Наконец-то одни… Не то чтобы я был против шумных сборищ, только не теперь, когда они так помогают забыться. Просто тишина нашей общей спальни так необходима для осознания: теперь мы — супруги. Супруги…Мне нравится это слово — такое веское, незыблемое, архаичное даже.
И еще мне нравится, как, наморщив веснущатый носик, ты произносишь «миссис Поттер». Несмело, словно пробуя на вкус.
Богатая ткань платья шуршит и переливается в отсветах пламени камина. Я хотел бы помочь с застежкой, но — нет. Не решусь. На фоне предрассветного неба твой силуэт выделяется очень остро. Кажется, глаза просто не выдержат, попытайся я проследить за каждым изгибом твоего тела. Вытекут благоговейным восторгом.
Уверен, это один из тех образов, которые потом, в предсмертную минуту, промелькнут перед внутренним взором.
Ты медленно освобождаешься от вышитых жемчугом рукавов. Созвездия веснушек на предплечьях. Брызги родинок на крыльях лопаток. Ты очень хрупкая сейчас, знаешь. Потом я смогу похвастаться, что видел Джинни Уизли хрупкой. А, может, и нет… Скорее, оставлю это видение только для себя. Оно слишком уязвимо. Рассыплется, разобьется от чужого неуклюжего касания.
Платье падает к твоим ногам, и ты выходишь из него, как из заколдованного круга, превращаясь из невесты — в жену.
Точеный профиль. Губы плотно сомкнуты. Чтобы не дрожали, да?
Поворачиваешься ко мне, но не подходишь. Я боюсь, что этот чертов дом выстудит все твое тепло, но не решаюсь позвать тебя в постель. Я жду. Этот выбор должен быть только твоим. Слезинка чертит блестящий путь вниз, к уголку губ. Ты морщишься — щекотно. И улыбаешься.
Мне хочется плакать от боли
Или забыться во сне.
Где твои крылья, которые
Так нравились мне?
Это не слезы радости. Я знаю, о чем ты плачешь, Джинн. Я тоже плакал бы об этом, если бы мог. Слез просто нет. Что-то выжгло их во мне, высушило. Иногда, переворачиваясь ночью с боку на бок, я слышу, как шуршит и пересыпается во мне этот пепел. Частички праха каждого из них.
Он есть и в тебе, этот пепел. Припорошенные им, твои глаза не блестят, как раньше, и звук твоего смеха кажется глухим, словно доносится из-под кладбищенских плит.
Это ранит сильнее всего.
Нет, не думай, ты по прежнему прекрасна. Теперь даже больше, чем когда-либо. Ты светишься той зыбкой красотой, которой могла бы светиться Персефона, зная, что по весне ей возвращаться к Аиду — возвышенно, торжественно, обреченно.
Эта покорная обреченность болит во мне сильней всего. Словно мертвое пепелище снова и снова поливают напалмом. Где же прежняя Джинни? Смеющаяся семейным шуткам над Перси. Лихо взмахивающая волшебной палочкой, чтобы наградить обидчика первоклассным летучемышиным сглазом? Мчащаяся ввысь на метле?
Нет… Некому больше шутить о Перси. Джорж, ищущий дорогу к брату на дне стакана? Чарли, лечащий душевную боль болью физической? Билл, не видящий ничего, кроме любимой жены? Вряд ли…
Мы все потеряли что-то
На этой безумной войне.
Кстати, где твои крылья,
Которые нравились мне?
Ты больше не ревнуешь меня даже, не боишься потерять. Потерей больше, потерей меньше… Когда преодолен определенный рубеж, еще больнее быть просто не может.
Я не собираюсь уходить, Джинн. Нет, если только ты не прогонишь меня. Думаю, ты знаешь об этом. Чувствуешь, что не может быть иначе. И дело не в том, что мой ущербный рассудок просто рассыплется от одиночества. Не собрать воедино всех осколков наших душ. Моей и твоей. Может, хоть соединив оставшееся, получится создать что-то другое, менее зыбкое, чем обожженный остов разбитого сердца… Семью?
И если завтра вспыхнет пожар
И все здание будет в огне,
Мы погибнем без этих крыльев,
Которые нравились мне.
Моя маленькая хрупкая Джинни… Будь сильной. Пожалуйста. Одному мне не справиться. Я не переживу, если мечта о нашей общей семье, о детях, станет очередным пепелищем.
Пламя твоих волос, искры веснушек, жаркое тепло карих глаз… Ты феникс, Джинни. Только он может возродиться из пепла и подарить надежду, исцелить незаживающие раны, принести свежее дыхание новой жизни на ало-золотистом крыле.
Vova
