Со вторника по четверг

У Дафны нет вдохновения, и значит, у Дафны ничего нет.

Больше невозможно загонять это осознание внутрь себя, улыбаясь кому ни попадя: прохожим, знакомым, родственникам, Астории, собственному отражению в нелепом, заляпанном зеркале. Правый угол — остались капельки акварели, левый угол — потёки грязной воды, дорожка отпечатков пальцев по всей мутноватой поверхности как млечный путь поперёк молчаливого неба.

Небо молчит, да. Бесконечно молчит, бесконечно угрюмо. Каждое утро Дафна спрашивает его «И что дальше?», но небо не отвечает. Может быть, оно хочет, чтобы Дафна до всего додумывалась сама, а может быть, ему просто нечего ответить.

Дафна на месте неба выбрала бы последнее.

Но Дафна, к сожалению, на своём месте. Она не выходит из квартиры четвёртые сутки, хотя избегает называть своё жилище так: это что угодно, но не квартира. Душный прямоугольник комнаты, слепая кишка коридора, аппендикс кухни, ванная и туалет — как напоминание о том, что художники тоже люди.

Чтобы не думать об этом, Дафна моется торопливо, едва успевая досчитать до трёхсот, а в туалет никого из чужих не пускает.

Впрочем, никто из чужих к ней и не заходит.

Два раза в неделю заглядывает Астория. Зелёный чай, сигаретный дым под потолком, в дурацком контейнере — мороженое от Фортескью, и Дафна давно бы растолстела от «сладенького» в таких количествах, если бы вообще могла растолстеть. Она пыталась, честно пыталась — пару раз, когда ещё папа настаивал, но изящные запястья оставались изящными, рёбра грозились порвать токную кожу, а об острые ключицы (под левой — дурацкая родинка!) можно было резать бумагу.

Или острой бумагой резать ключицы.

Чтобы собирать потом кисточкой кровь и рисовать.

Астория не оценила бы такого искусства, и поэтому Дафна врёт, что бурые пятна на новом холсте — это просто удачно смешанные алый и тёмно-коричневый. Астория верит или просто делает вид, но Дафне, честно говоря, наплевать. Дафне наплевать и на новости, которые приносит Астория: кто женился, кто вышел замуж, почему мама поссорилась с папой и какого цвета глаза будут у их с Малфоем ребёнка.

Драко Малфой ещё не сделал Астории предложения, но ничем хорошим эта любовь не закончится, Дафна чувствует.

У неё был «Тролль» по Предсказаниям, но она всё равно чувствует.

Астория отмахивается и улыбается. Она заглядывает два раза в неделю — ей можно. Ей можно всё что угодно, даже не понимать, в какой персональный кошмар она легко и просто заглядывает.

Паркинсон, например, понимает, поэтому и появляется не чаще раза в месяц — от вторника до четверга, и со вторника по четверг они пьют вино, заедая его дешёвыми шоколадками. Вино и шоколад Паркинсон приносит с собой, она разбирается в выпивке намного лучше, чем Дафна, а на то, чем закусывать, обеим в общем-то пофигу, поэтому к шоколадкам не бывает претензий.

Исходя из этого, Дафна думает, что было бы здорово быть шоколадкой.

Однажды во вторник она просит Паркинсон ей попозировать.

К хрусткой фольге и нежному вкусу на языке это не имеет ни малейшего отношения, поэтому Дафна твёрдо уверена, что Паркинсон откажется и даже, скорее всего, посмеётся, но вместо этого Паркинсон молча стягивает свитер и отбрасывает его в сторону.

— Надо будет долго стоять, а он колется, — поясняет она и улыбается.

Дафна сначала просто кивает, а потом подходит ближе — проводит пальцами по бледному плечу, подхватывает лямку бюстгальтера. Смотрит в глаза.

Паркинсон снимает бюстгальтер и говорит как ни в чём не бывало:

— Будешь рисовать меня топлесс.

«Я хочу рисовать тебя ню», — думает Дафна, но вслух ничего не говорит, потому что топлесс — это, конечно, лучше, потому что спокойнее. Она отводит Паркинсон поближе к окну и долго вертит в разные стороны, как тряпичную куклу, пытаясь выбрать лучшее освещение. С освещением в этом гадком прямоугольнике проблемы, даже нет, не так, с большой буквы — Проблемы. Единственное окно выходит не на Север и не на Юг, а куда-то совсем в никуда. В этом «никуда» удобно прятаться от реальности, но рисовать почти невозможно.

Дафна всё же пытается.

Тут всё примерно так же как с похуданием: если бы она могла — она бы просто не рисовала, выкинула наброски, а кисти и краски раздала бы прохожим на улице. Её сочли бы сумасшедшей и сдали с рук на руки колдомедикам, но Мунго никогда не казался Дафне таким уж плохим вариантом.

— С родителями не помирилась? — спрашивает Паркинсон, когда Дафна наконец заставляет её застыть.

Заставить заткнуться Дафна её, конечно, не может. Силенцио способно помочь, но вряд ли после этого Паркинсон станет с ней разговаривать.

— Нет, — отвечает Дафна и отходит к мольберту. — Не помирилась.

На мольберте цветными булавками приколоты листы для акварели, краски в палитре истосковались по лёгким, ласкающим прикосновениям, кисточки в беспорядке валяются на полу. Дафна не спешит брать ни одну из них, сначала ей нужна её волшебная палочка.

— Агуаменти!

Чистая вода наполняет стакан, но сразу понятно, что скоро от этой чистоты ничего не останется. Широкими движениями Дафна размазывает воду по белой бумаге, и сухое-белое превращается во влажное-серое.

Дафна знает, что Паркинсон нравится красное полусладкое.

А Дафне нравится Паркинсон. Ни разу не удивительное открытие, но лучше уж так — раз в месяц, со вторника по четверг, чем вообще ничего-никогда-незачем. В конце концов, у Паркинсон красивые губы и такая же как у Дафны родинка под левой ключицей. В конце концов, Паркинсон называет Дафну богемной и чуточку странной, а не чуточку чокнутой.

Жаль только, этого никак нельзя передать акварелью — ну, если только про ключицы и губы, но Дафна об этом не думает. Она вообще ни о чём не думает: испачканными в краске руками убирает волосы — брызги летят во все стороны, прядь надо лбом становится фиолетовой, — и рисует. Прямо так, пальцами, хотя сюда бы больше подошла гуашь, но вся гуашь закончилась во вторник позапрошлого месяца. В тот самый вторник позапрошлого месяца, когда Паркинсон отказалась остаться до четверга.

В тот самый единственный в позапрошлом месяце вторник, который имел и имеет значение.

Тогда Дафна в одиночестве пила красное полусладкое и кидала об стену баночки с разноцветной гуашью.

Теперь Дафна размазывает акварель пальцами.

Лицо у Паркинсон на картине получается вытянутое и удивлённое, бледное, даже чуть синеватое на контрасте с тёмными волосами. Ключицы еле-еле намечены, родинка — крохотное случайное пятнышко, соски розовыми треугольниками смотрят в разные стороны.

— Эй, у меня что, действительно такая ужасная грудь? — смеётся Паркинсон где-то рядом, и её смех дробится под потолком звонкими колокольчиками.

— Ничего ты не понимаешь в искусстве, — первый раз за миллион лет их знакомства говорит Дафна.

И вспоминает: у неё же не было вдохновения. Не было вдохновения — значит, ничего не было.

Теперь есть.

Каждый месяц — со вторника по четверг, а если повезёт, на этот раз Паркинсон останется до воскресенья. Это можно расценивать как целую вечность.