Покой. Весь мир — однородная бесчувственная материя.
* * *
Свет, и что—то круглое. Нет, много круглых одинаковых предметов в ряд. Не могу понять, что это.
— Он очнулся, — голос исходит от размытого движущегося пятна.
— Как твое имя? — другой голос, не понятно откуда.
Имя? Какое имя? Я слишком мал, вряд ли вообще могу говорить. Или могу? Нужно попытаться.
— Не знаю, — это говорю я? Голос вызывает знакомые ощущения. Может, я бог?
— Попытайся вспомнить свою фамилию, имя матери, — опять тот же голос из ниоткуда.
— Лили, — имя мамы словно зависло в центре пустой вселенной. За ним появилось еще одно. — Меня зовут Гарри.
— Замечательно. Мэри, присмотрите за ним, — распорядился голос и исчез.
* * *
Часов на стене стало меньше (я понял, что круглое — это часы), и теперь можно увидеть угол между стрелками на циферблате, но не понятно, какая из них часовая, а какая минутная. И непостижимо, как идет время. Оно все то же, или теперь шире и глубже? А может, угол между стрелками объясняет, как время сжимается до ничтожности или делается бесконечно огромным?
Впрочем, какая разница. Я и время — одно целое. Я и вселенная — одно и то же. Нет границ, отделяющих меня от других объектов этого мира.
* * *
Тело. Оно все же есть. Но пошевелиться почему-то нельзя, как ни старайся.
Я покачиваюсь на волнах времени, глядя на ход стрелок настенных часов. Если закрыть один глаз, то часы остаются одни, и можно разобрать, что они показывают. Сейчас четыре сорок пять. Стрелки не двигаются вечность, потом длинная вздрагивает и делает шаг вперед, чтобы замереть еще на несколько секунд. Или недель?
Вокруг можно что-то разглядеть. Белые стены, белая простыня поверх тела. На простыне лежат мои руки, почему-то с забинтованными запястьями. К одной из рук прикреплена тонкая трубочка. Другим концом трубочка соединяется с пластиковой емкостью, закрепленной на высокой стойке. Емкость наполовину наполнена темной жидкостью.
— Как дела? — уже знакомый голос. Его обладательница — девушка в белом халатике. — Как самочувствие?
— Хорошо, — первое слово, которое приходит на ум. Правда ли это? Что значит «хорошо»? Губы все еще плохо слушаются. Это потому, что во всем теле теперь живет покой, он управляет мной.
Я пытаюсь хоть что-нибудь вспомнить, но пока не получается. В голове мгла. Сколько времени я вот так лежу, несколько лет?
— Давно я здесь? — выдавливаю слова, напрягаясь изо всех сил.
— Не знаю точно. Часа три, — девушка поднимает простыню, смотрит, улыбается и снова накрывает меня. — Все в порядке. Можешь пошевелиться?
Могу ли? Собираю всю волю в кулак и шевелю указательным пальцем на руке. И другим. Пытаюсь поднять руку, но меня останавливают:
— Молодец, но пока нужно спокойно лежать. Сейчас я тебе введу снотворное, ты поспишь и почувствуешь себя лучше, — девушка в белом берет шприц и делает укол прямо в трубочку. — Все будет хорошо.
* * *
Я просыпаюсь и теперь могу чувствовать тело, шевелиться. Интерьер, за исключением больших часов на ближайшей стене разглядеть все еще сложно, и я вспоминаю, что ношу очки. Оглядываюсь вокруг, надеясь найти нужный предмет. Рядом с моей кроватью стоит тумбочка, на белой поверхности которой, поблескивая стеклами, лежат очки. Поднимаю руку, уже не привязанную капельницей к штативу, чтобы до них дотянуться, и чувствую боль в запястье — жгучую, тянущую, непонятную.
Теперь могу подробно разглядеть детали: на стенах белый кафель, белые плафоны светильников на потолке, пара стульев с сиденьями из бежевого кожзаменителя, кремовые вертикальные жалюзи на окне.
