Долорес кладет коробку на пол и выдыхает. Тяжелая, но терпимо, да и не заставлял же ее никто пихать туда все эти фигурки, да в таких количествах.
Оглядывает комнату. Совсем неплохо: довольно светло и просторно, удобный широкий стол, стул, правда, придется заменить, но в целом куда лучше, чем она ожидала.
В кабинет вплывает Дамблдор.
— Надеюсь, вам все понравится, и вы легко вольетесь в наш дружный коллектив, — взмахивает руками он. Есть в нем что-то фальшивое, до скрежета зубовного театральное. Долорес передергивает от омерзения.
— Чудесная комната! — мурлычет она, улыбается очаровательно. Она сама слышит, как льется ее голос, как патока, какой он вкрадчивый и медовый. — Мне очень нравится Хогвартс, так приятно в конце концов оказаться здесь!
Она мягко поводит округлыми плечами:
— Искренне надеюсь, что мы сработаемся, понимаете, в наш век, когда информация играет такую важную, фундаментальную, я бы сказала, роль, очень важно подходить к ней самой, к форме подачи, к обстоятельствам подачи, со всем тщанием.
Дамблдор улыбается чуть лукаво, как будто заговорщически. Он как бы говорит: «Да-да, Долли, я понимаю о чем вы, так приятно встретить знающего, умного человека в наше нелегкое время!»
Но Долорес не проведешь.
— Вам (а теперь и мне) повезло работать в школе, в месте, где формируются идеи, и где они находят сторонников. Я очень надеюсь, что буду достойна работы здесь, достойней, чем кто бы то ни было.
Дамблдор все знает и все понимает. Трудно избавиться от этой иллюзии, особенно когда он молчит. Правда, стоит ему заговорить — и нет ничего легче.
— Располагайтесь поудобнее, через два дня начинаются занятия, — отвечает он кратко (трус) и поспешно ретируется.
Долорес выглядывает в коридор и победно смотрит в его удаляющуюся спину. Она встряхивает кудряшками и втягивает голову обратно в кабинет, как кошка втягивает когти.
Всегда приятно смотреть, как отступают давние неприятели.
— Привет! — говорит Долорес Джеку — котенку с фиолетовым бантом. Джек моет лапу, не обращает на Долорес никакого внимания. В отместку она вешает его в угол, где на него разве что случайно кто глянет. Тарелочка с Джеком ловит утренний луч и отражает прямо в лицо Долорес, круглая и блестящая, как большой укоризненный глаз. Долорес становится стыдно, так что она обещает себе, что будет гладить Джека по выпуклому фарфоровому банту каждое, скажем, утро.
Она смотрит на коробку, в которой лежат тарелочки, салфеточки и разнообразные скатерочки. Коробка большая, в ней столько вещей, что у Долорес голова кружится от предвкушения, она представляет, как будет все это раскладывать, обживать свои комнаты — спальню, кабинет, как привнесет в них что-то личное, частичку себя, как станет жить в этих комнатах — целый год, а то и больше, как сроднится с ними. Долорес думает о тех коробках, что остались дома, ей еще раза два придется туда вернуться, но она не против. Она любит свои вещи, она не смогла себя заставить их уменьшить и тащить левитацией. Это было бы чем-то сродни предательству.
— А вот и ты! — говорить она Аннабель — довольно страшненькой фарфоровой статуэтке, доставая и ее. Аннабель она всегда встречает преувеличенно-жизнерадостно, потому что из всех кошек Долорес эта — самая пугливая. Аннабель всегда тяжело привыкает к новым местам, ее надо поставить куда-нибудь в надежное место, чтобы даже не думала о том, чтобы разбиться.
Через четыре часа коробка разобрана, статуэтки стоят на своих местах — на правильных местах, соответствующих их потребностям, характерам и требованиям самой комнаты.
Долорес сидит в стуле — утомленная и удовлетворенная — и смотрит на результаты своих трудов. Все просто великолепно — действительно, действительно великолепно. Долорес и не надеялась добиться такого совершенства с первого раза. Конечно, вазочки с сухоцветом, что появятся позже, вклинятся в гармонию красок, но она надеется, что они лишь привнесут нечто новое, дополнят комнату, не разрушив старое.
Долорес сидит на стуле. Стул удобней, чем она думала, со слегка откидывающейся спинкой, с скользящими по полу (но не слишком) ножками.
