Дело принципа

«Надо же, какой интересный мужик… С ума сойти, и почему я раньше не замечала? А кто-то еще замечает? Не похоже. Нет, он — не ширпотреб, он уникален, такого действительно надо разглядеть. Выразглядеть. Какая осанка… Жесты — ни одного лишнего движения. Держу пари, у него и фигура неплохая, жаль, что он прячется в своей мантии, как в броне. От кого защищается? Зачем? Мантия мантией, а и так видно, что плечи широкие и живот пока над ремнем не висит. Следит за собой или просто конституция такая? Сколько ему лет, хотела бы я знать. По-моему, он за все эти годы совершенно не изменился, словно законсервировался. Лицо — как восковая маска. Все говорят, он бесчувственный — ни за что не поверю. Люди с такими лицами не бывают холодными. Бесчувственные, наоборот, так отчаянно демонстрируют эмоции, что выглядят клоунами или актерами дешевого театра. По-настоящему бесчувственные — как конфетки-обманки: обертка яркая, а внутри пусто. У него жесткое такое лицо, тоже как броня… Красивое лицо, опасное, демоническое даже…»

Северус Снейп застыл в кресле каменным изваянием, вытаращив глаза и приоткрыв рот от изумления.

«Губы, пожалуй, тонковаты, но они его не портят. Интересно, как он целуется? По закону противоречий, должен быть таким же нежным, как груб внешне… И руки. У него удивительные руки. Если он обращается с женщиной так же умело, как с волшебной палочкой… то секс с ним может оказаться просто сказочным…»

Снейп украдкой оглянулся по сторонам: никто не заметил? По счастью, коллеги, занятые обсуждением очередной образовательно-организационной ерунды, не обращали внимания, как преподаватель ЗОТИ поднимает челюсть едва не коленом.

С минуту назад он, отчаянно скучающий на педсовете, вдруг поймал взгляд Грейнджер. Она смотрела на профессора не мигая, мечтательно и одновременно оценивающе, как на новый котел: будто прикидывала вместительность, прочность, удобство в обращении… Снейп как-то не привык чувствовать себя котлом, да еще столь придирчиво рассматриваемым, поэтому недолго думая принялся читать ее мысли. Техника несложная, азы легиллименции — почему не поразвлечься?

Развлекся. Проклял все на свете.

Кто бы мог подумать, что в голове знаменитой Хогвартсской Всезнайки кроме мыслей о книжках и учебе есть еще и… вот такое? Нет, дело житейское, и вообще-то ей самое время сообразить, что в жизни есть более интересные и приятные моменты, нежели учеба. Снейпа поразило другое. Грейнджер недвусмысленно примеряла на место сексуального партнера его. И по всему выходило, что ее такая перспектива вдохновляет.

Снейпу это было дико. Совсем юная, знаменитая, с блестящими карьерными и прочими перспективами ведьма считает его… как минимум привлекательным. Либо она спятила, либо Снейп ничего не понимает в окружающем мире. Он откуда-то был уверен, что стоит Грейнджер щелкнуть пальцами, к ее ногам упадут с десяток молодчиков под стать ей, юных, красивых и перспективных: Героиня Войны, шутка ли! А Героиня Войны, оказывается, мечтает о профессоре ЗОТИ, который годится ей в отцы и которого красивым мог бы назвать только слепой, а уж о перспективах означенного профессора говорить вообще не приходится. Может, она где-нибудь во время Битвы за Хогвартс головой ударилась?

Впервые в жизни Северус Снейп в полной мере осознал, что такое когнитивный диссонанс. Это когда ты понимаешь, что ты чего-то не понимаешь, но чего именно ты не понимаешь, ты понять не в состоянии.

— Профессор Снейп, у вас ко мне дело?

Снейп вынырнул из диссонанса и обнаружил, что совещание уже закончилось, а преподаватели, негромко переговариваясь, покидают кабинет. Грейнджер нигде не было видно — похоже, умчалась одной из первых.

— Нет, что вы, — профессор рывком поднялся из кресла. — Просто задремал.

— Не высыпаетесь? — любезно ухмыльнулась МакГонагалл.

— Не высыпается соль из солонки. А я всего лишь не теряю времени даром.

Не дожидаясь ответной реплики, Снейп буквально вылетел из кабинета. Если Директор что-то и сказала, то он не услышал.

* * *

Привычный вечер в привычном кресле. А впереди — привычная ночь, привычная бессонница, привычное предутреннее забытье и привычно тяжелая голова до первой чашки кофе за завтраком. Гомон и толкотня-беготня в школьных коридорах, так мешающие доспать на ходу. Лица учеников бесконечной однообразной чередой, бесконечно однообразные ошибки на уроках и в контрольных, лица коллег, знакомые до зубовного скрежета, и столы в Большом Зале стройными одинаковыми рядами — стройно и одинаково все вокруг уже почти год.

Северус Снейп семь лет жаждал покоя, но, видимо, покой — удел избранных. Ему досталась только скука. Он мечтал о свободном времени, чтобы заняться наконец собственными исследованиями: урывками на обрывках со студенческих времен записывал идеи и предположения, в столе покоились клочки пергаментов с недовыведенными формулами, салфетки с расчетами пропорций ингредиентов, была даже манжета с примерными векторами движений палочкой для нового заклинания. В кабинете, в спальне, в лаборатории Снейп временами натыкался на старые записки с малопонятными ему самому напоминаниями, некоторые удавалось расшифровать. «Поч. Заб. Ж. ЗС» — почитать забытый журнал «Зельеварение сегодня». «Герб. Нах. По адресу» — пыльца герберы находится по адресу… Однажды долго хохотал над обнаруженной в сборнике рецептов зелий бумажкой с надписью: «Крысы в тесте». Имелись в виду, очевидно, тестируемые лабораторные крысы и их поведение под воздействием какого-то зелья, но Снейп вспомнил об этом не сразу.

Сегодня он медитировал над очередной находкой. Это был кусок газеты — судя по шрифту, «Придиры» — с нацарапанным на полях странным иероглифом, напоминающим птичью лапу. Снейп крутил листок и так, и эдак, но лапа ни во что вразумительное превращаться не желала, хотя казалась странно знакомой.

Их накопилось бесчисленное множество, этих заметок, но приняться основательно за разработку хотя бы одной из мимолетом пришедших идей почему-то теперь не было ни сил, ни желания. Прежде каждая казалась удивительно интересной и новой, Снейп бессильно досадовал на нехватку времени и распихивал записки и салфетки по ящикам стола и книжкам — поближе положишь, подальше возьмешь.

Теперь было и время, и возможность самостоятельно распоряжаться этим временем — но Снейп вдруг не без ужаса открыл, что просто-напросто не умеет реализовывать свои задумки. Ему никогда не приходилось этого делать. И каждый клочочек пергамента с каждой пометкой — проверить, подумать, почитать, поискать — становился напоминанием о том, как много потеряно, упущено, про… именно. Бесполезно гнаться за потерянным временем, только зря потеряешь время. Пролитого не соберешь, а уж тем решетом, в которое превратилась жизнь бывшего шпиона после Победы — и подавно.

И долгожданный отдых превратился в скуку, а свободное время оказалось свободно от всего и ото всех.

Со вздохом Снейп отправил иероглиф в камин и потянулся к чашке с кофе — погреть руки. Бумажка с лапой до огня не долетела, повисла на каминной решетке.

Прочитанные сдуру на педсовете мысли Грейнджер озадачивали Снейпа до крайности. Может, поэтому он так и не смог сосредоточиться на лапе. Девчонка считала его привлекательным. Это было неожиданно и, что греха таить, приятно. Но самое главное — это было непривычно, как в нынешней жизни, так и во всей прошедшей.

Женским вниманием Снейп избалован не был, хотя это не помешало ему в юности наскакаться по койкам на полжизни вперед. Он тогда мало заботился о репутации и моральном облике и, стараясь наверстать упущенное, руководствовался принципом «дают — бери». Благо, двадцать лет назад вопроса «если не стоИт, то и не стОит» не стояло. Вопросом, почему ему, собственно, дают, Снейп тоже не задавался. И никогда ему в голову не приходило читать мысли своих случайных партнерш или неслучайных любовниц. Если случайные — там и так все понятно. А неслучайные…

Короткий, как вспышка Авады, роман с Нарциссой, тогда уже Малфой. Три месяца словно на канате: идти, останавливаться или спрыгивать одинаково опасно. Снейп утешался лишь тем, что в крайнем случае дуэль с Малфоем обещает быть самым интересным сражением в жизни. И тренировался в невербальной магии. Что толкнуло Нарциссу в его постель? Снейп решил, что это была элементарная пресыщенность и скука: не знавшая других мужчин, кроме мужа, Нарси хотела чего-то нового и дерзкого — этакий бабий бунт. Когда утонченные аристократки предпочитают своим аристократичным мужьям грубых неотесанных конюхов. Нарцисса натешилась и вернулась в русло супружеской добродетели, а Снейп по неосторожности угодил прямиком в крепкие объятия Беллатрикс.

Той супружеская добродетель была неведома как явление. Рудольфус не устраивал ее категорически: «У его члена вечное чаепитие!» Белла никогда не стеснялась ни в выражениях, ни в постели, и десятилетняя разница в возрасте со Снейпом ее не смущала. Северус поначалу несколько недоумевал, почему Лестрейндж так равнодушно относится к похождениям благоверной. Полежав под Беллой — позу «женщина снизу» она считала личным оскорблением, — Снейп понял, как становятся импотентами, и от души посочувствовал Рудольфусу: чокнутая ведьма не кончала, если ее партнер не бился в судороге Круциатуса. По счастью, Беллатрикс очень вовремя загремела в Азкабан, и Северус не успел спятить. Но гораздо позже, когда пришлось испытать на себе всю силу недовольства Лорда, Снейп искренне благодарил миссис Лестрейндж: ее «профилактические» пыточные заклинания приучили к боли, и переносить наказания было легче. Обратная сторона такой привычки заключалась в том, что специфическая круциатусная боль теперь всегда сопровождалась поистине звериным возбуждением. И за этот позор Снейп готов был удавить Беллатрикс ее же шелковой подвязкой.

Потом погибла Лили, и Снейп сам умер вместе с ней. Десять лет проползли в полуосознанном тумане бесцельного существования: он чем-то занимался, что-то ел, где-то жил, с кем-то спал — помнил смутно и не хотел вспоминать.

А потом воскрес Лорд, и стало совсем не до воспоминаний, имя бы свое не забыть…

Эммелин Вэнс. Еще одна неслучайная и необъяснимая случайность. Рыжая — не такого солнечного оттенка, как у Лили, волосы Эммелин отливали густой горячей медью. Северус видел ее нечасто и старался не встречаться с ней: каждый раз приходилось бороться с мучительным желанием заглянуть в ее глаза, чтобы найти там вожделенную изумрудно-ведьминскую зеленцу. Какая нелегкая угораздила Эммелин подвернуться ему под руку, когда он возвращался с очередной раздачи Круциатусов Лорда… Одуревший от боли и взбешенный неконтролируемым возбуждением, Снейп не сразу понял, что перед ним не Лили. А когда понял, было уже поздно: прижатая к стене, Эммелин сдавленно стонала ему в губы и, кажется, просила не останавливаться. Красавица и гордячка — что ей нужно было от запутавшегося в себе и заплутавшего в жизни неудачника? Но всякий раз во время секса она закрывала глаза, и Снейп так и не узнал, какого они цвета.

А потом погибла и Вэнс, и единственное, за что Снейп был благодарен судьбе — что не участвовал в той схватке.

Ебли хватало и после. Лорд качественно трахал мозг, Дамблдор дрочил душу — не понимал старик, что сколько мертвое ни облизывай, оно не встанет.

О том, что кроме войны в мире существует жизнь, Снейп вспомнил только после того, как умер. Всего несколько мгновений смерти — и отношение к окружающей действительности меняется с точностью до наоборот. Не зря смерть сравнивают со сном: очнувшись, Снейп никак не мог отделаться от ощущения, что долго-долго спал и смотрел муторный бесконечный кошмар.

Жизнь после смерти — или сна, кому как больше нравится, — порадовала отсутствием режима «хватай мешки, вокзал уходит», отсутствием необходимости бить своих для успокоения других своих и полным отсутствием личных перспектив. Выяснив, что кроме как шпионить, он умеет только преподавать, Снейп постарался убедить себя, что Хогвартс — это неизлечимая болезнь, и с нею надо смириться. Весь буддийский смысл изречения «ситаре подобен нефритовый стержень в руках самурая» он тоже постиг очень скоро.

Сценарий каждого из дней был словно написан под копирку, и их размеренное течение рождало апатию и нежелание делать хоть что-то кроме должного. Нашествие на Школу Гермионы Грейнджер в качестве стажера профессора Флитвика Снейп отметил как факт: Грейнджер была неотвратима, как пустынная буря, бороться себе дороже. К чести последней, мельтешить перед глазами она не стала — занималась своими Чарами, вела занятия у первокурсников, на передовую магического образования не лезла и вообще вела себя нехарактерно тихо для бури.

И за каким чертом понадобилось лезть в ее голову?

Что бы там себе ни думали о нем когда-то-шние постельные пассии, Снейп был железно уверен, что каждая руководствовалась определенной выгодой и ни одна не смотрела на него как на привлекательного мужчину. Грейнджер восхищалась им искренне до наивности, но в то же время безотносительно к его заслугам и прегрешениям, статусу и репутации, настоящему и прошлому, и не думала ни о каком будущем. Оценивала с чисто физических и физиологических позиций, и результат оценки ей понравился. Снейп не предполагал, что подобное вообще возможно, однако все когда-нибудь бывает в первый раз. Вот и сподобился.

Что имеем в сухом остатке? Молоденькая, хорошенькая, совершеннолетняя ведьма с некоторым количеством мозгового вещества в голове, не замеченная в излишней склонности к романтизму, рассматривающая Северуса Снейпа в качестве сексуального партнера. Песня. С припевом.

Обозначить девчонке свое отношение к ее отношению — и получите готовое необременительное и приятственное спасение от заевшей поедом скуки.

Только вот как обозначить? Вопрос техники, но этой техникой Снейп если когда и владел, то основательно ее забыл. Все-таки Грейнджер еще слишком молода и при всей прагматичности недостаточно цинична, чтобы высказать ей предложение открытым текстом. Ухаживать — увольте. Слишком большая трата сил только ради постели. Нужен повод, и чтобы он не выглядел надуманным.

Взгляд зацепился за газетный обрывок с лапой. А почему бы и нет? Девчонка всегда была сама не своя до знаний и информации — попросить ее помочь разобрать груды записей в столе. Возможно, правда, она и не заинтересуется Зельями и ЗОТИ, она фанатка Чар и Трансфигурации… но что, спросить нельзя?

Снейп довольно усмехнулся, отставляя давно остывшую чашку. Грейнджер считает, он должен быть нежным? Он утопит ее в нежности, и если она останется недовольна — съест… да вот хотя бы этот листок с иероглифом!

* * *

— О, Мерлин… — восхищенно выдохнула Грейнджер, склонившись над кипой разномастных бумаг и пергаментов. — Это же Клондайк! Эльдорадо!

«Красиво», — мысленно прокомментировал Снейп быстрый небрежный жест, которым она убрала за ухо прядь волос.

— Мамочки, у меня глаза разбегаются…

«А у меня сбегаются», — подумал Снейп. Его взгляд действительно был прикован к нежному ушку с поблескивающей в почти прозрачной мочке золотой капелькой сережки.

— Сколько же лет вы это богатство собирали?

— Много, мисс Грейнджер. К сожалению, это все мое богатство.

— Сэр, вашим сокровищам позавидует любой миллиардер! — голос звенит, дыхание сбивается, щеки зарумянились…

Снейп всерьез забеспокоился, что знания возбуждают Гриффиндорскую Заучку не в пример сильнее, чем мужчины. Впрочем, это надо проверить.

Он оперся рукой о стол, склонившись над «сокровищами» совсем рядом с Грейнджер, и буркнул как можно скептичнее:

— Скажете тоже…

— Да ну вас! Ой, простите… Вот, смотрите! Вот хотя бы это! — листки легко порхали в ее руках, раскладываясь в аккуратные стопочки. — Или это! А две унции сока из корня зверобоя в Костерост — это зачем? И почему обязательно на сорок второй секунде?

На миг Снейп даже заинтересовался:

— Сам не помню, дайте глянуть.

Не поднимая глаз, Грейнджер протянула ему пожелтевший от времени ошметок тетрадной обложки. Читать Снейп не стал — его внимание привлек небольшой блестящий кулон, выскользнувший из-за ворота девчонкиной мантии. Трехпалая птичья лапа в круге. Профессор поперхнулся:

— Мисс… простите, что это?

— Что? — Грейнджер вскинула глаза, проследила его взгляд и удивленно пожала плечами: — Ахимса. Ну, пацифика. Символ борьбы за мир во всем мире.

Не смеяться, одернул себя Снейп. Гриффиндорский максимализм пальцем не раздавишь, и… какой она все-таки ребенок.

— Ооооох… — Снейп не сразу понял, с чего Грейнджер вдруг застонала, словно в оргазме. — Сэр, никогда бы не подумала, что вы и Чарами занимаетесь! Вы же сами говорили, что в Зельеварении не нужны «дурацкие помахивания палочкой». А то, что заклинания к зельям применять запрещено, пишется во введении к каждому учебнику Зельеварения! Реакция вещества непредсказуема, и…

— Если у кого-то когда-то не получилось применить заклинание к зелью, это не значит, что такое неосуществимо вообще.

— Ни у кого и никогда, но вы правы… Представляете, что будет, если это удастся? Все магическое научное сообщество просто взорвется! Вы бы потрясли самые основы теории Зельеварения…

Короткое «бы» на миг укололо под ребрами: сугубо сослагательное наклонение. Если бы не катастрофическая нехватка времени, если бы не война, если бы не его собственная глупость, если бы не… Каждое «бы» — как гвоздь в крышку гроба, где покоятся несбывшиеся мечты.

Но сколько у девчонки энтузиазма. Интересно, подумалось вдруг Снейпу, как скоро Грейнджер начнет вот так же коллекционировать заметки и нереализованные замыслы…

— Нравится идея? — он наклонился ниже, пушистый локон девичьих волос защекотал висок. — Забирайте.

— Как?!

Грейнджер пораженно обернулась. Ее лицо оказалось совсем близко, и Снейп почти касался ее носа своим, но даже не подумал отстраниться.

— Так. Забирайте, вдруг у вас что-нибудь путное из этого получится.

— Но… это же ваше! Почему вы сами не…

— Меня это давно не интересует, мисс Грейнджер.

— А что же вас интересует?..

Грейнджер смотрела завороженно, как на василиска, и только затрудненное дыхание говорило, что она не превратилась в камень.

— Вы.

Это прозвучало по-инквизиторски зловеще, но слово не сова, отпустишь — в совятню не вернется.

Грейнджер, казалось, даже дышать перестала.

— В с-смысле?.. — пролепетала она и попыталась отодвинуться.

Снейп обнял ее за талию плавно и быстро, чтобы не успела сбежать, привлек к себе осторожно — чтоб не напугать.

— В прямом.

Целовать ее было неудобно из-за слишком большой разницы в росте: Грейнджер едва доставала макушкой Снейпу до груди. Ему даже пришлось поддержать ладонью ее затылок — так она запрокинула голову. Губы ее оказались прохладными и послушными и с готовностью приоткрылись навстречу его языку. Снейп довольно заворчал, понимая, что не ошибся в выводах, углубил поцелуй, притиснул девушку крепче к себе… и не сразу сообразил, что тихий высокий стон в ответ на его действия означает не согласие, а протест.

Грейнджер, миг назад трепетавшая в его руках, вдруг уперлась ладошками ему в грудь, начала отталкивать, уворачиваться от поцелуя и почти забилась в явной панике. Снейп с недоумением ослабил хватку, и она чуть успокоилась. Глянула смятенно, закусила губу. Снейп вопросительно поднял бровь: что за истерики? Неужели сейчас начнутся укоры из серии «Я не такая!» и «Что вы себе позволяете!»?

— Сэр… Простите, я… — срывающийся шепот и виноватый взгляд заставили Снейпа досадливо нахмуриться: выходит, ошибся. — Я не могу…

— Объясните, мисс Грейнджер.

Она решительно сняла его руку со своей талии, отступила на шаг назад. Посмотрела прямо в глаза, сцепила пальцы в замок.

— Вы мне нравитесь, сэр. Очень нравитесь, даже слишком. Ни один мужчина никогда не привлекал меня так, как вы. Но…

— Но? — Грейнджер еще не сказала ничего уничтожающего, а Снейп уже чувствовал себя самонадеянным кретином.

— Но я вам не верю.

Когнитивный диссонанс в сознании Снейпа развернулся во всем своем великолепии: чему она не верит?

Грейнджер глубоко вдохнула, медленно выдохнула.

— Я не нужна вам, сэр. Не отрицайте. Секс ради секса — это… не по мне. Не могу я так, понимаете? Пусть я наивная дура, но я хочу большего, чем вы согласны мне дать. И я вам не верю. Простите…

Она развернулась и выбрела из кабинета, понурив голову и ссутулив спину — как будто это ее только что опустили ниже плинтуса.

В полной прострации Снейп сел прямо на стол. Грейнджер не сказала ничего обидного или унизительного — только правду. Но от этой правды ощущение осталось, как от хорошего удара по яйцам. Вот так и приходит понимание, кто чего стоит на земле нашей грешной.

Вслед за остолбенением накатила неконтролируемая злоба: Дамблдор верил каждому слову, Волдеморт выворачивал мозги наизнанку — но тоже никогда ни на секунду не усомнился, все без исключения верили любой херне, которую Снейп в не столь давние времена был вынужден нести и творить! А эта соплюха, видите ли, влет все просекла и не поверила! Скажите, какая проницательность!

Вот же мерзавка… залепила бы сразу оплеуху: иди, мол, к черту, старый пердун. Так нет же, сначала сделала вид, что на все согласна, а потом, видите ли, резко передумала! Не поверила она! И нагнула так, что не дай Мерлин.

Снейп в бешенстве вломился в спальню, содрал с себя мантию, швырнул ее в кресло и бухнулся сверху. Ишь, твердые принципы, высокие идеалы… И никуда не денешься — сам просчитался, сам облажался. Кто виноват? Знал же, с кем имеет дело: гриффиндорцы, они все повернутые на честности и порядочности, и в этом смысле абсолютно параллельно-перпендикулярные. Если дружба — то всегда и навсегда, если любовь — то до гроба, если секс — то по великой любви до гроба, если умереть — то в один день и от оргазма…

— Теряю квалификацию, — угрюмо сообщил Снейп камину. Камин согласно промолчал.

На решетке сиротливо висел обрывок листка с раскоряченной кривой пацификой.

Снейп потянулся, снял листок, повертел его в пальцах.

И обреченно откусил краешек.

* * *

Первый закон лжи — врать так, чтобы самому верилось. Талантливо недоговаривать — один коленкор, а когда приходится откровенно вешать на уши лапшу, делать это надо уверенно и вдохновенно. То есть если и сморозил совершеннейшую чепуху, все должны в худшем случае подумать, что ты просто сам такой на всю голову дурак. В лучшем — восхититься и согласиться.

Отсюда вывод: Грейнджер нужно восхитить и согласить. А для этого нужно восхититься самому. И согласиться со своим восхищением.

Беда была в том, что кроме некоторых физических параметров Снейп не видел в Гермионе Грейнджер решительно ничего, чем стоило бы восхищаться.

— Если я ничего не вижу, это не значит, что ничего нет, — доложил Снейп камину. Тот, разумеется, согласился.

Ему хорошо соглашаться, он каменный. А Снейп, сидя в неизменном кресле, мучительно соображал, чем Гермиона Грейнджер могла бы заслужить его искреннее восхищение.

