Километры

Мы так просто с тобой не расстанемся! Я устрою твоей жопе экзекуцию

К/ф «Криминальное чтиво».

— Не ссы, крысеныш, старуха едва держится на ногах. Возможно, она уже спит со своим уродливым бассетом в обнимку, завернутая в вонючую шаль.

Питер плетется следом за Долоховым, нервно вытирая вспотевшие ладони о плащ, и со свойственными ему подозрительностью и боязливостью думает о том, что вряд ли Ордену понадобилась бы иссохшая старая дева даже как доносчица. Да и не стал бы Лорд отправлять вместе с ним Антонина, если бы было достаточно перерезать ей, спящей, морщинистую шею. Но объявленное не так давно военное положение в Хогсмиде, датчики, фиксирующие вспышки магии извне, неприметные хрены, жадные до министерского вознаграждения, послужили причиной использовать палочки как можно реже, не светиться и уж точно не рисковать из-за больной птицы, наверняка уже пережившей не один инсульт.

Питеру не по себе: взгляд судорожно перебегает от неровной проселочной дороги до сгорбленного дома на отшибе, вязнет в молочной пене тумана и, ненароком задев широкую спину уверенно шагающего вперед Долохова, спотыкается о мертвую листву. Обернувшись через плечо, Антонин глядит на него презрительно, рассержено и досадливо, словно вляпался в собачье дерьмо дорогими ботинками, а Питер, отмахнувшись от промозглых мыслей, жалко скалится и провожает удушливым кашлем раскаты сухой грозы.

— Была бы она юной красоткой, можно было бы развлечься, — бормочет себе под нос Долохов, натягивая кожаные перчатки, пропахшие дешевым табаком и грязной кровью, а Питер, поджав губы, отдирает гниющую болячку на правой руке.

Усиливается ветер. Вспышка — и потоки трескучих молний льются на ждущие влагу деревья. Мокрые от пота пряди, неприятно прилипая ко лбу, лезут Питеру в глаза, и дом вновь приобретает очертания лишь тогда, когда Петтигрю приближается к крыльцу и еле слышно поднимается по скрипящей лестнице. Из приоткрытого окна доносится хриплый мужской голос:

— ...Мать умерла четыре года назад, а я все еще храню разбитый флакон ее дрянных духов: вроде как, знаете, не хочется выбрасывать. Память, все дела. Духи, конечно, дурные и безвкусные...

Незамедлительное музыкальное сопровождение и помехи позволяют Питеру облегченно выдохнуть: всего лишь гребаное радио.

— Представьте: привожу в дом девушку, заваливаемся мы с ней на диван, чтобы потискаться — и вдруг в ноздри врывается жуткая приторная вонь, ведь, как оказалось, мать свою «Цветочную фантазию» — охренеть название, зубы аж сводит! — на пол опрокинула за день до этого.

Антонин чертыхается, задев локтем гвоздь, который вылез из ветхих перил. Криво усмехнувшись и прошептав заклинание, он направляет палочку на увядшие цветы, что спрятались под навесом. Едва ли коменданты успеют отреагировать раньше, чем Долохов выполнит поручение Лорда и отымеет какую-нибудь пышную девку в борделе Лютного.

Пламя беспощадно вылизывает тюльпаны и, ненасытное, подбирается к обшарпанному фасаду. Потоптавшись на месте несколько секунд, Питер все-таки заходит в дом первым.

— И Бренди — так звали мою девчонку, самую капризную сучку Уэльса, черт возьми, — сморщила нос, отпихнула меня, стала юбку поправлять, вякнула в мой адрес что-то нелестное. Хреновый, короче, вечер выдался, но проклятые духи я так и не выбросил. В смысле, после того, как мать скончалась от драконьей оспы. Я хочу сказать, все каким-то образом переходит к нам от мертвецов, будь то ржавая машина, виниловые пластинки, кожанка или говеный парфюм. А иногда и нечто большее...Черт, я совсем не коттедж на побережье или путевку в Австралию на двоих имею в виду, но, надеюсь, вы меня поняли.

Питер прислоняется затылком к плакату, который висит на стене в прихожей. Кто на нем изображен — не разглядеть, но Петтигрю почему-то уверен, что это какой-нибудь календарь с котятами, оформленный в тошнотворной цветовой гамме. Он слышит неразборчивую брань Долохова, насмотревшегося, вероятно, на свою ребяческую шалость, и решается пройти в комнату.

