«Что я знаю о тебе? Какая ты сейчас? Изменилась ли? Или осталась прежней? Иногда я читаю в «Пророке» про очередное доброе дело, сделанное тобой. Раньше это были длинные развернутые статьи с кучей фотографий, но потом Скитер видимо надоело ждать от тебя скандала, и теперь о тебе пишут только раз в месяц, и не больше трех строчек. Даже не вставляют снимка.
Где ты, с кем ты, как ты? Счастлива ли, думаешь ли обо мне? Если думаешь, то как: закрывая глаза, перед сном, восстанавливая в памяти мои черты или бегло, просматривая письма от семейства Уизли?
Иногда я пишу тебе письма. Хотя, о чем это я? Я всегда пишу тебе письма. Все они, тщательно запечатанные, хранятся у меня в столе. Я не отправил тебе не одного. Почему? Мне страшно, черт, как же мне страшно. Вдруг оттолкнешь, вдруг ты забыла тот мимолетный, но такой сладкий поцелуй на вершине Астрономической башни. Это было бы даже романтично – еще бы, весь мир у наших ног, если бы не было так жутко. Вверху звезды, ярче которых сияли только твои глаза, а внизу смерть ухмыляясь забирает одного за другим наших общих друзей. И ты, такая мягкая, теплая и податливая, так уютно пахнущая ванилью и корицей, в моих объятьях. И я впервые был по-настоящему счастлив.
Но жизнь меня не любит – возвращение с небес на землю было жестким и болезненным. Да, неудачное время я выбрал, чтобы помечтать о будущем, милая моя. Более неудачное время и представить невозможно. В тот день мы все потеряли брата. Но я потерял больше всех – я потерял половинку души, половинку себя. И тебя я тоже потерял. Ну зачем, зачем ты пошла за мной? Почему не дала мне спокойно напиться? Мне не нужно, чтобы ты говорила мне, почему не оставила меня тогда, я и сам знаю ответ. Ты боялась, что потеряешь меня, едва обретя.
Знаешь, как я ненавижу себя за то, что позволил себе ударить тебя? Твои глаза, с застывшей в них обидой, как у ребенка, незаслуженно наказанного матерью, до сих пор снятся мне в кошмарных снах. И вот, просыпаться в перекрученных простынях, в холодном поту вошло для меня в привычку. Да и бутылка огневиски прочно обосновалась на полу возле моей кровати. Забавно. У кого-то тапочки, а у меня бутылка. И тут отличился.
Я прислал бы тебе письмо с тысячу раз написанным словом «Прости», только знать бы, что ты не бросишь его в камин, едва прочтя имя отправителя.
Я готов ради тебя на все, как бы банально это не было. Пойти куда угодно, сделать что угодно, убить кого угодно. Потому хотя бы, что только чувства к тебе не позволили мне скатиться в пучину беспросветного отчаянья.
Сейчас я допишу очередное письмо, запечатаю его и положу в ящик стола, надежно заперев на ключ. Как будто это мое величайшее сокровище и его могут запросто умыкнуть. А потом я честно пообещаю себе покончить со всем: бросить пить, вернуться домой – мама будет на седьмом небе, узнать, как там наше с Фредом детище – не развалил ли его Рон окончательно, и перестать писать тебе письма, наконец.
Но назавтра я забуду все свои обещания. Снова напьюсь, забуду про отсутствие летучего пороха, аппарации и метлу, валяющуюся где-то в шкафу. Или за шкафом. Не помню. И снова сяду писать тебе письмо. И снова запечатаю его и уберу в ящик стола.
Будь здесь Фред, он непременно спросил бы меня, зачем писать, если все равно не отправляю. Наверно, я ответил бы, что мне просто нравится лизать конверты. Но Фреда здесь нет. И правда в том, Гермиона, что его не будет никогда. Мой брат не вернется. А что я без него?! Всего лишь половинка целого. У меня нет шансов. Все. Точка. Абзац.
В такие моменты ко мне словно возвращаются все пережитые ужасы войны. Я не смогу сделать тебя счастливой, маленькая моя. Ведь одной любви недостаточно. Нужна сила, нужна радость жизни. А какая может быть сила, если я с бутылкой не расстаюсь? Какая радость жизни, если я чувствую себя так, будто мой сосед – дементор?..»