Самое простое — внешность. Но той внешности — одна молодость, девчонка свежа и пока еще не потаскана. Мордочка рядовая, ничем не примечательная, увидишь в толпе и не оглянешься. Фигура… обыкновенная, нормальная, без выдающихся подробностей — ну, насколько можно судить о подробностях по бесформенной мантии. Волосы — вот да, волосы выдающиеся, но лучше бы они так не выдавались. Такое ощущение, что у нее на голове взорвалась кастрюля с недоваренными макаронами. Хоть бы каплю шарма, хоть бы одну маленькую черную сморщенную изюминку! Ровно все, как лабораторный стол. Нет, тут восхищаться нечем.

Характер. Характер — упаси Мерлин. Гриффиндорский в самом худшем проявлении. Выскочка, самоуверенная надоеда с синдромом отличницы: надо всегда и во всем быть первой, лучшей, а если вдруг оказывается второй — трагедия вселенского масштаба. Считает, что всегда права, а кто считает по-другому, не найдет покоя: Грейнджер убьется или убьет, но докажет, кто кому почем. Счастья всем и бесплатно, а кто не спрятался — пеняйте на себя. Борьба за мир во всем мире и за свободу домовых эльфов. Пихание справедливости в массы вне зависимости от того, что массы понимают под справедливостью. Кошмар.

Все считают Грейнджер умной. Черта с два! Энциклопедические знания и беспрерывная зубрежка — все! Ни проблеска интеллекта, ни искры аналитики, полная неспособность принимать нестандартные решения. Широта кругозора при фантастической узости мышления. Глотает любую информацию не жуя и не переваривая, тащит в мозг все подряд, нужное и ненужное. Друзьями обзавелась такими, что впору повеситься — и носится вслед за ними, как собачонка. Вместо того, чтобы почивать на лаврах, вернулась в Хогвартс стажером — куда ей после этого, кроме преподавания? Говорит что думает, но никогда не думает, что говорит. О каком уме может идти речь? О заднем если только…

Куда ни кинь, всюду клин. Зацепиться не за что, ни сучка, ни задоринки, ни бугорка, ни впадинки. На что ни посмотри, от всего передергивает.

— Гиблое дело! — рявкнул Снейп на камин.

Камин возмущенно пыхнул пеплом. А должен был согласиться.

Снейп покосился на надкусанный листок. Доедать пацифику не было ни малейшего желания. Поэтому он решил не уподобляться узколобости Грейнджер и посмотреть на ситуацию под другим углом. Понять бы еще, под каким…

Профессор смотрел на свою ученицу без малого семь лет и пришел к тем выводам, к которым пришел. Может, мало смотрел? Или плохо смотрел? Да что там, вообще старался не смотреть — буквально глаза бы не глядели на этот универсальный раздражитель окружающей действительности. Но ведь как ни крути, а припечатала она Снейпа качественно, словно и впрямь в сознание влезла и все там выяснила.

Когда оппонент становится предсказуемым? Когда ты владеешь полной информацией о нем, от обстоятельств зачатия до предпочтений в выборе нижнего белья. Если оппонент выкидывает неожиданный фортель, значит, информация неполная.

Грейнджер вот выкинула. Уделала так, что не отмоешься.

Мало информации, либо она недостоверна, либо она неверно интерпретирована. Какой простор для деятельности. Начать и кончить.

Восхититься Гермионой Грейнджер — ничего себе задачка. При нынешних данных и впрямь гиблое дело. Но проглотить сцену в кабинете не позволит гордость. Сделать вид, что ничего не произошло, не позволит здравый смысл. Признать, что соплячка одержала верх, не позволит чувство собственного достоинства. Надо, надо поставить ее на место.

Не ради сомнительного удовольствия переспать со Всезнайкой. Из принципа.

* * *

Школьное расписание занятий — испытание не для слабаков. Перерыва между уроками ученикам хватает лишь на то, чтобы со скоростью «Нимбуса» перелететь из кабинета в кабинет, а учителям — выдохнуть, выругаться и вдохнуть. Беспрерывный ор, толкотня и беготня на переменах не способствуют расслаблению и медитации, потому к обеду весь преподавательский состав спускается усталый и злой, а гвалт в Большом зале еще пуще утомляет и злит. Послеобеденное время, в течение которого все нормальные — то есть не работающие в школе — люди позволяют себе отдохнуть или даже вздремнуть, снова заполнено уроками, и строить распоясавшуюся мелюзгу в этот момент немногим легче, чем прыгать с шестом после банкета. Вечер тоже не приносит долгожданного покоя: согнать малолетних хулиганов в кучу и разогнать по спальням, а потом спать вполглаза, будучи готовым в любой момент вскочить с постели и мчаться на очередное ЧП. С утра все закрутится по-новой, и опять некогда будет ни дух перевести, ни в туалет сходить…

Первое, что внимательный наблюдатель прочтет в глазах бывалых учителей — смертельная усталость.

Грейнджер в силу молодости и небольшого педагогического стажа усталой пока не выглядела. Да что там, даже следов вечного учительского недосыпа на ее лице пока не было видно. Снейп наблюдал за ней с завтрака и невольно удивлялся: свежая, веселая, бодрая, окруженная стайкой галдящих первокурсников, улыбается, что-то втолковывает малышне… вспорхнула за преподавательский стол с неестественно-жизнерадостным: «Доброе утро!», схватила тост, глотнула чаю и помчалась дальше по своим стажерским делам.

Снейп нахмурился: наверное, это достойно восхищения. Даже если она страшно устает и ничего не успевает, окружающим этого не показывает. Молодец, молодец девочка, держится, радуется, старается… сила воли у нее на зависть… нет, не получается. Какая там сила воли! Все поверхностно, все бегом, все мимоходом! Сегодня одно интересно, завтра другое, послезавтра уже десятое!

Флитвик явно ее жалеет, не сваливает на нее весь неподъемный груз работы преподавателя. А зря. Сдаст девчонка магистерский экзамен по Чарам, вернется в школу — вот тогда и узнает, почем фунт лиха. Тогда ей будет не до воркования над малявками, в своем уме остаться бы… Это она пока так, балуется, играет в учителя, как в дочки-матери. Натешится и сбежит. Предположительно, замуж. И сто лет в обед не сдались ей доказательства недоказуемых теорий, и не станет она тратить жизнь, чтобы опровергнуть очевидное. Безнадега.

Грейнджер давно уже скрылась из виду, а Снейп все размышлял. Может, ее пожалеть? Говорят же, от жалости даже до любви один шаг, а уж до простой симпатии должно быть еще ближе. Надо представить, что она… ну, например, что ее ухажер бросил. А еще лучше — соблазнил и бросил. Бедная девочка, птенчик глупенький, страдалица, невинная душа… дура набитая, прости Мерлин. Нет, на такой жалости далеко не уедешь, надо цепляться за что-то другое. Что бы придумать?

Погруженный в рассуждения, Снейп машинально позавтракал и покинул Большой Зал. Очнулся он посреди коридора, увидев Грейнджер: она сидела на корточках перед обиженно хлюпающим первогодком, а вокруг нее топтались еще несколько таких же сопливчиков.

— У кошки боли, — нараспев, внушительно приговаривала она, склоняясь над протянутой рукой мальчонки. — У собаки боли, у соплохвоста боли… а у Тима заживи!

Снейп заметил, как она выписала палочкой характерный завиток — но малявки этого не видели и восхищенно ахнули, а Тим засмеялся, разглядывая свою залеченную ладошку. Снейп и сам бы ахнул, но невербальная медицинская магия изучалась в стародавние времена на третьем курсе Хогвартса — пока Министерство не упростило программу до уровня «для дебилов». Девчонка изучила невербальные заклинания первой помощи самостоятельно, но, если начистоту, ничего трудного в этом нет. Профессор досадливо скрипнул зубами: да что же такое, и тут не восхищает! Не трогает, ни в каком месте. И возюкается-сюсюкается она со своими подопечными, крыльями над ними хлопает, аж противно.

— А теперь на урок Трансфигурации бе-гом! Кто последний, тот за ужином будет кукарекать!

Грейнджер подхватилась и ринулась прочь, малявки с визгом и смехом помчались следом. Но девушка, пробежав несколько ярдов, остановилась и пропустила детей вперед. Те убежали, унесли с собой шум и гам, только отзвуки их гомона остались бродить под сводами коридора.

— Не боитесь, что придется кукарекать?

Грейнджер испуганно обернулась, и этот оборот стер с ее лица радостную улыбку — след ее Снейп успел уловить.

— Здравствуйте, сэр…

Насторожилась, напряглась. Как бы невзначай оглянулась по сторонам. Снейп едва удержался от скептической ухмылки: девчонка определенно думает, что он сейчас начнет приставать снова, чтобы взять реванш за унижение в кабинете. Какая глупость, какой стереотип. Тьфу.

— Вы у меня в кабинете кое-что забыли.

Снейп вытащил из кармана сюртука листок с той самой заметкой, что так воодушевила Грейнджер.

— Это ваше, возьмите.

— Ч-что вы, сэр…

Озадачена. Растеряна. Глазами хлопает, рот разевает, как рыбка гуппия. Жалкое зрелище.

— Спасибо, профессор, не нужно. Я понимаю ваше благородство… не буду скрывать, вы меня удивили. Но не нужно, правда. Я…

— Ну что ж мне теперь, выбросить это?

Снейп мысленно кивнул сам себе: возглас получился в меру раздраженным и в меру печальным. Но Грейнджер только плечами пожала.

Да что ж ты будешь делать, ничем ее не проймешь!

— Ну вот что, — Снейп шагнул к девушке, схватил ее за руку. Грейнджер шарахнулась, но закричать не успела, хотя явно собиралась. — Это ваше, и хотите — используйте вместо туалетной бумаги.

Он сунул листок в ее ладонь, круто развернулся и понесся прочь.

— Сэр! Сэр, постойте!

Снейп остановился, удовлетворенно улыбнулся: с опозданием, но очухалась-таки. Тугодумка. И как при такой реакции она умудрилась закончить Школу с уникальными результатами…

— Сэр, зачем вы мне это отдаете?

Не оборачиваться.

— Я полагаю, вы достаточно… способны и упорны, чтобы реализовать эту идею. Мне самому она не нужна. Выбрасывать жаль. Учитывая, что вы специализируетесь по Чарам, это может стать отличной заявкой на магистерскую степень.

— Вас заботит моя магистерская степень?

Тихий поникший голос заставил Снейпа оглянуться.

Она стояла в полутьме коридора, прямо под аркой. Скромная строгая мантия, встопорщенные волосы, бледное узкое лицо без следа косметики, в бессильно опущенной руке злосчастный листок. Героиня Войны. Лучшая выпускница Хогвартса за последнюю четверть века. Ум, Честь и Совесть Золотого трио. Задушевная подруга Гарри Поттера. Безнадежное блеклое создание, бесценное — потому что никто не ценит и некому.

Острый приступ жалости заставил Снейпа на миг задохнуться: все она понимает. И идет на это с обреченной сознательностью. Грош цена всем ее регалиям и заслугам, грош цена в мирное время. Здесь она — только стажер по Чарам, магглорожденная, и Орден Мерлина не даст ей ни перспектив, ни возможностей, ни открытых дверей… ни семьи, а дети — только чужие. Да что ж это за мир, в котором ребенку, — девочке! — прошедшему войну на передовой, нет ни места, ни смысла… Да, воробьенок, вот так оно всегда и бывает. Лучше бы ты погибла в Битве за Хогвартс — тебя бы помнили дольше. И цветы бы дарили — пусть раз в год, зато гарантированно.

— Честно? — Снейп медленно вздохнул. — Меня ваш магистрат вообще не заботит. Более того, я считаю, что школа — не ваш уровень. Мелковато. Зачем вы здесь гниете? Вы же понимаете, что в случае получения степени выше декана Гриффиндора не подниметесь. Что вы тут забыли? Ваше место не здесь.

Грейнджер закусила губу, помолчала, развела руками:

— У каждого в жизни есть свое место. А большинство из нас упорно лезут на чужое. Лезут и не понимают, что тратят на это жизнь, а результата все равно не будет. Все, что модно, положено, престижно, перспективно… как будто нет собственного мнения. Как будто жить нужно так, как определяют другие, определили за много лет до твоего появления. А ты-то сам, ты где?

Оправдывается. Мерлин, несчастный ребенок, как же отчаянно и самозабвенно она оправдывает свою ненужность! Часом ранее Снейп пытался ее вообразить обманутой и брошенной… а зачем воображать — вот она, использованная и выброшенная, как отработанный материал. Ненужный инструмент. До очередной войны.

— И как же определить, что твое, а что — нет?

— Очень просто, — дрожащая улыбка кривит тонкие бледные губы. — Не получается — значит, не твое. Если на пути постоянно натыкаешься на препятствия, выйди из очереди. Чужое. А брать чужое без спроса — это воровство. Становиться на чужое место — тоже.

Что-то замерцало на задворках сознания, отозвалось смутным узнаванием.

— И вы решили, что Школа — ваше место?

— Да, — еще одна улыбка, чуть более уверенная. — Детям все равно, кем я была и кто я есть. Им нужны только любовь и забота. За это они отдают столько, что хватит на десять жизней.

Грейнджер потерянно глянула в окно, на потолок, на зажатый в руке листок.

— Вы отдаете это мне?

— Уже отдал. Думаю, это действительно ваше.

— Спасибо. Я попробую. Вы только…

— Что «только»?

— Остальное не выбрасывайте. Ведь это ваше.

Снейп усмехнулся:

— Но ведь у меня не получилось. Следуя вашей теории, это не может быть моим.

— Так вы же не пытались.

Грейнджер аккуратно сложила листок, спрятала в карман.

— Простите, сэр. У меня урок через четверть часа. Я пойду.

Она ушла быстро и почти бесшумно, только едва слышно прошуршала мантия.

А Снейп нечаянно вспомнил, что через четверть часа у него у самого урок.

* * *

Как машинален, как инерционен мир. Как все в нем движется по раз и навсегда установленному распорядку. Как регулярно встает утром солнце на Востоке и ежевечерне закатывается на Западе. Как неизменно падает на землю оброненная вещь, как постоянен рост травы, как отлаженно поколение сменяет поколение. Словно миру однажды дали пинка, и вот он до сих пор вертится.

И каждый человек живет в этом машинальном мире так же машинально: выпнули на свет Мерлинов, и лети себе, а как сила инерции закончится, грянешься в ящик.

Снейп невидяще обозревал класс — тоже машинально, обязан смотреть, вот и смотрю. Ученики машинально выполняли задание — сказано махать палочками, вот и машут палочками. Интересно только, как тогда у них получаются ошибки? Ведь чтобы ошибиться, надо отступить от заданного сценария, отклониться в сторону от курса. При безукоризненном следовании правилам результат должен быть идеален. Тогда получается, Защита от Темных Искусств — тоже машинальная наука, инерционное искусство? И сама Магия — всего лишь определенный заранее маршрут следования, плата за проезд по которому — жизнь?

Мысли без всякой связи перескочили на Грейнджер. Вот уж кто не стал следовать из пункта «А» в пункт «Б» по предсказуемому и заранее всеми определенному пути. Плюнула под ноги силе инерции и тормознулась в самом начале. Лихо, дерзко, здорово.

Но вот разумно ли это? Ни на йоту. Есть категория людей, которые в своем неуемном стремлении сделать мир лучше постоянно делают хуже самим себе. Сами себе сочиняют трудности и проблемы, изобретают их с фанатическим упорством. Наивные простодушные дурачки и дурочки. На них даже злиться сложно, такие они… убогенькие. Возводят перед собой каменные стены, а потом героически прошибают их лбами.

Злиться сложно, а восхититься пафосным идиотством еще сложнее. По идее, убеждал себя Снейп, подвиги во все времена совершали дураки. Потому что они действуют не за себя и не для себя. Потому они и выходят героями, потому и становятся их поступки подвигами — умный человек не позволит себе роскоши немотивированного альтруизма. Подвиг можно уважать. Гордиться им можно. Но вот восхищаться…

«Мне нравится ее прямота, и ее простодушие нравится, — воспитывал себя Снейп. — Мне нравится. Мне нравится, мне нравится, мне нравится… Ни черта не нравится!»

Профессор досадливо сломал перо, которое машинально — опять! — крутил в пальцах. Несколько учеников отвлеклись от задания на треск пера, не увидели ничего интересного и снова принялись машинально выписывать в воздухе рисунки заклинания.

Никакие высокие порывы не могут украсить глупость. Но, воистину, если Господь хочет сделать человека счастливым, он делает его дураком.

* * *

Уроки прошли на удивление спокойно — может, оттого, что Снейп мало обращал внимание на учеников, погруженный в раздумья. Хотя раздумьями это назвать было сложно. Скорее, такое мысленное болото, в котором увязаешь без желания выбраться, и даже не квакает нигде никто.

Ужинать не хотелось. Но Снейп хорошо знал свой организм: если отказаться от ужина, то ближе к полуночи этот организм категорически потребует не просто есть, а жрать, много, вкусно и горячего. А на кухне в такой поздний час сандвичем еще можно разжиться, но вот на что-то посерьезнее рассчитывать не приходится. Поэтому Снейп упорно жевал бифштекс, преодолевая рвотные позывы: желудок не хотел бифштекса и всячески сопротивлялся.

Занятый неравной борьбой с бифштексом, Снейп не сразу заметил, как за столом возникла Грейнджер. Собственно, она не оставила ни малейшего шанса ее не заметить: встала на стул и под Сонорусом оглушительно закукарекала на весь Большой Зал. Секунда всеобщего обалдения — и ученики грохнули хохотом, воплями и аплодисментами. Счастливая, словно не выставила себя на посмешище перед всей Школой, а выиграла Тремудрый Турнир, Грейнджер уселась за стол, развернула салфетку и с энтузиазмом принялась за салат.

— Гермиона, что это за… — МакГонагалл аж задохнулась в возмущении, — балаган?!

— Простите, госпожа Директор, но уговор дороже денег…

Выслушав историю придурочного пари с учениками, Директор смягчилась, но ненамного:

— Мисс Грейнджер, ваша честность делает вам честь, однако ваше поведение роняет авторитет преподавательского состава Школы. Панибратство с учениками в нашей профессии недопустимо, и ваш поступок заслуживает выговора с занесением в личное дело.

— За что? — недоуменно пролепетала Грейнджер. — За то, что я сдержала слово?

— За то, что вы дали нелепое слово, которое привело к нелепой ситуации. Впредь будьте осмотрительнее, принимая на себя какие-либо обязательства, будь то Нерушимая клятва или шуточный спор, — Минерва была непреклонна. — Вы готовитесь стать преподавателем, так умейте соответствовать этому статусу. Прежде всего научитесь держать дистанцию в отношениях со студентами.

В другое время Снейп зааплодировал бы, но сейчас бифштекс в неголодном желудке тяготил и вызывал такую изжогу, будто профессор проглотил чугунный утюг с углями.

Грейнджер медленно отложила вилку, поднялась из-за стола и подчеркнуто неторопливо покинула Большой Зал. Минерва поджала губы и покачала ей вслед головой.

Снейп тоже покачал, но не девчонке, а ужину. Неуместная предусмотрительность обернулась боком, и вопрос, чем проще мучиться, — голодом или изжогой — оставался открытым. И в том, и в другом состоянии восхищаться чем-либо крайне затруднительно, а в сегодняшней дурацкой выходке Грейнджер нужно срочно и обморочно найти, чем восхититься. Если не найти, то останется только скепсис и раздражение. При таких раскладах добиться ее доверия нечего и мечтать. Нет, можно, конечно, плюнуть, и это будет в высшей степени благоразумно. Так ведь тогда придется на десерт к неприжившемуся ужину сжевать ахимсу…

В желудке при мысли об этом полыхнуло так, что Снейп едва не сложился пополам.

Нет уж. Никаких кулинарных извращений. Только думать об этом не обязательно сегодня, можно с тем же успехом подумать завтра. А сегодня лучшим решением будет вернуться к себе и поужинать антацидным зельем.

Останавливаться на полпути нельзя. Дело принципа.

* * *

В чем отличие человека от обезьяны? Человек мыслит. Ну то есть это не значит, что он думает. Думать — это высшая нервная деятельность, недоступная подавляющему большинству особей хомо сапиенс. У выражения «мыслю — следовательно, существую» совершенно определенный смысл: существовать не значит быть живым.

В последнее время Снейп начал замечать, что гораздо чаще мыслит, чем думает. Попытки сделать из этого наблюдения конструктивный вывод ни к чему не привели. Все рассуждения натыкались на другое наблюдение: было время, когда Снейп думал практически постоянно, даже во сне, и это время жизнью назвать определенно нельзя. То есть получается, сам факт «думания» не означает полноценности того, что принято понимать под жизнью. Если так, то какая разница, мыслить или думать, ведь в любом случае остается только существовать. А если нет разницы, зачем…

Единожды придя к такой сентенции, Снейп постановил больше никогда на эту тему не размышлять. А то ведь можно доразмышляться до того, что Нагайна за счастье станет.

Временами Снейп начинал приглядываться к людям, стараясь определить, что дает им ощущение полноты жизни. Факты, обстоятельства, отношения, занятия — что? Видел, что они проклинают свою работу, они устают от своих детей, они теряют связи и находят связи, потом эти же связи рвут, чтобы найти новые и снова от них устать… Люди спешат и ползут, мечутся и сидят сиднем, люди трудятся и ленятся, совершают огромное количество невообразимых в своей глупости поступков и называют это — жизнью. Им хватает всего этого, чтобы чувствовать себя живыми.

Снейп готов был признать, что, видимо, он сам под жизнью понимает нечто другое, совсем не то, что наблюдает. Определить, как выглядит это нечто, он так и не смог. Где он, тот неуловимый загадочный компонент, ингредиент, составляющая, которая делает всех этих замученных несчастных людей счастливыми? Профессора не оставляло ощущение, что разгадка лежит прямо перед носом, под ногами или где-то еще, но совсем рядом. Буквально руку протяни. Ну или глаза разуй.

Ответа на свои концептуальные вопросы Снейп не нашел, как ни искал. Единственное, в чем он, к своему разочарованию, уверился — если у тебя нет ни минуты свободного времени, это не значит, что ты живешь, а если у тебя свободного времени столько, что не знаешь, куда его девать, то лучше бы его не было. Потому что человек, как ты ни крути — социальное животное. Он вынужден существовать в обществе по правилам этого общества. Когда все отпущенные тебе мирозданием двадцать четыре часа в сутках расписаны по секундам, созерцать окружающее тебя общество в медитативных целях просто некогда. Зато когда двадцать четыре часа свободны настолько, что кажется, будто их стало тридцать шесть, начинаешь от скуки глазеть по сторонам и видеть вещи, которые вгоняют в глухой когнитивный диссонанс.

Нет, есть, конечно, умалишенные, которые пытаются каким-то образом уйти от обязанности соблюдать правила общественного существования. Одни в лес уходят, к примеру, в отшельничество, но редко кто из таких убогих сознает: отказываясь от неизбежных минусов проживания в социуме, ты лишаешься также всех его благ. Другие идут в Гриффиндор, и в период обучения правила нарушают, а после пытаются их переделать к лучшему, но ничего не меняется. Третьи пытаются переделать само общество всякими способами — одного такого вот только недавно убили совсем…

Есть и четвертые. Они идут в учителя. И хотя благородные порывы воспитать новые поколения, которые сделают мир и общество краше, гаснут буквально через три-четыре года, учительская среда — это общество в обществе, почти государство в государстве. Учителя, по большому счету, те же юродивые: говорят правду, но никто им не верит.

Сейчас их, правда, предпочитают называть преподавателями. А раньше «Учитель» писали с заглавной буквы. Потому что Учитель — это человек, который подчас становится ближе матери, дороже любимых, важнее друзей. Авторитет Учителя не нужно завоевывать, он естественен. Учителю не нужны кодексы чести и правила поведения, он сам — кодекс и правило для тех, кто идет за ним. Быть Учителем — это искусство, которому не учат.

Преподаватель — чужой. Он вынужден постоянно напоминать ученикам о своей недосягаемой высоте и априори превосходстве. Но, поскольку он чужой, ему не верят. Мало кто из преподавателей сам умеет заслужить уважение. Чуть большее количество этого уважения добиваются, все по-разному. А для остальных уважение прописано Уставом школы, нарушение которого влечет соответствующие санкции.

