Зачем вы это сделали?

— Зачем вы это сделали? – прокричал он мне в лицо, как только я открыл дверь. Дверь из древнего дуба, что грозила рухнуть под ударами мальчишеских кулаков. Он прокричал свое ядовитое, нарывавшее его изнутри вот уже месяц, я знаю. А может и полгода. Прокричал, и весь неяркий хмель, принесенный горячим вином, покинул меня подобно теплу нечасто, о, совсем нечасто, греющему склоны шотландских гор. Теплу, тут же уносимому злыми северными ветрами. Я окинул всю картинку критическим взглядом и почти с усилием сдержал вздох. Это было бы смешно, если бы... Если бы что?

— Я хочу знать, зачем вы спасли меня? Я должен был сразу спросить... и теперь я точно узнаю! Вы, вы-ы, — шипит, запинается, сглатывает, сжимает кулаки. — Я бы и сам справился без вас!! Слышите!! Зачем было подставлять свою проклятую тощую спину?! Ради защиты какого-то там Гарри Поттера?! Ради своего оправдания?! – Помилуйте, да мальчишка будет сейчас плеваться, и явно чем-то более едким, чем гной бубонтюбера. А еще — он пьян. Чертовски зол и прямо таки дьявольски пьян. Я почти завидую. – Я же знаю, что вам не нужны все эти идиотские почести… и... и вас бы и так оправдали! Так ЗАЧЕМ?!

— Поттер, прекратите брызгать слюной и, хотя бы, переступите порог. А то еще запнетесь чего доброго в приступе праведного гнева и разобьете свой драгоценный героический лоб. А этого себе магический мир позволить никак не может. — Позволяю себе приподнять уголок рта. Жест, который им всегда воспринимался как презрительно-надменный и унизительный, и доводил до белого мальчишеского каления с привкусом зеленых неспелых яблок. Поразительно — такое внимание к деталям и такое бессмысленное использование этого дара.

Он выдыхает. И такое ощущение, что этот выдох ему дается с болью. Определенно.

— Хорошо. Но сегодня вы все расскажите мне. Все! Слышите!

— Слышу, Поттер, слышу. Оглохнуть не успел, вопреки всем стараниям студентов вот уже сколько лет. Зайдите, наконец. – Видимо, последние слова прозвучали слишком устало. Вероятно, он не привык слышать от меня такой тон. Да и я сам. Мальчишка притих, даже горящие до этого какой-то болезненной почти театральной ненавистью глаза почти потухли. Помялся на пороге и прошел в центр кабинета. Мысленно улыбаюсь. А еще пытался доказать, что не страдает тщеславием.

— Вы будете глинтвейн?

— А... я... уже... — растерян. Погружен взглядом в пламя моего камина. В ворс пыльного ковра.

— Да, я вижу, что уже. – Беру из шкафчика высокий бокал с тонкой ручкой, наливаю, понимая, что будь я не я — и мои руки дрожали бы. Или они уже дрожат? Да. Почти.

— Вы. – Усмехается горько и вдруг тянется рукой к глазам. Нет, рукавом. Вытирает… проступившие слезы. – Вы сейчас посадите меня и опять предложите помолчать и посмотреть закат. Как тогда, да? Вы знаете, я вас ненавижу. Если бы вы только знали, как же я вас ненавижу.

— Знаю. Поттер вы либо возьмите питье и сядьте, либо займитесь чем-нибудь. Хоть поленьев в камин подбросьте. – Отпускаю тонкое стекло, не заботясь о том, примут ли его холодные, вечно холодные, пальцы Поттера, или оно полетит вниз, и отхожу. Не хочу. Не желаю смотреть на него. Это почти невыносимо. Почти.

— Я... — запинается. И что-то отчетливо щелкает в пустоте моих покоев.

— Горгулья вас раздери, Поттер! – Все. Мой внутренний демон и надзиратель смеется, корчится в приступе дикого судорожного хохота, истерично взмахивая до подозрения знакомыми старческими ручонками. Хлопает. Он редко смеется настолько зло. Потому что тонкий фарфор моей маски прочернила глубокая трещина, и я почти вижу, как падают с глухим цоканьем половинки на каменный пол. Плевать, что он устелен ковром. Я кричу. Ору. Я ненавижу слово «почти». Я хочу сжать руки на его тонких запястьях и потрясти его что есть мочи. Я хочу… Да мало ли, чего я хочу. – Я не мог поступить иначе, Поттер. И ты знаешь это. Просто сядь и заткнись!