Питер замечает седой затылок и механически движущийся локоть — старуха увлеченно вяжет сраные носки. Она напевает идиотский мотив, известный лишь ей одной, а Питер, хмыкнув, размышляет над тем, какими же долбанутыми бывают люди: даже более или менее приличные защитные чары не потрудятся наложить на свое жилище, несмотря на бесчисленные предупреждения в газетах, на расклеенных по всей деревне листовках и по радио, трещавшему без умолку.

Выверенным движением свернуть шею. Или ударить тростью в висок. И еще раз. И еще.

Антонин подходит к двери вплотную и дергает ручку, как вдруг из магнитофона вырываются стенания электрогитар, стрелка утонувших в пыли часов останавливается, а старуха говорит негромко, поправляя серебряный гребень в волосах:

— Здравствуй, Хвост. Давненько мы с тобой не виделись.

Питеру скручивает живот, веки изнутри словно разгрызают паразиты, черепная коробка плавится. И ему невыносимо хочется блевать.

* * *

Питер не может сосредоточиться на письме, которое надо бы черкнуть родителям. Смотрит глупо на расплывающуюся по пергаменту кляксу и стержнем царапает бельмо на бумажной глазнице. Рядом Тайлер Ньюман жует жвачку и оглушительно — даже для гостиной, первые три часа после распределения и нехилого пира напоминающую муравейник, мать твою, — лопает розовые пузыри, от которых несет вазелиновой клубникой.

— Клевая футболка, — говорит она Питеру, обдавая термоядерными запахами жирной помады, мыльной туалетной воды, жвачки и поддельного интереса. — У Блэка, кажется, такая же. Он сейчас встречается с кем-нибудь?

Питер пытается наотмашь рассечь пером субтильную плоть, а потом глядит на девчонку исподлобья и ухмыляется:

— Первоклассный минет — и Сириус твой дня на два. Гарантирую.

Забавно. Наверное, если бы он сформулировал фразу иначе — более изящно и деликатно, — сохранив при этом общий смысл, Тайлер улыбнулась бы ему нехотя, может, даже благодарно. Или просто продолжила бы надувать дебильные розовые пузыри, рассматривая свои неаккуратно накрашенные ногти. Но уж точно не отдавила бы Питеру ногу острым каблуком, одарив при этом незаслуженной пощечиной. Хотя, забавного тут, на самом деле, мало.

Тайлер — не первая и не последняя, кто задает Питеру подобные вопросы и кого не устраивают прямолинейные ответы. И Майкл Дэнч — далеко не единственный безнадежный девственник на факультете, готовый постоять за честь девчонки для того, чтобы потом, что весьма вероятно, она позволила ему пощупать свою грудь. Вообще-то, Питера отнюдь не назовешь абсолютно слабой и беззащитной рохлей, несмотря на то что подобное мнение о нем у многих устоялось. Но энтузиазм Дэнча зашкаливает, и Питер отделывается разбитой губой лишь благодаря Поттеру, Люпину и Блэку, которые весело вваливаются в гостиную и распевают хит Дэвида Боуи, взорвавшего безумную публику на последнем выступлении. Дэнч слишком быстро сдувается, бездумно трет прыщавый лоб ладонью и прячется за свежим выпуском «Ежедневного пророка». Перевернутым, к слову.

Поттер выискивает сияющими, как зубы богатой порно-звезды, глазами свою гордячку Эванс и, подмигнув напоследок друзьям: «Сегодня я на высоте, она не устоит!», пробирается ближе к камину, где та, окруженная своими дурацкими подругами, умудряется одновременно хихикать в кулак, поправлять немного съехавшие гольфы и буравить подозрительным взглядом взлохмаченного Джеймса. Люпин плюхается рядом с Петтигрю, а Блэк откидывается на диван возле Ремуса.

— Эти два придурка снова затащили меня в «Кабанью голову», — доверительно сообщает Люпин, неловко ткнув Бродягу локтем в бок. — Знают, что я быстрее всех пьянею, и пользуются, чтобы потом поржать, мудаки несчастные. Кстати, а вы в курсе, что во время медленного сна наступает такой момент...

— Дружище, давай-ка я тебя провожу до спальни. — Сириус тянет Люпина на себя, и тот послушно поднимается на ноги.

