«...смотри, чтобы не надломилось сердце твоё и не забыл ты Господа, Бога твоего...»
Superbia
В серых небесах Литтл-Хэнглтона взрывалось солнце. Последними закатными лучами болезненно и злобно
В серых небесах Литтл-Хэнглтона взрывается солнце. Последними закатными лучами болезненно и злобно раскидывается над кронами деревьев, над кладбищенским мрамором и тусклой жестью крыш. Напарываясь на покосившийся крест благонравной часовни, солнце последним взмахом света выносит на дорогу юношу и закатилось, оставив после себя духоту и дымный след сумерек...
...Пыльно...пыльно...пыльно...
Юноша медленно идет по английскому газону, классике стиля, распустившейся перед каждой кирпичной стеной Литтл-Хэнглтона. Трава покорно мнется под изношенными ботинками, старыми, дешевыми, но блещущими невыносимой трескучей аккуратностью. Впереди, на холме, высится старый особняк, медленно оседающий вниз по склону. Недавно выбеленные стены, сверкающие чистотой, ловят последние отголоски яростных солнечных бликов, ловят и смотрят с холма, будто истекающие алой звенящей кровью.
Юноша нервически улыбается и стирает холодный пот со лба. Душные, мертвые местечки старой Британии, как же слабы они, как первыми падут под его силой, под его мощью и светом, до того слепящим, что он будет казаться самой тьмой! Сколько шагов он прошагает до белеющих впереди стен, сколько драгоценных капель пота упадут в эту траву, пока он придет к своей цели, сколько спящих тел из-под раскаленных крыш ляжет к его ногам?... Том Марволо Риддл, без имени и рода, без отца и мраморных плит за спиной, великий и невыносимо прекрасный, он шел, сминая подошвами жухлую траву засушливой земли. Шаг за шагом он плел прочные канаты из человеческих душ, строил лестницу, скрепляя измученные тела их же страданиями, безмолвными выкриками и отданными за смерть воспоминаниями. А в основании этой лестницы, сплетая мертвые руки, лежат те, кто дал ему жизнь.
Он входит в пределы кропленых солнечной кровью стен, оставляет пыльные следы на старых, протертых коврах, а в гостиной его уже ждут, ждут гостя нежданного, хватаясь за старую девятимиллиметровую "Беретту", прислушиваясь к незнакомым шагам сына и внука. Высокая сухая женщина просит повременить и сама идет навстречу красивому и аккуратному юноше, так похожему на ее сына, а за прямой уставшей спиной падает на цветастый ковер ее кровь и плоть, сама ее жизнь, падает, широко распахивая глаза...
...и не забыл ты Господа, Бога твоего... — шепчет гордая праматерь первого греха, взмахивая к светлому потолку старчески-редкие ресницы.
Рамы с треском распахнулись. Риддл-младший — и теперь уже последний — идет к окну, вдыхая пыльный воздух деревушки, и влажным языком проводит по соленым треснувшим губам.
17.06.08
15.12.2011 Похоть
Luxuria
Какая… Прелестная… Малышка…
Том касается прозрачной щеки кончиками пальцев.
Шорох.
Такая… Чистая…
Капли со звоном срываются со склизкого потолка, летят, рассекая воздух. Почти хрусталь, думает Том, обкатывая метафору на бестелесном языке.
У девочки на полу такая тонкая, гладкая кожа... Дотронься до меня, — шепчет девочка и выгибает шею, водянистые блики слетаются стаей на эту кожу, покусывают мелкими зубками до белизны. Почти хрусталь, да-да...
Говорят, дети ходят, не касаясь ногами земли, а Том еще так юн, так молод и где-то даже непорочен, и кто-то дал ему отсрочку, запретив земному притяжению касаться не родившегося еще тела. Том скользит над полом, переставляя по привычке ноги.
Как пыль.
Плоть — пыль, плоть — пыль, думает Том, поглаживая еще не оформившейся ладонью девичью коленку, покрытую бесцветными волосками. Прелестна, прелестна, и эта юбка... Бесстыдство, чистое бесстыдство. Том вспоминает шестикурсниц, своих ровесниц. «На ладонь ниже колена, девушки, сколько раз повторять!»
Бесстыдство, как есть.
Где-то в тоннелях похрустывают маленькие косточки, змей ластится к холодным плитам, держа в пасти еще живую добычу. Так нежно, не перекусить бы хребет. Змей любит тонконогих, да что там любит, он всего лишь змей, но Тому нравится так думать, сжимая узкую лодыжку. Он вспоминает хрупкие белые палочки с буграми и отростками: иные вогнуты по прихоти природы, а по иным прочерчена ложбинка. В пыли, в грязи, в озерной слизи — такой контраст! Поэзия.
Девчонка дышит, раскидавшись по полу. Грудь опадает с каждым хриплым выдохом, а нижняя губа чуть дрожит на вдохе. Том передергивает плечами и опускается на колени. Отсрочка кончилась, ладони погрубели, слух стал чуть хуже.
Это все?
Почти стал плотным, осталось подождать. Дотронься! — зовет девчонка, играет липкими прядями, призывно выгибается навстречу. Том человек, всего лишь человек. Кровь только-только начала свой ток по жилам, Том смотрит, как бы эта полупризрачная субстанция не потекла сквозь его пыльную плоть, а на полу лежит девчонка и сипло дышит. Так сложно стало сосредоточиться… Прелестная…
Змей притаился сзади, почуяв свежее мясо, но Том смеется и хлещет змея кратким указанием. Змей уползает, подгоняемый смешком. «Хозяин… Помню…» Хозяин преклонил колено и снова тронул белую зверушку, пришедшую сюда саму, на тонких голых ногах.
Такая… Удивительная…
Холодная. Больная.
Том наклоняется, сжимает выгнутую шею тремя пальцами. Бесстыдная, замерзшая, раскинулась в юбчонке… Как будто все про него знает. Ключица, сердце. Пять пуговиц, за ними ребра, те палочки, причудливо изогнутые. Где-то в тоннелях раздается грохот. Идут – Том ждал. Но ничего. Тоннели длинные и время еще есть.
Vova
