребнем и, поджав губы, мотает головой. Из одежды на ней только клетчатая рубашка с короткими рукавами и маленькие белые трусы. Вокруг Лили беспорядочно разбросаны учебники, письма и обертки от конфет. Вернон, думает Петуния, удавился бы от столь явного пренебрежения к пресловутому порядку.

— Кроме тебя — некому. Если ты вдруг не заметила, предки уехали два дня назад к тете Каролайн и возвращаться пока не планируют.

Иногда Петунье кажется, что Лили — нечто вроде воображаемой подруги, которая не отпускает ее с самого детства. В шестом классе Миранду Фрэйзер водили к психотерапевту из-за того, что Эмили, ее придуманная приятельница, заставляла Миранду сбрасывать щенят с городского моста. Дебра Гринвуд до двенадцати лет общалась лишь с бесплотной Джейн, доверяя ей свои секреты и игнорируя всех остальных, кому эти самые секреты были абсолютно безразличны. Воображаемая Лили для Петунии, воображаемая Лили для родителей. А настоящая Лили, может, давно умерла и гниет где-нибудь под кухонным столом среди хлебных крошек.

Только вот Лили Петунье далеко не подруга. Даже не приятельница. Она — чертова царапина на позвоночнике, которая затягивается и снова разрывается, побуждает расчесывать кожу до крови, не давая возможности смазать бальзамом или хотя бы приклеить сраный пластырь, чтобы не отвлекаться постоянно на всякую ерунду.

— Когда-нибудь я вырву позвоночник, — заявляет Петуния, изо всех сил сжимая локоть Лили. Та почему-то смотрит на нее понимающе и только ежится, когда Петуния ее отпускает.

— Я правда не брала никакую карту, о чем ты вообще? — шепчет Лили и ногой задвигает под кровать толстый фолиант «Истории Хогвартса».

— Я говорю о гребаной карте Бельгии, — раздраженно выплевывает Петуния и, помолчав несколько секунд, будто решаясь, заканчивает:

— Этот дом душит меня. Невыносимо. Ненавижу маму с папой, ненавижу тебя, ненавижу чертова Дурсля. Бог мой, как я все это не-на-ви-жу!

Засыпает Петуния на бедре Лили, измученная и уставшая. Лили рассеянно поглаживает ушибленный бок и напевает Петунье колыбельную. Она вырывает гнетущее чувство сестры с корнем и пересаживает в сон, кислый круговорот, где тот впадает в кому.

*

Лили исполняется шестнадцать. За семейными ужинами она перестает возмущенно распинаться о дебилизме Джеймса Поттера и его друзей, начинает слушать тяжелую музыку и украдкой рассматривать себя, обнаженную, в ванной. И трогать, Петуния в этом почти уверена.

Петуния наливает себе Джек Дениэлс, взятый из шкафа отца, и прикрывает веки, наблюдая за тем, как Лили запирает дверь, раз восемь дергает за ручку, проверяя, и подходит к окну, чтобы проводить родителей взглядом.

— Своей идиотской красной кофтой, которую ты запихнула в светлое, ты окрасила мои вещи. Уже в третий раз. Или научись стирать, или держись от машинки подальше, — говорит Петуния, делая глоток виски.

Губы Лили измазаны вишневой помадой, на щеках слишком много пудры, а в уголке подбородка набух омерзительного вида прыщ. Вероятно, чтобы правильно воспринимать действительность, нужно выпить, чего Петуния искренне желает сделать всем этим многочисленным Поттерам и Снейпам, которых Лили так или иначе отшивает. Или отшивала?

— Ты всю меня окрашиваешь в себя... Господи, что я несу, — бормочет Петуния, откинувшись в кресле, когда Лили безмолвно отбирает у нее стакан, выливает содержимое в раковину и ставит бутылку на положенное ей место.

— Завтра этот проклятый хмырь отдаст мне честно заработанные деньги. Наконец. Мне этого хватит, я думаю. Какое счастье — не видеть больше опостылевших лиц. Ты будешь рада, когда я уеду? Не будешь больше стыдливо прятать от меня свои учебники и эту уродскую одежду. Целые вечера с родителями, посвященные прекрасной Лили и ее успехам в долбаной школе. Ты будешь просто счастлива, до охренения. И я буду счастлива.

— Мне кажется, ты всегда путаешь счастье, любовь и все остальное с чем-то другим, — быстро произносит Лили и оказывается совсем близко.

Петуния зубами соскребает помаду с губ сестры и притягивает ее к себе так близко, что Лили почти падает, проезжаясь рукой по груди Петунии. Лили целует ее в подбородок и мучительно медленно расстегивает ширинку, ныряет рукой за резинку трусов и вставляет в себя пальцы. Петуния стонет, глядя на выгибающуюся у нее на коленях Лили, и лижет сестру в мокрую ключицу.

На следующий день Трумен, чье выражение лица кричит о непризнанной дегенератами гениальности, вручает Петунье сумму вдвое меньше, чем было обещано. Ей обязательно хватило бы на едва шевелящийся пикап. Несомненно. Но Петунья покупает себе несколько элегантных платьев, дорогую обувь, китайскую вазу, очаровательный браслет и брошь, выбросив ворох растянутых футболок и кед. Нагруженная сумками, она входит в дом и поводит носом, вбирая в себя запахи узорчатого ковра, разобранной мясорубки, покрытых тонким слоем лака заколок Лили. И выдыхает себя. Петуния оседает на стенах чердака, забирается на верхнюю полку кухни, втискивается в самую незаметную щель старого чулана, пылью ложится на расстроенное фортепиано. Она нанизана плотью на скелет нотного стана и касается изничтоженным позвоночником пространства симфоний.

Проезжающий мимо Вернон останавливается и помогает ей разобрать покупки.