Словно дикий зверь, запертый в клетке, я метался по комнате. За что, Мерлин? За что мне все это? Пожалуй, больше, чем чего-либо на свете, я боялся этого: моей жене, единственному по-настоящему близкому человеку, сейчас, прямо в эту секунду, причиняли боль… и я ничего не могу с этим сделать! Стены. Четыре стены, две двери. Дверь, через которую меня буквально втолкнули в эту комнату, и дверь, в которую ввели практически бесчувственную Дору. И не одну из них я не в силах открыть: волшебную палочку у меня, конечно, отобрали, а двери запечатали множеством заклятий. Вот и осталось только ходить от стены к стене, сходя с ума от беспокойства, и прислушиваться, прислушиваться…
Из-за двери раздался громкий, полный боли крик Доры. Я застыл на месте, зажмурился, обхватив голову руками. Нет, господи, сколько же можно? Уже более трех часов прошло с тех пор, как за их спинами закрылась дверь, с того момента, как я последний раз поймал затуманенный предобморочный взгляд свой любимой жены. И все это из-за меня! Это я виноват! Словно прочитав на расстоянии мои мысли, Дора снова протяжно закричала, и в ее голосе я явно расслышал страдания.
— Ремус! О Мерлин, Ремус!
Этого я вынести уже не мог. Сорвавшись с места, я бросился на дверь всем телом.
— Дора! Держись, Дора! Я люблю тебя, слышишь?
Для меня было очень важно, чтобы она слышала. Может быть, мысль, что я здесь, рядом, поможет ей сопротивляться? Но, едва я ударился об дверь, сработало отталкивающее заклинание и меня швырнуло через всю комнату, хорошенько приложив о противоположную стену. Дух выбило начисто и, кажется, по пути мной снесло тяжелое кресло. Голова гудела, мир наотрез отказывался фокусироваться. Я застонал, потирая ушибленную голову, когда треклятая дверь наконец открылась, и в комнату вошла Андромеда, мать Доры. Проклятая предательница! Высокая, стройная, темноволосая, в белом накрахмаленном фартуке с рукавами на резинках, залитом кровью. Меня замутило.
— Послушай, Люпин, — она сказала это с таким ядом в голосе, что из моего горла вырвался приглушенный звериный рык,— раз ты думаешь, что, если будешь тут орать и долбиться в дверь, дело пойдет быстрее, я тебя разочарую. Поэтому, если не хочешь, чтобы Нимфадоре было хуже, сиди тут как мышка. Можешь выпить огненного виски, в конце концов!
— Мама! — снова раздался из-за двери голос Доры, — я же просила-а-а… просила немедленно…
Членораздельная речь сменилась очередным нечеловеческим криком. Я вскочил на ноги, в несколько широких шагов пересёк комнату, и попытался заглянуть в комнату из-за плеча Андромеды. Но та лишь мягко надавила мне на грудь, давая понять, что мне этого видеть точно не стоит.
— Наберись терпения,— велела теща, смотря на меня снисходительно,— ты не первый мужчина на свете, у которого рожает жена.
— … немедленно привести сюда Ремуса,— на одном дыхании выпалила Нимфадора из-за двери, заканчивая прерванное очередной схваткой предложение.
Андромеда снова бросила на меня один из своих "фирменых" взглядов и, обернувшись, твердо сказала:
— Даже не думай, юная леди. Поверь мне, сейчас некоторые твои части, которые он, безусловно, видел во всех возможных ракурсах, выглядят так неаппетитно и несексуально, что его, боюсь, просто вывернет наизнанку. В лучшем случае.
Он и так тут в предобморочном состоянии, не хватало только нам с миссис Фостер его откачивать.
Нимфадора снова закричала особенно протяжно и мученически, и из комнаты донесся тонкий голос миссис Фостер, старой волшебницы, работающей в больнице Святого Мунго и приехавшей сюда по просьбе Андромеды.
— Андромеда, идите сюда. Пора.
Андромеда повернулась ко мне и улыбнулась, на сей раз совершенно искренне.
— Уже скоро,— и снова скрылась за дверью. На негнущихся ногах я отошел к противоположной стене, к столику, на котором стоял поднос с бутылкой огненного виски и парой бокалов. Мысль выпить показалась мне не такой уж плохой, я наполнил бокал, сел на стоящий рядом диван и, вздохнув, осушил его за здоровье Доры. Виски обжег горло, а по телу расползлось блаженное тепло. Тут же пришла мысль, что теперь неплохо бы выпить за малыша, что я тут же и сделал. А если… нет, не так! Конечно, за долгую и счастливую жизнь… Доры … малыша… мою… НАШУ! За окончание войны… и…
— Эй ты! Ну, давай, проснись! — кто-то тряс меня за плечо, — да проснись же, послал Мерлин зятя! У тебя сын, бес бы тебя…
Реальность бухнулась на меня, словно сугроб снега с крыши. Сын? О Господи, конечно!
Я распахнул глаза и вскочил. Что-то упало с моих коленей, покатилось по полу, вроде бы разбилось. Мир качнулся, Андромеда, стоящая прямо передо мной, посмотрела с жалостью.
— Сильно так, — констатировала она, слегка поведя рукой в сторону почти пустой бутылки огненного виски, — впечатляет. Иди уже, Нимфадора тебя ждет. Осторожно только!