Он смотрит на меня, широко распахнув глаза. Кивает. Отступает, пятясь к креслу. Падает в него, не выпуская бокала из рук. Умудрившись не расплескать рубиновую терпкость в нем. Браво. Залы Версаля запомнили бы вальс в Вашем исполнении, мистер Поттер. Он падает и сразу как-то весь горбится, прячется.

Ненавидит?

— Вы, вы... — я слышу всхлипы и понимаю, что мне жжет горло. И холодит хребет. Жаль, что его не перекусила Нагайна, когда еще могла, крайне жаль.

— Пейте свое вино, Поттер. Пейте. И помолчите уже. Смотрите. Какой закат.

За окном кровавый надкусанный снизу солнечный диск пускает розовые лучики по ноябрьской заиндевелости. Хотя, причем тут кровь? Я вспоминаю, зачем решил жить в башне, и мне не понять себя тогдашнего. Для чего?

Я смотрю в окно и в пустоту. И слушаю тихие всхлипы. Я пью вино и глотаю неразбавленный абсент.

Захлебываюсь.

* * *

Я ненавижу, ненавижу его. До колик в подреберье, до мерзкого скрипа зубов, до злых слез, до судорог в замерзших ногах, до… Но даже больше чем его самого я ненавижу — эти его гребанные часы, мерным тиканьем отмеряющее минуты, секунды моей смерти. Я же умираю здесь, в этой тишине, с этим несчастным глинтвейном в руках. Слышишь? Умираю! Ты зря меня спасал. Это не имеет смысла. Вы бы справились и без меня, если уж пытаться аппелировать к высоким целям спасения магического мира. Ты бы справился.

Я ненавижу эти часы. В тот вечер они точно также отмеряли мгновения моей смерти. Ты пялился в свое окно, а я медленно, но верно, подыхал. Глотая непролитые слезы.

Но. Я тут подумал. Вы знаете профессор, мне надоело. Надоело изображать из себя недоделанного инфери, этакую Волдемортовскую куклу на ниточках-веревочках-ленточках. Хотя, точнее вашу. Совсем-совсем надоело. Правда-правда.

Встаю. Придерживая двумя руками дурацкое горячее стекло. Ничего, сегодня эта темно-бордовая гадость сослужит мне хорошую службу. Недобитый слизеринец во мне крутит пальцем у виска, а стукнутый головой гриффиндорец удивленно хлопает наивными глазами.

Подхожу. Он стоит ко мне спиной, все так же уставившись на свой закат. Заставляю себя расцепить плотно сжатые зубы. Челюсть и затылок отвечают тупой болью.

— Профессор, знаете, мы с Роном и Гермионой, когда были на младших курсах, любили зимой лепить эээ снежных баб. – Улыбаюсь воспоминаниям и получившейся вслух глупости. Я могу, могу улыбаться! Это хороший знак — значит, я все делаю верно. – Ну, точнее, только мы с Роном. А потом мы просили Гермиону зажечь ее фирменный необжигающий огонь, трансфигурировали общими усилиями склянку и грели, растапливали в ней снег…

Он поворачивается. На лице как будто бы удивление. Но это — вежливая за-ин-те-ре-со-ван-ность. Ууууу, ненавижу.

— И вы знаете... — он кривит губы – ну да, ну да – я падок на слова-паразиты, — Каждый раз, когда я смотрел, как уже горячая вода сминает, растворяет лицо нашей снежной фигурки, мне казалось, что это — ваше лицо. – Он вздергивает бровь. И я произношу краткую молитву Мерлину на то, что в покоях его холодно, ветер рвет тонкие жилы окна, скребет по живым камням замка снаружи. На то, что вино остыло достаточно, чтобы не…

Я с наслаждением, с радостью и почти с возбуждением, сопровождаюшимся дрожью в руках, выплескиваю его чертов глинтвейн, целясь главным образом по крючковатому носу, и смотрю в глаза. А потом в лицо. Это разные взгляды, очень разные.

Красиво. Похоже на сход снежной лавины. Восхитительно. Мне мало.

— Зачем. Вы. Это. Сделали? – С видимым трудом произносит он. И я рвусь к нему. Отбросив мерзкое стекло. Резко прижимаюсь, хватаю со всей своей немаленькой дури за плечи и целую. Кусаю его губы. Дергаю мантию. Яростно пытаюсь проникнуть языком внутрь. Считаю секунды. Одна, две, три… Ну, нууу жее.

И мне на лопатки ложатся тяжелые ладони.