Возвращается Бродяга через минут пятнадцать. Заигрывает с русоволосой семикурсницей, кричит, чтобы музыку врубили погромче, потягивается. Отсвет от металлических браслетов Блэка бьет Питеру в глаза, он на секунду зажмуривается. А потом чувствует, как Сириус прижимается к нему горячим бедром. У Петтигрю сбивается дыхание.

— Он говорил о том моменте, когда во сне начинаешь видеть символы того, что произойдет в твоей жизни. Вроде как — мелькает у тебя в мозгу всякая небывалая хуйня, а потом картинка на миг принимает очертания. Яркая и до невозможности реальная: кажется, тут даже воздух плотнее. И ее вроде как было бы неплохо сохранить в памяти, чтобы потом сказать Ремусу, какой он сообразительный и оригинальный чувак, а вовсе не вечно нудящая заноза в заднице. В любом случае, ждет меня жаркая ночь в компании двойняшек: надеюсь, они обычно снятся мне именно в тот самый момент.

Обыкновенно Сириус с ним не такой. Держится снисходительно и даже немного брезгливо, посмеивается над мелочностью, завистью и неуклюжестью Питера, в последнее время, можно сказать, терпит. Поэтому сначала Петтигрю ждет искривленную вереницу подъебок, а потом зависает.

— У тебя губа проколота, — замечает очевидное Питер внезапно осипшим голосом.

— А у тебя салат между зубов застрял, — прыскает Блэк и дотрагивается до штанги.

Люпин вообще часто заходит в самые дебри своих полуночных заскоков и рассказывает остальным Мародерам всякие свои мысли, делится. Джеймс уверен, что у Ремуса намечается смермотоксикоз, отчего ему в голову лезет всякая глупость. И вообще Луни нужно девчонку найти. Ну, или подтолкнуть скромнягу в нужную сторону.

Люпин говорит, что война носит не только разрушительный характер, но и созидательный. Второе, утверждает он, поглаживая большим пальцем подбородок, даже перевешивает. Ведь, если бы любая внешняя угроза отсутствовала, не было бы развития, которое заставило людей вытащить свои волосатые жопы из пещер и действовать сообща, шевелить незавидными извилинами. Изобретать танки и парапланы, снимать кино с Монро, строить крепости и бомбоубежища, открывать школы для глухонемых детей, заботиться, блин, о своих близких. И... Люпин еще не заводит вслух пластинку, звучащую у него в ушах постоянно, но они и без того все понимают. Понимают, что Ремус надеется на выпуск лекарства от ликантропии, потому что он и ему подобные «уроды» — угроза. Придумали же корабли, блокпосты, философские камни, отличную планировку Азкабана и нумерологию, а до зелья никак не доберутся, словно забив на плавное неспешное развитие мира через войну.

— Чувак, — восклицает Сириус на начальный смермотоксикоз Люпина, — ты просто не понимаешь, что такое эта самая война, и никогда, будь спокоен, не поймешь. Как и я, Джейми, Хвост и эта, которая с веснушками. Но я бы по-любому лучше остался в вонючей пещере рисовать ебаную клинопись, чем... ты меня понял. И вообще, завязывай с этим.

Питер незаметно прикасается коленом к колену разомлевшего Блэка и решает для себя, что насчет снов Люпин, возможно, и прав. Просто у Питера тоже есть один такой сон, который он никогда никому не опишет. Наверное.

А Сириус опять становится самим собой, отодвинувшись от него на самый край дивана:

— Я в курсе, что вы с Пауэллом вроде бы общались: торчали вместе в библиотеке, все дела. Какого хрена ты стоял и тупо глазел на то, как Джеймс его по морде дубасил?

— Ну, он, кажется, обозвал Лили.

Блэк щурится недоверчиво, а потом презрительно смеется.

* * *

На плакате в прихожей изображен рокер, облаченный в одни лишь драные джинсы. Он прижимает к своему потному дряблому телу гитару, струны которой разворочены, как труп везунчика, испытавшего на себе работоспособность отменной бормашины. Питер не может с точностью назвать имя этого рокера, но помнит, как, пятнадцатилетний, ловил кайф от его немелодичных песен и бесовского поведения на сцене. Занавески — насыщенного бордового цвета. Шкаф профессора Слагхорна, по дверце которого вытекает русалочья слюна из разбитой Люпином банки, заставлен сервизами миссис Петтигрю, о которых она заботилась больше, чем о ком бы то ни было. На столе лежат маникюрные ножницы Лили, которыми она укололась, когда Джеймс бесшумно подошел к ней сзади и крепко обнял за талию. Все в этой комнате кажется Питеру знакомым, но невыносимая боль в голове и мучительные спазмы дают возможность отмечать лишь отдельные детали.

