Чтобы не задохнуться окончательно, не увязнуть в тягучей веренице дней, совершенно отвратительном акценте Флер, который остальные по какому-то недоразумению считают очаровательным, Джинни вслух читает книгу рецептов. И сама она устало-измученная — непонятно только, почему, — и чай у неё мутный от накипи в кипятке. Зачем ей вообще чай в такую жару — тоже непонятно.
Все совсем не так.
Лето снова слишком жаркое, Флер в Норе, Джинни на кровати, и вокруг Джинни больше Джинни, чем в ней самой. Будто выплеснулось все и осталось только еле живое, догнивающее. Беспомощно скребется на дне.
Джинни читает книгу рецептов, Рон лежит рядом, слишком горячий, слишком близко никакого личного пространства, и что-то говорит. Все слова Рона бессмысленные, будто он тоже хочет расплескать себя наружу и остаться только на дне.
Рон говорит о закономерностях и о том, что если прошлое лето было жарким, то это должно быть дождливым. Ведь у Рона все просто, не может быть непросто, он все разлиновывает, пытается поделить, подогнать под себя. И расстраивается, если все получается не так.
— Скоро будет дождь, — уверяет Рон.
Джинни дрожащими руками пытается собрать себя обратно.
* * *
— Она просто невероятная, — говорит Билл, вдохновенно рассекая ложкой воздух.
— Вот увидите, — неустанно твердит он, не обращая внимания на недоверчивые взгляды.
— Она невероятная, и вы обязательно найдете общий язык, — заканчивает он с наигранной улыбкой.
«Срал я на ваше мнение, я в любом случае на ней женюсь, она охуительная, вы ничего не понимаете в вейлах», — это было бы честнее, но более грубо, что, вероятно, недопустимо и аморально.
— Конечно, дорогой, — говорит мама, неуловимым движением проводя рукой по его волосам. Будто Билл — крикливый и непоседливый ребенок, а не взрослый, самостоятельный мужик. Ты можешь сколько угодно говорить об этом, но все будет по-моему. Мама знает, что для тебя лучше. Это выходит у неё привычно и незаметно. Словно Билл каждое утро дохреналлион лет сидит на этом месте и, размахивая ложкой, рассказывает о том, как хороша Флегма.
Билл такой же подросток, как и Рон. Он морщит нос. Мама ни хрена не знает.
* * *
Джинни смотрит на Флегму, сидящую напротив неё.
Флегма читает французскую книгу французского автора, устроившись в их доме, в их кресле. Вьет гнездо, сворачивается кольцами на голой груди, запускает лапы в горячее сердце, посягает на святое.
Она откидывает волосы назад небрежным движением, хмурится и передергивает плечами.
Кровь убийства расчлененка. Кто бы знал этих французских до мозга костей авторов.
У Джинни свободное время, она предоставлена самой себе, она сидит напротив Флегмы.
Джинни смотрит на Флегму, на её руки, волосы, скулы, переносицу, и все это, вся Флегма, от и до, кажется ей ненастоящей. Искусная подделка, высеченная из камня, оживленная умелым мастером, противоестественная, вся, полностью, не способная к самостоятельному существованию.
И от этого Флегму хочется запереть в хрустальном гробу.
— Я ведь живая, совсем живая девочка, — надрывно верещала бы она, трагично заламывая мраморные руки и откидывая назад волосы.
— В жопу такую жизнь.
Джинни смотрит на Флегму, пытаясь увидеть то, что так любит в ней Билл. Что замечают Гарри и Рон. Пытаясь найти то самое «невероятное».
Сама Джинни видит лишь пустую и ненужную оболочку. Поставить бы её на полку статуэткой — и то больше толку.
Но Флегма тут, живая — ей совсем не в жопу такая жизнь, — ходит по их дому, целуется с их Биллом (ночами трахается с ним же), трогает их вещи, слушает их разговоры, ест вишневый пирог, испеченный их матерью.
Флегма здесь совсем чужая и ненужная. Инородный объект в горячем бьющемся сердце. Удалить, вырезать. В жопу такую Флегму из их сердца. В жопу.