Так о каких лучших поколениях может идти речь? Кто, находясь в здравом уме, позволит чужому человеку учить себя жизни? Дети этого не осознают по молодости лет, но отчетливо чувствуют. Время Учителей прошло. Когда искусство становится системой — оно умирает.

Вот и МакГонагалл — результат и оплот системы образования. «Панибратство с учениками в нашей профессии недопустимо…», «держать дистанцию в отношениях со студентами…» В двух фразах вся соль работы преподавателя. Функционер системы, он обязан держаться как можно дальше от тех, кого наставляет и воспитывает. Говорящая голова, избушка на курьих ножках, гомункулюс без души, без страстей, без привязанностей, без чувств и в идеале без ошибок. Без лица.

Чему может научить эта деревянная кукла?

И стоит ли удивляться тому, что преподаватели, как правило, одиноки? У деревянного болвана не может быть ни семьи, ни друзей — откуда им взяться? Ведь деревянный болван не чувствует, а следовательно, не ошибается.

Неожиданно блеснувшее осознание буквально подбросило Снейпа из кресла, он заходил туда-сюда по комнате, пытаясь оформить это осознание в связную мысль. Приходится признать, что он, профессор Северус Снейп — отличный функционер. Замечательная говорящая голова: свое оттарабанил, а поняли ученики или не поняли, смогли или не смогли, запомнили или не запомнили — их проблемы. По части дистанции с учениками он побил, наверное, все рекорды со времен Основателей. И всегда был уверен, что его боятся и уважают. Вот только бояться — не значит уважать.

Бояться — значит ненавидеть.

Новое осознание словно ударило под колени, заставив опуститься обратно в кресло: так, может, Грейнджер в своем поведении не так уж и неправа? Что, если ее стремление быть ближе к ученикам не повлечет за собой того самого панибратства и подрыва учительского авторитета, а останется именно близостью? Что, если ее теплота с сопливыми малявками, ее неусыпная забота и участие породят… уважение к Учителю? Понимает ли она это? Или поступает так по наитию?

Да какая разница? Если понимает — значит, надо срочно пересматривать мнение о ее умственных способностях. Если не понимает — значит, у нее есть чутье и талант. И гриффиндорство ей здесь только в помощь, и упертость, и убежденность в собственной правоте: если Грейнджер дрогнет сейчас и не отстоит свой метод общения с учениками, система ее сожрет и выделит переваренную через одно непереднее место.

Талантам, как известно, надо помогать. Другое дело, что Северус Снейп — и сам продукт системы, и чем он сможет помочь Грейнджер в ее педагогических начинаниях, пока непонятно. Разве что встать на ее сторону, когда МакГонагалл начнет выговаривать девчонке за очередной «подрыв преподавательского авторитета». И это уже дело принципа, поскольку Грейнджер вдруг открыла Снейпу глаза на то, что он и не думал разглядывать прежде. Да, переть против системы — дохлый номер, в одиночку не выстоишь. И вдвоем тоже. Грейнджер — гриффиндорка, пробу ставить негде, и поступает по-гриффиндорски прямо и открыто.

Если же смотреть на ситуацию с точки зрения слизеринца, — то есть здравомыслящего человека, — становится понятно, что с системой не надо бороться. Зато ее можно попробовать обойти.

Кукарекая при всем честном народе, Грейнджер преподала детям важный и нужный урок: дал слово — имей мужество его сдержать несмотря ни на что. Она не побоялась выглядеть смешной и нелепой. И, судя по всему, не считает, что опозорилась. Разве верность слову может быть позором? Если только глупостью, да и то не всегда… Порою просто не остается выбора.

Снейп настороженно замер, вслушиваясь в собственные чувства. Что-то наклевывается. Определенно, что-то есть. Надо же, пришло откуда не ждал — из дурацкого гриффиндорского поступка.

Только бы не оказалось, что он выкрутил это «что-то» из ничего и что дурацкий гриффиндорский поступок Грейнджер — просто дурацкий гриффиндорский поступок. Мерлин, только бы не ошибиться.

* * *

За завтраком Снейп почти непрерывно косился на Грейнджер — даже глаза устали. Она появилась, как всегда, окруженная восторженной малышней, бодрая и улыбающаяся. На миг Снейпу показалось, что улыбка ее была нарочитой, а свежесть и бодрость — демонстративными. Он наблюдал за девчонкой буквально краем глаза и все пытался высмотреть, не осунулось ли у нее лицо, не припухли ли веки, нет ли в движениях сонливой рассеянности… Он предположил на миг, что Грейнджер, возможно, сидит на каком-нибудь сильном тонизирующем зелье, но характерных признаков злоупотребления подобными снадобьями — нездоровый блеск в глазах, излишне громкая и быстрая речь, много суматошных и ненужных жестов — не углядел. Ну что ж, может, она действительно вынослива, как племенная кобыла.

Снейп мысленно одернул себя: какая кобыла? Едва нашел хоть чатинку, которой можно восхититься — и нате вам, ассоциации. А на кого еще она может быть похожа? Профессор снова покосился на Грейнджер, рискуя заработать косоглазие. Та как раз хрустела тостом. Маленькая, шустрая и хрустящая — грызун какой-то, прости Мерлин. Помесь бобра с ондатрой… опять. Вообще-то, лошади — животные красивые. Решено, пусть будет пони. Очаровательный маленький пони с густой челкой, лохматой гривой и большими бархатными глазами. Любимица маленьких детей, которой никогда не стать настоящей серьезной кобылой… тьфу. Ну ее совсем, эту фауну. Такие мысли если кто прочитает — сочтет их белой горячкой или острым приступом зоофилии.

— Нет, я так не считаю, — донесся до Снейпа голос Грейнджер. — При всем уважении, профессор Трелони, я уверена и проверяла не раз: свою судьбу и свое счастье мы составляем сами. И судьба, и счастье — не объективные явления, а субъективные критерии. Это всего лишь наше отношение к окружающей действительности.

— Но вы ведь не будете отрицать, милочка…

— Буду. Никто и ничто не может помешать человеку быть счастливым. Нет ни злого рока, ни счастливой судьбы — только мы и наше восприятие мира. Никакое предсказание не сделает человека лучше или хуже. Никакое предсказание не сбудется, пока мы его сами не… сбудем. И я вам не милочка.

— Вы еще слишком молоды, милочка, чтобы понимать столь высокие материи, и слишком… — Трелони усмехнулась нехарактерно гаденько, — далеки от магии в силу происхождения, чтобы ощущать пульсацию и ритмы нашего мира. Не судите о том, чего познать не в состоянии.

Грейнджер застыла на месте и побледнела так, что крахмальная кипенно-белая скатерть под ее враз задрожавшими пальцами показалась желтой. Снейп тоже застыл: не ожидал он таких умонастроений от придурковато-безобидной Сибиллы. В немом изумлении преподаватели оборачивались к гадалке, и даже ученический гомон в Большом Зале стал тише.

— А не просветите ли меня, коллега, — собственный голос показался Снейпу оглушительным. — Каким процентом чистой крови нужно обладать, чтобы ощущать, как вы говорите, пульсацию нашего мира? Насколько я помню, мифическая Кассандра имела к волшебному миру весьма… сомнительное отношение. Да и философская категория познания мало применима к той деятельности, которой вы так вдохновенно занимаетесь. Угадывание и знание, как вы понимаете, обладают несоизмеримой степенью достоверности.

— Да, кому не дано видеть, тем остается только выяснять, — сладко пропела Трелони. — Не случайно, что вам, коллега, так же, как и мисс Грейнджер, никогда не удавались Прорицания.

Темная тяжелая злоба затлела под ребрами. Вот ведь каждый эльф на кухне — директор, вылезла старая алкоголичка со своей гражданской позицией, не сидится сопле в тепле!

— Судя по количеству ваших сбывшихся предсказаний, вам они тоже не особо удаются, — подчеркнуто небрежно проронил Снейп, в ярости едва не раздавив ладонью чайную чашку.

— Мои пророчества сбываются всегда!

Снейп довольно ухмыльнулся: так тебе, драная стрекоза, не твоя весовая категория.

— Ну да, — хмыкнул он еще небрежнее. — Учитывая то, что их было целое одно.

— То-то вы с таким энтузиазмом передавали его Сами-знаете-кому…

Гневный окрик МакГонагалл Снейп услышал как через вату. Перед глазами замельтешили черные точки. Сука. Тварь. Достала-таки, дрянь умалишенная, крыть нечем, опускаться до оскорблений — признать поражение. Он сам в этой перебранке не размазал бы себя лучше.

— Знаете, профессор, — голос Грейнджер прозвучал звоном разбитого стекла. — Принимая во внимание вашу профессиональную репутацию, это было почти дезинформацией.

Трелони открыла рот и закрыла, а девчонка поднялась и, в точности как днем раньше, удалилась из Большого Зала, гордо вздернув подбородок.

— Кто ничего не знает, тому остается только угадывать, — припечатал в довесок Снейп, бросил на стол салфетку и последовал за Грейнджер, поскольку аппетит все равно был испорчен.

Он не видел, как Трелони будто между прочим подвинула к себе оставленную им чашку, и как ироническая усмешка прорицательницы превратилась в грустную улыбку. А тихого: «Не бери сам себя за руку, не веди сам себя за реку, идешь-идешь и споткнешься…» — не услышал и вовсе никто.

* * *

После завтрака был скандал. Исполняя повеление явиться в директорский кабинет для разбора инцидента, Снейп явился и застал картину, достойную увековечивания в анналах Хогвартса. МакГонагалл рвала и метала — рвала контракт с Трелони и метала его в Грейнджер. Девчонка хоронилась от директорского гнева за портьерой, а профессор Прорицаний таращила глаза так, что Снейп не сразу понял: она без очков.

— Вы все белены объелись у меня, что ли?! — рявкнула Минерва, увидев Снейпа. — Что за цирк с конями вы мне второй день устраиваете?! Одна с утра заливает глаза и впадает в неадекватность, у второй детство под мантией играет… но вы-то, профессор Снейп! Уж у вас-то должно было хватить рассудка не встревать в эту мышиную возню!

Снейп вопросительно поднял бровь: мол, где я и где мышиная возня? Грейнджер с надеждой выглянула из-за портьеры, Трелони, наоборот, съежилась и зажмурилась.

— А что, собственно, произошло?

Проверенный способ окончательно вывести МакГонагалл из себя — продемонстрировать убийственное спокойствие.

— Профессор Снейп! — с присвистом прошипела Минерва.

— Слушаю вас, госпожа Директор, — прошипел Снейп на парселтанге.

Госпожа Директор попыталась испепелить коллегу взглядом, но безуспешно. Поэтому она обессиленно всплеснула руками:

— Хуже учеников, ей-Мерлин! Хоть на отработки вас всех отправляй!

Грейнджер за портьерой хрюкнула.

— А вам, мисс Грейнджер, веселиться и вовсе не след. Вы второй день дестабилизируете обстановку в педагогическом коллективе Школы. Вас и выговор не успокоил. Я настоятельно вам рекомендую пересмотреть свое решение относительно выбора профессии. А пока — строгий выговор с занесением в личное дело. Напоминаю, что третье подобное взыскание влечет расторжение ученического контракта. Теперь с вами, Сибилла…

Снейп не понял. Ну то есть он вообще ничего не понял. МакГонагалл славилась своей строгостью и гипертрофированным чувством справедливости, но подобных истерик никто никогда за ней не замечал. С чего ее так понесло? Минерва впала наконец-то в старческий маразм? Давно пора. И, кстати, Грейнджер — стажер Флитвика, где ее руководитель?

— Минутку, госпожа Директор.

— До вас очередь еще дойдет, коллега! Если вы куда-то спешили, то уже не спешите.

— Так у меня время казенное, я могу еще лет пять подождать, — сказал Снейп и уселся в кресло, положив ногу на ногу. — К тому времени вы точно разгоните весь дестабилизированный педагогический состав и наконец-то насладитесь долгожданной стабильностью.

Минерва побледнела, как давеча Грейнджер. А Снейп воспользовался ее возмущенным молчанием:

— Если мне не изменяет память, перечень дисциплинарных нарушений, за которые предписано вынесение выговора, закреплен в Уставе Хогвартса и является исчерпывающим. Если я не изменяю своей памяти, дискуссии между преподавателями за завтраком в этот перечень не входят. Мисс Грейнджер имеет полное право обжаловать ваше высочайшее решение в Попечительский Совет и в Отдел образования при Министерстве. И вот тогда действительно будет цирк, только не с конями, а с кошками.

Снейп едва не кожей чувствовал, как за портьерой повисло удивленное недоумение.

— Такими темпами Школа действительно вскорости лишится всех кадров. Особенно молодых. Кстати, как долго я еще буду совмещать преподавание Зелий и ЗОТИ?

Снейп осознавал, как грубо работает, напрямую выгораживая Грейнджер, но юлить пятой точкой не было ни малейшего желания.

— Я могу… если… — пискнуло удивленное недоумение из-за портьеры.

Двое преподавателей и директор одновременно оглянулись на писк. Грейнджер осторожно высунулась из своего убежища, обвела взглядом озадаченных старших коллег и продолжила уже более уверенно, обращаясь к Снейпу:

— Я могу… помочь. Взять уроки Зельеварения у первого курса. Если вы позволите, сэр…

— Не позволю! — отрезал Снейп и тут же проклял свой условный рефлекс. — Не позволю раньше, чем вы изобретете двадцать пятый час в сутках. Госпожа Директор…

Он осекся, напоровшись на взгляд МакГонагалл. Директриса, растеряв весь свой гнев, глядела на Снейпа с заинтересованной хитрецой и некоторой подозрительностью. Профессор мысленно чертыхнулся: действительно, как говорят подростки, спалился. Ну да это ничего, это мы сейчас элегантно и непринужденно…

— А впрочем, — Снейп пожал плечами. — Можете и дальше терроризировать педсостав. К Рождеству подойдем в некомплекте. Один контракт вы уже порвали, и кто с завтрашнего дня будет преподавать Прорицания?

Минерва улыбнулась, и в ее улыбке Снейпу почудилось коварство.

— Профессору Трелони стоило бы поблагодарить вас, коллега, за столь живое участие в ее преподавательской судьбе. Но не стоит так беспокоиться. Я порвала копию.

Снейп решил, что сегодня же вечером напишет на большом листе крупными буквами: «Кретин!» — и повесит на зеркале.

— Все свободны, — промурлыкала директриса все с той же нехорошей улыбкой.

Грейнджер вылезла из-за портьеры и опасливо, бочком стала пробираться к выходу.

— Профессор Трелони, вы тоже свободны.

Трелони открыла глаза, уставилась на Грейнджер, а потом взвыла, воздев руки к потолку:

— Незваный, несуженый, идет к тебе ужинать!!!

Девушка шарахнулась, натолкнулась на Снейпа, рефлекторно прижалась в поисках защиты.

Сибилла обвела присутствующее общество бешеным взглядом и хлопнулась в обморок. Минерва схватилась за голову.

Северус крепко прижимал к себе сбивчиво дышащую Грейнджер, и ему казалось, что его сердце бьет ее по щеке.

* * *

Снейп лежал на кровати прямо в одежде и, что называется, обтекал. Если прежде мысли вертелись в голове, как ужи на раскаленной сковородке, то теперь они, видимо, сдохли и потому замерли.

Да, утром в директорском кабинете он вел себя, как распоследний идиот. И черт бы с этим: не война, в конце концов, чего изгаляться. Но Снейп очень хорошо помнил, как давно, когда Темный Лорд уже умер и еще не воскрес, задал вопрос Дамблдору: «Как определить, когда заканчивается взросление и начинается старение?» Альбус ответил: «Когда говоришь себе: «И так сойдет!» А еще Дамблдор говорил, что если человек — дурак, то это надолго.

Дураком Снейп не считал себя никогда, и, по всей видимости, зря. Дурак — это тот, кто ничего не знает и не понимает, но притом уверен, что знает и понимает все. До сегодняшнего утра Снейп был уверен, что держит ситуацию под контролем: сам по своей воле выцарапывает из себя чувства и эмоции строго определенной направленности в строго определенном количестве. Оказалось, что в этой уверенности он стал круглым дураком.

После не то совещания, не то разноса, не то истерики у МакГонагалл Снейп вышел из директорского кабинета, не выпуская Грейнджер из объятий. Да девчонка и не сопротивлялась — видимо, под легендарной мантией профессора ей было очень уютно и надежно прятаться от гнева директрисы и очередного сумасшествия Трелони. И от этого Снейп никак и никуда не мог подеваться.

К нему много кто обращался за помощью и защитой. Но никто и никогда не чувствовал себя с ним в безопасности. А Грейнджер, испугавшись неожиданной эскапады прорицательницы, бросилась не к директору, не обратно за портьеру, не прочь из кабинета… к нему, к Снейпу. И замерла в его руках успокоенно, будто уверенная, что он точно не отдаст ее на растерзание спятившей гадалке. Из всех вариантов — только он надежен и безопасен.

Но это Снейп теперь осознал, а тогда он так же инстинктивно обнял Грейнджер покрепче и хмуро буркнул, кивнув на Трелони:

— Водой облейте, сразу очухается.

Северус вывел Грейнджер из кабинета и на миг остановился, решая, как интереснее всего будет сейчас поступить. А Грейнджер вздрогнула и прошептала ему в сюртук:

— Вот не верю во всю эту предсказательную чушь, но когда профессор Трелони начинает выкидывать такие штуки, становится просто жутко.

— Кому жутко, а кому и смешно.

— То-то, я смотрю, вы прямо икаете от смеха.

Спокойствие, только спокойствие. Спишем дерзость на испуг и шок.

— Мисс Грейнджер, если вы и с Директором так разговариваете, я понимаю, почему она заваливает вас выговорами.

Грейнджер подняла голову и посмотрела прямо в глаза:

— Да нет… но с вами-то можно. Выговор вы не объявите, баллы не снимете.

Оборзела. Напрочь оборзела. МакГонагалл права.

— С вас баллы не сниму, это да, а вот с Гриффиндора — запросто. Благо гриффиндорцы всегда подают для этого повод. Не дорожите честью вашего факультета?

— Ну почему же, — Грейнджер отстранилась, шагнула назад. — Дорожу. Только честь факультета баллами не измеряется.

— Жаль вас разочаровывать, но для всего на свете найдутся свои тридцать серебренников.

— Вы честь с честностью не путаете?

— Нет, мисс Грейнджер. Честность стоит дешевле.

— А кто оценщик?

— Законы рынка.

Грейнджер склонила голову набок, глянула задумчиво.

— Сэр, почему вы хотите казаться циничнее, чем вы есть на самом деле?

Снейп не отказал себе в удовольствии насмешливо ухмыльнуться:

— Вы цинизм с реализмом не путаете?

На шпильку она не ответила, только продолжала смотреть — точно так же изучающе, с любопытством, как на том треклятом педсовете. Снейп даже подумал было опять покопаться у нее в голове, но решил, что лучше ему больше туда не лазить. В целях собственного душевного равновесия.

— Почему-то люди так стараются быть циниками… вы никогда не замечали, что надеяться на лучшее и верить в счастье считается почти неприличным? «Оптимист» звучит, как скабрезный диагноз. Зато стоит только увериться в том, что жизнь — полное дерьмо, для окружающих ты сразу становишься адекватным и социально адаптированным человеком. Но ведь так невозможно жить!

Взгляд Грейнджер стал воодушевленно-просительным, она словно умоляла: «Поймите, ну поймите же, вы ведь не можете не понять!» Снейп не понимал.

— Ну почему же невозможно, — пожал он плечами. — Отсутствие иллюзий — единственный способ не разочаровываться.

— Вот-вот, я об этом и говорю. В сущности, любая вера, любая надежда — иллюзия. И любая цель, и любое желание, и любая мечта. Как можно жить на свете, ни во что не веря, ни на что не надеясь, без целей и желаний? Когда вокруг — пустая темнота? Когда ни для чего, низачем и нипочему существуешь? Уж лучше родиться баобабом и расти свою тыщу лет баобабом, пока помрешь. Разницы-то никакой, а от баобаба пользы больше. Он воздух кислородом насыщает, а мы — только углекислым газом.

Гриффиндор во всем своем великолепии. Снейп изо всех сил старался кривиться не слишком скептически, но даже молчание его было весьма многозначительным.

— Конечно, никто не хочет разочаровываться, ведь тогда придется пострадать, помаяться. Подумать, побороться с собой. Повоспитывать себя, в конце концов. Кому ж это понравится? Зачем любить — ведь любовь так скоротечна, а расставание с нею так болезненно. Зачем надеяться — ведь надежды так эфемерны и имеют тенденцию не сбываться. Зачем стремиться к какой-то цели, это ведь так утомительно… Знаете, профессор, быть счастливым — это ведь не состояние души. Это труд. Тяжелая постоянная работа над собой. А мы просто ленимся быть счастливыми и считаем, что нам кто-то должен наше счастье. Сидим и ждем, когда этот неведомый кто-то принесет нам его на блюдечке с голубой каемочкой. И еще обижаемся — что-то нам долго блюдечко не несут!

Грейнджер говорила горячо, быстро, с возмущением, и наступала на Снейпа, будто он ей перечил. На самом деле, он бы нашел, к чему в ее теории прицепиться и как размазать эту теорию ровным тонким слоем по двери директорского кабинета. Но не успел найти: означенная дверь вдруг распахнулась, и на пороге возникла МакГонагалл, похожая на Медузу Горгону.

— А что, ни у кого сегодня нет занятий?!

Грейнджер пискнула и спряталась за спину Снейпа.

— Вы за завтраком не намитинговались, мисс Грейнджер?! Может, нам устроить специально для вас Дискуссионный клуб, чтобы вы удовлетворяли там свою страсть к ораторству?

— Профессору Трелони уже лучше? — намеренно тихо спросил Снейп.

— Вашими молитвами, — съязвила Директор и захлопнула дверь.

Горгулья ощерилась на Снейпа и вроде бы даже хихикнула.

— Ну и что, мисс Грейнджер? Думается, нынешняя ситуация мало похожа на счастье, как по-вашему?

— Совершенно несопоставима, — отчеканила Грейнджер за его спиной. — Потому что нынешняя ситуация никак на счастье не влияет.

У Снейпа возникло стойкое ощущение, что они с Грейнджер говорят на одном языке… но об абсолютно разных вещах.

— Два выговора, директорские нотации и предупреждение об увольнении — что еще надо для счастья… Мисс Грейнджер, вы сами себе противоречите.

— Ничуть, — Грейнджер наконец-то обошла Снейпа кругом и встала прямо перед ним. — Вы правы, хорошего во всем этом мало… но, сэр, чего стоит наше счастье, если мы позволяем ему так легко нас покинуть, едва в жизни случается что-то неприятное? Счастье не приходит и не уходит, его надо видеть постоянно, всегда и во всем. О нем нельзя забывать — счастье такого не прощает. И отворачивается.

И Снейпу вдруг представился пушистый зверек невнятной конфигурации и расцветки, с пышным хвостом и большими ушами… обиженно повернувшийся к нему попой зверек.

— Занимательно, — хмыкнул Снейп, отгоняя видение. — Не знаю, как вы, а я не намерен продолжать митинг, у меня еще куча дел. Всего доброго.

Он развернулся и умчался, как ему показалось, гораздо быстрее, чем следовало бы. И вроде как насмешливое: «Никуда не денется от вас ваша куча!» — ему послышалось. А умчался он по одной простой причине — пятой точкой почуял, что дискуссия приведет туда, куда ему совсем не хочется идти, а именно в когнитивный диссонанс.

Никуда от диссонанса Снейп, естественно, не убежал. Прятался от него весь день, нырял то в уроки, то в обед, то в проверки домашних заданий и контрольных… Но стоило ежедневной круговерти смениться еженощной скукой, категорическое непонимание окружающего мира и своего места в этом мире настигло его и безжалостно размазало по кровати.

Снейп не хотел, чтобы Грейнджер была права. Так не хотел, что аж дыхание спирало. Потому что если она права… если она права, то и Дамблдор был прав, как всегда.