Приподнимаюсь, пытаясь сесть, и чувствую острую боль в анусе. Снова ложусь, чуть повернувшись на бок, и вижу неподалеку на светлом полу аккуратно стоящие коричневые больничные тапочки. Вдруг приходит осознание того, что я нахожусь в палате маггловской больницы, а вместе с ним появляется непонятное беспокойство. Всплывает картинка, где я в маггловском отеле. Это было на самом деле или приснилось? Туман в голове потихоньку рассеивается, начинаю вспоминать, что произошло со мной до того, как попал в больницу. Вместе с воспоминаниями ко мне начинают возвращаться чувства, которые приходят тупой болью, терзающей сердце, и растекаются по всему телу безысходностью.
В палату входит медсестра, другая, не та, что была. Ее легкие шаги и улыбка не радуют, я вообще сейчас не уверен, что жизнь — это благо, подаренное нам свыше. Может, жизнь — испытание?
— Проснулся? Сейчас придет доктор, ему нужно с тобой поговорить, — она улыбается, разговаривая так, будто я младенец.
Мне хочется сказать ей что-нибудь дерзкое, чтобы она перестала улыбаться и поняла, что мне уже девятнадцать и со мной не надо сюсюкаться, но тут я смотрю на свои забинтованные запястья и понимаю — она не будет вести себя иначе. Меня считают психом, решившим свести счеты с жизнью. Только я бы никогда так не поступил, но кто мне поверит?
* * *
Маггловский трехзвездочный отель на окраине Стерлинга в Шотландии должен был стать моим домом на три дня. Эти три апрельских дня я планировал посвятить чемпионату по квиддичу, болея за любимую команду. Поначалу мы собирались туда вместе с Роном, даже номер забронировали двухместный, но в последний момент мой друг изменил свои планы, сославшись на неотложные дела в магазине своего брата. Я отправился один.
Отель оказался старым: обшарпанные стены, потертая мебель, затхлый воздух. Но мне было все равно — я не изнеженная девица, бывало и хуже. Багаж, состоящий из небольшого рюкзака, волшебная палочка и хорошее настроение — что еще для счастья нужно?
Администратором, заселявшим постояльцев в тот день, была приветливая женщина средних лет, быстро выполнившая формальности. Она излучала доброжелательность, располагая к себе, создавая ощущение того, что я вернулся домой.
— Добро пожаловать! — она положила ключ от номера на стойку и улыбнулась.
— Спасибо, — я улыбнулся в ответ и краем глаза заметил движение на лестнице.
Человек, которого я мельком там увидел, показался знакомым. В тот момент у меня появилась смутная тревога, будто вернулись призраки прошлого, возникло забытое чувство времен войны, когда за мной и моими друзьями гонялись Пожиратели Смерти, и нам приходилось все время быть начеку. Но все давно закончилось и пора перестать дергаться, и я, логично рассудив, что моя тревожность — это последствия психологических травм, перенесенных в подростковом возрасте, постарался выкинуть из головы «глупости» и направился в свой номер. По дороге мне встретилась горничная — хрупкая девушка лет двадцати с невыразительными чертами лица, «серая мышка», как я ее тут же окрестил.
— Добрый день, мистер! — она как-то виновато и робко заулыбалась. — Вы в триста четвертый? Там нет полотенец, я скоро принесу, только получу в кладовой. Простите, пожалуйста, за неудобства!
— Ничего страшного, можете не спешить, — я изобразил добродушие, не понимая в тот миг, что моя фраза, истолкованная девушкой буквально, сыграет немаловажную роль в последующих событиях. Как бы все могло сложиться, если бы горничная поторопилась?
Я лишь успел зайти в номер, бросить рюкзак и немного осмотреться, как в дверь постучали. Нисколько не сомневаясь, что это принесли полотенца, я распахнул ее и тут же отлетел вглубь комнаты отStupefy.На пороге стоял Амикус Кэрроу — приспешник Темного Лорда, бывший преподаватель Защиты от Тёмных Искусств у моих сокурсников.
Убив Волдеморта, я был уверен, что война между магами закончилась, и все оставшиеся в живых Пожиратели Смерти понесли заслуженное наказание или уехали подальше от Англии. Я думал, что теперь можно спокойно заниматься тем, что нравится, но ошибся: Кэрроу скрывался неподалеку и при первом же удобном случае решил со мной поквитаться. Его сопровождали два товарища: один — высокий и худой, сразу заметил мою палочку, лежащую на столе, и с противным хрустом переломив ее напополам, отшвырнул обломки в угол; другой — приземистый и рыхлый, с толстым задом, закрыл дверь, не потрудившись даже запереть заклинанием.