* * *
Сплошные коридоры, двери, коридоры, там где-то Гарри, там должно быть безопасно, тут рыжая макушка Рона, фестрал тяжело дышит позади, сопит. Слышны взмахи крыльев.
Джинни молчит, нечего сказать, нельзя говорить, вспышки, вспышки. Впечатываясь в веки, застывая, замирая. Рон держит её лицо в своих ладонях.
— Джинниджинниджинни.
Рон держит крепко, неудобно, не соображая, что делает, нога болит, адски болит, дотерпеть бы — как бы дотерпеть.
Рон тянется к её губам. Не по-родственному. В уголке его рта лопается кровавый пузырек.
— Джинниджинниджинни.
Дверь открывается. Горизонт застилают летучие мыши. На губах Джинни кровь бессмысленно хихикающего Рона. Фестрал тяжело дышит позади.
Джинни просыпается ровно в четыре двадцать две. Бьет дрожь.
* * *
У Джинни температура и все плывет перед глазами. Все становится расплывчато-прекрасным, собственная беспомощность кажется огромным причудливым монстром, парализующим ноги. Болезнь укутывает, убаюкивает, гладит по голове.
Способность самостоятельно передвигаться похоронена под тремя одеялами. Джинни будет её не хватать.
Сон крутится в голове, картинка за картинкой. Замедленный, четкий, реалистичный.
Джинни определенно не помнит этого. И это противоречит всем законам логики, морали и смысла. Потому что это Рон. И он не мог.
И глаза слезятся, и на грудь что-то давит. Ощутимо, тяжело, словно воронка прямо в центре грудной клетки. Не разрастается, стоит на месте, скручивает, сжимает.
Как будто скоро что-то произойдет.
Неуловимое, скользящее по щеке мимолетным жестом, прямо как мама тогда на кухне гладила Билла по голове, так и сейчас Джинни отчетливо ощутила это.
Это Билл называет приближающимся пиздецом. Скоро будет, но что именно, в какой форме, из-за какого угла выглянет — неясно.
Все совсем не так. Во время болезни очень клонит в сон.
* * *
На улице хлещет дождь. Джинни снится мертвый Сириус. С посиневшим лицом, вздувшимися венами на руках. Во сне он безмолвно ходит по грани.
И отовсюду эхом слышатся крики Гарри.
И Джинни расплескивается, ужасно, отвратительно расплескивается. Упав коленями на пол, она пытается собрать себя обратно, но все рассыпается цветными осколками. Пальцы порезаны, и все рушится, не может не рушиться. Где-то посередине мира Джинни пошла трещина.
Смерть, которая раньше казалась абстрактной и происходила с кем-то другим, чужим, неродным, теперь тут, близко, за спиной, целует в шею, заявляет права.
Как иллюстрации трупов из книг. С чертовой щетиной — Джинни знает, это из-за стягивания кожи после смерти, — ходит по грани, пытаясь не упасть.
И вокруг только пустота, и в этой пустоте только Сириус, абсолютно пустой, немой Сириус, и от него несет огневиски и сигаретами, будто жив, будто все это не обман, будто не он сейчас ходит по границе, не страшась падения. И пустота черная, обросшая копотью, неведомыми цветами. И вокруг только отзвуки криков Гарри, только она — даже не она, — расплескавшаяся вокруг. И еле живое, догнивающее, скребется на дне души. Подвывает, тихо стонет — нет сил рычать, — ворчит, как разбуженный посторонним звуком старый цепной пес.
Сириус синюшными руками со вздувшимися венами ловит летучих мышей.
Пахнет вишней.
* * *
В комнате Джинни стоит огромное зеркало. Джинни единственная девочка в семье. Самая младшая, самая красивая.
Самая умная, самая милая.
А теперь в комнате Джинни стоит чертова Флегма, задницей к Джинни — к черту, что задница хороша, — а зеркало напротив кровати Джинни, и ей, конечно, все видно.
Видно, как волосы Флегмы рассыпаются по плечам ломаными-переломанными линиями, как она красуется, пытается выставить себя лучше, чем она есть.