Что она там говорила? Счастье — это не состояние души? Хорошо, пусть, пойдем от противного. Допустим, что счастье — это способ восприятия окружающего мира. Тот самый пресловутый оптимизм, когда всегда есть куда хуже. Когда в любом негативном событии ты способен найти положительную сторону. Так это, простите, не оптимизм, а идиотизм. Идиоты, конечно, в определенном смысле счастливцы, но быть счастливым такой ценой Снейп не хотел.

Ладно, проехали. Если исходить из того, что жизненные неурядицы любого масштаба не должны никак влиять на ощущение счастья? То есть грязь не сало, высохла и отстала. Да, получается этакая окклюменция, щит от всякой гадости, которая сыплется, как из мешка. Дело нешуточное, окклюменция требует много сил, умения и терпения. Тогда выходит, Грейнджер права: чтобы оставаться счастливым, приходится изрядно потрудиться. И не разово — гадости сыплются на голову не по расписанию. Держать постоянный щит от неприятностей, да еще усиливать защиту в период сезонных обострений неудач… задачка не для слабаков.

А, собственно, почему бы девчонке и не быть в этом правой? Мы ведь и в самом деле напрочь не умеем заботиться о том, что зовем душой. Ухаживаем за всем, кроме своих чувств. Обидели — обижаемся, разозлили — злимся, радуют — радуемся… покорно исполняем любые команды извне. Безропотно позволяем окружающему миру насиловать свои сердца и принимаем это насилие как нечто само собой разумеющееся. Душа человеческая от такого обращения истрепывается в лохмотья. Может ли быть счастливой грязная рваная половая тряпка?

Что есть у человека дороже его собственной души? Но именно самое дорогое человек легкомысленно и бессильно отдает на растерзание, и не хочет постараться сохранить свое главное сокровище. Да, если так, то Грейнджер права, и быть счастливым — тяжелый каждодневный труд. Чтобы укрепить здоровье, человек начинает тренировать тело. Почему никто не думает, что душа так же нуждается в тренировке? Что душа тоже должна быть мускулистой и выносливой? Вернее, душа нуждается в этом в первую очередь!

От этой мысли стало совсем тошно, и даже физически дурно. Снейп перевернулся на живот, уткнулся лбом в подушку. Счастлив ли он был когда-нибудь? Нет, короткие вспышки радости не в счет. А был ли он счастлив? Вот так, постоянно, системно, смотрел ли он когда-нибудь на мир глазами счастливого человека? Вряд ли. Только не потому что его всячески третировали и мучили. Он сам позволял себя мучить! Слабоват оказался, не сдержал атаки, не справился и потащился аки безмозглый агнец на заклание: нате, режьте!

— Тьфу! — громко тьфукнул Снейп, и лежащий на прикроватном столике листок с ахимсой дрогнул от его дыхания, ехидно приподнял уголок, словно напоминая о себе. И сдуть бы его к чертям, чтобы глаза не мозолил, но если придется доедать — уговор дороже денег! — так это же с пола его надо будет поднимать.

Снейп отвернулся от листка. Полегчало.

Вот так и наступает переоценка ценностей. И мутит от нее, как утром с перепоя. Потому что редко когда, оглядываясь назад, видишь в прожитом и пережитом что-то достойное. По неизвестной причине все прошлое обычно кажется одной сплошной ошибкой и грандиозной глупостью. Зачем же тогда мы совершаем то, что совершаем? Глупость абсолютна и с течением времени в мудрость не превращается. Просто чем истрепанней душа, тем больше она завидует своему прошлому.

Абсурд — чему там завидовать… Но пора признаться хотя бы самому себе: Снейп оглядывался на свое прошлое… с тоской. Там, в прошлом, был вечный режим чрезвычайной ситуации и постоянное «должен». Там каждая мысль пропускалась через мелкое сито окклюменции, а каждое слово обдумывалось тысячу раз за одно мгновение и в результате редко произносилось. Там каждый миг ценился на вес золота, потому что мог сыграть либо счастливую роль, либо роковую. Да, счастливой такую жизнь можно назвать с натяжкой, но там каждый вдох имел ценность и смысл, и там Снейп точно и определенно знал, зачем и почему он жив и дышит. И был с этим согласен. И его это — страшно представить! — устраивало! Мерлин, да он же был счастливым человеком!

Счастье — это когда ты можешь позволить себе роскошь не думать о смысле жизни.

Во наворотил… И из чего? Из внезапного желания поиметь Грейнджер. А из чего возникло желание поиметь Грейнджер? Только из того, что Грейнджер испытала желание поиметься им. Мерлин великий, это ж просто белая горячка. Хоть в Мунго беги. Но чтобы бежать в Мунго, надо для начала хотя бы отскоблить себя от кровати…

Снейп поелозил, носком о пятку скидывая ботинки. Покопошился, выпутываясь из мантии, спихнул ее на пол. Сил не было никаких и ни на что, словно не три урока за целый день провел, а со вчерашнего вечера котлы без магии собственноручно драил. Сон наползал неумолимо, и Снейп титаническим усилием заставил себя расстегнуть несколько верхних пуговиц — чтобы жесткий крахмальный воротничок не врезался в шею… и отключился.

Ему снился маленький пушистый зверек с большими ушами и пышным хвостом. Снейп тянулся погладить его, тянулся изо всех сил, но никак не мог дотянуться, а зверек все не оборачивался и только вздыхал, грустно шевеля ушами…

* * *

Такого дурного настроения у Снейпа не случалось уже давно. В последний год он мог отметить у себя лишь отсутствие всякого настроения. Но вечерняя медитация над понятием счастья и применимости этого понятия к собственному существованию не прошла даром: проснувшись поутру, Снейп ясно ощутил, что готов начать кусаться.

Воротник все-таки натер шею. Сюртук измялся до непотребного состояния. Затекла рука, в голове гудело, и где-то под ребрами было мерзко и паршиво — такое бывает, когда что-то беспокоит и тревожит, но что именно, определить невозможно.

Попробуй в таком состоянии побыть счастливым! И если раздражение на шее убралось при помощи успокаивающей мази, с мятым сюртуком справилось простое заклинание, а с тяжестью в голове — соответствующее зелье, то пакостное беспокойство никуда деваться не желало, и лекарства от него не было.

Что ж, может, оно и к лучшему, убеждал себя Снейп, через силу глотая кофе. По крайней мере, это отвратительное ощущение является верным признаком того, что вокруг что-то происходит. Пока неизвестное и непонятное, но происходит. Даже не так — деется. Вечерние безрадостные размышления взбаламутили профессора, как брошенный в тинную воду камень. Сейчас, обыкновенным утром обыкновенного буднего дня, все передуманное накануне казалось махровым ура-гриффиндорством.

Но, решив что-то раз, надо идти до конца, и это не по-гриффиндорски и не по-слизерински. Это просто по-мужски. Брякнул — делай, и нечего юлить филейной частью: то надумал, то передумал, то раздумал. Дело принципа.

— Доброе утро, сэр! — неожиданно чирикнула у плеча Грейнджер.

— Доброе утро — это почти оксюморон, — мрачно буркнул Снейп в чашку.

— Сэр, — она опять улыбалась. Она опять раздражающе, назло всему на свете и плохому настроению Снейпа улыбалась. — Утро не может быть ни добрым, ни злым само по себе. Утро — это просто проснуться.

Проснуться… Эх, если бы каждое утро знаменовало собой пробуждение. Ото сна, от грез, от заблуждений, от надежд… Никакое утро тогда не было бы добрым: просыпаться — всегда мучительно.

— Знаете, профессор, мой папа как-то рассказывал занимательную историю. Он был на стоматологической конференции в Японии…

Снейп воззрился на девчонку обалдело: при чем тут Япония и папа?

— Япония, сэр, — терпеливо, как первокурснику, повторила Грейнджер в ответ на его взгляд. — В Японии живут японцы. И император у них тоже японец. Так вот, был папа в Японии, а у него там живет коллега и хороший приятель. Он тоже японец. При встрече с ним папа спросил, как у него дела, и тот ответил: «Хорошо!» Папа очень удивился, потому что у этого японца недавно умерла мать, а для всех восточных народов смерть родителей — большое горе. А японец сказал: «Ты не понимаешь. Ты не член моей семьи, и горе моей семьи — не твое горе. Но в наших с тобой отношениях все хорошо».

— Мисс Грейнджер, вам все равно, о чем говорить, лишь бы говорить?

— Да вы тоже не поняли, — Грейнджер махнула рукой и едва не смахнула кофейник. — За это утро между нами не произошло ничего, что могло бы его испортить. Поэтому наше с вами утро — доброе!

Снейп неснейповским усилием приказал себе молчать. Для верности даже набрал в рот кофе и тут же обжег язык и небо. Утро, по его мнению, не тянуло не то что на доброе, а даже на сносное, и профессор нашел бы достаточное количество аргументов, чтобы объяснить зарвавшейся надоеде, какую роль она лично сыграла в окончательном испоганивании этого утра. Вот же гриффиндорско-бабья придурь: сначала отказала, а теперь липнет на каждом шагу и доброго утра желает… Напрашивается на еще одно приглашение в койку или знает нюхлер, чью сережку стащил?

Тревога в груди горячо запульсировала в ответ на эти мысли. Снейп замер: вот что не дает ему покоя. Поведение Грейнджер. После позорно-нелепой сцены в кабинете ЗОТИ она должна была всячески избегать того, кому отказала. Может, побаиваться, что Снейп захочет взять реванш. Ну уж неловко чувствовать себя в его присутствии просто обязана! Так ведь нет. Улыбается, общается, не шарахается и вообще ведет себя как ни в чем не бывало. Как она жалась к Снейпу после разговора с МакГонагалл… как пряталась за его спину… как безбоязненно высказывала ему свои соображения о жизни, о счастье, об утре… как спокойно и уверенно садится рядом за завтраком…

Грейнджер не ждет подвоха. Она не допускает мысли, что профессор Снейп может поступить как-то непорядочно или недостойно. Она ни на секунду не сомневается, что ее «нет» было понято с первого раза и правильно. Она не считает, что он будет мстить за позор.

Она ему доверяет.

Снейп попытался проглотить кофе и закашлялся.

Ему верили многие, но кто доверял? Волдеморт? Он копошился в сознании. Дамблдор? Он постоянно давил на совесть для пущей гарантии. Нарцисса? Взяла Нерушимую клятву, слова ей оказалось мало… Сколько имен и людей ни перебирай — никто не осчастливил Снейп своим доверием, все предпочитали подстрахериться.

А для Грейнджер достойное поведение Снейпа было аксиомой. Ей не нужно ни клятв, ни доказательств. Глупо? Несомненно. И все-таки…

Колючее беспокойство под ребрами распушилось теплым мягким комочком и перестало беспокоить. Снейп невольно улыбнулся краешком губ: это ж надо… как мало, оказывается, нужно человеку для счастья.

Счастья? А почему, собственно, нет? И разве это — мало? Доверие — это так много, это так ответственно, это обязывает… Снейп потянулся за убегающей мыслью, поймал ее и удовлетворенно выдохнул.

Счастье — это когда тебе доверяют.

* * *

Ступефай — это вам не пенис канина. Это даже сложнее, чем найти утром носки. Но, как и все сложные задачи, решение обеих проблем было до безобразия простым. Чтобы найти утром носки, достаточно с вечера их не разбрасывать. А чтоб на седьмом курсе покорить Ступефай, нужно меньше размахивать палочкой.

О том, почему Снейп всегда хотел преподавать Защиту, вряд ли догадывался даже Дамблдор. Ведь старик никогда не видел своего протеже в бою. Столетней давности дуэль с Локхартом не в счет. Побывав в нескольких серьезных стычках с аврорами, Снейп до глубины души был удивлен чудовищной непрактичностью боевых заклинаний. Эти широкие размахи, эти выкрутасы, эти вопли! Долго, с затратой лишних усилий, с предоставлением противнику возможности сориентироваться и бросить контрзаклятие… Техника исполнения заклинаний всегда представлялась Снейпу этаким дуэльным позерством, когда перед схваткой соперники долго расшаркиваются, раскланиваются, потом демонстрируют уровень владения шпагой, а потом вальяжно принимаются не то драться, не то танцевать полонез.

В настоящем бою на кону если не жизнь, то здоровье и свобода, поэтому для реверансов места нет. Снейп потратил бесконечное количество часов и труда, практическим путем выясняя, как сделать боевые заклинания короче, движения экономнее, быстрее, незаметнее… первым поддался укрощению тот самый Ступефай. Легкое движение, без замаха, одной лишь кистью, и произнесенное еле слышно слово произвели буквально сногсшибательный эффект: сила заклинания увеличилась мало не вдвое. Воодушевленный успехом, Снейп изменял движения палочки при исполнении заклинаний, интонации при их произнесении, громкость, скорость… И вовремя спохватился: не пошел со своими открытиями к Дамблдору в очередной раз клянчить место преподавателя ЗОТИ. Какая етитская сила удержала его, какое шестое-десятое чувство? Может, подспудное понимание, что вожделенная должность все равно ему не достанется, Директор придумает тыщу сотен причин. А может, затаенный страх: если модифицированные боевые заклятия получат широкое распространение, схватки между волшебниками будут немногим отличаться от маггловской поножовщины, и нападать и защищаться станет в сотни раз сложнее. Обучать таким заклинаниям в школе во время войны?! Только если стране уже не нужно население.

Как бы то ни было, умения свои Снейп держал при себе и пользовался ими только в крайних случаях, а таких, слава Мерлину, было по пальцам перечесть. Но до сих пор нелепые размахивания палочкой и душераздирающие вопли вызывали у него дрожь омерзения. Наверное, поэтому на уроке у седьмого курса, наглядевшись на неуклюжих великовозрастных головотяпов, Снейп неожиданно сам для себя рявкнул:

— Я не вижу в классе мух!

Ученики замерли озадаченно и испуганно, а кто-то особо одаренный пискнул с галерки:

— Каких мух?..

— Которых вы палочками разгоняете! — снова рявкнул Снейп и забыл снять баллы с Гриффиндора.

По классу прокатился робкий смешок.

— И незачем так орать! Ваша задача — отбросить противника, а не заставить его оглохнуть.

Семикурсники настороженно притихли.

— Пока вы размахиваете палочкой и голосите, противник успеет выставить тридцать три щита и выдать двадцать два заклинания в ответ.

Семикурсники ошалело замерли.

— Проделайте упражнение, указанное в учебнике, и посчитайте, сколько времени вы на это потратите, — бросил Снейп и отвернулся, всем своим видом демонстрируя, что результат ему заранее известен.

— Две с половиной секунды! — раздался через две с половиной секунды все тот же особо одаренный голос с галерки.

«Ступефай!» — одними губами произнес Снейп. Он не обернулся, и никто из класса, естественно, не успел заметить, как скользнула из рукава волшебная палочка, и как еле уловимое движение запястьем послало заклинание в ничего не подозревающего соперника.

Обладатель одаренного голоса впечатался в стену и сполз на пол.

Миг оглушающей тишины. А потом по кабинету медленно пополз гомон, прерываемый шелестом тетрадных страниц и тихими неуверенными восклицаниями: «Ступефай… Ступефай…»

Снейп едва не плюнул в сердцах: ничего не поняли. Им надо, как в учебнике: чтобы все вектора прописаны и все интонации дадены. И что, получается, он, Снейп, хуже учебника за седьмой курс?..

Спустя полтора часа выяснилось, что учебник и профессор Снейп — явления несопоставимые по силе воздействия на неокрепшие детские умы.

— Будь проклят тот день и час, когда я захотел стать учителем ЗОТИ! — выдохнул профессор, едва семикурсники покинули наконец кабинет, и привалился спиной к двери. Это чтоб уж точно до начала следующего урока никто не вздумал войти.

Сказать, что Снейп был выжат, как лимон — ничего не сказать. Он без преувеличения взмок эмоционально. Радовало одно: до спинного мозга учеников (в голове мозгов у семикурсников нет по определению) он умудрился достучаться. Правда, при помощи подзатыльников и такой-то матери. Правда, только под конец второго урока. Правда, совершенно упустив из внимания дисциплину: на уроке творился форменный базар, потому что воодушевленные оболтусы беспрестанно ругались Ступефаями, размахивали руками и палочками, периодически попадая друг другу по носу и по лбу. Зато теперь можно было железно гарантировать: волшебники-недоучки скорее позабывают собственные имена, но этот Ступефай будут вспоминать, даже умирая.

Время перерыва неумолимо истекало. При мысли о следующих полутора часах в таком же режиме, как и предыдущие, Снейп тихо взвыл. Нет уж, хватит педагогических экспериментов. На сегодня точно хватит педагогических экспериментов. Так и поседеть недолго.

Если бы ученики пятого курса Хаффлпаффа знали, почему на их головы свалилась незапланированная зверская контрольная по Защите, седьмому курсу Слизерина пришлось бы несладко, несмотря на свежеприобретенный навык Ступефая.

* * *

За полтора часа контрольной пятикурсники напыхтели так, что в классе натурально стало нечем дышать. Весь урок просидевший — правильнее было бы сказать провалявшийся — в кресле Снейп немного отошел от борьбы со Ступефаем и, выгнав барсучат на обед, распахнул настежь окно. Класс наполнился запахом прелой листвы, нагретого последним осенним солнцем камня, легким прозрачным холодком.

Ловя носом дуновения свежего ветерка, Снейп лениво подумал: каждая осень пахнет так вкусно или только эта оказалась особенной? И если каждая — почему он раньше этого не чуял? А если только эта — чем она такая особенная? Впрочем, какая разница…

Неудержимо потянуло выйти на улицу, захотелось окунуться с головой в тонкую дрожащую прохладу. Отчего-то Снейпу показалось, что такого дня, такой осени больше никогда не случится. И надышаться этой осенью неожиданно стало важнее, чем передохнуть и пообедать.

Уже выходя в холл, Снейп мимолетно порадовался: вот он, маленький, но такой значительный плюс свободы. Хочу обедаю, хочу гуляю. Могу копать, а могу не копать. И от того, копаешь ты или нет, зависит только твое собственное состояние и удовольствие, а судьбы мира и его спасителей идут по далеким, но всем хорошо известным адресам.

За стенами замка в воздухе стояла влажная взвесь, и оттого казалось, будто высоченное, неистовой подмороженной синевы небо начинается прямо из-под ног. А под ногами были опавшие листья, которые мягко сияли золотом, словно солнце тоже было там, внизу, этими листьями припорошенное. С первым же глубоким вдохом Снейпу показалось, что его легкие сейчас взорвутся, и даже немного закружилась голова.

Он медленно шел по тропинке к озеру, борясь с желанием закрыть глаза. Ветра не было, но необлетевшая листва мелко трепетала, и чудилось, будто она тихонечко позванивает. Никогда Снейп не чувствовал столько волшебства вокруг Хогвартса, никогда не слышал столько тишины и не ощущал такого блаженного и сказочного покоя. Все кругом — деревья, озеро, поникшая трава, небо и облака в небе — казалось вплавленным в хрусталь, но вместе с тем удивительно живым, настоящим, дышащим… Остановившись на озерном берегу, Снейп все-таки опустил веки, и мир наполнился вкрадчивым шепотом воды, жалобным шелестом осинок, едва слышным плюханьем ленивой волны о прибрежные камни и тем самым неуловимым золотым перезвоном:

— Ну что ты, хороший мой? Ну что ты стоишь? Беги давай к маме…

Снейп недоуменно открыл глаза: то ли спятил, то ли надо было все же пообедать — в животе бурчит.

— Ну не бойся, топай!

Нет. Даже пустой до усыхания желудок не бурчит человеческим голосом.

Колдовство осени пропало, спугнутое грубым и несвоевременным вторжением двуногого. Точнее, двуногой: обернувшись, Снейп увидел невдалеке сидящую на корточках Грейнджер. Досадливое раздражение встало в горле острой костью. Ну почему ее угораздило притащиться именно сюда и именно сейчас?! Не могла полчаса подождать?! Наподдать бы ей пониже спины, чтоб летела до самого замка низенько-низенько…

А Грейнджер продолжала лопотать ласково, склонившись к земле:

— Ну скорее, тебя дома потеряли…

Хогвартс есть Хогвартс, никуда ни от кого не спрячешься. Везде достанут, хоть в сортире баррикадируйся.

Снейп направился к девчонке с твердым намерением наподдать словом, чтоб исчезла с глаз долой. Приблизившись, он увидел, над кем так ворковала Грейнджер: на краешке ее мантии свернулся клубком крошечный ежонок. И, по всей видимости, убегать никуда не собирался.

— Мисс Грейнджер, прекратите мучить животное.

Грейнджер вздрогнула, подскочила — ежонок скатился с ее подола и скрылся в траве, возмущенно фукнув на прощание.

— Ой, сэр… вы меня напугали… — она замерла, глядя на Снейпа восхищенно, как на говорящую рыбу.

Удивиться Снейп не успел.

— Сэр… вы такой… серебряный!

Девчонка сошла с ума, решил Снейп, рефлекторно оглядывая себя: в каком месте он стал вдруг серебряным? Оказалось, во всех. На мантии осели микроскопические капельки воды, и в солнечном свете, отраженном от озерной глади, они вправду выглядели серебряной пылью. Такие же капельки покрывали волосы и плечи Грейнджер, и Снейп едва удержался, чтобы не смахнуть это нечаянное серебро: окруженная неясным радужным сиянием, она перестала быть похожей на человека из плоти и крови, сделалась полупрозрачным-полупризрачным мороком. Чудесным видением, в погоне за которым теряют разум, душу и жизнь. Захотелось вернуть ее на землю, лишить зыбкого сказочного очарования. Грейнджер просто не могла, не имела права становиться мечтой.

Желать и мечтать — две большие разницы. Чтобы мечтать о Грейнджер, надо, чтобы в жизни было совсем все плохо.

Подумав об этом, Снейп отчего-то сам себе не поверил.

— Как жаль, что надо уходить… — тихий печальный голос Грейнджер слился с ажурным перезвоном осинок. — Здесь так хорошо. Так красиво.

Она тряхнула головой, и серебро рассеялось, окутав мистическим переливчатым туманцем ее всю. Задетая этим движением веточка молодого кленца мазнула ее по носу единственным оставшимся листочком. Грейнджер засмеялась:

— Ну вот, меня уже и прогоняют!

Да нет, не Грейнджер была тут лишней. Это он, Снейп, вперся со своей черной мантией в ее хрустальную юную осень. И черноту эту не скроют ни серебро тумана, ни солнечная позолота.

— Я люблю здесь бывать. Знаете, меня всегда удивляло, почему людям нравится большая красота — чем грандиознее, тем красивее. Горы, каньоны, водопады, небоскребы… Почему никто не смотрит рядом? Вот листик этот… Чисто-желтый, прямо светится, краешки ровно-зубчатые… малюсенький, тоненький, но какой мужественный! Держится на ветке изо всех сил, цепляется, старается. Или вот, глядите, — Грейнджер показала куда-то в сторону. Там был пень. — Этот пень стоит здесь столько, сколько я учусь в Хогвартсе. А сколько стоял прежде? Основательный такой, мохом укутанный, как телогрейкой, корни растопырил — прямо сварливый сторож с палкой, так и ждешь, что он сейчас заворчит: «А ну пошли вон отсюда! Ишь, разбегались в учебное время!» Сверху он прошлогодней хвоей присыпан, она вся бурая, а в центре ровно две зелененькие иголочки лежат. Красиво!

Красиво-то оно, может, и красиво, но Снейп понимал только то, что обеденный перерыв должен был уже закончиться, и сейчас положено быть в классе и вести урок, а он стоит здесь в отсыревшей мантии и зачем-то смотрит на пень.

— Стихи писать не пробовали? — бросил профессор и скорым шагом направился к замку.

По дороге он спрятал руки в рукава мантии, но все равно не смог отогреть замерзшие пальцы.

* * *

После обеда был скандал. Профессор Снейп опоздал на урок. И ладно бы просто опоздал — он еще и перепутал предметы.