— Что, сученыш, жизни радуешься? Обнаглел настолько, что ничего не боишься? — и без того некрасивое лицо Кэрроу перекосило злобной гримасой, полные решимости глаза сверкали, руки сжались в кулаки. Его просто трясло от избытка ненависти, и я понял, что надвигается что-то страшное.
Никаких объяснений дальнейшим действиям не последовало. Видимо, у этой троицы жизнь не задалась, виновником этого они считали меня.
Лишив с помощью Petrificus Totalus возможности двигаться и говорить, меня бросили ничком на кровать и стянули брюки вместе с бельем.Вспоминать, что было потом до сих пор тошнотворно. Первым был Кэрроу, плюнувший на ладонь, чтобы смочить свой напрягающийся член. Навалившись тяжелой потной вонючей тушей, он какое-то время ерзал, пристраиваясь поудобней, прерывисто дыша мне в шею и выжидая, пока член отвердеет. Потом я почувствовал давление на промежность, и боль на какое-то время стала моей единственной реальностью. Весь мир съежился до острия иглы, которую воткнули в мое сознание, вытеснив все остальное. Прошла вечность, и боль уступила место бессильной ярости и обиде: на судьбу, на не поехавшего со мной Рона, на горничную, где-то застрявшую со своими полотенцами, на весь этот несовершенный и несправедливый мир, жестоко обходившийся со мной раз за разом.
Настала очередь высокого, которому моя поза показалась слишком целомудренной. Накинувшись всем скопом, насильники согнули мои ноги в коленях, сделав меня максимально доступным. Теперь не нужно было плевать — кровь, перемешанная со спермой и дерьмом — отличная смазка. Все хлюпало и чавкало, когда высокий загнал в меня свой член и задвигался резкими толчками. А еще отвратительный запах. Да что там, просто ужасная вонь от дерьмового секса. Когда высокий отошел от меня, от открывшегося отвратительного вида толстозадого стошнило прямо на ковер.
Я все еще находился в той же позе, пока эта троица спорила, что делать дальше. Наконец, после оживленной дискуссии, состоящей в основном из ругательств и размахивания руками, они приняли решение. Жестокое и циничное решение, как и все, чтосо мной сделали эти трое.
Меня потащили, грубо подхватив под руки и ноги, стукнув по дороге головой об косяк и, перевалив через бортик, плюхнули в ванну, которая наполнялась чуть теплой водой. Кожу, содранную об грубый гобелен покрывала засаднило, острая боль в промежности отдавалась по всему телу. Но сильнее боли меня мучили досада и тревожное предчувствие, заставлявшее мое сердце стучать гулким набатом, извещая о приближающейся беде. С меня стянули футболку, бросив ее прямо на пол. Высокий принес очки, слетевшие на кровати, и водрузил мне на переносицу, оставив жирный отпечаток на левом стекле, отчего изображение слева было мутным. Кэрроу достал острый, как бритва складной нож и уверенными движениями сделал несколько продольных разрезов на моих запястьях. Боль я не почувствовал — гнев огненной пеленой затмил все мои ощущения.
— К тому времени, когда заклинание перестанет действовать, ты умрешь, — Кэрроу протер рукоять и вложил нож в мою руку, после чего окинул меня внимательным взглядом. Он увидел на моей груди медальон, который подарила Джинни на восемнадцатилетие, сдернул резким рывком и, довольно ухмыляясь, удалился из номера со своими дружками, оставив дверь в ванную комнату полностью открытой.
Я остался один, полулежа в ванне, слушая плеск льющейся из крана воды и чувствуя ее медленное прибавление кожей. Кровь вытекала из меня, окрашивая воду в красный цвет, завоевывая себе все больше пространства, словно обрадованная свободе узница. Я наблюдал за этой странной диффузией, в результате которой смешивалась моя кровь, вода и то, что выходило из расслабленного ануса, и думал только об одном: когда же придет горничная, и заглянет ли она в ванную или оставит полотенца в комнате на кровати. По цвету воды можно было сразу понять, что произошло что-то ужасное и чтобы выжить мне нужна помощь.