«Через два дня приедут ученики», — сказал Дамблдор.
«Через два дня», — смакует слова Долорес, как леденец клубничный по языку катает.
Будет гомон детских голосов, оживленные лица, свежие, наивные, доверчивые. Доверчивые. Сладкое, сладкое слово.
Впрочем, и среди недоверчивых детишек попадаются интересные.
Долорес вспоминает, как текла капля пота по шее Фаджа, как неумолимо гнул свою линию Дамблдор, и как взбешенно и растерянно смотрел Поттер, когда она принялась за него, с каким яростным протестом, как он сжимал кулаки, кажется даже неосознанно, как захлебывался словами.
Долорес ведь придерживается традиций, добрых старых традиций, так что она просто распахивает мантию и трогает внутреннюю сторону бедра. Бедро пышет жаром, а руки кажутся холодными. Она нежно и как будто смущенно касается сначала волос на лобке, а потом проникает двумя пальцами дальше, туда, где влажно и жарко. Поза неудобная, так что она спешно скидывает туфли и задирает ноги на стол (скатерть идет неаккуратными складками, но ей в общем-то все равно). Раздвигает ноги шире и еще шире, и становится легче двигать рукой.
Она вспоминает, как Поттер входил в зал для заседаний — робкий и смущенный, как садился в кресло, и как шевельнулись тогда цепи. Она вспоминает и представляет, как могло бы быть, если бы тогда она была там одна. Как шевельнулись бы цепи, как задумчивые змеи, послушные, в ожидании приказа. Как она бы сначала промедлила — чтобы Поттер слегка расслабился, — а потом все же решила бы, что он слишком опасен, чтобы оставаться неприкованным. Как вздрогнул и рванулся бы Поттер, когда цепи опутали бы его. Как распахнулись бы его глаза: непонимающие, невинные. Как налились бы потом яростью.
В Долорес уже три пальца, в щиколотку врезается край стола, а скатерть окончательно сбилась — и как же хорошо, что на ней не было ни единой статуэтки, как это она хорошо продумала!
В Долорес три пальца, а средний левой руки теребит клитор, обводит половые губы, самым кончиком проникает внутрь.
В Долорес три пальца, а воображаемый Поттер тяжело дышит и изрыгает проклятья, необузданный и невоспитанный.
Долорес так и говорит ему — воображаемая Долорес воображаемому Поттеру:
— Мистер Поттер! — и укоризненно качает головой. — Так не пойдет, мистер Поттер, вы должны проявлять уважение к суду!
Поттер опускает голову, как вздорный молодой бычок, глаза его наливаются кровью, а волосы кажутся еще непослушней, чем на самом деле. Долорес хочется погрузить в них пальцы, но это подождет. У Долорес большие планы.
— Ах, мистер Поттер, вас, кажется, нужно учить хорошим манерам! — поет она, мягко, как сирена бы пела.
— Вы врете на суде, вы проявляете неуважение к суду, вы проявляете неуважение к судье… Ай-ай-ай, мис-с-стер Поттер, да вы же напрашиваетесь на наказание!
И он вздрагивает.
Долорес вздрагивает тоже, потому что это же сродни признанию, только лучше, гораздо лучше!
Он вздрагивает и начинает вырываться еще яростнее. Цепи начинают волноваться — они же почти живые и очень, очень чуткие. Короткий мысленный приказ, и они оплетают его сильнее, как лианы, не дают ему двигаться почти совсем, только голос остается ему, чтобы выразить свое возмущение.
— Вы с ума сошли! — кричит он, красивый, бунтующий, громкий.
Долорес улыбается и подходит мелкими шажками ближе. Садится ему на колени, а у Поттера вид загнанный и совершенный, он прекрасен, он великолепен.
Она расстегивает мантию, проводит тыльной стороной ладони по нежной щеке Поттера, обводит пальцем молнию на его джинсах. Идиотское маггловское изобретение, шнурки и пуговицы всегда удобнее. Поттер дышит тяжело, смотрит — растерянно. Как будто тут можно что-то не понять.
Долорес улыбается — мягко, нежно, ласкает улыбкой. Расстегивает молнию и достает член Поттера. Она не тратит время больше, она уже больше не может играться, у нее нет времени смотреть на форму и оценивать толщину члена, она не может оторвать взгляда от невинно трепещущих ресниц Поттера. Долорес аккуратно и медленно насаживается на член, вбирает его в себя, поглощает его. Поттер откидывает голову и сто-о-онет, так стонет, что у Долорес внутри все как будто подбирается, она вся пропитана похотью, как губка — водой.