Примчавшись в кабинет ЗОТИ, он с некоторым облегчением не обнаружил там полагающегося по расписанию седьмого курса Райвенкло, подождал учеников около четверти часа, а потом, исполненный негодования, отправился к Директору с резонным вопросом: «Где дети?»

— На ловца и зверь бежит! — воскликнула МакГонагалл, узрев профессора. — И где же вас носит, коллега? Ученики уже с полчаса ждут вас в кабинете Зельеварения!

Снейп, в свою очередь, закономерно поинтересовался, какого лысого Мерлина его ждут в кабинете Зельеварения и что от него там хотят. Минерва столь же закономерно ткнула его носом в расписание.

Сам факт накладки с предметами Снейпа не обеспокоил. Флитвик вон, регулярно третий курс Слизерина с третьим курсом Гриффиндора путает, и ничего. Снейп озадачился другим вопросом: что делать в оставшиеся полчаса с райвенкловскими семикурсниками? И вспомнить бы еще, что у них там должно быть сегодня по программе… Давать проверочную бесполезно — они ее так и так напишут, это вам не Гриффиндор.

Идея пришла, едва Снейп переступил порог кабинета. С кем бы другим не стоило и пытаться, но Райвенкло — примерные и старательные ученики. Можно попробовать вытряхнуть их из рамок школьной программы и заставить мыслить зельеваренчески.

Краткий опрос показал, что прилежные врановые добросовестно зазубрили все компоненты всех видов успокаивающих зелий, но откуда эти компоненты взялись и зачем они там нужны именно такие, не особо поняли. И почему-то напрочь не запомнили базовый набор для любого седативного снадобья.

«Была не была!» — подумал Снейп и повернулся к доске, велев ученикам убрать котлы и горелки и забыть о них на ближайшую неделю.

— Поехали. Что входит в базовый набор компонентов успокаивающих зелий. Пустырник входит?

Из класса донеслось неуверенное «да». На доске появилось слово «пустырник», а Снейп впервые обратил внимание, что у него не самый читабельный почерк.

— Иланг-иланг входит?

«Иланг-иланг» разместился под пустырником.

Дальше в столбик с одобрения студентов Снейп нацарапал «зверобой» и «дурман».

Дружное громкое «да» сопроводило появление последней записи: «арника».

— А теперь смотрим, что выходит.

Снейп размашисто отчеркнул вертикальной чертой первые буквы написанных слов. Семикурсники потрясенно замолчали, все как один залились свекольной краской, а потом разразились истерическим хохотом.

Когда с доски исчезла арника, а вместо нее оказались ежевика и цикламен («Успокоительное с легким снотворным эффектом!»), студенты восторженно взвыли. Для получения сильного успокоительного требовалось ко второму базовому составу добавить раувольфию, алтей и страстоцвет — тут уже ни у кого не оставалось сил смеяться. Раскрасневшиеся студенты лежали на партах, утирали слезы и обессиленно постанывали.

Давя довольную усмешку, Снейп закрепил успех:

— И не вздумайте похвастаться Директору. Иначе всем наступит сильное успокоительное зелье.

Класс отозвался изнеможенным писком.

А когда урок закончился, Снейп обнаружил себя окруженным галдящими учениками, и заданный старостой факультета вопрос, какие слова еще можно использовать для запоминания составов зелий, развеселил профессора. В английском языке было очень много интересных слов.

Семикурсников сменили первоклашки с Гриффиндора, и Снейп едва успел вытереть доску.

* * *

В спальне тихо пощелкивал камин, и отблески огня приплясывали на стенках стеклянного бокала. Еще в бокале отражалась охапка осенних листьев, и были они одного цвета с огневиски.

Охапку эту притащили Снейпу с вечерней прогулки гриффиндорские первокурсники. Вообще они притащили две охапки, и одну отдали Грейнджер, а вторую, робея и стесняясь, преподнесли ему. Только в руках Грейнджер огромный букет листьев смотрелся, как изысканное украшение. Снейп подозревал, что сам он выглядел с таким презентом по меньшей мере нелепо. Но выбросить почему-то рука не поднялась.

Теперь облако золота и багреца полыхало на каминной полке, за неимением вазы помещенное в бутылку из-под огневиски. Тонкий запах осени смешивался с запахом алкоголя и горящих дров. И было непривычно тепло, и можно было снять сюртук без риска продрогнуть.

Такая малость… все то же, что и всегда, прибавился только этот непонятный подарок. Но вечер уже не обыденно-скучный, а непривычно-умиротворенный. Почему, Снейп не хотел думать. Уж больно это удовлетворение и умиротворение походило на счастье. Слишком больно. А еще Снейп очень ясно представлял себе, как светился бы драгоценным роскошеством венок из таких листьев в волосах Грейнджер.

Грейнджер… что с ней случилось сегодня днем? Что с ней вообще происходит теперь, после войны? Снейп настойчиво искал в ней черты прежней невыносимой упертой всезнайки — и не находил. Да полно, были ли они вообще?

Большое видится на расстоянии, но не значит ли это, что на расстоянии только большое и видится? Грейнджер оказалась в точности как тот одинокий кленовый листочек: не заметишь, пока кто-нибудь не обратит внимание и не заставит увидеть. Она вся состояла из неотразимых мелочей, просто Снейп смотрел на нее всегда издалека и видел только поднятую вверх руку.

Мы вообще стремимся не замечать мелочей. Зачем? Это слишком хлопотно — уделять время всяким крохотным неважностям. Есть же вещи гораздо серьезнее, значительнее… больше. За лесом мы не видим деревьев, за дождем — капель, за толпой — людей. И радость для нас тем ценнее, чем она больше, а горе наше маленьким быть не может по определению. Нас всех впечатляет вечность, но кто-нибудь когда-нибудь мог оценить счастье каждой секунды? Не одной, а именно каждой?

Да, нам большое подавай, глобальное, величественное. Иначе нам становится скучно. Но мы забываем, что по сравнению с вечностью жизнь человеческая — даже не мгновение, а жалкая доля его, миллисекунда, а то и меньше. На этот почти незаметный для Вселенной миг человека выдергивают из небытия, и потом ему суждено отправиться обратно. А человеку скучно! Он безжалостно вычеркивает из жизни секунду за секундой, желая, чтобы поскорее наступило что-то грандиозное, и забывает, что любое грандиозное составляется из мелочей. Поэтому самое величественное, что бывает в жизни человеческой — это смерть.

Смысл жизни в том, что она, слава Мерлину, когда-нибудь заканчивается. А смысл смерти в том, чтобы сполна оценить хотя бы одну, последнюю секунду жизни.

Если человек так халатно относится к своей жизни, разве стоит от него ждать иного отношения к своим чувствам? Разве станет он беречь и помнить каждый вздох, каждую улыбку своей души? Он точно помнит только каждую ее слезинку. Горя ему всегда слишком много, а счастья всегда слишком мало…

Снейп неотрывно смотрел на листвяной букет. Он почти не моргал, взгляд расфокусировался, перед глазами поплыло, и золото листьев словно слилось с пламенем в камине. Ведь это мелочь. Это такая глупая и несусветная мелочь. Веник опавших листьев от гриффиндорских первокурсников. Но вот выкинул бы его Снейп — и не обо что было бы сейчас греться взгляду. Выкинул бы — и сделался бы вечер таким же, как сотни предыдущих вечеров.

А обеденная прогулка к озеру? Ерунда, даже не прихоть — придурь. Но как хорошо было вдохнуть тихой осенней печали, как обморочно хорошо было любоваться превратившейся в призрак Грейнджер, как невыносимо легко было слушать про кленовый листик и про старый пень…

Едва не сорвавшийся урок у семикурсников… да, кретинизм. Если МакГонагалл узнает про метод запоминания компонентов успокаивающих зелий, не будет даже скандала — Снейпа уволят быстро и не больно. Но ведь он сам веселился до невозможности вместе с хохочущими учениками, хоть и старался выглядеть спокойным. А после урока у первого курса Гриффиндора малявки принесли вот эти вот листья.

И все по-другому. Из-за мелочей. Из-за таких глупых крошечных важностей, из-за таких смешных маленьких нужностей.

Сколько их, оказывается, вокруг, этих ерундовых счастливых бирюлек! Вот завтра, к примеру, суббота, а это значит, можно будет поспать подольше и даже проспать завтрак. Можно будет снова сходить к озеру, а можно будет и не ходить — как левой пятке заблагорассудится. А можно будет вообще не выползать из постели, обложиться «Вестниками Зельеварения» и провести день в ехидном хмыканьи над псевдонаучными изысканиями и квази-новыми разработками. Можно все, чего захочется, и почти ничего не нужно — разве что проверить контрольные хаффлпаффских пятикурсников. Проверить, а в понедельник зачитать им их же перлы, и пусть они сначала поржут друг над другом, а потом постыдятся сами себя.

Мерлин, какая благодать!

Снейп одним глотком допил огневиски, с сожалением выбрался из кресла — уж очень удобно устроился, так бы и уснул в нем! — и зарылся носом в теплый шуршащий ворох листьев. Хороший получился день, насыщенный. Теперь подбросить дров в камин и спать. Только засыпать осторожно, думать поменьше, чтоб не вытряхнуться ненароком из этого зыбкого и такого диковинного состояния… да, наверное, счастья.

Уже сползая в сладкую полудрему, Снейп вяло вспомнил, что надо бы спросить у Флитвика, подходят ли чары неувядания к опавшим листьям.

И снился ему маленький пушистый зверек с большими ушами и пышным хвостом. Зверек позволил почесать себя за ушком, а потом застенчиво оглянулся. У зверька были большие карие глаза с золотыми точками — глаза юной осени и Гермионы Грейнджер.

* * *

Утро началось со зверька. Зверек этот был тоже пушистым, но при этом очень неожиданным. Назывался зверек «песец».

Песец в лице Минервы МакГонагалл явился в камине перед рассветом и велел срочно продрать глаза и мчаться в спальню девочек Слизерина. К чему такая срочность, песец не объяснил, но Директор не имела привычки по пустякам вламываться в спальни учителей в несусветную рань.

Рефлекс не подвел: чтобы одеться и добежать до места происшествия, Снейпу хватило трех минут. Перепуганные слизеринские семикурсницы встретили своего декана в гостиной и наперебой начали докладывать суть чрезвычайной ситуации.

— Молча-ать! — рявкнул Снейп так, что на потолке закачались люстры.

Девчонки шуганулись кто куда.

В женской спальне пахло рвотой и кровью. Первое, что увидел Снейп — склонившуюся над одной из кроватей Помфри и грязно-бурые потеки на полу.

— Отравление, — не оборачиваясь, доложила колдомедик. — Расстройство желудка, кровохарканье, обморок. Дыхание затрудненное, пульс нитевидный.

Снейп отодвинул Помфри плечом. В лежащей на кровати девушке он не сразу узнал Сабрину Петерсон, кокетку, хохотушку и грозу юношеских неокрепших сердечных мышц. Выглядела признанная красотка факультета как плохо загримированный для захоронения труп. Снейп отогнул ее верхнюю губу и кивнул: так и есть, темный налет на зубах, десны опухшие.

— «Огонек», — коротко резюмировал он, ища, обо что вытереть руки.

— Что?

— Зелье на основе яда тайпана. Видимо, сварено с ошибкой, иначе уже беседовала бы с Мерлином. Госпитализируйте, пока судороги не начались.

— Благослови Мерлин ошибки в зельеварении! — всплеснула руками Помфри и призвала носилки.

— Не дай бог, — мрачно отозвался Снейп. — Кровоочистительное в лазарете есть?

Помфри кивнула, левитируя бесчувственную Сабрину на носилки.

— Добавьте к нему настойку трехцветной фиалки. Больше ничего не сделать.

У дверей спальни Помфри обернулась:

— Как вы можете быть так спокойны, профессор? Это ведь ваша студентка!

— Если я буду рвать на себе волосы из-за каждой безмозглой девицы на факультете, поседеть не успею, — пожал плечами Снейп. — Паникеров здесь и без меня хватает. Сообщите, когда она очнется.

Помфри скроила недовольную мину и спешно удалилась вслед за носилками.

— Что за аншлаг? — Снейп обозрел столпившихся в гостиной учеников. — Представление окончено, кыш по койкам, дышать носом! И чтобы тихо тут.

Дождавшись, пока слизеринцы неохотно разбредутся по спальням, он отправился к себе, писать письмо родителям истеричной дурехи и решать, когда начинать пытать ее друзей на предмет причин попытки самоубийства — до завтрака или сразу после.

* * *

Что должно произойти с человеком, чтобы он решился покончить с собой? Какие силы заставляют утихнуть инстинкт самосохранения, какая потусторонняя мощь должна быть в душе, чтобы уничтожить страх перед смертью? Да и сила ли это вообще?

Жизнь человеческая похожа на долгий путь во тьме через ледяную пустыню. Путь против ветра, от костра до костра. И когда метель сбивает с ног, и силы уходят, и ни одного обнадеживающего огонька не мерцает в непроглядной темноте, так велик соблазн лечь и замерзнуть, словно уснуть.

Нужно ли для этого мужество? Занести нож над запястьем, прыгнуть с высоты, выпить яд? Нет. Для этого достаточно решимости. Не сделать этого — вот когда подчас требуется истинное мужество.

Мало кто умеет жить, мало кто умеет страдать. Мало кто понимает, что твоя боль — только твоя. И то, что тебе кажется концом света, другим видится всего лишь неприятностью. Человек не умеет страдать, он умеет лишь упиваться своим страданием. Человеку обидно страдать в одиночку, и он хочет, чтобы весь мир страдал не просто вместе с ним, а страдал его болью. А миру плевать на его боль, и человек говорит: «Ах, так?! Ну вот тебе, плачь теперь без меня!»

Только мир не плачет. Одна смерть — слишком мало, чтобы мир содрогнулся.

Снейп никогда не помышлял о самоубийстве. Нет, моменты, когда хотелось лечь и сдохнуть, и гори все синим пламенем — были. Не один, не два, и даже не десять. В минуты самоубийственного себяжаления Снейп действительно ложился, чаще всего прямо на пол… и не сдыхал. После сеанса такой специфической психотерапии ему становилось понятно: если не умер, значит, и это можно пережить. Когда случается что-то, что на самом деле делает жизнь невозможной, смерть приходит без дополнительных приглашений.

Да, Снейп считал самоубийство малодушием. И если взрослые и, казалось бы, здравомыслящие люди опускаются до такой истерической глупости, чего ждать от еще не начавшего жить тинейджера? Что он сможет справиться с незнакомыми ему трудностями и проблемами? Что он будет мужествен душой и крепок волей? Откуда он узнает, что даже в самой темной и самой ледяной пустоши есть спасительный костер, если никто ему об этом не расскажет? Разве дойдут до подростка сентенции вроде: «Нам не дается ничего, что мы не смогли бы вынести»? До взрослых-то редко когда доходит…

И что имеем на выхлопе? Толпу истеричных детей, которые от малейших неурядиц суют голову в петлю. Чаще всего, из соображений «назло Филчу повешусь на воротах». Рыдайте, черствые глупые взрослые, над моей свежей могилкой, и знайте отныне, какие вы плохие гады, загубили прекрасный юный цветок в расцвете лет… Все так просто, что даже пошло. За последние две тыщи лет никто ничего нового не придумал.

А теперь из-за того, что очередному юному созданию приспичило столь радикальным способом показать окружающим ценность своей выдающейся личности, профессор Снейп мается недосыпом, головной болью, поганым настроением и прочими прелестями исключительно жизни. Вот почему в Гриффиндоре никому не пришло в голову покончить с собой? Пусть бы Минерва разбиралась, а он, Снейп, дрых бы себе и в ус не дул. Все-таки нет в жизни справедливости.

Из бесед с однокурсниками Сабрины Петерсон Снейп не без удивления выяснил, что никто и ничего толком о девчонке не знает. Она прекрасно общалась со всеми — и ни с кем близко. Не было у нее ни задушевной подружки, ни заклятых недругов. Никто не был в курсе ее проблем, все искренне считали, что проблем у нее нет. Ни ссор, ни конфликтов. Всеобщая любимица, желанная гостья в компаниях. И никаких подробностей. Будто не живой человек, а манекен семь лет проучился на Слизерине.

В тихом омуте, как известно, чего только не водится. Не к добру это внешнее абсолютное благополучие, ох не к добру. И сильно попахивает страшным, безысходным, беспросветным детским одиночеством. Запах этого одиночества Снейп до сих пор очень хорошо помнил.

Ладно, постановил себе профессор, потирая уставшие глаза. Посмотрим, что скажут родители. Если они смогут хоть что-то сказать.

* * *

Сабрина Петерсон пришла в себя к обеду. Получив известие об этом, Снейп немедленно отправился в Больничное крыло с твердым намерением вытряхнуть из студентки всю душу и по возможности вправить мозги.

Едва завидев его, Помфри тут же напустилась с увещеваниями, что больную нельзя волновать и вообще какого Мерлина слизеринский декан сюда притащился, дел у него больше нет, что ли, и что ему надо от бедной девочки, с нотациями можно повременить. Когда Снейп с ехидцей заявил, что в обязанности декана не входит доведение студентов до самоубийства, Помфри в тон ему выдала:

— Можно подумать, вы ей шоколадную лягушку принесли!

— Отравленную, — кивнул Снейп. — Привык, знаете ли, завершать начатое.

Пока колдомедик соображала, что ответить, он прошел к ширме, отделяющей кровать Петерсон от общей палаты… и замер, услышав негромкий увещевающий голос:

— … люди похожи на стаю дикобразов, бредущих по ледяной пустыне. Им холодно, они жмутся друг к другу в поисках тепла… и колют друг друга своими иглами.

Грейнджер. Она-то что здесь забыла?

— Это к чему...

— Это к тому, что в боязни уколоться о чужие иглы мы часто идем слишком далеко от остальных дикобразов. И нам очень холодно.

— Красивые слова…

— Правдивые слова.

— Я не хочу жить…

Снейп напрягся: ну же, Грейнджер, давай, вытащи из нее причину!

— Так ты еще не начинала.

Тьфу.

— Давай мыслить логически, — в голосе Грейнджер послышалась легкая улыбка. — Зачем ты решила это сделать?

— Да потому что…

— Я не спрашиваю, почему. Я спрашиваю, зачем? Чтобы что произошло?

Молчание. Всхлип.

— Не мучайся, я сама отвечу. Чтобы заметили и оценили наконец.

Снова всхлип.

— А теперь я тебе расскажу, как это бывает на самом деле. Ничего не бывает. Поплачут на похоронах и забудут. Вспоминать станут два раза в год — в день смерти и в день рождения. И не всегда хорошими словами. Но ты уже не смогла бы изменить мнения о тебе, оно бы осталось таким, каким осталось. Ты причинила бы боль, а боль мы редко прощаем даже мертвым.

Вздох.

— Мы все так хотим, чтобы нас любили за сам факт нашего существования в природе. Но единственные, кто могут нас любить так — наши родители, и то до поры. Наступает момент, когда нас начинают судить по нашим делам. Когда дел нет, то ни любить, ни ненавидеть не с чего. Не за что. И ничего после тебя не осталось бы. Только тире между двумя датами, а цену твоей смерти точно определит мраморщик. Правда ведь, профессор Снейп?

Профессор Снейп вздрогнул от неожиданности. Глаза у нее на затылке, что ли?

— Истинная правда, — он вышел из-за ширмы. — Если сомневаетесь, сходите на кладбище и спросите у гробовщиков, сколько стоит смерть.

От благодарного взгляда Грейнджер он загородился скрещенными на груди руками.

— Мисс Петерсон, сегодня вечером прибудут ваши родители. Есть ли что-то, чего им не следовало бы знать?

От признательного и почти преданного взгляда Сабрины загородиться было невозможно. Девушка окатила Снейпа волной благодарности, а потом переглянулась с Грейнджер. Та еле заметно кивнула в ответ.

— Я же сказала, что больную нельзя волновать! Профессор Снейп! Мисс Грейнджер! Что вы делаете здесь? Я неясно выразилась? Пациентке нужен покой!

Мадам Помфри была, вообще-то, достаточно безобидной особой. Но к своим немногочисленным пациентам всегда относилась, как наседка к яйцам, а за своего цыпленка и курица — страшный зверь.

— Минутку, мадам… — Грейнджер взяла Сабрину за руку, улыбнулась: — Если тебе нужен будет человек, который тебя выслушает, пожалеет, обнадежит, исправит все твои ошибки…

— Я приду к тебе, — кивнула девушка.

— Нет. Ты посмотришь в зеркало и скажешь: «Привет!»

Снейп подхватил Грейнджер под локоть и вывел из Больничного крыла. Но умоляющий взгляд слизеринской старосты Петерсон, адресованный гриффиндорке, от наблюдательного взора профессора не укрылся.

* * *

Коридоры Хогвартса отражали звуки шагов гулким эхом. Суббота есть суббота: пусто, свободно и спокойно. Грейнджер вышагивала рядом, и ее мантия соприкасалась с развевающимися одеяниями Снейпа.

Ему хотелось замедлить шаг и предложить ей руку. Почувствовать локтем доверчивое прикосновение ее теплых тонких пальцев. Ощутить вдруг неведомую доселе респектабельность совместного дефиле по коридорам, а того пуще — столь желанную благость единомыслия: обсудить последние бреды научных журналов, поспорить о Чарах и Зельеварении, попутно разогнать зазевавшихся и прозевавших отбой студентов… а потом заказать ужин в комнаты и со шпильками и колкостями, со смешками и несерьезной ехидцей, подкусывая и подкалывая друг друга, увалиться в постель. И чтобы не нужно было демонстрировать чудеса сексуальной техники, но точно знать, что ты — любим, желанен, незаменим, и пусть немного пьян, но ты есть ты. Не потому что ты такой, а потому что ты — есть. Чтоб знать наверняка, что любая твоя колкость, любая эскапада не отменяет… тебя. Чтобы та, кто идет рядом, опираясь на твою руку, знала без доказательств: ты любишь, ты верен, ты боготворишь. Чтобы не нужно было объяснять это словами — для таких отношений нет и не может быть достаточных слов.

Грейнджер опять оказалась права: все хотят, чтобы их любили потому что потому. Наверное, только тогда человек и становится счастливым, когда ему позволяют поверить в эту сладкую иллюзию. Поэтому Снейп не стал предлагать Грейнджер руки: иллюзия останется иллюзией, и закончится она в конце коридора, и Грейнджер пойдет по своим делам, а он — по своим. Точнее, по делам мисс Петерсон: беседовать с ее родителями. Кстати, о мисс Петерсон.

— Если я правильно понял, вам удалось выяснить причину попытки самоубийства мисс Петерсон?

— Да там выяснять-то нечего, — помедлив, вздохнула Грейнджер. — К сожалению, ничего из ряда вон выходящего.

— К сожалению?

— Конечно, — она снова вздохнула, спрятала руки в рукава мантии, будто мерзла. — Если бы случилось что-то чрезвычайное… ну я не знаю там… беременность, предположим, или что-то сравнимое… тогда все понятно и объяснимо. Но с Сабриной ничего не произошло. И это страшно, когда происходит ничего. Представьте себе, сэр, как глубоко и долго должно быть ее одиночество, что она решила справиться с ним вот так?

Снейп представлял. О, он слишком хорошо это представлял. Разница между ним и мисс Петерсон в одной и той же ситуации заключалась только в болезненном честолюбии юного Снейпа, желании всем все доказать, взять реванш, отомстить… а для этого нужно как минимум быть живым. Сабрина Петерсон — чистокровка из состоятельной и уважаемой семьи, привлекательная, неглупая, общительная… нормальная такая хорошая девочка. Ей не нужно воевать за место под солнцем, доказывать, мстить… не за что уцепиться. Хорошая девочка — и больше ничего. Добротная посредственность.

— Хотелось бы посмотреть на ее родителей, — задумчиво протянула Грейнджер. — И послушать, что они думают по этому поводу…

— У вас будет такой шанс. Они приедут сегодня.

Грейнджер взглянула с сомнением:

— Вы считаете, мне стоит…

— Считаю, — отрезал Снейп. — Вы — единственная, с кем мисс Петерсон согласилась говорить. Я сообщу, когда и куда вам явиться. Всего доброго.