— Я вижу тебя насквозь, — произносит старуха голосом Сириуса Блэка, и Питер практически смиряется с тем, что у него, позорно обездвиженного, стремительно едет крыша. — Все твои маразматические начала, налетом обозначенные на гнилом языке.

— Ублюдок, — шепчет старуха голосом Лили Поттер и вбирает в рот порезанный палец.

— Охренеть, — доносится до Питера приглушенный возглас Джеймса Поттера.

Петтигрю считает до десяти и ждет, когда пламя, несколько минут — или часов — назад бушевавшее на улице, разъест, наконец, древесину и ворвется в дом. Или когда появится Антонин, черт бы его побрал.

— Вечером, возможно, начнется сильный снегопад. Будьте осторожны на дорогах, — откликается старуха, включив тон гундосого синоптика.

За окном дергается в припадке эпилепсии метель, Питер истерически, до слез смеется.

— Кто ты?

— Какой скучный и однообразный молодой человек. Хочешь, я расскажу тебе нечто любопытное? Мимо платформы...

Мимо бесконечной платформы проносится раскрашенный граффити поезд, а Питер бежит вслед за ним так быстро, насколько это позволяет свинцовая тяжесть, разлившаяся по венам. На последнем вагоне — прямо на крыше — сидит Сириус, сложив руки на груди, и широко усмехается. Вернее, чаще всего Сириус где-то посередине поезда, порой — в самом начале. Весьма редко, но все же бывает, что вместо Бродяги появляются Джеймс, Люпин или Лили. В составе всегда чего-то не хватает: то Питер не находит взглядом проводов, то не наблюдает окон. Или колес. Где-то там, в нескольких километрах к западу, пропасть или смертельное препятствие. Поезд мчится вперед, Хвост — следом. Он надрывно кричит, а потом внезапно останавливается и, развернувшись, уходит прочь.

— Он уходит прочь. А однажды запускает вслед поезду хлопушку, из которой выплескивается нечто вязкое, темно-красное. Интересно, не правда ли?

Питер мечтает о том, чтобы болячка на руке воспалилась и он умер от заражения крови.

* * *

Рядом с Сириусом Питер чувствует себя как гадкий утенок возле колибри. Подкачала масть, испоганив фамильную честь: преданность, прямую осанку, достоинство, зацикленность на благополучии и долге, тонкие черты.

Рядом с Питером Сириус чувствует себя как колибри возле гадкого утенка. И это самое паршивое.

Блэк беспокоится, потому что Джеймс и Ремус все еще не пришли, хотя встретиться они договаривались ровно в полночь, в Хогсмиде, возле дома, где живет престарелая гусыня, помешанная на своих кошках и не замечающая ничего, что находилось дальше ее носа.

— Гребаные совместные проекты, — шипит Сириус, недовольный идиотской молчаливостью Петтигрю, который меланхолично кидает камни в дикий виноград, скрывающий больше половины дома, и поглядывает на Бродягу ежеминутно, словно больная злая собака на неласкового хозяина.

— Хватит на меня пялиться, чертов извращенец, — выдыхает Блэк с коротким смешком и, достав пачку маггловского курева, добавляет: — Я заметил, как ты вчера весь раскраснелся, когда увидел меня, лизавшегося с Ньюман. У тебя встал, Хвост?

Питер смотрит куда угодно: на развязанный шарф, обнажающий горло, на узкие джинсы Бродяги, его красивые руки, губы и скулы. Но только не в глаза. Он знает, что оторваться от них, пронзительных, насмешливых и наглых, — себя оторвать по живому, окропить нагую листву вспышкой брусничного сока.

Истлевшую сигарету Сириус вдавливает в почву массивным ботинком, а Петтигрю кажется, будто ему грубо втирают пепел в переломанные кости.

— А если так и есть? — вырывается у него.

— Закрылся бы в ванной и подрочил.

Отхаркавшись тенью, луна прячется за вымершими, словно мамонты, тучами. Темнота расставляет капканы и, затаившись, берет на прицел. В открытом космосе воды плывут бессмысленные созвездия рыб. Позвоночник Питера — неземная ось — натянут, и в легких вращаются морские тяжелые мысли, выбивая дух.