* * *
Джордж Уизли встал из-за стола, бросив незаконченное письмо и чуть пошатываясь, прошествовал к камину. Пошарил рукой в мисочке, стоящей на каминной полке, но она, разумеется, была пуста.
— О! – воскликнул он, взмахнув рукой от полноты чувств, и чуть не упал, ухватившись за каминную полку в самый последний момент. И когда успел так напиться, мелькнула в голове бессмысленная и глуповатая какая-то мысль.
Выйдя из квартиры, он нетвердой походкой он направился к соседской двери и громко постучал.
— Какого черта?! Два часа ночи! Джордж? – пожилой волшебник, подавив зевок, воззрился на пошатывающегося мужчину.
— Пять лет прошло, Фрэнк, ПЯТЬ! Четыре из них я не видел своих мать и отца, братьев и сестру, четыре с половиной – самую удивительную девушку в мире! – кричал Джордж, бурно размахивая руками и дважды едва-едва не заехав соседу кулаком в нос.
— Да знаю я, знаю, — раздраженно пробурчал старик, — ты поговорить хочешь, или тебе помощь какая нужна?
— Пороху бы. Летучего, — чуть смущенно пробормотал Джордж, осознавая, наконец, что время он выбрал, мягко говоря, не самое лучшее.
Скептично хмыкнув, Фрэнк прошел в гостиную и, вернувшись, вручил Джорджу полную миску пороха.
— Вот, забирай все. Только больше не заявляйся ко мне посреди ночи.
Не удосужившись или просто забыв поблагодарить соседа, Джордж побрел к себе, думая, куда он, собственно, пойдет? Где искать Гермиону он не имел ни малейшего представления, а в Нору, вот так вот просто, ни с того ни с чего – тошно. И стыдно. Все-таки четыре года прошло.
Но, вспомнив, что он твердо решил не раздумывать и не отступать, Джордж сгреб из ящика стола письма, прибавив к ним сегодняшнее, вошел в камин, и кинув себе под ноги горсть летучего пороха, отчетливо и громко произнес: « Нора!».
Несмотря на поздний час, мать еще не спала. И… О, Боже, как же она постарела! Склоненная над вязаньем голова была совсем седой. Он не мог видеть её лица, но руки были изборождены глубокими морщинами. Молли Уизли подняла голову, и подслеповато щурясь, посмотрела на гостя. Вязание выпало из её внезапно ослабевших рук, она смотрела на сына, словно не веря своим глазам.
— Джордж, — только и смогла сказать она голосом, хриплым от невыплаканных слез.
Он в два больших шага преодолел разделявшее их расстояние, и крепко сжал мать в объятьях. Он только сейчас понял, чего себя сознательно лишил – только семья могла помочь ему вырваться из этого заколдованного круга.
Мать открыла было рот, чтобы что-то сказать, но Джордж опередил её:
— Мама, не говори никому, что я вернулся. Не хочу, чтобы они видели меня в таком состоянии, только не сегодня, прошу тебя, — когда он заговорил, от него еще сильнее пахнуло алкоголем, да и заплетающийся язык выдал его с головой. Выпитый огневиски давал о себе знать.
— А ты вернулся? – срывающимся от волнения голосом спросила Молли Уизли у своего сына, которого она готова была ждать всегда, в надежде на возвращение которого она долгими вечерами просиживала у камина. И Джордж понял, что теперь у него появился еще один повод себя ненавидеть.
* * *
Утром, Артур Уизли, спустившись на кухню, привычным жестом кинул беглый взгляд на часы, и остолбенел. Стрелка с именем Джордж Уизли указывала на слово «Дома». Из гостиной доносились напряженные голоса. Он направился прямо туда, стараясь идти так быстро, как только мог.
Зайдя в гостиную, он увидел странную картину: Рон брызжа слюной орал на притихшего Джорджа, сидящего рядом с матерью, и когда Артур вошел, он разобрал в словах младшего сына что-то вроде «И что, так четыре года с бутылкой и обнимался, братец?».