И он опять ушел, как сбежал — от чего, и сам не очень-то понял.

* * *

Мистер и миссис Петерсон выглядели… никак. Обыкновенные небедные чистокровные снобы. Обыкновенные взгляды с проблеском немотивированной надменности, обыкновенные лица и обыкновенно поджатые чуть презрительно губы. Эти люди рассматривали учителей как обслуживающий персонал статусом чуть выше домового эльфа.

«Щас начнется», — подумал Снейп, поглядев на родителей Сабрины.

Те не удостоили его своим высочайшим вниманием — похоже, не поняли, кто перед ними, — и сразу набросились на МакГонагалл. Не шевельнув ни единым мускулом на лице, Директор молча выслушала обвинения в некомпетентности, безответственности, халатности, разгильдяйстве и еще тридцати трех грехах, угрозы обратиться в Попечительский Совет и Комитет образования, обещания «поставить на место»…

— Мы доверили вам свою дочь, а вы…

— …не оправдали оказанного нам высокого доверия, — бухнул Снейп, которому родительская истерика успела надоесть.

Мистер и миссис Петерсон одновременно обернулись к нему: это, мол, кто такой?

— Профессор Северус Снейп, декан факультета Слизерин, — бесстрастно сообщила МакГонагалл.

— А-а-а, вот, значит, кто… — мистер Петерсон поднялся из кресла и навис над Снейпом. Тот даже и не подумал встать. — Ну и что вы скажете в свое оправдание?

Снейп медленно приподнял бровь:

— Я?

— Вы, вы! Как получилось, что ваша ученица пытается покончить с собой и ей это почти удается?

— Об этом я вас хотел спросить.

Мистер Петерсон возмущенно захлопал глазами.

— Мне очень интересно знать, мистер Петерсон, откуда у вашей дочери может взяться яд под названием «Огонек». Приготовить его самостоятельно она не могла — в Школе нет ингредиентов категории «С». Купить его официально невозможно — он запрещен. По всей видимости, ваша дочь использовала подпольно изготовленный продукт. Вот я и спрашиваю вас: где она могла его взять?

— А почему это мы должны знать?! — взвизгнула миссис Петерсон. — Вы декан, вы и разбирайтесь! Что наша дочь пыталась отравиться — ваша вина! Я пойду к Министру!

— Идите, — пожал плечами Снейп. — Я думаю, Министру тоже будет небезынтересно послушать, кто снабжает учеников Школы ядами, изъятыми из оборота и запрещенными к производству.

— Что вы себе позволяете?! — попытался взреветь мистер Петерсон, но сорвался на фальцет.

— Нет, это вы что себе позволяете? — Снейп вскочил со своего места точно рассчитанным движением: так, чтобы мистер Петерсон отшатнулся назад. — Вы читали заключение колдомедика? «Длительная психотравмирующая ситуация»! Вот, ознакомьтесь!

Снейп схватил со стола МакГонагалл школьную медкарту Сабрины и швырнул ее Петерсону. Только бы не переборщить…

— Ваша дочь приехала в школу две недели назад. Скажите мне, когда в школе могла успеть сложиться длительная психотравмирующая ситуация, приведшая к попытке суицида? Объясните, почему ребенок прибывает в школу в психически неуравновешенном состоянии?

— Как вы смеете! — снова завизжала миссис Петерсон. — Я буду жаловаться в Попечительский Совет! Я буду жаловаться на Попечительский Совет!

— Как вам не стыдно, — негромкий укоризненный голос неожиданно перекрыл вопли истеричной мамаши.

Обуянные праведным гневом Петерсоны с недоумением обернулись. Грейнджер не смотрела на них, говорила куда-то в окно.

— За весь разговор вы ни разу не назвали Сабрину по имени. Вы ничего не знаете ни о ее проблемах, ни о ее интересах, ни о ее мечтах и желаниях. Вы в курсе, как зовут ее первую любовь? Вы знаете, с кем она дружит? Кем хочет стать после школы? Вы наверняка уже подобрали ей мужа, и стоит ей получить диплом — выпнете ее замуж с глаз долой, но при этом будете свято уверены, что делаете ей добро и заботитесь о ее будущем. Да вам плевать на вашу дочь!

Миссис Петерсон ахнула и схватилась за сердце.

Мистер Петерсон набычился и спросил, как выплюнул:

— А это что за соплюха?

— Выбирайте выражения, — угрожающе прошипел Снейп. — Ваша дочь находится в состоянии длительной депрессии, которая привела к тому, к чему привела. Вы — родители, неужели вы не заметили, что с ней происходит? Вы вообще занимаетесь воспитанием своего ребенка?

— Наша до… Сабрина находится в школе девять месяцев в году! Ее воспитание — ваша обязанность как педагога! И вы ее не выполняете! — надулся мистер Петерсон.

— Как, то есть совсем моя? — Снейп нехорошо прищурился, и если бы мистер Петерсон знал, что означает эта гримаса, он бы немедленно взял назад все сказанные в этом кабинете слова. — Вы хотите сказать, что воспитание, образование, материальное обеспечение и организация досуга вашей дочери возложены на меня?

— Да, именно это я и хочу сказать!

— Отлично. Если вы не в курсе, все, что я перечислил, называется родительскими обязанностями. Если вам невмоготу их выполнять, я возьму на себя эту нелегкую долю. Если вам так тяжело быть родителями собственному ребенку — отказывайтесь от родительских прав! Я ее удочеряю!

Петерсоны синхронно побледнели. Грейнджер зажимала рот руками. МакГонагалл отвернулась, чтобы не хихикать в открытую.

А Снейп на миг испугался: вдруг и правда согласятся…

— Я напишу в газеты, — прошептал мистер Петерсон.

— Пишите, — немногим громче отозвалась Грейнджер. — Пишите, что Сабрина, измученная одиночеством, не попросила совета у мамы, не обратилась за помощью к отцу. Что за две недели учебы вы не получили от нее ни одного письма. Что она не приехала домой на выходные. Что ее родители — совершенно чужие ей люди. Что она готова излить душу любому встречному-поперечному, потому что у него больше шансов понять Сабрину, чем у ее собственных родителей. Пишите, как сделали свою дочь несчастной.

— Да кто ты вообще такая?! — на остатках запала выкрикнул мистер Петерсон.

— Меня зовут Гермиона Грейнджер.

— А, подружка Гарри Поттера! Так вот, орден Мерлина не дает тебе права меня учить! Ты не старше моей дочери!

— Старше, мистер Петерсон, — отчеканил Снейп, не дав Грейнджер ответить. — На два года и одну войну.

— Всякие грязнокровки будут мне указывать?!

— Мистер Петерсон! — МакГонагалл шлепнула ладонью по столу. — Я прошу вас и вашу супругу покинуть Хогвартс! Здесь образовательное учреждение, а не базар и не кабак! Я вынуждена поставить перед Попечительским Советом вопрос о вашем влиянии на Сабрину и запросить госпиталь Святого Мунго о проведении соответствующей экспертизы. Аврорат будет уведомлен о необходимости возбуждения уголовного дела по факту торговли запрещенными зельями и ингредиентами. Всего хорошего.

Петерсоны переглянулись и не двинулись с места.

— Госпожа Директор излишне деликатна, — процедил Снейп. — А я человек простой, без изысков. Не заставляйте меня повторять приказание Директора в более доступной форме.

Хвостик волшебной палочки, выглянувший из профессорского рукава, Петерсоны оценили совершенно правильно.

— Вы за это поплатитесь! — выкрикнула миссис Петерсон перед тем, как ее муж грохнул дверью директорского кабинета.

— Напугали боггарта Люмосом, — усмехнулся Снейп.

— Они ведь даже ее не повидали, — прошептала Грейнджер и шмыгнула носом.

— Выходные удались на славу, — вздохнула Минерва.

А Снейп думал о том, как невыносимо мало нужно человеку, чтобы стать несчастным. Всего лишь, чтобы самые близкие люди оказались самыми чужими людьми в жизни. Сабрина Петерсон была обеспечена всем — статусом крови, деньгами, внешностью, умом… всем, кроме родительской любви.

Никакие блага не стоят ровным счетом ничего, когда кругом равнодушие и непонимание. Снейп смотрел на Грейнджер, которая несколькими участливыми фразами, двумя улыбками заставила Сабрину воспрять духом. Такая малость… такая необходимая малость. Этого хватает для счастья.

Ведь счастье — это когда тебя понимают.

* * *

Воскресенье пришлось посвятить составлению докладных, служебных записок, отчетов о беседах с однокурсниками Сабрины Петерсон, характеристик и прочей бюрократической ереси.

А в понедельник был скандал.

Снейп, вызванный на этот скандал прямо с первого урока, примчался к Директору, готовый услышать уже все, что угодно, но не то, что услышал. Ему сказали, что он сошел с ума.

— Это еще предположение или уже подтвержденный диагноз? — только и смог спросить он.

В директорском кабинете опять сидели родители в количестве четырех штук и смотрели на профессора, впрямь как на умалишенного.

— Тут не надо никаких подтверждений, — развела руками одна из родительниц. — Достаточно в тетрадки посмотреть.

— Давайте посмотрим, — покладисто кивнула Минерва, принимая у родительницы ученическую тетрадь. — Так, что у нас тут… Двенадцатое сентября, «Зелье от фурункулов»… что вас смущает?

— Да вы дальше читайте! — всплеснула руками родительница.

— Читаем дальше… ага… — Минерва запнулась на полуслове и пораженно воззрилась на Снейпа поверх очков: — Профессор, что это?!

Снейп пожал плечами:

— А что там?

— «В недрах тундры выдры в гетрах тырят в ведра ядра кедров», — зачитала МакГонагалл и воззрилась снова. — А дальше стишок про Шалтая-Болтая. Профессор Снейп, вы в своем уме?

— И хотелось бы оказаться в чужом, да грехи не пускают. Что вас смущает?

— Вы еще спрашиваете?! — так и ощетинилась Директор. — Это Зельеварение или изящная литература?

— Изящная литература в Зельеварении, если вам будет угодно.

По лицам Директора и возмущенных родителей Снейп понял, что объяснять бесполезно. Не любил он, когда на уроках появлялись посторонние вроде проверочных комиссий, но что ж поделать…

— У первого курса Гриффиндора как раз урок. Прошу на практикум по применению изящной литературы в Зельеварении.

Он вышел из кабинета, не удосужившись проверить, идут за ним приглашенные или нет.

Гвалт в классе прекратился, едва профессор открыл дверь. Ученики с опаской уставились на делегацию родителей во главе с Директором.

— Не обращайте внимания, им просто интересно, — усмехнулся Снейп, подходя к преподавательскому столу с установленным на нем котлом. — Повторяем зелье от фурункулов. Итак, какие ингредиенты полагаются порядочному зелью от фурункулов?

— Колючие! — радостно завопили первоклашки.

— Точнее.

— Жечь, кусать, бодать, колоть! — вразнобой отозвался класс.

— Еще точнее. Жечь?

— Крапива! Листья крапивы!

— Кусать?

— Зубы змеи!

— Бодать!

Заминка и нерешительный голосок с галерки:

— Рогатые слизняки…

— Именно слизняки, и именно рогатые. Колоть?

— Иглы дикобраза!

— Дикобраза. Кто-то там сказал «ежа»? Мисс Уотерс, я специально для вас сварю зелье с иглами ежа вместо игл дикобраза, и мы все вместе оценим эффект. Зрелище будет незабываемое, обещаю.

Хихикнула даже Директор.

— Напоминаю, ингредиенты размещаем в том же порядке от ближнего края стола к дальнему. Можете, конечно, попробовать по-другому, но тогда полученное варево будете пить сами. Мало не покажется.

Ученики завозились, раскладывая снадобья по доскам.

— Все готовы? Поехали.

Горелки под котлами зажглись точно по команде. Снейп удовлетворенно кивнул: не зря попросил Грейнджер раньше положенного по программе натаскать первокурсников на Инфламмаре.

— И-и-и… В недрах тундры…

— … выдры в гетрах тырят в ведра ядра кедров! — дружным хором отчеканили ученики.

— Вода нагрелась до нужной температуры, ложки в руки, болтаем! Шалтай-Болтай… — два помешивания по часовой стрелке, — сидел на стене, — в котлы посыпались листья крапивы. — Шалтай-Болтай… — два помешивания в обратную сторону, — свалился во сне, — к крапиве добавились толченые змеиные зубы. — И слизняков большой горстью! Вся королевская конница… Игл можно брать сколько влезет в руку, вся королевская рать… Ложки, мешаем. Не может Шалтая, не может Болтая, Шалтая-Болтая собрать. Выключили!

На слове «собрать» все горелки были выключены, а котлы накрыты крышками. Снейп оглядел класс: вроде все путем, никто не напортачил. Только один ученик бестолково суетился в поисках крышки.

— Доской прикройте, мистер Ритч.

— А можно?..

— Нужно, и быстро, пока не выдохлось. Итак, почему мы настаиваем зелье от фурункулов, а не вывариваем, как предлагает учебник?

— Листья крапивы при разваривании теряют свои свойства! — бодро гаркнуло откуда-то сзади.

— Верно, — Снейп обернулся к стоящим вдоль стеночки родителям. — Вы удовлетворены?

Ответа ждать он не стал, поскольку был в нем уверен.

— А баллы? — пискнуло из класса.

— Какие баллы? — наигранно удивился Снейп.

— А за правильный ответ на вопрос!

— Мисс Престон, — Снейп скрестил руки на груди. Что поделаешь, привычка. — Правильно отвечать на вопросы — это нормальное поведение нормального студента. Не вижу причин, по которым необходимо поощрять вас за то, что вы и так обязаны делать.

Девочка расстроенно вздохнула, а Снейп с удовольствием подумал, что изменение методов преподавания вовсе не мешает оставаться собой и при своих убеждениях.

* * *

На ужин Снейп едва дотащился. Сидя за столом, он долгое время сомневался, что сможет хотя бы вилку поднять.

Четыре пары. Всего-навсего четыре пары, обычное дело. Но Снейп чувствовал себя даже не уставшим — пустым. Он выложился весь, без остатка. Ученики, словно ментальные вампирчики, выпили из него все силы и эмоции, оставив полую оболочку. Всего за четыре пары Снейп отдал все, что было. И где пресловутая отдача? Где обратный эффект? Может, не так уж много и было…

Он целый день, как паяц, плясал перед сопливыми придурками и выворачивался мехом наружу. И что? И ничего. Кроме ощущения, что у него выдрали все внутренности, вытащили мозг и забинтовали, как египетскую мумию.

Нет, наверное, правильно он всегда отгораживался от учеников почти осязаемой стеной и не давал им ничего, кроме того, что положено. За один день они вычерпали его до дна, и ни следа благодарности. Провал. Полный и безоговорочный.

Едва удерживаясь, чтобы не обмякнуть в кресле, Снейп незряче смотрел на бокал с вином.

«Не получается, совсем не получается. Слишком много нужно иметь, чтобы отдавать вот так и ничего не требовать взамен. Со свиным рылом в калашный ряд не влезешь, нечего и пытаться. Что я делаю неправильно? Чего мне не хватает? То ли слишком о себе думаю… то ли слишком много хочу… да разве много — хотеть, чтобы твое дело приносило тебе удовольствие! И некого спросить, кто ответит?»

Бокал расплылся перед глазами мутным бордовым пятном.

«Альбус. Альбус, где вы? Услышьте меня, Альбус. Ведь вы были счастливы. Вы же всю жизнь жили не для себя, вы ничего не делали для себя — только для других, и потому были счастливы. Вы были Учителем, тем самым, настоящим Учителем. Я же ваш ученик, ваш, так почему же я не такой? Почему я так и не умею… Помогите мне, Альбус…»

И Снейп как наяву услышал голос старого волшебника: «Любовь, мой мальчик, творит чудеса…» И словно пелену сдернуло с глаз. Какая, к чертям, любовь, какие чудеса?! У Дамблдора было одно-единственное объяснение для всего на свете! Что бы с кем бы ни происходило, твердил про любовь, как будто в глаза ее видел и за ручку держал. Любовь… то, что люди называют любовью, немного неприлично, довольно смешно и очень приятно. Никаких чудес, голая физиология.

Вот Снейп Первую Магическую прошел… с любовью. И Метку принимал тоже с любовью. А во Вторую Магическую с огромной любовью заавадил своего Учителя и сам подыхал потом во всю силу своей любви.

«Что, Сопливус, не хватает силенок-то? Смотри, опять ведь висишь вверх ногами, и трусы на всеобщем обозрении. Только в этот раз сам себя подвесил и сам себе хнычешь. Детские клички просто так не приклеиваются».

Снейп закусил губу. Нет уж, хватит. Наигрался. Рожденный ползать летать не сможет, и каким ты был — таким и умрешь. Павлин никогда не будет петь соловьем, хоть ты ему персонального репетитора по вокалу нанимай.

Хватит. Хватит маяться этой дурью, гнать этот бред, страдать этим идиотством. Пошла она к чертям, эта Грейнджер, пошла вместе со своим поросячье-радостным морализаторством и детским максимализмом, пошло оно все в гремучие ебеня Запретным лесом. Хватит выдрачивать из себя то, чего нет и быть не может, хватит натягивать самого себя на непечатный орган, хватит.

Все так, как должно быть, даже если случается наоборот.

Снейп осушил бокал и поднялся из-за стола, не заметив, что Гермионы Грейнджер нет на ужине, и не вспомнив, что ее не было и в обед.

* * *

— Профессор Снейп, срочно зайдите ко мне. Дело серьезное.

Взгляд с трудом сфокусировался на торчащей из камина голове МакГонагалл. Зажав в качающейся руке стакан, Снейп попытался проморгаться, но получил только головокружение.

— Профессор, приходите в себя и немедленно ко мне! — Директриса буквально рычала. — Вы мне нужны, и постарайтесь протрезветь! Это касается мисс Петерсон!

А… юная истеричка, нахлебавшаяся «Огонька» из-за «никто меня не любит, никто не понимает». Снейп усмехнулся — что там еще может быть срочного. Девчонку утром отправили в госпиталь Святого Мунго, и если она умудрилась там помереть, все вопросы к ихним колдомедикам.

Трезветь не хотелось, а хотелось спать. Но даже под градусом Снейп сообразил, что с Директором лучше не спорить, особенно когда она так взвинчена.

Кое-как выбравшись из кресла и едва не угодив по инерции прямо в камин, Снейп побрел искать Бодрящее зелье: опьянение оно, конечно, не снимет совсем, но легким отрезвляющим эффектом обладает. Когда пол и стены перестали раскачиваться, а предметы — двоиться и троиться, профессор натянул мантию, забыв про сюртук, и ввалился в камин. Пешком к директорскому кабинету через всю Школу идти точно не стоило.

Чтобы удержаться на ногах, выходя из камина у Директора, пришлось приложить немало усилий. МакГонагалл посмотрела на Снейпа со злостью и отвращением:

— Еще раз увижу вас в таком состоянии, профессор, и не побоюсь лишить школу преподавателя Зельеварения и Защиты.

— Нормальное у меня состояние, — язык почти не заплетался. — Что там у вас опять случилось?

— Случилось! — рявкнула МакГонагалл. — Сядьте уже куда-нибудь, а то вы так раскачиваетесь, что у меня морская болезнь начинается.

Снейп опустился в ближайшее кресло. Жить стало немного легче.

— Мисс Грейнджер, может быть, вы расскажете? Вы там присутствовали…

Только сейчас профессор обнаружил Грейнджер, с потерянным видом стоящую у окна. Девушка покачала головой и отвернулась.

— Понимаю. Так вот, уважаемый декан Слизерина, — смею надеяться, вы помните, что замещаете эту должность? — при осмотре мисс Петерсон колдомедики Мунго обнаружили, что она… хм, уже имела связь с мужчиной…

— Ну, говорят, с девушками такое случается, — хмыкнул Снейп. — Если это все…

— Не все! Извольте дослушать!

Вот теперь Минерва почти кричала, и Снейп уже всерьез заподозрил неладное. Ну почему все так не вовремя, даже не напиться как следует — обязательно что-то происходит…

— У нее были выявлены провалы в памяти. Специалисты в госпитале восстановили ее воспоминания, но лучше бы они этого не делали. У мисс Петерсон действительно был серьезный повод для тяжелой депрессии.

Минерва помедлила.

— Ее изнасиловал отец.

Хмель слетел, как будто его и не было.

Нет, Снейп не был ошарашен: доводилось иметь дело с вещами куда более страшными. Но именно этот опыт сходу заставил его подозревать самое худшее.

— Есть некоторые темномагические ритуалы… — начал он, тщательно подбирая слова. — Которые предполагают вертикальный инцест. Их иногда практикуют в чистокровных семьях…

— Там не было никакого ритуала, — прошелестела Грейнджер. — Только мерзость.

— Темная магия довольно неэстетична сама по себе, — хмыкнул Снейп. — И откуда такая осведомленность?

— Я видела. Сабрина попросила меня побыть с ней во время процедуры… и я видела ее воспоминания в Думосбросе.

— Ну что ж, нет так нет, — Снейп поднялся. — Приятного мало, но и такое случается. Если подозрений на использование Темной магии нет, зачем я вам нужен?

— Случается? — тихо, с неожиданной яростью проговорила вдруг Грейнджер и резко обернулась. — Случается?! О Господи… какие же вы все… одинаковые! Как злые испорченные дети: хочу и возьму! Что игрушку, что женщину — хочу и буду! Да вы хоть раз задумались о тех, кто оказывается на том конце вашего конца?! Вы же не способны создать ничего и никогда, вы только разрушаете, убиваете, крушите все вокруг! Даже если вы решаете созидать, вы сначала стираете, уничтожаете то, что было до вас! Зачем вам это нужно, что вам от этого будет? Это что, только по праву сильного? Хочу, могу и сделаю?! Звери! Тупые, ограниченные, злобные звери!

Грейнджер сорвалась на крик и снова уставилась в окно.

Снейп скептически кашлянул.

— Мисс Грейнджер, я понимаю ваш феминистический порыв. Но почему вы избрали объектом своих обвинений меня?

— А разве вы чем-то отличаетесь от других?!

— Понятно, — снисходительно обронил Снейп. — Мисс Грейнджер, примите добрый совет: примите успокоительное. Госпожа Директор, единственное, что я могу сделать в этой ситуации — попробовать заблокировать воспоминания мисс Петерсон снова, но думается, профессиональные колдомедики справятся с этим лучше меня.

— Это не удастся ни вам, ни им, профессор.

— Почему?

— Сабрина Петерсон умерла.

Снейп недоуменно уставился на Директора:

— От чего? Яд успели нейтрализовать…

— От отвращения! — почти простонала Грейнджер.

— Какие все трепетные, — закатил глаза Снейп и направился к камину.

* * *

Снейп вернулся к себе.

Во рту и в голове было пакостно, а на душе — пустынно. История Сабрины Петерсон действительно не тронула его сильнее, чем он продемонстрировал, а неистовая речь Грейнджер его только насмешила. О том, что нужно срочно собирать документы и личные вещи мисс Петерсон для следственной комиссии Аврората, он думал с раздражением. О завтрашних уроках вспомнил с обреченной усталостью, об учениках — с усталым презрением.

Все вернулось на круги своя. Снейп чувствовал себя так, будто долго-долго карабкался в гору по бездорожью, а потом плюнул и скатился назад. И было ему хорошо: он отдыхал.

Что ж, Грейнджер можно поздравить, она оказалась права. Пытаться стать больше, чем ты есть на самом деле — тяжелая работа. Глупый, бессмысленный, поистине сизифов труд. Можно мочалить свою душу, стараясь скроить из ее лоскутов и ошметков нечто новое и цельное, но в итоге все равно вернешься туда, откуда пришел — к себе самому. И ничем он, Снейп, от других не отличается, это Грейнджер тоже верно сказала. Но почему-то это его не возмущало и не злило. Факт, как известно, самая упрямая в мире вещь, можно относиться к нему как угодно — он не изменится.

Антипохмельное зелье быстро справилось с последствиями пьянки и экстренного протрезвения, в голове прояснилось. Снейп прислушивался к себе, силясь уловить отголоски того безумия, в котором провел последнюю неделю. Но внутри было так тихо, что у него заложило уши.