Хвост думает, что это очень легко — торчать без ответа. Знаете, это как написать письмо и никогда его не отправить. Запереть в нижней полке тумбы и выкинуть ключ в зловонные болотные топи. Для перестраховки лучше, конечно, сжечь, но тогда не будет этой тянущей дури.

Сириус изучает Питера внимательно, как ребенок — ящерицу в банке или бабочку с оторванными крыльями, пойманную сачком.

— Я ни хрена не врубаюсь, — признается он и ругается сквозь зубы.

— Я тоже, — медленно кивает Петтигрю и подходит к Бродяге вплотную.

Так уж получилось. Хвосту надоедает, что у взрывного Сириуса на него лишь одна реакция — смех, высокомерный и сардонический, обидный. Питер хочет, чтобы Блэк его ударил или встряхнул, сказал нечто жестокое — то, что будет невозможно простить и через десять лет. «Ты всегда надо мной смеялся. Но сейчас, пожалуйста, Сириус, эльфа тебе в жопу, перестань ухмыляться, как циничный писатель, наблюдающий мир во всех измерениях, со всеми его пороками и недостатками. Мне это очень нужно».

Петтигрю сжимает член Бродяги сквозь джинсы и, поколебавшись, тычется губами ему в шею. Поглаживает, трется, расстегивает пуговицу и ширинку, ныряет за резинку трусов, обхватывает пальцами и ждет, ждет, когда его оттолкнут, припечатают ебалом к земле, изобьют по животу, груди, коленям. Или перехватят его стон и жестко накроют рот своим, подаваясь бедрами навстречу.

А Сириус, запрокинув голову, удивленно смеется и хлопает Питера по плечу:

— Друг, ты же в курсе, что я не из этих. Я ведь тогда несерьезно сказал, понимаешь? А, по фигу...

Блэк несет какую-то чушь, чтобы быстрее уйти от недавнего эпизода. Рассыпает возле крыльца старухи кошачью отраву и говорит, что в будущем, если они где-нибудь напортачат и останутся безнаказанными, эта шалость обязательно воздастся.

— Давай поспорим, Хвост. Вот бросишь ты случайно в Снейпа ведро с серной кислотой, в Визенгамоте установят, что это — несчастный случай. А потом ты сделаешь еще что-нибудь неблаговидное: допустим, украдешь из магазина пачку тампонов. Тебя посадят в Азкабан лет на десять — и ты будешь знать, что все это не из-за кражи, а из-за убийства кошек. Такие вот запоздавшие пиздюли.

— Сириус, ты взял с собой бутылку Огневиски, а я об этом не знаю? — натянуто улыбается Питер.

Потом, наконец, приходят Джеймс и Люпин. Дождавшись, когда Мародеры, как всегда, забывают о его существовании и скрываются за углом, Питер разворачивается и бредет в сторону Хогвартса. Сегодняшний его день похож на ветрянку, во время которой нетрудно скоропостижно слечь, а в финале так же фатально выжить.

* * *

К сожалению, Питер не может похвастаться такими необходимыми для подхалима качествами, как проницательность и гибкий ум. Все, что он имеет в своем распоряжении, пожалуй, ограничивается природной интуицией, поиском покровителей, подлостью и не зажившими шрамами, поэтому несколько лет назад Петтигрю принял подарок Лорда, ни чуть не задумываясь о возможных последствиях. Впрочем, за это его едва ли стоит судить: в личном деле этого человека можно обнаружить поступки куда более недальновидные и малодушные.

— Магический протез, — бормочет старуха, у чьих ног лежат бесчисленные чучела кошек, — растягивает смерть на долгое время, хотя свидетелям, если такие, конечно, имеются, кажется, что она практически мгновенна...

Она явно намерена сказать что-то еще, но внезапно давится, хватается костлявыми пальцами за горло и выплевывает штангу. Одну, вторую, третью...

Фрагменты галлюцинаций мелькают у Питера за границей сознания, взрываются под радужкой черно-белыми фейерверками. Сердце все еще бьется, пусть и через силу. Серебряная рука впивается в гланды, разрывает плоть, милосердно дает еще бесконечную долю секунды на то, чтобы услышать отзвук смеха, тихого и умиротворенного.

Перед тем, как упасть замертво, Петтигрю решает кое-что для себя. Тело Сириуса не закопано в землю, он не кремирован. Короче, не погребен...

Он вообще черти где. Он совсем близко.

Где-то вдали по двум линиям движутся крошечные огоньки. Может быть, в одном из вагонов едет и Питер.