Как же я дико, просто безумно хотел жить! Никогда раньше не осознавал этого настолько ясно. Если бы меня поставили в тот момент перед выбором: умереть; жить, не имея магических способностей; жить, например, без ноги; жить, но быть изнасилованным еще раз — я бы выбрал любой вариант, только бы жить. Но выбор мне никто не собирался предоставлять, и от понимания безнадежности ситуации, в которую я попал, в моей груди что-то неприятно сжалось, а по щекам потекли слезы. Я изо всех сил попытался не поддаваться отчаянию, стараясь пробить заклинание и пошевелиться — все бесполезно.
Между тем вода заполнила ванну, касаясь моих губ, и начала вытекать через аварийный слив. Мне стало казаться, что из крана течет не вода — это покой, он обволакивает меня, заполняет, вытесняя тревогу, вызывая ложную уверенность в том, что все хорошо. Временами в глазах темнело, звон в ушах заглушал шум воды. Ног и рук я уже не чувствовал. Даже если заклинание перестало бы действовать, выбраться из номера для меня уже не представлялось возможным.
Неожиданно что-то вывело меня из оцепенения, как я теперь понимаю, это был стук в дверь. С трудом скосив глаза, я заметил движение в дверном проеме и отчаянно попытался издать хоть звук, но тщетно, лишь слегка шевельнул губами. Мои старания отняли последние силы, и сознание покидало меня, как крысы тонущий корабль. Однако, сделав финт, судьба сжалилась надо мной — горничная заглянула в ванную. Истошный крик «серой мышки» привел меня в чувство, а дальше, думаю, до приезда медиков и их помощи мой организм протянул на одной надежде.
Последнее, что я помню перед тем, как очнуться в больнице, это слова врача, который сказал кому-то: «Шестьдесят на двадцать, физраствор».
* * *
Из больницы я сбежал, и теперь бреду по незнакомой улице. Голова кружится, и я сворачиваю в сквер и сажусь на металлическое ограждение, как на жердочку — сидеть на скамейке не могу, боюсь, что швы на заднице разойдутся. Мне холодно, несмотря на то, что солнце в зените и светит ярко. Конец апреля не балует жарой, а на мне вместо свитера и ботинок больничная пижама на голое худое тело, на ногах — коричневые тапочки. На моем лице трехдневная щетина, под глазами синими кругами залегли тени, волосы нечесаными прядями торчат в разные стороны. В общем, видок еще тот, и случайные прохожие шарахаются от меня, как от боггарта.
Мимо проходит бездомный пес дворовой породы: свалявшаяся шесть висит клочьями, на правом глазу красуется бельмо, больная задняя лапа поджата. Он на несколько секунд останавливается, глядя вопросительно, опускает больную лапу на землю, водит носом из стороны в сторону и вновь продолжает свой путь, потеряв ко мне интерес. Я его понимаю — больничный запах никому не нравится, иногда даже вызывает отвращение.
Смотрю вниз и вижу, как меж серых тротуарных плиток пробивается слабый росток нежно-зеленого цвета. Он скоро должен окрепнуть, и пока неясно, что окажется сильнее — растение или застывшая цементная смесь, и мне почему-то хочется, чтобы росток одолел препятствие, разрушив плитку.
Оглядываюсь вокруг и замечаю, какое все удивительно яркое, искрящееся. Как я раньше этого не видел? Мне нравится вот так сидеть и глупо улыбаться, подставляя лицо ласковому солнцу. Я думаю о том, как же все-таки хорошо, что мне удалось в очередной раз выжить и что не стоит тратить свою жизнь на месть, преследовать своих мучителей и строить планы, как отплатить им той же монетой, посылая сов с проклятыми артефактами. Не для того я выкарабкался, чтобы так бессмысленно тратить отпущенное судьбой время.
А медальон, подаренный Джинни — что ж, совру ей, что потерял и попрошу, чтобы подарила еще один. Тот, с глупыми сердечками, мне все равно не нравился, лучше, если там будет дракончик. И пусть онатакжезаколдует медальон на тот случай, если кто-то попытается отнять его силой. Древнее родовое проклятье, которому научила Джинни мама, обрекает грабителя на медленную, мучительную смерть, заставляя тело гнить заживо и отваливаться кусками разлагающейся плоти. Никто не догадается, отчего умер человек, причинивший мне зло, потому что для всех остальных людей медальон — просто красивый предмет.Страданья можно прекратить, вернув отнятую вещь хозяину, но я не расскажу об этом Кэрроу.
Vova