Тихо и пусто, как в пересохшем колодце.

Снейп походил по комнате, сел в кресло, посидел, снова встал, походил. Ему показалось, шаги отдаются внутри него самого раскатистым эхом. Он вопросительно посмотрел на камин, но камин молчал, потому что был каменный. Глянул на кровать, на стол, на кресло — мебель тоже безмолвствовала. Поизучал ковер на полу, но на ковре никаких истин написано не было.

Тишина, темнота и пустота.

Даже смерть была более… живой.

Снейп вспомнил расхожее выражение «ветер в голове». Не в голове у него был ветер — стылые сквозняки гуляли в душе, как в заброшенном доме, хлопая незапертыми ставнями.

Он поймал себя на том, что бездумно заглядывает в углы комнаты, словно что-то потерял.

Он растопил камин, и огонь полыхнул ярко и жарко, но не прогнал сквозняк.

Он бросил в камин увядшие осенние листья, и в комнате сразу стало темнее.

Он плеснул себе огневиски, но не смог сделать ни глотка.

Он лег в постель и крутился до самого утра, но так и не уснул.

Он встретил рассвет с привычно тяжелой головой, привычно воспаленными глазами и привычной разбитостью.

Он вернулся к себе — к своей пустоте, своей скуке и своей бессоннице.

Его душа не отдыхала блаженно от тяжелой и никому не нужной работы. Она лежала в обмороке.

* * *

Утром, как ни странно, скандала не было. Вместо скандала пришел маленький пушистый зверек по имени песец.

Когда Снейп, традиционно злой и невыспавшийся, явился на завтрак, ничто, как говорится, не предвещало. На приветствия от учеников и пожелания доброго утра он не ответил, с МакГонагалл холодно раскланялся, остальных коллег вниманием не удостоил. С удовольствием отметил, что Грейнджер выглядит не лучшим образом, явно расстроена и устала. Мимолетно удивился самому себе: что он в ней мог найти? Ощипанный воробей смотрится гораздо интереснее, чем мисс Всезнайка. А ведь чуть не спятил, пытаясь встроиться в ее систему ценностей…

Где-то слева, под ребрами, коротко кольнуло неясным протестом в ответ на эти мысли. Сообразить, что это, Снейп не успел, потому что в этот момент в Большом зале появился песец.

Песец появился в обличье Гарри Поттера. Узрев самого геройского героя магической Британии, школота ошалело замолчала, и в оглушительной тишине к потолку взвилось звонкое, радостное, такое безудержно счастливое:

— Гарри!

Грейнджер птицей вспорхнула со своего места и помчалась навстречу Поттеру через весь Большой зал. Улыбаясь в тридцать три зуба, тот с восторженным воплем подхватил ее, закружил, и МакГонагалл умиленно улыбалась, и гриффиндорцы аплодировали и кричали: «Ура!»

А у Снейпа в горле словно встало бритвенное лезвие, и непонятное ему самому бешенство заставило его стиснуть зубы так, что заныли челюсти.

— Как трогательно! — процедил он сквозь зубы и демонстративно удалился, не допив кофе.

Первым уроком по расписанию у него был третий курс Гриффиндора, и Снейп сорвался во всю мощь своего гнева, снял какое-то неимоверное количество баллов и намеренно не замечал недоуменно-расстроенных лиц учеников.

Впервые в жизни Снейп пожалел, что он не анимаг и не оборотень: неконтролируемое желание кого-нибудь загрызть не имело никакого разумного обоснования. От пугающего спокойствия предыдущего вечера не осталось и следа. Снейп весь клокотал, кипел и взрывался в ответ на малейший раздражитель, на любой лишний чих и вздох в классе. Разбираться в себе было некогда, и профессор отчаянно выплескивал злость на всех подряд, лишь бы хоть немного успокоиться.

Успокоиться ему было не суждено: на первой же перемене выяснилось, что песец был не один. Ладно, Поттер — его командировали вместе с группой авроров, прибывших по заявлению МакГонагалл относительно доведения студентки до самоубийства. Опыта, так сказать, набираться. Это хотя бы объяснимо. Но когда в кабинет ЗОТИ, поблескивая модными очками и коварной усмешкой, вплыла собственной персоной Рита Скитер, Снейп не сразу поверил своим глазам.

— Добрейшего утречка, профессор Снейп! — заворковала она с порога, и Снейп недоуменно моргнул: с чего это вдруг лощеная снобка Скитер заговорила, как прачка из Лютного?

— Я вас прошу, уделите мне пару минут вашего драгоценного времени! Вы у нас в последнее время фигура выдающаяся, и нашим читателям было бы очень интересно узнать, как вы прокомментируете страшную трагедию, случившуюся на вашем факультете.

— Никак, — отрезал Снейп и попытался отвернуться, но Скитер с проворством крысы проскочила между ним и столом, перегородив путь к отступлению.

— Ну что же вы… Мне бы хотелось написать о вашей…

— Не надо ничего обо мне писать! — рявкнул Снейп. — Я в Пожирателях Смерти числился, Дамблдора убил, и мой папа был магглом!

— А при чем тут вы? — Скитер скроила картинно-недоуменную мину. — Если только Сабрина Петерсон не покончила с собой из-за вас…

Снейп на секунду онемел, а потом еще и обомлел: эта ведь если что втемяшит себе в голову, то и напишет… Скитер глянула лукаво — ну, мол, чем крыть будешь? Снейп воззрился на нее, как на убогенькую дурочку:

— А как же иначе? Я, знаете ли, просто предел мечтаний всех студенток от одиннадцати до семнадцати.

— Почему же предел… — от сладкого, тягучего голоса журналистки стало приторно в горле, и Снейп непроизвольно облизнул губы: показалось, они сейчас слипнутся. — А вы, профессор? Вас никогда не привлекали молоденькие студентки?

— Привлекают. Очень, — осторожно, осторожно, ляпнешь лишнее слово, и тебя через это слово просклоняют потом так, что родиться бы обратно. — А еще я пью кровь свежеубиенных младенцев, на досуге вызываю инфери и подливаю Директору валерьянку в чай.

— Экий вы затейник, — иронически скривилась Скитер. — Я так понимаю, дать интервью по-быстрому — не ваш метод…

— Давать — вообще не мой метод.

— Так вы еще и потребитель в самом худшем смысле этого слова… Ну что ж, тогда я к вам еще зайду.

— Не уверен, что у меня найдется для вас время.

Теперь Скитер откровенно ухмылялась.

— О, я не займу много вашего времени. Долго ли умеючи…

— Не советую.

— Почему же?

— Потому что умеючи как раз долго, а я человек занятой.

— До встречи, профессор, — пропела Скитер и уцокала из кабинета с довольной улыбкой.

— Не дай Мерлин, — буркнул ей вслед Снейп, неосознанно наблюдая, как покачиваются ее обтянутые узкой юбкой бедра.

* * *

Явление Риты Скитер немного встряхнуло Снейпа, отвлекло от немотивированной утренней злобы, и хаффлпаффские пятикурсники отделались легким испугом в виде контрольной. Шагая привычными коридорами на обед, профессор озадачился тем, как половчее отбрехаться от настырной журналистки — то, что она прицепится к нему, как лишай к миссис Норрис, было очевидно. Прежде ведь как-то удавалось оставлять ее с носом, вот и пришла пора вспоминать неоценимый опыт.

На голодный желудок думалось плохо. Скитер великая мастерица по части вытаскивания на свет чужого нижнего белья. Одно неловкое движение — и лучше бы разбилось зеркало. И ведь каким специфическим вкусом нужно обладать, чтобы сделать своей профессией смакование дерьма…

Можно, конечно, молчать мордой об стол — но тогда за тебя все скажут другие, и то, что они скажут, трансформируется в то, что тебе не понравится. Значит, надо разговаривать. Но, помилуйте, о чем? Если первая недобеседа — в целом, неинформативная и вполне невинная, — скатилась на уровень едва не похабени, о чем там можно говорить? Вот не было печали, так купили боггарта…

— Гарри, ты скоро боггарта будешь видеть в моем обличье! Сколько лет я тебе уже мозги ставлю, а ты все: «Ой, да я не помню, ой, да я не знаю!»

Снейп остановился, огляделся.

— Ну что я предложил криминального? Ты посмотри на себя, из Азкабана злодейчики краше выходят.

— Спасибо, окомплиментил!

Они стояли у окна, лицом к лицу. Поттер и Грейнджер. Поттер держал Грейнджер за руку, а Грейнджер улыбалась ему — с ласковой укоризной, с легким кокетством, с нежностью даже.

— Да я не то хотел сказать, извини… просто ты совсем замучилась, я же вижу. Тебе надо развеяться хоть немного. Пойдем, а? Мы сто лет в «Дырявом котле» не были, я ужасно по тебе соскучился. Столько разговоров накопилось — языка не хватит. Ничего страшного не случится, если ты один вечер проведешь не в Хогвартсе.

Снейп смотрел, как Поттер поглаживает ее по плечу, поправляет ей воротник мантии — так уверенно, будто имеет на это право. И горло снова полоснуло бритвой, и отчего-то заныло под ребрами так, что стало трудно дышать. Вот взять бы сейчас этого сопляка за шкирку, начистить ему очкастую морду и вышвырнуть в окно — пусть попробует полетать без метлы!

— Ладно, уговорил, — узенькие девичьи ладошки легли на серую ткань поттеровской форменной куртки. — Только давай сразу договоримся: некоторых рыжих квиддичистов мы не поминаем всуе, а некоторые зеленоглазые авроры не будут рассказывать некоторым стажерам учителя, как плохо и неправильно работать в школе.

Снейп глубоко, до рези в груди, вдохнул, медленно выдохнул.

— Мистер Поттер, вы, как обычно, сами лоботрясничаете и других отвлекаете от служебных обязанностей, — холодно заметил он, проходя мимо. — Мисс Грейнджер, вам стоит добросовестнее относиться к своей работе.

— Куда уж добросовестнее-то! — возмущенно бухнул ему вслед Поттер, но Снейп сделал вид, будто не слышал.

Потому что если бы он на миг дольше задержался возле мальчишки, точно бы его убил.

Это бешенство, эта ядовитая злоба, это неконтролируемое желание расколошматить все и всех вокруг, и готовая слететь с губ «Авада Кедавра» — все это было знакомо Снейпу до такой боли, что он не сразу вспомнил, когда и откуда оно пришло. Но вспомнил и едва сдержал стон.

Седьмой курс.

Поттер. Лили.

Ревность.

Обыкновенная, человеческая, мужская ревность. Качественная, полновесная, злая. Она не изменилась, только стала старше на двадцать лет. Тяжелей. Отчаянней. Глубже.

Мерлин, великий Мерлин… зачем это? Откуда это? Ведь только сегодня утром Снейп определил совершенно точно и бесповоротно, что чихал он на Грейнджер аллергическим чихом! Уже сегодня утром он посматривал на Всезнайку с ироничным презрением и снисходительностью!

И сегодня же утром чуть не съел в ярости салфетку, наблюдая за встречей Грейнджер и Поттера.

Чихал, значит. Ну-ну… Снейп нервно усмехнулся сам себе: типичный синдром собаки на сене. Сказано: «Не брал!» — значит, не отдам. Пора бы уже давно выучить то место в жизни, где всегда лежат грабли! Сколько лет туда не смотрел даже, а тут сделал полшага — и сразу получил по лбу.

Перед глазами снова встала утренняя сцена в Большом зале. Сияющая, счастливая Грейнджер, летящая навстречу Поттеру. Что он сделал такого исключительного, этот сопляк, за что получил ее восторг, ее радость? Снейп ломал, кроил, потрошил и штопал себя наживо суровой ниткой, чтобы существовать с Грейнджер в одной системе координат, но не удостоился даже тени той нежности, которой девчонка щедро одарила Поттера. За какие заслуги?.. Снейп чуть не свихнулся, упаковывая себя в рамки ее представления о жизни и о людях, а Грейнджер этого просто не заметила. Но вот возник Поттер — и она буквально светится от счастья.

Господи, может, она и правда дура?

А может, ей просто не нужны жертвы?

Снейп остановился в трех шагах от Большого зала. Вперед или назад? Но где теперь вперед, а где назад?

Снова вытаскивать из себя клещами неощущаемые чувства и нежеланные желания? Снова вытесывать из себя не-себя? Нет уж, довольно, наидиотничался, чуть не поседел. Если это блажь, то чересчур дорого она обходится.

Но Грейнджер слишком хороша для Поттера. А Снейп уже слишком много сделал, чтобы ее заполучить. Сопляк просто не имеет на нее права, не заслужил. Отобрать? Дело принципа?

Да какие тут, к черту, принципы. Тут грабли. И если Снейп начнет, что называется, отбивать Грейнджер у Поттера, по традиции неминуемо огребет — и не по лбу, потому что грабли будут детские. Умный в грабли не пойдет, умный грабли обойдет.

А ревность… пройдет. Справился же он в первый раз, переживет и теперь. Никуда не денется. Некуда деться.

— Не облезу, — тихо и злобно сказал Снейп.

И сам же себе не поверил.

* * *

Стук в дверь был неоднократным и настойчивым.

Снейп никого не хотел ни видеть, ни слышать, ни делиться с кем-то когнитивным диссонансом. Но визитер был упрям до невозможности, и Снейп решил открыть хотя бы затем, чтобы указать направление, по которому этому визитеру следовало пойти и не сворачивать.

— Добрый вечер.

Рита Скитер. Нет в жизни счастья.

— Был добрым до настоящего момента.

Журналистка вздохнула:

— Я так понимаю, вы по-прежнему не расположены к разговору… Но можно хотя бы объяснить, почему?

— Объяснить можно, но я подозреваю, вы не поймете.

— А вы объясните так, чтобы я поняла.

Снейп скептически усмехнулся:

— Хорошо, попробую. Я не считаю, что событие, которое вас здесь интересует, должно стать достоянием общественности. Визенгамот рассматривает дела такого рода в закрытом режиме не случайно. Так понятно?

Скитер вернула ему усмешку:

— Вы вроде взрослый человек, а в сказки верите.

Снейп вопросительно поднял бровь.

— Дело не дойдет до Визенгамота, и вы лучше меня это знаете. Воспоминания Сабрины Петерсон — не доказательство с учетом того, как они были получены. Вы же легиллимент, должны понимать. А других доказательств нет. Но даже если эти воспоминания лягут в основу обвинения, неужели вы думаете, что у Петерсона нет нужных в этом случае связей? Он скотина и мразь, но ни суд, ни Аврорат не смогут его наказать. И вы тоже не сможете.

— Хотите сказать, что сможете вы?

— Только я и смогу.

— Каким же образом, позвольте поинтересоваться.

— Позволю, да боюсь, вы не поймете, — мстительно улыбнулась Скитер.

— А вы объясните так, чтобы я понял.

— Может, разрешите войти?

Снейп обреченно вздохнул, отступая на шаг назад. Сеанс декоративно-прикладного жоповиляния можно считать начатым.

Скитер вошла в комнату, критически огляделась:

— Как у вас тут аскетично…

— Вы пришли обсуждать интерьер моего жилища? И, кстати, не изволите ли объяснить, откуда вам стали известны причины самоубийства мисс Петерсон?

Скитер пожала плечами:

— Слухами земля полнится. Но слухи к делу не пришьешь. Зато к умам и мыслям их можно не просто пришить, а приклеить намертво.

— Мисс Скитер, выражайтесь яснее, я не ценитель изящной словесности.

— По-моему, я выразилась предельно ясно. Прессу не зря кличут четвертой властью. Мы владеем общественным мнением. Да, в Азкабан Петерсон не сядет, это очевидно. Но одна-две правильных публикации — и его жизнь станет хуже тюремной камеры. Уж я постараюсь.

Она ждала ответа, постукивая каблуком по полу. А Снейп держал паузу: он понимал, что общаться с этой Скитер как с той, утренней, невозможно, но как общаться с ней нынешней, не определил. И колебался.

Скитер не выдержала первой.

— Я не понимаю ваших сомнений, профессор Снейп. Неужели вам не хочется наказать гада? Разве вам все равно?

— Да, мне все равно, — Снейп сам удивился, как бесцветно это прозвучало.

Но Скитер не купилась.

— Не-ет, — злорадно протянула она. — Было бы вам все равно, вы бы мне все еще утром выложили, как на духу, и не беспокоились бы об огласке и резонансе.

Снейп молча развел руками: как угодно.

— Мне нужно всего несколько фактов, — голос Скитер стал почти умоляющим. — А остальное я сделаю сама, и Петерсон пожалеет, что отвертелся от Азкабана.

— Мисс Скитер, — Снейп устало вздохнул. — Читайте по губам: плевал я на Петерсона.

— А на Сабрину?

— У каждого своя судьба, и ее на кривом фестрале не объедешь.

Скитер изменилась в лице, и Снейп живо вспомнил отповедь Грейнджер в директорском кабинете. У той на лице было в точности такое выражение.

— Теперь мне понятно, почему девочка покончила с собой.

— Неужели потому что мне все равно? — хмыкнул Снейп.

Рита Скитер смотрела нехорошо и зло.

— Смените манию величия на манию преследования, профессор. Сабрина умерла, потому что всем все равно. Она это знала. Знала, что ей не к кому обратиться! Не у кого просить помощи и защиты! Все слишком заняты собой, чтобы расходовать последний нерв на помощь кому-то постороннему! На участие в чужой судьбе!

Журналистка поправила на плече ремешок сумки и направилась к двери. У порога она обернулась:

— Эх вы, учитель Защиты от Темных Искусств! Чему вы учите? Как пугать боггартов и «На Аваду нету сладу окромя другой Авады»? Да от настоящей Тьмы и от настоящего дерьма вы не способны ни защитить сами, ни научить других защищаться. И, может, вы удивитесь, но из-за Авады люди умирают гораздо реже, чем из-за окружающей их мерзости. Умирают только потому, что всем все равно.

Скажите, какой гнев, какая злость… Даже где-то верится.

— Можно подумать, вам, мисс Скитер, не все равно. Да если бы от этой истории не пахло хорошо поджаренным дерьмом, вы бы прошли мимо и не оглянулись. Хорошо вопить об участии в чужих судьбах, когда это приносит славу и стабильный доход.

— Нет, — отрубила Скитер. — Мне не все равно. Участвовать в чужих судьбах — моя профессия. Нет участия без сочувствия и сопереживания, а без участия нет профессионализма. И потом… я помимо всего прочего еще и женщина. Все мое существо одним Прыткопишущим Пером не исчерпывается.

Снейп кивнул:

— Ну да, есть еще тонкая душевная организация.

— Знаете, — Скитер утомленно потерла переносицу под очками. — Я теперь даже и не знаю, кто хуже. Такие, как Петерсон, или такие, как вы.

— Ну разумеется, такие, как я.

Скитер озадаченно покосилась на него, а потом совершенно неожиданно с восхищением покачала головой:

— Все-таки вы железный человек, профессор. Другой на вашем месте меня бы уже заавадил, сжег и пепел развеял по ветру.

— Возни много, мисс Скитер. И, слава Мерлину, на моем месте кроме меня никого нет.

Скитер нахмурилась, словно перемножала в уме семизначные числа.

— Я не понимаю вас. Ведь то, что произошло с Сабриной, это… зверство. Это самое страшное из зверств, потому что его совершил человек, от которого ожидать подобного невозможно. Да, вы правы: если бы вместо Петерсона выступал пьяный бандит с Лютного, я не стала бы так болеть за этот репортаж… пьяный бандит — да, это ужасно, но… не удивительно. Даже где-то логично. Ну попробуйте понять наконец: отец — это первый мужчина в жизни женщины, и не в том смысле, какой получила Сабрина. Это самый любимый, самый надежный, самый лучший мужчина. И когда оказывается, что этот мужчина — грязное похотливое чудовище… вот что по-настоящему страшно.

Она помолчала, поправила очки, грустно усмехнулась:

— Вам, скорее всего, доводилось сталкиваться и не с такими страстями во время войны. Но война-то кончилась. А мира как не было, так и нет.

— Мира не будет, мисс Скитер, до тех пор, пока на земле не переведутся люди.

Снейп смотрел на нее во все глаза и никак не мог определить — то ли она так хорошо играет, то ли вправду тронута историей Сабрины Петерсон. Скитер в своем привычном облике выглядела фарфоровой куклой: лицо без единой морщинки, тугие светлые кудри лежат крепко, волосинка к волосинке, не шелохнутся, веки насинены, губы напомажены, осиная талия, узкая юбка… И словно приклеенное к лицу выражение ехидного самодовольства. Снейп на миг вообразил, как можно было бы шлепнуть ее по затылку, и это выражение свалилось бы с нее вместе с посмертной маской косметики.

Вдруг ему пришло в голову, что знаменитая Рита Скитер знает все и обо всех, но есть ли в магической Британии хоть один человек, кто был бы осведомлен о подробностях ее собственной биографии? Есть ли она вообще, эта биография? Может ли нестарая и очень привлекательная женщина не быть замеченной в компрометирующих связях, уличенной в некрасивых поступках, слабостях, истериках, глупостях? Да что там, ее с мужчиной никогда не видели! Может, она того… мужчинами и не интересуется.

Вот Скитер тут строит из себя то проницательную сучку, то глас справедливости, то величественно заявляет, что она, мол, женщина… А в глазах не угасает охотничий азарт, и она только что зубами не щелкает, стоя наизготовку и ожидая, когда Снейп обронит неосторожное слово. Ему бы хотелось ей поверить. Но никак не получалось. Чужая душа — потемки, а у этой пираньи и подавно: говорит одно, думает другое, делает третье, а на выхлопе получается четвертое. Где гарантия, что она, получив от Снейпа вожделенные комментарии и факты, напишет именно то, что обещает, и так, как обещает?

— Вы сомневаетесь, что сила печатного слова способна произвести взрыв общественного негодования? — Скитер искоса глянула на Снейпа из-под густо накрашенных ресниц.

— Сомневаюсь. История мисс Петерсон недостаточно грязна, чтобы растрогать холодных и расшевелить равнодушных.

Скитер медленно сняла очки, закусила краешек дужки:

— Профессор, если бы можно было быть уверенной, что найдется человек, который пойдет и устроит Петерсону «темную» с последующей Авадой…

— Авада — слишком гуманно, ее надо заслужить. Вот пожизненное Круцио без права на Аваду — это да, это ближе к теме.

— Мужской ответ, — Скитер улыбнулась, а Снейп обомлел: это что, она с ним заигрывать пытается? — И мужской способ решения проблем.

— И чем же он плох, этот способ?

Скитер протянула руку, поправила перекособочившийся воротник снейповской рубашки:

— Даже выходя за рамки всего — приличий, разумности, морали, — вы все равно играете по правилам. У вас есть правила нарушения правил и законы переступания закона. Но вы же видите, бывают ситуации, когда по правилам играть нельзя, результата не достигнете.

Ну точно. Снейп никогда не был мастером в распознавании предпостельных ужимок и прыжков: дают — бери, и быстро, пока не начали бить. Но тут нужно быть просто дубом стоеросовым, чтобы не понять намека. Охренеть. Это она всегда так информации добивается или только в исключительных случаях?

— Вы хотите сказать, что женщины добиваются своего иными способами?

— Конечно. Мы редко выходим за рамки, но правилами руководствуемся столь же редко, — ее рука скользнула на плечо и там замерла.

А почему, собственно, нет? Отказаться от красивой женщины, которая недвусмысленно предлагает себя — это не благородство, это идиотизм. Только надо больше определенности, чтоб знать наверняка и не обмишуриться, как с Грейнджер.

Скитер собралась надеть очки, но Снейп остановил ее руку и посмотрел прямо в глаза:

— А сейчас-то вы что делаете? Выходите за рамки или нарушаете правила?

Хорош юлить, давай определяйся, либо в дверь, либо в постель.

Скитер не отвела взгляда и руки не высвободила:

— И то, и другое.

— Ваш репортаж стоит таких жертв?

— Репортаж тут ни при чем, да и роль жертвы — не мое амплуа.