Я потряс головой, приходя в себя. Видимо, проспал я максимум час, потому что хмель и не собирался выветриваться. Хорошо, что бутылка была небольшая… и как это я так…
Но желание увидеть Дору и сына было сильнее всего остального, и я рванулся к двери, дернул ее и застыл на пороге, не в силах двинуться.
Нимфадора, растрепанная, усталая, но невероятно счастливая, лежала на большой кровати, на которой миссис Фостер только — только наколдовала свежие простыни и сейчас укрывала мою жену одеялом. Волосы Доры горели пурпурным, лицо было ещё белее, чем обычно, глаза ввалились, но, казалось, ничего не могло погасить их блеска. Увидев меня, она слабо улыбнулась, протянула руку, отгибая краешек одеяла, стараясь скорее показать мне то, что осторожно и нежно прижимала сейчас к себе.
Мир обрел невероятную четкость, хмель вылетел из головы, тело вдруг налилось свинцом, я сделал шаг к кровати, с трудом преодолевая сопротивление ставшего вдруг плотным воздуха. Шаг. Еще шаг. Еще…
Наконец я остановился. Дора похлопала по краю кровати, с небольшим, отразившимся на лице, усилием, поджимая под себя ноги, и поднесла указательный палец к губам.
Я сел, по большей части потому, что не мог больше стоять, и, словно в тумане, подался вперед, заглядывая за краешек отгибаемого Дорой одеяла. Мне открылось, пожалуй, самое прекрасное зрелище, которое я когда — либо видел в своей жизни.
Под боком у Доры, вцепившись крошечными ручонками и губками в обнажённую грудь мамы, лежал малюсенький сморщенный младенец в белой кружевной рубашечке, такой крохотной, что, казалось, и не налезла бы мне на ладонь. Головку размером с мой кулак покрывал на затылке черный пушок, переходящий на темечко, виски и немного лоб; глазки закрыты, крохотные пальчики сжимались и разжимались, цепляясь за самое главное, что сейчас было в его жизни: упоительно тёплую и пахнущую молоком мамину грудь. Малыш перекатывал во рту тонкий маленький сосок, толкая его языком и недовольно хмурясь. Я судорожно втянул воздух, чувствуя, как дрожат руки и к горлу подступает горячий ком. Мой сын. Мой… сын…
— Он вылитый ты, — прошептала Нимфадора, морщась, — даже с соском так же играется.
Она игриво посмотрела на меня, я почувствовал, как заливаюсь краской.
— Даже не думай,— слова давались с трудом, ком в горле все раздувался и раздувался, глазам стало горячо, — он весь в тебя. Не надо, чтобы в меня…
Я поднял на нее взгляд, и Дора снова улыбнулась. Устало, но довольно.
— Мама и миссис Фостер говорят, что все нормально. Он совершенно здоров, Ремус, я чувствую.
Младенец, словно услышав эти слова, выпустил сосок и сладко зевнул, дернув маленькими кулачками и поджав ножки, не видные из-под рубашки. Я понял, что больше сдерживаться не могу. Слезы, горячие, соленые, хлынули из глаз, я рванулся и коснулся своими губами губ Доры, тут же запустившей свободную руку мне в волосы. Поцелуй был слаще, чем все наши предыдущие поцелуи, и прервался только, когда из-под бока у Доры раздалось недовольное кряканье. Я отстранился, снова сел на край кровати, вытирая тыльной стороной ладони все ещё льющиеся из глаз слезы.
— Ну — ну -ну, — пожурила малыша Нимфадора, — этот большой и воняющий огненным виски дядька твой папа, между прочим, — укоризненно взглянув на меня, объяснила она младенцу,— и я принадлежу ему ровно на столько же, насколько и тебе…
— Давай назовем его Тед, — внезапно предложил я, — Теодор, в честь твоего отца…
Дора посмотрела на меня немного грустно, но не стала заострять внимание на этой, все еще слишком свежей, ране.
-Теодор Ремус Люпин,— задумчиво протянула она и опустила взгляд на малыша, — тебе нравится?
Малыш снова дернул в воздухе кулачками и наморщил крохотный лобик.
— Ему определенно нравится, — констатировала Дора, и, слегка приподнявшись на локте, перекатилась на другую сторону кровати, пододвинула к себе Тедди.
— Что ты делаешь, — возмутился я, — ты слишком слаба! Тебе нужно отдохнуть!
— Именно это я и собираюсь сделать, — отозвалась моя жена, и добавила:
— Поэтому быстро залезай!
Она похлопала по освободившемуся месту. Я внимательно вгляделся в ее лицо, и, убедившись, что она и вправду этого хочет, скинул домашние туфли и взгромоздился на кровать, стараясь не задеть ни Тедди, ни Дору.
Дора страдальчески закатила глаза, взяла мою руку и положила ее себе на талию, слегка придвигая сына ко мне и придвигаясь к нему сама. Потянулась головой, касаясь лбом моего лба, и сонно улыбнулась. Новорожденный и новонареченный Теодор Ремус Люпин уже тихо спал, хмуря крошечные бровки.
— Ну точно весь в тебя, — умозаключила Дора и почти моментально заснула.
А я все лежал и старался не двигаться и не дышать, вслушиваясь в их тихое дыхание, и с удивлением осознавал, что сейчас я абсолютно и безумно счастлив…
Vova