И она сначала слегка покачивается, а потом начинает двигаться вверх и вниз, ноги быстро устают, волосы растрепливаются, но ей так хорошо, что плевать на все. Поттер вырывается, но цепи не дают ему сбежать, он только вколачивается в Долорес — сильно-сильно. Впрочем, быть может он того и хотел.
Долорес — настоящая — не успевает сделать ничего, ее скручивает оргазмом, пальцы сжимает, а клитор уже болит слегка. Долорес тяжело дышит. Глаза слезятся, а ноги дрожат, но таких ошеломительных оргазмов она давно не получала.
Долорес откидывается на спинку стула. Определенно, она не будет его менять.
Она нервничает так, как не нервничала никогда.
Она думала, что будет сложно назначить Поттеру отработку, что придется придираться, доводить его, провоцировать, но оказалось, что он и сам не против прийти к ней. Он так нарывался, так пристально и нагло смотрел, он будто раздевал ее глазами, великолепный маленький бунтарь. Она со сладостной дрожью вспоминает, какими резкими были его жесты, каким жестким — взгляд, язвительным — голос. Теперь ей даже кажется, что в ее фантазии про суд все не так, что это она должна сидеть в кресле — беспомощная, а он должен ходить вокруг, мягкой поступью, как хищник. Ее кожа покроется мурашками, а ноги ослабеют, но этого никто, к счастью, не заметит, потому что она же сидит, и она не может встать без разрешения. Она поднимет свои прекрасные, смиренные глаза и очень кротко спросит:
— Мистер Поттер, вы же не отпустите меня?
Он лишь усмехнется, стащит ее вниз (пусть даже за волосы), бросит на пол и отвесит пощечину. У Долорес слезы на глазах появятся, а он не обратит внимания на ее страдания и просто продолжит. Быть может, он изобьет ее сначала, она не будет сопротивляться, она будет покорна, как воск, а потом он…
В дверь стучат.
Долорес небрежно опирается на стол, расправляет мантию, переносит со стола статуэтки — волшебством, она не доверяет дрожащим рукам.
— Войдите! — говорит она, голос едва не срывается.
Поттер входит. Он такой робкий, так неуверенно оглядывается, что Долорес оторопь берет. Она что же, все себе навоображала?
И он совсем на нее не смотрит. Совсем. Уши Долорес начинают гореть, она сглатывает и хрипит:
— Добрый вечер, мистер Поттер.
Он вздрагивает и оглядывается.
— Добрый вечер, профессор, — а голос напряженный, глаза бегают.
— Садитесь.
Все идет не так.
Вообще все.
Она выдает ему то перо. Он реагирует правильно, он дает ей отыграть роль, но игнорирует свою часть спектакля.
«Я никогда не должен лгать», — выводит он, прилежно скрипит перо, исправно капает кровью рука. Но он не смотрит на нее, не восстает против ее методов, не возражает вообще, это до того неправильно, что у Долорес голова идет кругом: все не так, как она думала.
— Подойдите ко мне, — мурлычет она. Пусть неправильно идет все, пусть даже она не такая, какой хотела бы быть, но голос — голос ее никогда не подводил.
Гарри подходит, в его глазах снова мелькает тень неповиновения.
Рука Гарри выгладит прекрасно: кожа чуть воспалилась, но это скоро пройдет и останутся слова — тонкая паутинка слов, потом, правда, и они пропадут.
— Ай-ай-ай, — говорит она. — Урок не слишком глубоко впечатался, верно? Но у нас же будет время? — и глаза его вспыхивают согласием.
Вечером она ворочается в кровати и думает о том, как все будет потом, когда они оба перестанут играть.
Долорес будет лежать спиной к Гарри, округлая и мягкая.
Он будет щекотать ей шею пером — тем самым пером, потом проведет по позвоночнику острием. Кожа легко разойдется, кровь слегка выступит.
Она повернется к нему, обнимет за шею и запечатлеет поцелуй на его губах.
По ее пальцам будет струиться кровь (его кровь, жаркая и юная), со стены на них будет смотреть Джек, а глаза Гарри будут гореть страстью и дерзостью. Вызовом.
Vova