— Какую же роль вы предпочитаете?

— А есть варианты?

— Не особо. Я бы даже сказал, их нет совсем.

— Что ж, это неплохо. Не придется теряться в догадках.

— Не придется.

Снейп отпустил ее руку и ладонью стер с ее губ помаду.

Поцелуй вышел коротким и скорее символическим: не обжиматься же в дверях. Снейп за плечи развернул Риту к постели, легонько подтолкнул в спину. И усмехнулся: пока он снимал рубашку, она вынула из ушей серьги и положила на столик очки. Так буднично, словно собиралась ванну принимать или просто ложиться спать. Сколько раз ты укладывалась в койку, чтоб выведать парочку пикантных фактов, Рита Скитер?

— Что это? — она провела пальцами по неровному рубцу слева под ребрами. — Боевая отметина?

— В детстве с дерева свалился.

— Ты в детстве лазил по деревьям? — она коснулась губами его груди.

— Где я только не лазил, и не только в детстве.

Она коротко рассмеялась, запрокинув голову.

— Что?

— Представила тебя на Дракучей Иве.

— Язык мой — враг мой, — усмехнулся Снейп, склоняясь к ее шее.

— У тебя есть шанс доказать обратное.

Снейп демонстративно убрал руки за спину:

— Языком я тебя не раздену при всем желании.

— А я тебя — да. Показать?

— Давай.

— Дам, не беспокойся.

— Куда ж ты денешься…

Она медленно опустилась на колени, лукаво глянула исподлобья. Почувствовав на животе ее дыхание, Снейп прикрыл глаза. Видимо, практика подобного раздевания у нее была обширная: чтобы расстегнуть брюки языком и зубами, ей хватило минуты. И в рот она взяла без лишних прелюдий, сразу глубоко, заставив Снейпа удовлетворенно рыкнуть. Похоже, ей самой это доставляло немалое удовольствие: размеренно скользя губами по члену, она тихонько постанывала, мурлыкала, вздыхала и между делом стягивала с себя мантию, расстегивала блузку, ласкала грудь… Отстранилась за миг до того, как Снейп собрался сам качнуться назад, чтобы предотвратить преждевременное завершение вечера, встала перед ним полураздетая, с порозовевшими щеками и чуть затуманенным взглядом.

Неторопливо расстегнула юбку, стянула ее с бедер, оставила на полу. Повела бровью: ну как, нравится? Снейп одобрительно покивал: весьма. А потом он ласкал ее, как и обещал, только губами и языком, пока она не выдохнула шумно и расслабленно:

— Подожди, хватит… Иди сюда…

Кровать под ними почему-то не скрипела, хотя, сколько помнил Снейп, пружины всегда отчаянно визжали, стоило только присесть на матрас. У Риты было много опыта и совсем не было комплексов, она позволяла Снейпу крутить и мять ее роскошное тело, как ему заблагорассудится. Она не стонала и не ахала, только тихо вскрикнула несколько раз в ответ на особенно сильные и грубые толчки, и послушно подавалась то вперед, то назад, и прогибалась в пояснице, как хорошая проститутка… или профессиональный журналист.

Кончила она быстро: вдруг насадилась на член Снейпа до упора, замерла, вздрогнула и расслабленно обмякла. Дальнейшее было делом техники…

* * *

Тяжело дыша, Рита лежала у него на груди. Снейп легонько целовал ее запястье, поглаживал по спине.

— Какой нежный… — прошептала она и подняла голову, вглядываясь испытующе в его лицо. — Тебя что, никто никогда не любил?

— Не вижу связи.

Скитер неопределенно хмыкнула и перевернулась на спину, сыто потягиваясь. А Снейпу было как-то неуютно, но не физически. Физически он был доволен, как хорошо пообедавший удав. И только. В душе царили пустота и гробовое молчание: она не принимала никакого участия в том, что происходило в этой постели. Она словно покинула Снейпа на какое-то время, а теперь вернулась и не застала никого дома. Повзирала удивленно со стороны на полчаса нелепых телодвижений, а теперь сидела и молчала обиженно: ей удовольствия не досталось.

— О чем задумался?

— Думаю, что журналистика — явно не первая твоя профессия.

— Сволочь, — странно, но Рита не оскорбилась. Или не показала вида.

— Вообще-то я комплимент сделал.

— Я тоже.

Сидя на краю кровати, Скитер застегивала блузку.

— Маловато будет, правда?

— Ну имей терпение, мне не двадцать лет.

— Я не об этом, — Рита обернулась. — Этого мне еще надолго хватит, ты умеешь доставить удовольствие.

— Стараюсь. Тебе романтики недостает? Вот чего не умею, того не умею, извини.

— Ничего. Потом сам поймешь.

Стук в дверь Снейпа даже обрадовал: повод сбежать от неудобного и непонятного разговора. Он поспешно натянул брюки, набросил рубашку и пошел открывать.

— Добрый вечер, сэр…

За одну секунду Снейп успел подавить в себе три желания: немедленно закрыть дверь, удавить Скитер и убиться башкой о камин.

Она стояла за порогом. Осторожно придерживала подол длинного вечернего платья, чтоб не подметал пол. Теребила на шее нитку жемчуга. Сдувала со щеки выбившийся из затейливой прически кудрявый локон.

— Извините, если я вас беспокою…

Мерлин, какие глаза. Какие счастливые, сияющие, какие удивительно говорящие глаза.

— Я хотела… попросить у вас прощения, сэр.

— Побеспокоить меня, чтобы попросить прощения за то, что побеспокоили — высший пилотаж.

— Нет, сэр, я… за вчерашнее. Я наговорила вам много гадостей, но я не имела в виду вас. Просто я была так расстроена и не совсем даже соображала, что говорила…

Снейп смотрел на Грейнджер и думал, что она идет ужинать с Поттером. Он был уверен, что Грейнджер уйдет навсегда — из школы и из его жизни. Уйдет с Поттером. И единственное, что она нашла сказать ему напоследок — попросить прощения. Как у мертвого.

— Словом, простите меня, сэр… — она хитро улыбнулась. — Но только за это!

— Вы не опоздаете?

— Куда? — Грейнджер оглядела себя, словно удивилась собственному внешнему виду. — Ах, да… Не сердитесь на меня, пожалуйста. Хорошо?

— Вас ждут.

Грейнджер вздохнула, как показалось Снейпу, немного удрученно.

— Всего доброго, сэр.

Развернулась и ушла, умилительно неловко стараясь не наступить на собственный шлейф.

Снейп закрыл дверь и уткнулся в нее лбом.

Всего доброго, сэр.

Всего доброго.

Вот и все.

— У-у-у… — раздалось насмешливо за спиной. — Железный человек раздобыл-таки себе сердце?

Снейп в ярости обернулся. Рита была уже при полном параде, даже губы успела накрасить. И на лице ее не было издевательской усмешки, которую Снейп ожидал увидеть — только печальная полуулыбка.

— Не смотри так. Если помнишь, живое сердце было заветной мечтой Железного человека.

Она процокала к двери, подхватила оставленную у порога сумочку, ласково погладила Снейпа по плечу:

— Мерзавец. Так и не сказал ничего нужного. Вот потом и не обижайся. Но все равно спасибо, было хорошо.

Поцеловала в щеку, большим пальцем стерла след помады:

— А за твое счастье мы еще выпьем, вот увидишь. Не прощаюсь.

* * *

Он не запер дверь и не зажигал свет. Он немного устал, но спать не ложился. Он дождался, пока в небе за окном погасла последняя закатная полоса. Он не был пьян, но в голове шумело, как после хорошей порции огневиски.

Ему казалось, отзвук нейтрально-доброжелательного: «Всего доброго, сэр!» еще бродит по комнате. Даже сердце стало биться тише и глуше, чтобы был слышен этот голос, похожий на голоса сразу всех, кто когда-то уходил от Снейпа.

Ни одна из женщин, с которыми Снейпа связывали хоть какие-то подобия отношений, не осталась с ним. При этом всех всегда все устраивало, но удержать возле себя он не смог ни одну. Правда, ему этого не сильно-то и хотелось, но даже и когда захотелось — не получилось.

Все ушли по-английски, и никто не вернулся. Попрощалась только та, кто никогда ему не принадлежала и не была с ним. Та, кто ничего ему не обещала, кто ему отказала и просила простить ее за это.

Отказала? А разве он что-то требовал? Разве ему нужно было от Гермионы что-то, кроме постели? Ему ничего от нее не было надо, и ей не в чем было ему отказать.

Ему ничего никогда не было надо — ни от Нарциссы, ни от Эммелин, ни от, спаси Мерлин, Беллатрикс. Ни от Скитер. Ни от Грейнджер. Он помнил, с каким маниакальным упорством, с какой настойчивостью из него всегда пытались вытащить эмоции, чувства, желания. Он принимал это за вечную женскую жажду романтики и сантиментов и лишь посмеивался. Как там он сегодня утром ляпнул Рите? «Давать — не мой метод». Именно. Он ничего не просил, кроме секса, и ничего, кроме секса, не отдавал. И не мог помыслить, что кто-то может нуждаться в большем — не от него, не с ним.

Наверное, это и имела в виду Рита, сказав: «Маловато будет». Именно это пыталась объяснить ему юная умница Гермиона — если за сексом ничего нет, если ничего нет кроме секса, какой бы он ни был расчудесный, он только набор нелепых телодвижений. И ей, Гермионе, этого мало.

Если тебе нужен только кусок мяса, то ты и получишь только кусок мяса. И нужно быть готовым к тому, что ты и сам станешь куском мяса, и от фаллоимитатора будешь отличаться только наличием дополнительных и совсем не необходимых конечностей в виде рук и ног.

Стоило дожить до сорока лет, чтобы постичь наконец эту простую истину, очевидную даже подросткам в период пубертата. Вот почему все его женщины так или иначе старались выдавить из него то, на что он в принципе не был способен, и уходили, ничего не добившись — им было мало. Вот почему Грейнджер сейчас с Поттером — ему не надо объяснять очевидного. Вот почему так паршиво было сегодня: впервые в жизни Снейп почувствовал, что его самого отымели, им самим воспользовались, как тем фаллоимитатором, он сам сегодня был просто куском мяса.

Что мешало Гермионе поступить с ним так же? Только то, что она сама куском мяса быть не хотела и никого не собиралась унижать таким отношением. Она слишком уважала Снейпа для этого.

А он… опоздал. И Поттер здесь ни при чем, Снейп сам к себе на свидание опоздал. Когда начал смутно понимать, когда начал на ощупь продвигаться к тому, что люди зовут счастьем, когда стал из каменной глыбы самого себя ваять что-то, напоминающее скульптуру, отсекая все лишнее… Гермионе это оказалось не нужно. Она не верила, что Снейп способен на такое, а он опоздал доказать.

В сущности, кем был для нее профессор Северус Снейп? Злобным и несправедливым преподавателем, убийцей, Пожирателем Смерти, гадом и сволочью, потом едва не эпическим героем, наконец мужчиной… А что теперь? А теперь — всего доброго, сэр.

Говорят, с годами мудреют. То ли не те еще годы, то ли говорящие врут, но мудрости Снейп не чувствовал в себе ни на кнат. Опытность — да, но опыт все равно что выдохшийся огневиски: и невкусно, и жажды не утолит.

Грабли. Детские грабли. Только теперь понятно: Снейп сам их разложил на каждом шагу. Разложил и забыл, и вот повсюду натыкается. И бьют те грабельки не мимо цели, а как раз-таки в самые яйца.

Прав был Дамблдор: если человек — дурак, то это надолго.

Снейп огляделся вокруг в поисках того листочка, с пацификой. Не увидел, встал из кресла, поискал, не нашел. Снова сел. На глаза попалась полупустая бутылка огневиски, и Снейп вспомнил: вчера он пил. И закусывал. Пацификой.

* * *

Быстрый, настойчивый стук в дверь выдернул Снейпа из зыбкой полудремы. Профессор не сразу понял, где он находится и что случилось. Потом сообразил: заснул в кресле, а теперь кто-то особо одаренный лишает его возможности поспать хоть так, по-походному. Снейп посмотрел на часы. Половина третьего ночи. Вашу маму грубым образом…

Стук повторился, и к нему добавился взволнованный голос:

— Профессор! Профессор, откройте!

Не иначе, кто-то опять отравился. А то с чего бы Грейнджер примчалась в такое неделикатное время… Грейнджер?

Профессор вскочил, словно и не спал.

Грейнджер ворвалась в комнату, едва Снейп отпер дверь.

— Я нашла, сэр! Вы представляете?! Вы только представьте! Я нашла, я догадалась!

Она была в том же вечернем наряде, только шлейф был небрежно заткнут за серебряную цепочку, служившую ей поясом. Прическа встопорщилась шпильками и выбившимися прядками-пружинками. В руках скомканный шарф и охапка пергаментов.

— Мерлин, я так боялась, что вы уже спите!

Она сияла. Она была счастлива, так восторженно счастлива. И она была здесь. Она была здесь вся — и та восхищенная обилием недооткрытых открытий, и та невзрачно-обреченная заучка-всезнайка, и та кукарекающая в Большом зале оторвиголова, и призрачно-прекрасная Леди Осень, и со спокойной мудростью рассуждающая о дикобразах, и гневная обличительница… Вся, вся здесь. Не с Поттером, не где-то с кем-то еще.

Она вернулась. Среди ночи по дурацкому поводу. Вернулась к нему. Господи. Мерлин. Какое это счастье…

— Я полагал, у вас сегодня запланирован вечер с…

— Что? А, да ну! — отмахнулась она и ссыпала пергаменты на стол. — Я столько над этим мучилась, чуть с ума не сошла, честное слово! А сегодня оно прямо вдруг само ниоткуда взялось, ну какой тут может быть вечер! Гарри поймет, я ему записку отправила с совой. Я всю голову сломала, а сегодня, когда от вас шла, подумала — а почему мы пытаемся скомбинировать известные зелья с известными заклинаниями, чего добиться хотим? Так вот, для каждого зелья нужно свое собственное, ну, особое заклинание, с четко определенным эффектом! Я взяла для начала Оборотное — оно же все время убегает, на секунду не отвернуться! — и примерно рассчитала вектора движений палочки для заклинания, чтоб зелье удерживалось в котле и никуда не выкипало… правда, вербальную формулу придется долго подбирать, но это я завтра, то есть сегодня уже сделаю! Только я без вас не справлюсь, сэр! Ну вообще не справлюсь, это же экспериментальная стадия приемов в десять-двенадцать пойдет, не меньше, и потом, это ваша разработка, как же тут без вас, тут без вас совсем-совсем нельзя…

Она тараторила и тараторила, не давая вставить ни слова, словно ожидала отказа и боялась его услышать. Снейп стоял, прислонившись спиной к двери, слушал вполуха и думал, что в жизни ничего не делается зря. И, в общем, ему было уже неважно, почему Гермиона вернулась к нему, отказавшись от ужина с Поттером. Неважно, почему он, Снейп, оказался для нее сейчас важнее всяких поттеров. Она просто здесь. И это… да, это счастье.

— … и при таких условиях оно должно неминуемо остаться… Сэр, что вы на меня так смотрите? — Гермиона словно спохватилась: — Я вас разбудила, да? Простите, я совсем теряю счет времени, когда чем-то увлекаюсь… Сейчас уже поздно, наверное, да? Может, я тогда завтра зайду? Просто мне так не терпелось поделиться, и я…

— Я люблю вас.

Снейп едва удержался, чтобы не зажать себе рот обеими руками. Он вовсе не хотел, не собирался этого говорить — оно как-то само сказалось. Задумался, засчастьился, вот и сказалось то, что он еще даже подумать не успел. Но вроде не соврал… Вроде точно не соврал. Черт его сейчас разберет…

Гермиона пораженно замолкла. Уставилась не мигая, вдохнула, словно хотела сказать, выдохнула, потупилась. Взлетели тонкие руки, суматошно поправили шпильки, рассеянно одернули платье, пальцы сцепились в замок и замерли. Она с испугом оглянулась по сторонам, будто ища помощи.

— Сэр, вы… я… простите…

Снейп наблюдал с интересом: что ж, слово не сова, вылетит и в совятню не вернется, но Гермиона должна же что-то сказать в ответ. И, между прочим, выбор у нее невелик. Либо «да» — и тогда Снейп будет думать, что ему делать дальше, при таком-то экстраскоростном развитии событий. Либо «нет» — и тогда… и тогда Снейп будет думать, что ему делать дальше, при таком ударе граблями.

Гермиона подошла ближе. Закусила губу. Сделала еще пару шагов. Как на плаху, подумалось Снейпу. А когда подняла глаза, в них дрожали слезы.

— Сэр, я… я верю вам… правда! Только…

Снейп приподнял бровь: что «только»? И сам себе мысленно отвесил оплеуху. Всегда есть какое-нибудь «только», всегда есть это уничтожающее «но».

— Только… — она закрыла глаза, словно ожидая удара, и по ее побледневшим щекам скатились две слезинки. — Я вас не люблю.

Она всхлипнула, качнулась вперед, уткнулась лбом Снейпу в грудь и заплакала навзрыд. А он машинально гладил ее вздрагивающие плечи и никак не мог придумать, что ему теперь делать.

* * *

Он был спокоен. Ненормально, неприлично спокоен. Словно не признался только что в любви и получил граблями, а попросил книжку в библиотеке, и она оказалась на руках. Словно Гермиона все выплакала за него.

Она плакала долго. И, захлебываясь слезами, убеждала его, что он самый лучший на свете, и просила прощения, и обзывала себя бессердечной тварью и безмозглой дурой, и снова умоляла простить ее… Так отчаянно, что Снейп готов был уже сам попросить у нее прощения, лишь бы только она успокоилась. Ему стоило большого труда уговорить ее пойти к себе и лечь спать. Она согласилась только в обмен на прощение всех грехов и клятвенное обещание завтра же начать работу над заклинательно-зельеваренческим проектом.

— Вот видите, какая я меркантильная, — вымученно улыбнулась она уже в коридоре. И ушла, судорожно всхлипывая и поминутно оглядываясь.

Дождавшись, пока Гермиона скроется за поворотом коридора, Снейп закрыл дверь и еще долго пялился на нее, словно там были написаны ответы на все вопросы мироздания. Пялился, пока не понял: а ведь он действительно должен был просить у Гермионы прощения. Да, он не предполагал такой ее реакции, но если начистоту, опять думал только о себе. Вот он я, изволю вас любить, чего же боле…

Удивительная. Невероятная. Любовь профессора Снейпа грозит бедой только профессору Снейпу, но Гермиона рыдала из-за того, что не может ответить взаимностью. Это она считает теперь себя глупой и бессердечной. Она сделала проблему Снейпа своей проблемой. Она считает, что любовь Снейпа к ней — ее вина. Она или умалишенная, или святая. Впрочем, одно другому не мешает…

Снейп отлип от двери, подошел к столу, развернул принесенные Гермионой пергаменты. Одобрительно хмыкнул: на первый взгляд выкладки выглядели безупречно. Разбираться подробнее не было никакого желания. Завтра, все завтра. На последнем пергаменте были начерчены вектора для нового заклинания. Увидев их, Снейп поперхнулся: четкие широкие линии складывались в перевернутую птичью лапу. Позвольте, а что он тогда съел? Неужели сам когда-то просчитал эти вектора и сам забыл? Но все завтра…

Рядом с пергаментами лежал забытый Гермионой шарф. Снейп коснулся пальцами нежной струящейся ткани. Все-таки как-то все не по-человечески. Не по правилам.

Снейп вспоминал, как оно было сто — нет, не сто, а всего двадцать! — лет назад. Тогда ему тоже сказали: «Нет!» Тогда хотелось поубивать всех к чертям — Лили, Поттера, его дружков-Мародеров и себя до кучи. Тогда он сходил с ума, бегал на четвереньках по потолку, рвал волосы на всех частях тела, бился головой в стену, Метку принял… Умирал от ненависти и ревности.

И что? И где? Где оно? Куда потерялось? Может, просто болевой шок? Может, завтра накроет?

Снейп аккуратно сложил шарф, положил на прикроватный столик. Завтра вернет.

Но ведь Гермиона поверила. Снейп и сам не очень-то верил тому, что сказал, а вот она — поверила сразу. Значит, правда? Но тогда он уже давно должен выть и бросаться на стены.

Нет ощущения фиаско, и в помине нет ощущения трагедии. Двадцать лет назад слова: «Я не могу больше закрывать глаза. Ты выбрал свою дорогу, я — свою» — стали для него крушением мира. Почему же теперь «Я вас не люблю» не заставляет беситься и хвататься за голову и за сердце?

Да дело не в словах, а в тех, кто их произносит. Сказанное двадцать лет назад было равнодушно-холодным и оттого убийственным. Лили была уверена в своей правоте, уверена, что поступает правильно. И была непреклонна, хотя Снейп мало перед кем так унижался.

Гермиона не любила его и сама исстрадалась от этого. Ей не было все равно, что он чувствует. Она не любила его, но не потому что он чем-то плох, а просто потому что. Любовь — дело такое… иррациональное. Права была Скитер: люди умирают от равнодушия. А Гермионе было не все равно, и ее жалость оказалась совершенно не унизительной. Поэтому Снейп и не умирал. Даже, можно сказать, ожил.

Невероятное, фантастическое создание. Наверное, и правда ниспосланное Снейпу в награду, а не в наказание, как он искренне думал всего несколько дней назад. Откуда в ее тоненьком тельце столько душевных сил… если бы все, кому она помогла за свою короткую пока жизнь, дали ей по одному сиклю, она стала бы самой богатой в Англии. Впрочем, если добро действительно возвращается, как уверял Дамблдор, то Гермиона должна быть сильнее всех на свете.

Вот она, воплощенная мечта. Его личная ожившая сказка. И он в этой сказке — самый главный дурак. Он с фанатическим, почти гриффиндорским упорством ломал и переламывал себя, чтобы соответствовать Гермионе, совпадать с ней… И сам себя обманул: совпадение не означает, не гарантирует любви. Для любви не нужно этого — для нее вообще ничего не нужно. Любовь либо есть, либо ее нет. Любовь за что-то — не любовь, тухлый расчет. И если бы его, Снейпа, можно было полюбить — его бы любили нипочему.

Снейп снова уселся в кресло, положил на колени шарф. Ткань ластилась к ладони, как живая, и Снейпу казалось, что это маленький пушистый зверек с большими ушами и пышным хвостом довольно урчит у него под рукой.

А что, собственно, случилось фатального? Снейп хотел, чтобы Гермиона поверила ему. Так она и поверила! Он получил ровно то, чего хотел, ни больше, ни меньше.

Да, ни одна из женщин Снейпа не задержалась рядом с ним. Но разве он хоть что-нибудь хоть когда-нибудь сделал, чтобы удержать? Лили послала — он и пошел, Нарцисса ушла — он не стал ее останавливать… Он никогда и никого не добивался. Самое время начинать. Гермиона этого стоит. За мечты надо не просто бороться — воевать. А на войне все средства хороши.

Профессор с сожалением отложил шарф, побрел в ванную. Из зеркала над раковиной на него воззрилась усталая небритая физиономия с красными от недосыпа глазами. Герой-любовник, ничего не скажешь. Прямо-таки воплощение всех женских идеалов.

Снейп внимательно посмотрел своему отражению в глаза и язвительно бросил:

— Ну, привет.

Что ж, видимо, у него на роду написано, что все в жизни будет вверх тормашками. Нормальные люди заканчивают признанием в любви, Снейп с него начал. Да, вот это вот все оказалось только началом. И дальше не будет легче.

У него, как оказалось, очень много важных дел. Таких, которые кроме него никто не сделает. Перво-наперво, надо показать Петерсону, где и в каких позах зимуют ракообразные. Наглядно показать, но аккуратно, чтобы не нарвать себе пачку неприятностей и Азкабан. Что там Скитер понапишет — это еще вопрос, а есть же и проверенные на практике методы убеждения. Дело принципа.

Но самое главное — он сумел сделать так, что Гермиона ему поверила. Теперь у него другая задача — добиться ее любви.

И в этом деле не может быть никаких принципов.