Последнее слово так сочилось ядом, что Артур поморщился. На диване, с другой стороны от Молли, сидела Гермиона, с бледным, как мел лицом и лихорадочно горящими глазами.
Артур понимал, что Рон не злился бы так на Джорджа, если бы тот не появился аккурат в тот день, когда они с Гермионой хотели официально объявить о своей помолвке.
Внезапно Джордж встал, на негнущихся ногах подошел к камину и сгреб с полки все свои письма, которые он писал Гермионе, подошел к девушке и молча впихнул их ей в руки. С таким же деревянным лицом он вышел из комнаты. Через миг с улицы донесся хлопок аппарации.
* * *
Когда Джордж ушел, Молли долго плакала, а Артур отчитывал Рона, как провинившегося ребенка. Что еще более необычно, тот не огрызался, а понурив голову, слушал отца.
Гермиона едва слышно пролепетала, что поднимется к себе, и, похожая на привидение, выскользнула из комнаты. В её руках по-прежнему была кипа конвертов, каждый из которых был подписан Гермионе Грейнджер. От Джорджа Уизли.
Еще через два часа она стояла на вершине Астрономической башни, пронизываемая порывами холодного ветра. Её глаза покраснели, но не только от огромного количества прочитанного за такое короткое время, а еще и от слез, которые она не смогла удержать. В руке она сжимала листок бумаги, перед глазами стояли строки: по-настоящему счастлив, вдруг оттолкнешь, вдруг ты забыла…
Да как я могла забыть, думала она. Разве можно забыть такое? Неужели он и правда думал, что она не простила его? У него погиб брат в тот день.
Если бы она могла, она бы закричала.
Услышав знакомые шаги за спиной, она резко обернулась.
— Как ты узнала, что я приду сюда? – удивленно спросил он, внимательно оглядев её с головы до ног, на миг дольше задержав взгляд на её покрасневших глазах и листке бумаги, который она судорожно сжимала в руке.
— А я и не знала, — улыбнувшись, сказала она, но улыбка получилась очень уж печальной, — мне просто захотелось побыть здесь.
Он подошел к ней, и обнял за плечи, все еще боясь, что она оттолкнет его. Но она только ближе к нему прильнула, и её напряженное до того тело немного расслабилось.
Она подняла голову, и посмотрела ему в глаза:
— Я не хотела этого говорить, но промолчать я не могу, — спокойно и серьезно произнесла она, — ты просто идиот, Джордж Уизли. Как ты мог думать, что я не простила тебя? Я на тебя даже не злилась! Каждый мог сорваться, и то, что это случилось с тобой, не твоя вина. Ты многое пережил и…
Он крепче прижал её к себе, и коснулся губами её губ. И она тут же забыла, что хотела сказать. В её голове не осталось мыслей, их словно выдуло ветром, бушующим на вершине башни. Осталась всего одна мысль – впервые за долгое время она снова жила
* * *
По широкой аллее в парке шла молодая красивая женщина, ведя за руку маленькую девочку лет пяти, с буйными рыжими кудрями и большими коричными глазами. Малютка тянула мать вперед, изредка наклоняясь и подбирая особенно красивые листочки: огненно-рыжий, бордовый, лимонно-желтый – все осеннее многоцветие собралось в руках у ребенка.
— А где папа? – недовольно-капризным голосом спросила девочка у матери, потянув ту за рукав. Тогда Гермиона Грейнджер, а вернее уже Уизли, наклонилась к девочке и показала ей в конец аллеи – там, навстречу им шел высокий мужчина с такими же рыжими, как и у ребенка волосами.
Девочка просияла, и бросилась навстречу отцу – Джордж Уизли подхватил свою дочь на руки, крепко обнял и чмокнул в нос. Гермиона, наблюдая за этой сценой, тихонько хихикнула, и пошла навстречу мужу и дочери.
Деревья вокруг горели огнем, огнем горели и волосы Джорджа и Фриды – так звали девочку. И теперь Гермиона знала, что рыжий – это не только цвет осени, но и цвет счастья.
Vova