При взгляде на Флегму вспоминается Перси, который каждое утро стоял у зеркала и втолковывал самому себе, что он охуительный.
— Персиваль, — говорил он громко, стоя в ванной, — вы станете успешным. Вы много добьетесь. Вы выйдете в люди. Вы перестанете прозябать в этом лягушатнике. Вы превратитесь в лебедя.
— Перси, — сипел он, — ты охуительный.
А потом, плача, дрочил на свой светлый лик. Запирался на полдня в своей комнате, не впуская никого. Наверное, размышлял о высоком.
Флегма прикусывает нижнюю губу, бросает взгляд на опухшую и красную Джинни, зарывшуюся в три одеяла, передергивает плечами, откидывает волосы, которые только что не обвивают её лодыжки, только что не душат её. Она подмигивает своему отражению и удаляется, напоследок поцеловав Джинни, опухшую и красную, в щеку.
Ты охуительный, Перси. Просто охуительный.
* * *
Джинни с Роном редко общаются. И сейчас не общаются.
Рон принес Джинни вишневый пирог и травяной чай. Он замечает, что, как он и говорил, лето дождливое.
— Я помню, — говорит Джинни. — Я помню, что ты говорил, что лето будет дождливым.
— Плохо болеть летом, — не зная как поддержать разговор, бормочет Рон.
— Я знаю, — говорит Джинни. — Это ведь я болею летом.
За стеной раздаются стоны. Билл и Флегма забыли о Заглушающем.
— И часто тут так? — спрашивает Рон. И вот теперь ему действительно неловко.
— Полежи со мной, — просит Джинни. — Мне плохо. Полежи со мной.
И Рон ложится. Лежать с сестрой — в этом нет ничего странного. Джинни пытается собрать себя обратно.
За стеной стонет Флер. Скорее всего, она сверху. По ее спине стекают капельки пота, она отбрасывает волосы, обводит соски Билла пальцами, прикусывает нижнюю губу, двигает бедрами. Её кожа белая, прозрачная, видно, что вены полые. Сердце перекачивает несуществующую кровь.
Да Билл да Билл быстрее Билл так детка ох да Билл да
Билл не останавливается.
— А где родители? — спрашивает Джинни. Рон жмурится, не пододвигается ближе к Джинни, просто лежит рядом, достаточно далеко.
— Уехали к тетушке как-там-её, — отвечает Рон.
Да Билл не останавливайся Билл
— Мне снится ночь в Министерстве, — говорит Джинни. Рон молчит. За стеной вздохи, полузадушенные всхлипы.
Джинни не плачет — она большая девочка.
Джинни наклоняется над Роном, считает его веснушки, смотрит в голубые глаза.
Джинни касается губами губ Рона. От Джинни пахнет вишней. Рон отталкивает. Хороший мальчик Рон.
Джинни тянется к пуговице на джинсах Рона, молнии, но Рон отталкивает. Молча. Джинни целует Рона в шею.
— Я совсем себя растеряла, — бросает Джинни. На полу переливаются цветные осколки.
— Через три дня приедет Гарри, — тускло произносит Рон. — Все наладится.
— Я знаю, — говорит Джинни, размазывая слезы.
— Это просто сон, — уверяет Рон.
— Я знаю.
Вишневый пирог гадок на вкус. Билл за стеной кончает. Рон обнимает Джинни.
Через три дня приедет Гарри. Все будет хорошо.
* * *
В следующий раз Джинни расплескивает себя в мае девяносто восьмого.
У Джинни ужасная однокомнатная квартира, снятая на месяц.
— Приезжай, — говорит Рон, отбрасывая ногой чей-то одинокий ботинок, оставленный у порога. Под ногами что-то хрустит.
— Мама снова испекла вишневый пирог, — добавляет он, разглядывая Джинни.
Рон улыбается. Не солнечный, с посеревшими веснушками, строит из себя сильного.
— Полежи со мной, — говорит Джинни. — Мне плохо. Я совсем себя растеряла.
— Через три дня приедет Гарри, — утешает Рон, обнимая. — Все будет хорошо.
Vova
